Божье и Кесарево

       Сергей Дмитриев



















       Божье и Кесарево




























18.09.2006

Пролог



     Все рухнуло как-то сразу. Вернее это только начинало рушиться, и кое-кто еще этого не понял. По правде говоря, о том, что все рушится, Николай Рихм догадался не сегодня. Эта мысль появилась у него после нескольких месяцев бессмысленной и тупой войны. Эта мысль не давала ему покоя. Она приходила к нему в совершенно разные мгновения, не давая особенно забыться. Мысль о том, что все рушится, логично продолжилась мыслью о том, что все, в конце концов, разрушится. И что же дальше, задавал себе вопрос поручик Рихм. Ответа не было. От этих мыслей поручика охватывало ощущения неправильности происходящего вокруг. Он смотрел на своих сослуживцев, ему казалось, что они тоже все понимают, только по ряду соображений скрывают эти мысли друг от друга, а кое-кто и от себя. Они пытаются отвлечься, водкой, картами, случайными и не очень случайными женщинами. Наверное, у них это получается, думал Николай. Самого его охватывала смутная, неосознанная до конца, потребность что-то делать, как-то вырваться из этого круга. Хотя бы из круга этих мыслей. Развязка пришла сама, страшно и, наверное, неотвратимо. Под Барановичами их полк, вкупе с другими попал в такую мясорубку, на такую непредсказуемую бойню, что в живых остались считанные единицы. Оглохший от взрывов, обезумевший от бесконечной вереницы страшных смертей перед глазами, Николай размашисто шагал наобум, напролом, наугад. Он просто шел и шел, пока ноги шли. Потом они перестали идти, Николай упал на мох, на корни деревьев, на вереск. Сперва лежал лицом вниз, потом перевернулся на спину. Над ним уходили вверх деревья, летели облака. Было тихо. Наверное, в раю так же тихо, подумалось Николаю. Николай был крещен в православие, особой набожности за собой не наблюдал, но и в атеистические раздумья не пускался. Был он по отцу из обрусевших эстонцев, языком предков, в отличие от отца, не владел. То есть, был, по сути, русским человеком со всеми присущими этому народу особенностями, странностями и чертами характера. Он встал, прикинул в какой стороне и что может находиться, и пошел уже более осознанно. Выйдя на жилье, не раздумывая о том, кто там и что, пошел к дому. Белорусы накормили его, вымыли, с удовольствием приодели его в нехитрую крестьянскую одежду взамен его офицерской шинели и мундира. Только сапоги оставил себе. Новые, по размеру, не вдруг такие подберешь. На станции продал часы, появились деньги. Сторожась, прячась и избегая встреч с патрулями, Николай пробирался к дому. То тут, то там на пути вставали непредвиденные препоны на пути к родному дому. Иногда выручал револьвер, оставленный при себе на всякий случай. Наконец под рождество шестнадцатого добрался до столицы. Днем домой не пошел, чтоб соседи не видели. Потемну постучался в дверь своего дома на Охте, воровато оглядевшись. Отец, после смерти от родов жены Антонины, матери Николая, живший вдовцом, открыл не сразу. Место жительства было по ночам не самое безопасное, не Невский. Впустив сына в дом, отец долго глядел на него, стоя в прихожей, затем, как будто приняв какое то свое решение, обхватил руками, сжал в объятиях, припал губами к щетинистой сыновней щеке. В доме всегда была водка, отец собрал на стол. Выпили молча, закусили. Николай ел, потупив взор. Отец глядел на него, подливая водки. Наконец вдруг сказал:
     - Не прячь глаз, Коля. Жив, и слава Богу. Такая чехарда, чувствую, начинается, что не знаешь, кто прав, кто виноват. Дома посидишь, под замком, там видно будет.
     Острый как бритва финский нож, как масло отрезал ломтик сала, отец кинул его на хлеб, выпил последнюю стопку, закусил и, смахнув хлебные крошки со стола в горсть, а потом, закинув их в рот, сказал:
     - Все, спать! Завтра думать будем.
     Думать особо не пришлось. В городе властям было явно не до дезертиров. В воздухе, как перед грозой, что-то сгустилось, замерло, напряглось. И вот, свершилось. В конце февраля отец приехал домой раньше обычного. С порога заявил:
     - Все, Коля! Отторговались, кажись! Царя не стало!
     - Как это, царя не стало? – Растерянно и удивленно спросил Николай.
     - А так вот. Был царь, да весь вышел.
     Отец Николая, Рихм старший недолюбливал последнего самодержца, считая его виноватым в той заварухе, что творилась в стране из-за этой «дурацкой», по его выражению, войны.
     - Так, что, стало быть, присяга побоку? Я ведь царю присягал, - заволновался Николай. – Может и войне конец?
     - Войне то? Нет, Коля, шалишь. Новые министры объявили войну до победного. Все, конец.
     - Почему же конец, папа? Ну нет царя, Россия то стоит. Может и лучше, что царя нет. Так один человек все решал, а так правительство будет, парламент. Ты просто не понимаешь, папа!
     - С твое то всегда понимал, - прикрикнул на Николая отец. – Пойми, Колька, царя нет, значит, ничего нет.
     Несмотря на антипатию к последнему помазаннику, Рихм старший отнюдь не был антимонархистом. Существовавший в империи правопорядок его очень даже устраивал. И теперь он для себя сделал вывод, что ничего хорошего впереди не светит.
     - Что же теперь будет? – Задумчиво произнес Николай.
     - Не знаю, что будет, а до той поры затихнуть надо, да и из Питера ноги уносить. В Ревель поедем. А там видно будет. Переждем, пока в столице власть делят. А как поделят, дальше думать будем.
     Николай бывал в Ревельской конторе отца, помнил, что при конторе имелась, какая-никакая, квартирка. Кроме того, на окраине города, у дерптской дороги был дом родителей Рихма старшего, находившийся под присмотром экономки Каролины.

     Собрав все необходимое, отец с сыном заперли дом, закрыли ставни и, поймав извозчика, отправились на Варшавский вокзал. Билеты купили просто, пошли в буфет. Они не боялись патрулей. Рихм старший выправил сыну паспорт на имя Николаса Рохе, помощника по закупке кожи. С немецким у Николая был полный порядок, в гимназии учитель, сам немец, диву давался на успехи Рихма младшего в освоении языка Шиллера и Гете. Ну а если что, случайному придире легко объяснить, что Рохе, хоть и из немцев, но русак, и что на фамилию нечего смотреть, бывает, что фамилия Иванов, а сам немец, как говорил Михаил Юрьевич Лермонтов.
     В буфете была толчея, за столиками мест не было. Встали с чаем у окна, выходившего на перрон. Прихлебывая чай, Рихм старший поднял глаза на окно. Увидев кого-то, машинально кивнул головой и тут же выругался вполголоса:
     - Вот ведь черт, заметил!
     - Кого, то есть кто? – Удивленно вскинул брови Николай.
     Ответа на свой вопрос ему долго ждать не пришлось. В дверях буфета возникла фигура в пальто с бобровым воротником. На голове у фигуры красовалась бобровая же боярка.
     - Иван Августыч! Собственной персоной! И с сынком! Вот встреча! – несмотря на оптимистичный текст, в тоне фигуры улавливались нехорошие нотки. Фигура приблизилась. – Никак в дорогу собрались. Не в Ревель ли, часом?
     - Да, знаете ли, Лука Андреич. Проверить дела в Ревельской конторе. А то ведь, без хозяйского пригляду забалуют, не вам рассказывать.
     - Да уж не мне, не мне, это точно. Ну а наше то дельце как же. Вы ведь, чаю, нескоро назад то?
     - Да что вы, что вы, Лука Андреич! Справлюсь с делами и домой. Здесь то не на кого положиться. Управляющий то мой из немцев был, так еще по за тот год куда-то сгинул.
     - Слышал, слышал, Иван Августыч. Только позволю себе усомниться в скором вашем возвращении. А посему хотелось бы объясниться.
     - Помилуйте, Лука Андреич, через полчаса поезд.
     - Ничего, Иван Августыч, не последний, знать, поезд то.
     Рихм старший внимательно посмотрел на своего визави и вдруг просветлел лицом.
     - А и то, Лука Андреич! Есть у меня к вам дельце помимо этого. Выйдем-ка на воздух, где ушей поменьше. Да и про наше дельце отчет дам.
     - Пойдем, пойдем, Иван Августыч. Ты только не осерчай, не один я, а так сказать с рындою. Время неспокойное, так молодец сей при мне, вроде и поспокойнее на душе.
     Николай проследил глазами за кивком головы отцовского товарища, и увидел у стойки громадного детину в укороченном пальто, шапке-пирожке и хромовых сапогах с московским рантом. Рихм старший тоже скосил глаз в сторону верзилы.
     - А мне это, Лука Андреич, без разницы, коль вам так удобнее. А ты, Коля, меня прямо в купе жди, как поезд подадут, никуда не выходи.
     Проговорив последнюю фразу скороговоркой по-немецки, Рихм старший подхватил Луку Андреича под ручку и увлек к выходу из буфета. Верзила шагнул за ними в проем двери.
Вскоре через окно Николай увидел, что вдоль перрона медленно и бесшумно подползает поезд Петроград – Ревель. Подхватив чемоданы, Рихм младший вышел на перрон, подошел к вагону, обозначенному в билетах. Военный патруль, занятый каким-то своим разговором, не обратил на него никакого внимания.
Расположившись в купе, Николай снял шапку, расстегнул на себе пальто, не зажигая настольную лампу, стал смотреть в окно. Отец все не шел, Николай начал волноваться. Но он не привык обсуждать распоряжения отца, тем более не выполнять их. Поэтому он сидел на диване в купе и не шевелился. Пошел патруль, проверка документов. Худощавый офицер, козырнув, попросил предъявить паспорт. Николай предъявил паспорт, пояснив, что с ним едет хозяин торговой конторы, в которой он, Николас Рохе, служит. Офицер пробежал глазами страницы паспорта, кивком головы приказал солдатам двигаться дальше и, понизив голос, в котором зазвучали искреннее сочувствие и расположение, на, явно родном, немецком произнес:
          - Советую вам, господин Рохе, не возвращаться сюда. Счастливого пути.
          Поезд тронулся. Николай припал к окну, не зная, что думать. Мысли вихрем летели у него в голове, обгоняя друг друга. Поезд уже оставил далеко за собой подъездные пути Варшавского вокзала, начал понемногу набирать ход. В черном по вечернему времени окне мелькали огоньки. Николай сидел, оцепенев, пытаясь привести мысли в порядок. Внезапно до его слуха донеслась прыгающая эстонская речь. Говорили двое, громко, и голоса приближались по коридору. В одном из говорящих Николай услышал отца. Дверь распахнулась, на пороге купе стоял отец, в расстегнутой бекеше, за ним виднелся высокий мужчина в фуражке с ватными наушниками.
          - Ну, вот и мы, Коля! А ты, гляжу, заскучал без меня. Ничего, сейчас развеселимся. Заходи, Рейн, садись, - обернувшись к эстонцу, уже по-русски сказал Рихм старший.
         Скинули верхнюю одежду, зажгли лампу на столе, постелили на столик старую газету « Петербургские Ведомости». Щелкнули замочки у баулов, на столе появился хлеб, сало, метвурст, стеклянная банка с пикулями. Затем тот, кого Рихм старший называл Рейном, выразительно посмотрел на Ивана Августовича. Последний усмехнулся, весело подмигнул Николаю, и извлек из недр висящей на крючке бекеши две, по двадцатой ведра, бутылки «смирновской». Рихм старший что-то быстро проговорил по эстонски своему товарищу, тот кивнул головой. Иван Августович налил себе полстакана водки, закрыв глаза, что-то прошептал, перекрестился и опрокинул водку в рот. Шумно занюхав рукавом, так же шумно выдохнул. Несколько мгновений в купе стояла абсолютная тишина. Затем дружеский ужин пошел по обычному для подобных ситуаций сценарию. Говорили по негласному соглашению по-русски. Выпивали, закусывали, обсуждали последние события в столице, на фронте, в Ревеле, куда вся компания направлялась. Не особо привыкший к алкоголю Николай быстро опьянел, извинился, и отправился на верхнюю полку спать. Засыпая, он слышал, что отец с Рейном опять перешли на эстонский.
         Утренний Ревель встретил пассажиров ощутимым морозцем. Долговязый Рейн откланялся и растворился в предрассветном дымчатом городском мраке. Рихм старший, отправив чемоданы в контору с вокзальным рассыльным, и выйдя из вокзала на площадь, какое-то время постоял, глядя задумчиво на стены и башни Вышгорода, нависшие над вокзалом. Николая искоса поглядывал на отца, стараясь угадать, о чем тот думает. Рихм старший любил свою малую Родину, любил все, что с ней связано. Он не был националистом, или какого бы то ни было толка русофобом. Он в полной мере был питерским купцом, то есть принадлежал фактически к тому слою населения в любой нации, которые обычно стоят над всякими национальными предрассудками. Он был торговый человек, а в этом деле важнее каков ты есть по природе своей, можно ли тебе верить, и кто за тобой стоит, и что у тебя за душой. Но Эстляндия, как колыбель, как старая маленькая детская комната, как отчий дом и дворик детства, всегда оставалась для Юхана Рихма чем-то вроде святыни, при одной мысли о которой к горлу подступал комочек, глаза увлажнялись, хотя бы и незаметно для окружающих.
Прищурив глаза, и еще раз глубоко вздохнув, Иван Августович запахнул бекешу, застегнул ее на пару пуговиц и направился не в Копли, где располагалась, как помнил Николай, их контора, а в Старый Город. Николай, ни о чем не спрашивая, пошел за ним. Как оказалось, большого секрета здесь не было. Рихм старший зашел в кофейню, перекинулся несколькими словами с хозяйкой, та мгновенно сервировала им кофейный столик, с одуряющим по запаху кофе, сливками, ноздреватым поджаренным белым хлебом, ломтиками сыра, креманками взбитых сливок, облитых клубничным вареньем. Все это, на чистейшей кружевной скатерке, в просто таки аристократической посуде, выглядело так живописно, так неправдоподобно, как на голландских натюрмортах. Хозяйка что-то щебетала по эстонски, Рихм старший, похохатывая, что-то отвечал. Тут Николай понял. Его отцу весь этот завтрак нужен был, как часть возвращения Домой. В этот момент Николаю подумалось, что отец, наверное, больше не вернется в Россию.
Рихм старший степенно допил и доел завтрак, подождал, пока трапезу завершит Николай и, весело попрощавшись с приветливой хозяйкой, надел бекешу, взял в руки шапку и вышел на улицу.
         Между старинных кривых улочек крепчал запах каминно - печного дымка, кофе, ванили, свежей выпечки. Город просыпался, сбрасывал с себя ночное оцепенение, перестающие, мало помалу, быть редкими, прохожие раскланивались со знакомыми, приветствуя друг друга на своем мелодичном, звонком, с подскакивающими буквами, языке. Николай украдкой взглянул на отца. На лице Ивана Августовича было написано какое-то особенное расположение духа. Николай знал, что отец довольно часто бывал в Ревеле по своим торговым делам, но никогда сам с ним не ездил. Последний раз Рихм младший был в Ревеле еще ребенком, сразу после смерти матери Рихма старшего, то есть бабушки Николая. Тогда навещали с траурными визитами родственников, выслушивали соболезнования. Сейчас, глядя на отца, Николаю показалось опять, что мысль, пришедшая в кофейне, была верной. Но спрашивать он отца ни о чем не стал, не было такой привычки. Так сложилось между отцом и сыном.
         В конторе их встретил управляющий, старый эстонец, который сразу засуетился, переходя с русского на эстонский и обратно, начал отчитываться перед отцом по текущим делам. Отец ни к чему не принуждал, но Николай старался вслушиваться в объяснения управляющего, понимая каким то внутренним чутьем, что ему надо будет впрягаться в работу. Управляющий заметил этот интерес и полностью перешел на русский. Рихм старший одобрительно посмотрел на сына.
         За несколько дней Николай вошел в курс дела, накоротке сошелся с управляющим, начал понемногу, как губка, впитывать в себя родной язык. Язык этот оказался не таким уж сложным, как могло подуматься с первого раза. Через полгода Николай уже сносно общался с соплеменниками. Из-за войны дела шли, конечно, не так как прежде, но все-таки положение дел позволяло сводить концы с концами. Босым можно в Африке ходить. А в Прибалтике без обувки особо не побегаешь, так что торговля кожей и сапожными полуфабрикатами не шатко не валко, но двигалась. Революционные бури, сотрясавшие обе столицы империи, здесь, в европейской колонии были не так сильны, не так кровопролитны. Во всяком случае, дело Рихмов пережило и красных, и белых, и трудовую коммуну и немцев. С начала двадцатых жизнь как бы вошла в колею и катилась потихоньку своим чередом.





Глава первая. Десять лет спустя.



         Иван Августович несколько раз за ночь впадал в забытье, бредил то по-эстонски, то по-русски. Николай сидел у постели отца, готовый исполнить любое пожелание больного. Перед глазами Николая до сих пор стояло выражение лица доктора Шлюппе, и его приглушенный голос, который тихо, по-немецки вынес приговор отцу. На плече до сих пор ощущалось крепкое сочувственное пожатие руки старого врача, школьного товарища Ивана Августовича. В четыре часа утра экономка Каролина ушла спать. Николая тоже начало потихоньку морить. Внезапно до его слуха и сознания донесся абсолютно спокойный и ровный голос отца. Николай поднял глаза. Отец смотрел на него прямо, почти не мигая. Его лицо было светло и спокойно.
          - Слушай меня, Коля, слушай внимательно. Разговор у меня к тебе серьезный. Серьезней не бывает, поскольку последний это разговор.
Николай хотел что-то возразить, сказать что-нибудь приличествующее в разговоре с умирающим. Рихм старший, заметив этот порыв, досадливым слабым движением руки остановил его.
          - Слушай, Коля, и запоминай. Два дела остались у меня на этом свете. Одно из них – грех малый, по нынешним то временам и не грех вовсе. Брат у тебя есть. На Охте, в Питере. Веселовых помнишь, Петра с Ирмой? Петр Веселов, тверской, мастером у Штиглица работал. А Ирма старого Эркки Иконена дочь, из Колтуш. Соседи наши считай. Сын у них Колька, младше тебя на пять годов. Не Петра это сын, а мой. Никто о том не знает, кроме нас с Ирмой. Теперь вот ты знаешь. Перед Антониной нет на мне греха, только перед Богом и Петром виноват. Будет случай, Коля, найди брата своего, повинись за меня. Да Ирме от меня последний поклон отвесь. Что мог, тогда делал и для нее и для Кольки нашего. Не обессудь.
          Теперь другое дело. Есть на мне грех великий, не чета первому. В восьмидесятом, с дружком моим, Тыну Рейманом, прознали мы, что купец псковский, Кудельников, завещал Валаамской обители все, что имел. А имел он немало. Пересчитали все, что нажил Кудельников трудами праведными и неправедными, перевели по его последнему слову в империалы, и повезли в монастырь. В империалах все вышло пятьдесят тысяч рублей золотом. Узнали мы с Тыну, что повезут хоть и с охраной, да в простом поезде, в купе первого класса. Мол, два полицейских будет и помощник нотариуса, на котором все это дело числилось. Как узнали, не об этом речь. Узнал я только, что человечек тот, что нам тайну сию на блюдечке за деньгу невеликую принес, через день уже лежал в полицейском морге, на мраморном столе. Посмотрел я Тыну в глаза, а он мне и говорит, чем меньше людей знает, тем лучше. Ну-ну, думаю, друг ты мой любезный. Разоделись мы в пух и прах, как говорится, по другому нас бы к первому классу и не подпустили, купили билеты в тот же вагон. На полпути к Санкт-Петербургу, вошли мы к проводнику в купе. Я оглушить хотел или связать, но Тыну даже придумать ничего не дал. Воткнул финку бедолаге в поддых, и уложил на диванчик. Взяли ключ хитрый от всех купе, посмотрели по росписи, кто где, и пошли. В купе ворвались, там два низших чина полицейских и очкарик мордатенький, в фуражечке. Чины с оружием, их первыми положили, в два ножа, они и вытащить свои револьверы не успели. Очкарик сидит, рот открыл, как будто задохнулся. Тыну ему говорит ключ от цепи баульной давай, а то с рукой унесем. Тот пальцем на того чина, который поздоровее был, пальцем показывает и ртом воздух все хватает. Обыскал я служивого, ключ нашел. Очкарик было к себе баул прижимать, Тыну ему сперва рукояткой ножа по голове дал, потом в сердце, считай по эту самую рукоятку. Гляжу, а несчастный этот на меня смотрит, не мигая, и как будто запомнить хочет. Глаза выпучены, рот совсем открылся, хрипит. Тыну нож вынул, об мундирчик убиенного вытер, все, говорит, ходу. Ну, думаю, теперь мне не зевать. Поезд в горку замедлил слегка, приготовились мы прыгать. Я Тыну и говорю, боюсь первый, давай вперед. Усмехнулся он, глянул на меня и к двери открытой отвернулся. Не знал он, что в последний раз усмехается. Под лопатку ему вогнал я свой нож, сколько силы хватило, и вместе с ним из вагона и вылетел. Хорошо кувыркнулся, толком и не побился даже. Сволок товарища своего в канаву, забросал землей, дерном, ветками. Добрался до станции назад к Пскову, сел на поезд, вернулся в Псков. Из Пскова на перекладных добрался до Ревеля.
          В Ревеле, в родительском то доме осмотрелся, вступил в братство черноголовых, получил рекомендации, и в столицу. Деньги-то есть, чего не жить, поживать, да дальше добра наживать. Но начинать решил потихоньку, чтоб внимания к себе лишнего не привлекать. Вошел в долю к сапожникам Линдгольмам, финнам из Новосаратовки, ты их помнишь. У них мастерская была на Охте, ну и я там дом купил, через займ, конечно. Вскоре рассчитал, что пора, вышел в свое дело.
          Пошла работа. Там и жениться пора пришла. Любви не было, так хоть денег прибавить. Сосватал Антонину, мамку твою родную. Ей замуж давно пора уже было, хоть реви, а мне все равно. Одно только условие тесть мой будущий, купец Ермилов поставил, чтоб я православие принял, тогда и приданное будет такое, что в глазах темно. А по мне, Бог то один, а как его прославлять, стоя или сидя это мне было все одно. Принял я православие, Иваном стал, по батюшке Августовичем. Повенчались. Тихая была Антонина, какая то вся благодарная, даже как-то неудобно порой. Тихо жили, мирно, сыто. Дела хорошо шли. Но, видать, наверху все по-другому было решено. Поменял мне Боженька Антонину на тебя. Ну, чего роптать, нанял мамок-нянек. Год отгоревал, а на второй любовь пришла. Да все у меня не так в жизни, все не по-людски. На чужой каравай рот разинул. Каравай то, правда, сам был не против.Старого Иконена из Колтуш дочь, Ирма,ты помнить должен.Замужем за Петром Веселовым была, который наладчиком у Штиглица, да ты его вряд ли помнишь. Так я за спиной Петра Веселова с Ирмой кувыркался. Тебе пятый год шел, когда Ирма от меня понесла. Петр радостный ходил, прибавление в семействе. Как родился мальчик, так совсем счастливый был, всех соседей собрал. Петр то по батюшке Николаич, сынка Колькой назвали. Ирма мне говорит, теперь у тебя два Кольки. Я ей в ответ, кабы у меня оба Кольки были. Она только целует, смеется. Только недолго петрово счастье длилось, недолго и Ирма смеялась. Через пять лет на фабрике ремень лопнул на станке то прядильном, ну и в недобрую минуту там Петр был рядом. Его одного и приложило, да так, что полежал неделю, почти в беспамятстве и отошел. Видать лишний он был между нами. Прибрал его к себе Господь. Тишайший мужичок был, светлая память. Ну, решил было, что все, отжил вдовцом, пора жениться по новой, вот и вдова образовалась. Но не тут то было. Ирму как подменили. Это мне говорит за грех мой с тобой наказание, Петю Господь отнял. Я ей говорю, так это Господь нам с тобой порадоваться дает. А она еще пуще, на Петиных костях, говорит, не порадуешься. Не жить нам вместе, не думай даже, говорит. Вот незадача, думаю. Жив был Петр, беда, помер, еще хуже. Ну, делать нечего. Живем порознь, помогаю ей, а вернее сынишке Кольке, не нуждались они ни в чем. Пора пришла, в школу ему идти, узнаю, что определила она его в эстонскую школу. Зачем, спрашиваю. Затем, говорит, чтоб язык отца своего знал. А про отца то когда он узнает, спрашиваю. Жизнь длинная, говорит. Вот так вот личная моя жизнь сложилась.
Ну а тут и очередной вексель мне судьба предъявила. Прихожу в контору как-то, мне мастер докладывает, человек, мол, дожидается. Что за человек, спрашиваю, откуда. Не знаю, мастер говорит. Зашел я к себе, глянул на человека этого, и обомлел. Сидит в кресле напротив стола моего убиенный помощник нотариуса, которого Тыну ножом в сердце приговорил в восьмидесятом. Мысли вихрем, но себя в руки взял, виду не подал. Сел в свое кресло, смотрю на него. Тут, думаю, главное не суетиться. Он ведь ко мне пришел, один, без городовых и жандармов. Стало быть, что-то нужно. Ну, думаю, выкладывай, что нужно. Смотрю на него, а он на меня. Начал он говорить. Вижу, говорит, узнал ты меня, Иван Августыч ( имя отчество узнал уже). Теперь, говорит, я представлюсь. Зовут меня Лука Андреич Меньков, прошу любить и жаловать. Не понадобился я пока Господу, как видишь. Поживу, видать, еще немного. А ты, Иван Августыч, мне пожить поможешь. За этим и пришел к тебе, да не с судейскими, а один, с разговорами. Золотишком надо поделиться. Чтоб по справедливости. Ты мне долю дружка своего, тобой, как я понимаю убиенного, отдашь. Не то дорожка моя прямиком в полицию. То-то рады будут господа сыскные преступление громкое удивленным обывателям раскрытым объявить, и татя душегуба на виселицу отправить. Рад бы говорю, поделиться, не жаден, да только все в дело пустил. Давай, говорю, Лука Андреич, думать, как я тебе по-другому могу помочь. Давай, говорит, думать. Только убивать меня вдругорядь не стоит. Поелику все со мной в тот памятный год приключившееся описано мною в письме пространном, с указанием уже и имени отчества душегуба - лиходея. А письмо то у нотариуса под замком лежит, с заветом, что не ровен час, преставлюсь, так тут же на имя обер-полицмейстера бумага сия пойдет заказным кувертом. Завтра, загляну я к тебе, Иван Августыч, и поговорим. С тем и отбыл он. На следующее утро опять пришел. Поладили мы с ним на том, что беру я его на кошт, для конторы моей посильный, а помимо этого в доле он, на проценте от всех дел конторских. Так вот мы и зажили. Ну а пришел час, довелось мне за Тыну работу закончить. Когда мы с тобой из Питера уезжали, положил я Луку Андреича за пакгаузом, а рядом молодца его.
Теперь о главном. Собрал я опять золото это, ровно сколько у купца Кудельникова было, и схоронил в могиле Антонины, матери твоей. Нет мне покоя, Коля. Убивать людей убивал, но, видать, не душегуб я сам по себе. Гложет, наизнанку выворачивает. Хочу Божье Богу вернуть, может, скосят мне грехов смертных хоть чуток. Поезжай, Коля, в Питер, возьми это золото и отвези в обитель Валаамскую.

          Просветление кончилось внезапно. Голова Рихма старшего упала на подушку, глаза увлажнились, потом быстро заслезились. Рука приподнялась, повернулась ладонью к Николаю. Слабым голосом Иван Августович почти прошептал:
          - К тебе придет отец Викентий, ты его видел в церкви Александра Невского. Он все знает. Он поможет. Найди брата своего, если захочет, возьми его в наше дело. Прости меня, Коля, за все прости.
          Рука упала. Рихм старший замолчал, глядя в потолок. Николай сидел, почти не дыша, слушал, что еще скажет отец. Но тот молчал. Николай поднялся, наклонившись, заглянул отцу в глаза. Тут он понял, что отца у него больше нет. Выскочив из спальни отца, Николай в голос позвал Каролину. Та прибежала в ночной рубашке, с накинутым на плечи платком. Увидев покойника, внезапно заплакала, закрыла ему глаза, села рядом на табурете, начала рыдать в голос, утираясь концом своего большого платка. Николай, ошарашенный рассказом отца, двигался как будто автоматически. Делал то, что положено было делать, ни о чем не думая. По телефону вызвал полицейского инспектора, позвонил доктору Шлюппе. Через полчаса оба приехали. Инспектор заполнил соответствующие бумаги, доктор подписал. Вышли в холл, Каролина принесла коньяк, кофе и печенье. Трое мужчин молча выпили по большой рюмке, затем инспектор налил себе вторую, выпил залпом и, похлопав Николая по плечу, вышел из дома. Доктор сказал, что утром он пришлет агента похоронной компании с людьми, что они сделают все, что нужно. После этого он тоже оставил Николая, который молча глядел на бутылку с коньяком, переживая внутри себя все услышанное от отца.





Глава вторая



          Горсти земли стукнулись о крышку гроба и рассыпались по ней. Старший могильщик глянул на Николая. Тот, на мгновение прикрыв глаза, кивнул головой. Лезвия лопат вонзились в кучу земли и земля начала возвращаться на свое место, пряча под собой бренные останки Рихма старшего. Заровняв могилу, могильщики начали прилаживать раковину и крест. Проводивший в последний путь Ивана Августовича народ разделился, по заранее оговоренному распорядку на две группы. Одни остались на кладбище, где чуть поодаль от могилы был накрыт нехитрый, но обильный стол. Это было поминальное угощение для работников, клерков, пары полицейских и для жен перечисленных персонажей. С постными, приличными случаю, лицами, они наливали водки, выпивали, закусывали, обменивались степенными фразами о добродетелях усопшего, о качестве гроба, о венке от братства, о том, что в вечерней газете будет фотоснимок с похорон.
          Вторая группа людей, отделенная от первой невидимой, но от этого не менее прочной социально-статусной перегородкой, была приглашена на поминальную трапезу в дом Рихмов. Там уже был накрыт и сервирован достаточно изысканный стол для компаньонов дома Рихмов, представителей городской элиты, пары относительно высоких полицейских чинов и нескольких старых друзей покойного, среди которых был и доктор Шлюппе. Немецкий язык был достаточно полноправен на этой скорбной тризне, так как Иван Августович окончил немецкую гимназию. В одних правах с немецким, в доме Рихмов звучали эстонский и русский. Рихм старший, как уже было однажды сказано, не был русофобом, даже происшедшее и происходящее в России не заставило его изменить взгляды. Он не объединял понятия «русский» и «советский».
          За несколькими скорбными речами, прозвучавшими на всех трех перечисленных языках, и сопровожденных скорбными же возлияниями, застольные разговоры мало-помалу перешли от загробной темы к насущным заботам. Начались разговоры о том, что компания прочно стоит на ногах, что новый владелец продолжит дело отца, что нужно расширять сферу, как сбыта, так и закупок сырья, что, при увеличении благотворительной деятельности, налоговое бремя может быть существенно облегчено. В общем, отдав дань покойному, сотрапезники вели себя по принципу « уважай мертвых, но думай о живых».
          Посреди поминок отец Викентий, практически не притронувшийся к спиртному, вызвал Николая из-за стола и предложил уединиться в отцовском кабинете, где уже началась небольшая ревизия всвязи со сменой хозяина.

          Николай вошел в кабинет следом за отцом Викентием, плотно прикрыл дверь, жестом предложил священнику кресло. Отец Викентий кивком головы поблагодарил и, устроившись в мягком кресле, закинул ногу на ногу, положив правую руку на край письменного стола. Николай не стал садиться в отцовское кресло, по двум причинам. Во-первых, при постороннем человеке не хотелось выглядеть наследником, с трудом дождавшимся возможности занять место усопшего. Тем более что таковым он и не являлся. Во-вторых, и это, наверное, главное, Николай не хотел в подобном разговоре иметь какой-либо разделительный барьер между собой и своим визави. Это не способствовало душевному разговору. Для важных разговоров, при которых официальность была на последнем месте, сидеть нужно прямо напротив собеседника, на равных, так же при необходимости опершись на стол рукой. Этим приемом часто пользовался Рихм старший, причем добивался в переговорах подчас просто поразительных результатов.
          Сидя напротив священника, Николай внимательно его рассматривал, как будто видел впервые. В каком то смысле это было действительно так. Все предыдущее знакомство между этими людьми заключалось в недолгих встречах во время богослужений, которые Рихм младший посещал довольно редко. И вот теперь, по просьбе отца Николаю предстояло познакомиться с отцом Викентием гораздо ближе и вероятно узнать его с какой-то другой стороны.
         Здесь надо бы осветить личность самого отца Викентия. Личность в эмигрантских кругах в Эстонии довольно известная, прежде всего образованностью, интеллигентностью и отзывчивостью. Кроме того, его популярности способствовала его, если можно так выразиться, определенная моральная принадлежность к разным слоям этой самой эмиграции. Он был своим для бывших низших чинов, как настоящий священник, угадывавший настроение и душевные переживания самых что ни на есть примитивных людей. Он был своим в среде бывших офицеров, так как до того, как стать полковым священником, сам был офицером, героем японской кампании. Русская, да и не только русская, интеллигенция в Эстонии уважала в отце Викентии эрудита, полиглота, владевшего тремя европейскими, эстонским и шведским языками. Добавляло отцу Викентию популярности также его бойкое перо, благодаря которому эмигрантская газета украшалась интересными публикациями. Безукоризненное владение эстонским языком удивляло местное население, и внушало им тоже заслуженное уважение к «русскому попу», как обычно отзывались эстонцы о православном духовенстве.
         Об отношении к отцу Викентию слабого пола нужно отметить отдельно. Для своих неполных пятидесяти этот высокий, почти идеально сложенный, не дающий себе ни малейшей слабинки в смысле брюшка мужчина приковывал к себе женские взгляды, в которых сквозили то умиление, то восхищение, то какая то скрытая истома, а подчас и неприкрытая похоть. Темная шевелюра с проседью над умнейшими пронзительными глазами дополнялась аккуратнейшей эспаньолкой, делавшей ее обладателя похожим то ли на испанского гранда, то ли на мушкетера-пенсионера. Несмотря на подобную симпатию со стороны дам, ни одна из них не могла похвастать своими успехами в этом направлении, что, впрочем, только добавляло отцу Викентию популярности, уважения, а то и любви.
Чувствуя, что пауза несколько затянулась, отец Викентий первым нарушил тишину кабинета.
          - Я полагаю, что вы, Николай Иванович, догадываетесь, о чем пойдет речь?
          - Как я понимаю, на исповеди отец поведал вам о золоте в Питере.
          - На исповеди, не на исповеди, в этом ли суть? Суть, Николай Иванович, в том, чтобы отдать Божье Богу – раз, и тем самым выполнить волю покойного – два. Меня только смущает один сомнительный момент.
          - Какой, разрешите узнать? – Заметив в интонации отца Викентия плохо скрытую ехидцу, быстро отозвался Николай.
          - Сомнение мое естественно, так как « все мы немощны, ибо человецы суть». Велик соблазн. Батюшка ваш, царствие небесное, из никого, из шпыня ненадобного, из гуляки ревельского, через золото это на ноги встал, дело завел, вас, любезный Николай Иванович, в офицеры вывел. Нажил же сторицей и изначальное золото в количественном смысле, приготовился передать по назначению. Ибо часто так бывает, где золото, там и кровь, просто так не дается, не на прииске Иван Августович золотишко то пристарал. Так вот и решил покойный перед смертью смыть с души кровь эту. Только вот вопрос то в чем, вы то как? Не взалкаете ли? Удовольствуетесь ли тем, что от родителя, ко престолу Всевышнего отошедшего, досталось, и дальше, трудами праведными, усердием, умеренностью и аккуратностью дело продолжите и состояние умножите? Или потщитесь через это золото враз, в одночасье в толстосумы ринуться? Велик соблазн.
          - Умирая, отец советовал мне воспользоваться вашей помощью в деле доставки золота из Питера в Валаамский монастырь. Из сего я делаю вывод о том, что в аналогичных помыслах вас он и не думал подозревать.
         - Милейший Николай Иванович! Под Мукденом взяли меня японцы в плен. Видя, что не иду я на уговоры, даже под пытками не нарушу присягу свою, решили из меня свинью сделать. Это когда человеку руки и ноги по локти и по колени отрубают, и вот так в живых оставляют. Есть у них какие то мази, что кровь останавливают. И готовился я как-нибудь свести счеты с жизнью, чтобы не молить кого-нибудь потом о смерти, ибо и молить то было бы сложно. Они ведь в этих случаях еще и язык вырезают, и глаза выкалывают и уши спицей протыкают. А я привязан к деревяшке на раскоряку. Но правая рука чуть шевелится. Нащупал я в деревяшке сучочек острый и ну по нему венами елозить. Кое-как разорвал кожу. Ну, думаю, как бы поскорее кровь отворить. И вместе с этим думаю, ведь грех это великий, самого себя жизни лишать. А что делать, когда черти косоглазые мне такую долю придумали. Из руки кровь, из глаз слезы. Взмолился я от всей души, волком завыл. Господи, вою про себя, вступись. Или смерть пошли быструю, или, сам знаю, что невозможного прошу, но на все ведь воля твоя, избавь от плена и жизнь сохрани. Мне ж двадцать пять годков, жить, жить хочется. Господи, думаю, на что двадцать пять лет положил. Ну детство, юность, понятно, ученическое дело. А дальше – актрисочки, пара чужих жен, карты, пьянки до блевоты, драки между своими, поединки с чужими. Суета, суета и тлен. Господи, вою, если сподобишь мне выжить, да не свиньей по японски, а вот как есть, то все, считай не было поручика Скуридова, новый человек родится. И кровь льется, и в глазах туман. А может слезы с потом так глаза застлали. Слышу из палатки, в которой я валялся, стихло все снаружи. Затем в палатку рожа бородатая сунулась. Что, говорит, жив вашбродь? В руке нож мелькнул, узы мои пали, спаситель подхватил меня и на свет Божий. Тут меня и силы покинули и сознание. В лазарете, оклемавшись кое-как, узнал, что казачки-пластуны меня выкрали, и всех мучителей моих ножами перекололи. И при отходе накрыло шимозой, так спаситель мой своим телом меня закрыл. Уже и схоронили его, вместе с двумя другими пластунами, что меня выручали и от шимозы этой смерть приняли. Вот как, значит, думаю. Стало быть, Господь свое исполнил. Теперь мой черед отвечать за слова в молитве провытые. Был поручик Скуридов, стал отец Викентий, полковой священник. И с того времени, любезный Николай Иванович, служу я Господу нашему. А как сказано в Писании, нельзя служить двум господам, так и нельзя служить Богу и мамоне. Судите сами, верить мне или нет.
         - У меня нет оснований вам не верить. Тем более, повторюсь, одними из последних слов отца был призыв прибегнуть к вашему содействию
         - Ну что же, Николай Иванович. Я думаю, долгие беседы нам не нужны. Мы оба в курсе дела. Надо понимать только, с чего мы начнем. Для этого предлагаю послезавтра встретиться в «Дю Норде» с одним человеком, который нам очень поможет. Никаких вопросов! До послезавтра, Николай Иванович, прошу вас набраться терпения. А сейчас предлагаю опять присоединиться к скорбящим по безвременно ушедшему батюшке вашему, светлой памяти Ивана Августовича.
С этими словами отец Викентий протянул Николаю руку, в знак заключения негласного союза. Во всяком случае, Николай так растолковал себе этот жест, глядя в пристальные до пронзительности глаза отца Викентия. Сверла, а не глаза. Николай пожал руку священнику, они поднялись с кресел и отправились в столовую.





        Глава третья




          - Прошу любить и жаловать – капитан Теппонен. Матти Теппонен, Финляндская военная разведка.
          - Ну-ну, отец Викентий. Вы сейчас нагоните страху на Николая Ивановича, - представленный как капитан Матти Теппонен высокий блондин оказался обладателем прекрасного русского языка и дружелюбнейшей белозубой улыбки. – Матвей Палыч, и попрошу безо всяких церемоний. А то начнем здесь козырять, господин капитан, господин поручик, ваше благородие, и так далее. Давайте запросто.
          Пожав Николаю руку, капитан присел за столик. Николай отметил про себя осведомленность разведчика о его, Николая, воинском звании. Но виду не подал, и спрашивать ни о чем не пока стал.
          - Ну, как говорится, соловьев баснями не кормят, - пальцы капитана Теппонена щелкнули в воздухе. – Давайте сперва перекусим.
Мужчины высказали официанту свои пожелания, и вскоре все позвякивали ножами и вилками, прихлебывая темное сааремаасское пиво, и обмениваясь никчемными вопросами и такими же никчемными ответами практически ни о чем.
Когда со свиной рулькой, цыпленком в вине и форелью со сливками было покончено, и стол украсился кофейными принадлежностями и тремя рюмками с коньяком, отец Викентий вдруг слегка посуровел и произнес:
          - Давайте, господа, не чокаясь, выпьем за упокой души раба Божьего Ивана Августовича. Немало согрешил в земной жизни покойный, но перед тем, как предстать пред Всевышним, покаялся. И принял правильное решение.
          Отец Викентий опрокинул рюмку коньяка в рот, все последовали его примеру. Отхлебнув кофе, Теппонен закурил тонкую сигарку, от которой в воздухе повис приятный вишневый аромат. Некурящий отец Викентий слегка поморщился, но замечаний делать не стал, а продолжил:
          - Всем нам известна суть вопроса. Нам с Николаем Ивановичем из уст покойного, Матвею Павловичу от меня. Господин Рихм вправе задать вопрос о целесообразности посвящения в сие мероприятие третьего лица. Ведь вы, Николай Иванович, вроде как наследник и исполнитель воли покойного, я – представитель русской православной церкви и призван оказать вам всяческое содействие. Спрашивается, зачем нам капитан Теппонен. Я думаю, что Матвей Павлович сам прояснит этот вопрос.
          - Я не знаю, насколько убедительными покажутся Николаю Ивановичу мои аргументы, осмелюсь только задать пару вопросов. Первый. До Питера, или, как сейчас говорят, Ленинграда, без малого, четыреста километров. Путь не слишком дальний, в свое время многие из нас проделывали его без труда и даже не без удовольствия. Не Китай и не Индия, как говорится. Вопрос только в том, что и в Китай и в Индию вы попадете практически беспрепятственно. Каким образом вы собираетесь посетить Советскую Россию? Пойдете в полпредство, объявите, что вы Николай Иванович Рихм, бывший офицер царской армии, хоть и дезертир, ныне буржуй, хочу, мол, съездить в Ленинград, откопать там золотишко и увезти его в Валаамский монастырь, то есть на территорию Финляндии. Мне кажется, эти доводы не убедят сотрудников полпредства, хотя, возможно и заинтересуют. Так как же вы хотя бы границу собираетесь пересечь?
Николай задумался, глядя то на капитана Теппонена, то на отца Викентия.
          - У меня нет ответа на этот вопрос.
          - Поехали дальше. Допустим, вы все-таки перебрались на ту сторону. Теоретически это все-таки возможно. При первой же проверке документов, штатной или нештатной, что вы им предъявите? Эстонский паспорт? Подвал ГПУ и стенка, вот ваша перспектива на ближайшее после задержания время.
          - И на этот вопрос у меня нет ответа. Давайте не будем играть в кошки-мышки, Матвей Павлович. Изложите вашу позицию, ваши предложения и ваши требования. И будем думать дальше. Естественно вместе.
          - Мне импонирует ваша конкретность, Николай Иванович. Отвечаю по пунктам. Моя позиция. Мне золото не нужно. Я представляю интересы Финляндской Республики и у меня есть задание, порученное мне моим руководством. Мои предложения. Я организовываю вам переход границы, обеспечиваю необходимыми документами. При необходимости, предоставляю в Ленинграде конспиративную квартиру. Мои требования. Вы оказываете мне посильное содействие в выполнении моего задания. По выполнении моего задания, я гарантирую вам переправку на Валаам, затем возвращение через Хельсинки обратно в Таллинн.
          - В чем суть вашего задания? – Спросил Николай, пристально глядя на финского разведчика.
          - К сожалению, на данном этапе я не могу посвятить вас ни в одну, даже самую мелкую деталь. Для начала мне нужно заручиться вашим принципиальным согласием.

          Николай посмотрел на отца Викентия. Тот понял этот взгляд как вопрос и ответил:
          - Мне лично аргументы капитана кажутся более чем убедительными. Тем более, что взамен своих неоценимых услуг, он не требует ни одной монеты.
          - Да, да! – Вставил Теппонен. – Я, напротив, уполномочен нести определенную часть и ваших расходов, если принципиальное согласие будет получено.
          - Я согласен! – Сказал Николай.
          - Ну, вот и славно! – Похлопал его по руке отец Викентий. – Давайте обсудим главные детали.
          И Николай, и отец Викентий посмотрели при этом на Теппонена. Тот понимающе наклонил голову.
          - Итак, начнем с документов. Через неделю, максимум через две, я предоставлю вам советские паспорта на ваши имена и фамилии. Так же для верности будет несколько менее значительных, чем паспорт, бумажек, которые могут пригодиться. Кем вы, Николай Иванович, себя видите в смысле профессии, о которой могут спросить при проверке документов?
          - Я думаю, что-нибудь по своей специальности.
          - Хорошо, предположим, какой-нибудь техник – технолог кожевенного или кожевенно-обувного кооператива. Ну а вас, отец Викентий, не обессудьте, вижу школьным учителем, например словесности. Предположим в школе рабочей молодежи. Есть такая форма обучения в Советском Союзе.
          - Пожалуй, что да, Матвей Павлович, - отозвался священник. – Скажите, какие у вас соображения по поводу границы? У вас есть конкретное окно?
          - Я был бы плохим разведчиком, уважаемый отец Викентий, если бы у меня не было своих окон. В настоящий момент нужно определиться только направимся ли мы через Псков, или через Финляндию. Второй путь более отлажен, и, если хотите, более комфортен. Но на него уйдет несколько больше времени. У нас, к сожалению, времени не так много. Я не имею в виду ваш клад, который лежал много лет, и, если его не откопали другие люди, то пролежит еще какое то время. Я говорю о своем задании, которое, по достигнутой договоренности в определенном смысле стало и вашим заданием тоже.
          - Вопрос комфорта можно опустить, - приподнял над столом руку отец Викентий. – Мы с Николаем Ивановичем бывшие кадровые офицеры и прошли суровую школу войны. Вопрос в безопасности от пограничной стражи.
          - В этом смысле мне видится целесообразным псковское направление. Более подробные инструкции вы, конечно, получите перед выездом. В основном могу только пояснить, что путь будет лежать через Чудское озеро. Дальше, если получится, то через Гдов по одной дороге, если не получится, то через Псков, по другой. На настоящий момент это все, что я могу вам сообщить. Теперь я попрошу вас, не откладывая дело в долгий ящик, сфотографироваться. Для этого вам надо зайти в ателье Петерсона. Снимки забирать не нужно. Я все сделаю сам и назначу вам очередную встречу. Вам, Николай Иванович, я бы посоветовал подготовиться к отъезду, в смысле организации вашего предприятия в ваше отсутствие. У вас на это, как я уже говорил, максимум две недели. Я плачу, господа!
          Последние слова были обращены к Николаю, который, поняв, что подошел конец сегодняшнего разговора, сделал знак официанту принести счет. Отец Викентий поблагодарил капитана за обед, к нему кивком головы присоединился Николай. Капитан расплатился, встал из-за стола, поклонился собеседникам, и вышел из ресторана.
          - Что вы об этом, обо всем думаете, любезный Николай Иванович? – Улыбнулся отец Викентий.
          - Это деловой человек. Он знает, что делает. Меня только смущает его задание. Я не сталкивался с господами из военной разведки, только простая логика подсказывает, что наша судьба после выполнения им с нашей помощью задания интересовать будет столько же, сколько кости съеденной им форели, унесенные официантом.
          - Где-то вы правы, любезный. Нет полных оснований до конца доверять господину капитану именно в данном случае и в нашем положении. С уверенностью можно только предположить, что он сделает все, чтобы мы беспрепятственно попали в Ленинград. Ну, а дальше нам судить, насколько нам нужен будет господин капитан. – Заметив удивленный взгляд Николая, отец Викентий снисходительно добавил. – Уж не собираетесь ли вы в случае чего терзаться угрызениями совести по поводу того, что каким либо образом провели рыцаря плаща и кинжала? Вот уж чего не советовал бы вам делать.
          - Я беспокоюсь в первую очередь о том, что господин капитан вряд ли позволит себя провести. В военных разведках дурачков не держат, и звания капитанов им не присваивают. Как давно вы знаете господина Теппонена?
          - Сложно в данной ситуации сказать к счастью, или к сожалению, но я знаю капитана уже несколько лет. Лично мне он оказал пару раз поистине неоценимые услуги. Нет, нет, помилуйте. Я не стал агентом финляндской военной разведки, да и капитану это было ни к чему, я имею в виду вербовку, и так далее. Мы хорошие компаньоны, если жизнь нас к тому обязывает. Вот что, любезный Николай Иванович. Давайте не будем бежать впереди паровоза. Как сказано, будет день и будет пища. Сейчас нам предстоит порознь посетить господина Петерсона, и запечатлеть свой лик на фотографической пластине. До встречи.
          Отец Викентий пожал руку Николаю и скрылся за зеркальными дверями.



       Глава четвертая



          Капитан Теппонен оказался человеком слова и дела. Вернее надо было бы сказать и слова и дела. Через полторы недели отец Викентий позвонил Николаю, и сообщил, что Матвей Палыч в Таллинне, что документы готовы, и что всем участникам соглашения надо встретиться для получения дополнительных, а то и окончательных инструкций и выработки конкретных ближайших планов. Капитан остановился в гостинице « Палас», туда он и приглашает отца Викентия и Николая, не далее как сегодня вечером. Договорились встретиться в ресторане гостиницы, и уже вместе идти в номер к капитану.
          День, начавший понемногу превращаться в вечер, был очень погожий, Николай решил пройтись пешком до гостиницы. Путь был не очень близкий, но и не очень дальний, а если судить по питерским меркам, от которых Николай так и не отвык, та и вообще смехотворный. Путь лежал через живописный Старый Город, который полюбился романтичному Николаю. Несмотря на то, что он уже десять лет почти безвыездно жил в Таллинне, как давно уже стал называться Ревель, восторженное детское восприятие этих сказочных улочек не покинуло его. Они отчетливо пробуждали в нем воспоминание о сказках Андерсена, и ему казалось, что среди детворы, играющей в двориках и на улицах, обязательно есть Кай и Герда, а про не так уж редко встречающихся трубочистов и говорить нечего. Они были именно такие, как в сказке.
          Отец Викентий, облаченный, по старинному выражению, в партикулярное платье, уже ждал в ресторане, прихлебывая кофе и листая дневную газету. Увидев в витражных дверях Николая, священник поприветствовал его, одним глотком допил кофе, и, кивнув официанту, который сразу сделал пометку в своем блокноте, направился к выходу. В холле мужчины пожали друг другу руки, и отец Викентий обратился к портье по поводу коммерсанта из Стокгольма Густава Энерота, прибывшего вчера вечером и ожидавшего гостей. Портье с готовностью просмотрел книгу регистрации и свои записи. Широко улыбнувшись, он попросил посетителей пройти в двадцать четвертый номер, где господин Энерот именно сейчас их ждет.
          Господин Энерот, которым естественно оказался улыбающийся капитан Теппонен, действительно их ждал. На столе стояла бутылка коньяка и открытая коробка шоколадных шариков с начинкой от Антона Берга. Повесив шляпы на вешалку, гости приглашенные любезнейшим жестом хозяина номера, сели в кресла. Капитан опустился в кресло последним. Он открыл бутылку, плеснул на донышки рюмок золотистой жидкости, первым поднял свою рюмку.
          - Как говорится со свиданьицем, господа.
          - С прибытием, Матвей Павлович! – Отозвался отец Викентий.
           Коньяк улетел внутрь компаньонов, не оказав, ввиду малости дозы никакого, свойственного этому напитку, эффекта на организмы. Капитан достал из-под стола портфель, положил его на стол. Звякнули замочки, взорам Николая и отца Викентия предстали различные документы и бумажки.
          Теппонен разложил все документы и бумаги на две, примерно одинаковые небольшие стопки. Каждую из них он подвинул к своим собеседникам.
          - Прошу ознакомиться, господа. Начнем с вас, батюшка, так сказать, по старшинству. Вы учитель словесности в Нижегородской вечерней школы для взрослых, Виктор Аверьянович Скопцев. Вот паспорт на указанные фамилию, имя, отчество. Вот пропуск и абонемент в библиотеку университета. Вот письмо ваших бывших учеников, ставших мужем и женой, и зовущих ас теперь как-нибудь в гости в Тверь. Вот ваше заявление на вселение вас в освободившуюся комнату, чтобы во второй комнате организовать кружок чтения из числа ваших учеников. Заявление, прошу обратить внимание, завизировано, причем, положительно.
          Теперь перейдем к вам, Николай Константинович Бурмистров. Вот паспорт, вот командировочное удостоверение в Ленинград, выданное Нижегородским кооперативным кожевенным товариществом. Цель посещения города на Неве – фабрика Скороход. Туда вы поставляете кожаные полуфабрикаты, крой, кантовые шнуры и т.д. Вам лучше знать. У «Скорохода» к вам претензии, вы посланы их утрясти. Вот фотография вашей невесты. Ну да, засиделась в девушках, но и вы, хе-хе, не мальчик. Кстати, вот рекламационное письмо, вот копия ответа вашего кооператива.
          Вот открытка с видом Ялты от вашей сестры из дома отдыха. Сестра Елена Константиновна, по мужу Вознесенская, живет также в Нижнем, но вы не ладите с шурином, бывшим попом, и у них практически не бываете.
Николай, впервые столкнувшийся с деятельностью спецслужб, был потрясен такой основательной документальной подготовкой.
          - А эти документы настоящие? – осторожно спросил он, и почему-то посмотрел на отца Викентия. Тот хитро улыбнулся, а капитан Теппонен произнес с оттенком легкой иронии:
          - Абсолютно настоящие, подлинные. Перечисленные лица тоже отнюдь не вымышленные
          - Да, работа проделана немалая, да еще в такие, я бы сказал, сжатые сроки, - не удержался от похвалы отец Викентий.
          - Теперь я представлюсь. Теппонен Матвей Павлович, бухгалтер лесозаготовительной конторы из Петрозаводска. В Ленинград приехал повидать родную сестру, Лидию Теппонен, которая собралась, было, замуж.
          - Заметив удивленные взгляды своих компаньонов, капитан пояснил:
          - Я в очень редких случаях меняю свою фамилию, имя и отчество. Привык как-то. Теперь о наших дальнейших действиях. Хотя белые ночи практически кончились и у нас есть несколько темных часов, но руководство считает, что не стоит подвергать группу такому риску. Мы перелетим границу на аэроплане. Мы взлетим с аэродрома городского аэроклуба, сперва приземлимся в одном поместье под Тарту, и когда стемнеет, перелетим на ту сторону. Летим послезавтра. Итак, господа, до встречи послезавтра в буфете аэроклуба, в восемь утра. На всякий случай, не завтракайте. Мало ли что.
          С последними словами капитан улыбнулся своей лучезарной улыбкой, явно никогда не подвергавшейся атаке дантистов.
          Донышки рюмок опять увлажнились несколькими каплями живительной влаги, компаньоны выпили, встали, пожали друг другу руки. После этого отец Викентий и Николай покинули номер.






Глава пятая




Аэроклуб находился на окраине города, можно сказать, за городской чертой. Вызванный по телефону таксомотор доставил Николая к воротам аэроклуба так быстро, что он не успел даже начать думать о чем-то конкретном. Мысли прыгали, перескакивали с одного предмета на другой. Мысли были путаные, переплетались между собой.
Расплатившись с шофером такси, Николай вошел в небольшое, как почти все в Таллинне, здание аэроклуба, поздоровался с дежурным и прошел в буфет. В буфете стоял приятный утренний запах крепкого черного кофе, свежей выпечки и свежих цветов, стоявших в небольших керамических вазочках на столиках. Помня наказ капитана Теппонена, Николай не стал завтракать в это утро, и сейчас ему нестерпимо захотелось выпить хотя бы чашечку кофе. Он подошел к стойке, заказал кофе и взяв чашку в руки, повернулся к стеклянной стене буфета, выходившей на летное поле. Там уже шла своя жизнь. Взлетел какой-то маленький самолетик, приземлился какой-то маленький самолетик, группа молодых людей в одинаковых комбинезонах протолкала самолет мимо стены буфета в ангар. Когда толкаемый самолет перестал загораживать от взгляда Николая летное поле, он увидел, что к дверям буфета, выходящим на поле, идут двое мужчин. В одном из них даже издалека узнавался капитан Теппонен. Второй мужчина был явно летчик, судя, как минимум по одежде. Кожаная куртка, галифе, ботинки с высокими крагами. На голове у этого мужчины был радиошлем, с висящим слева проводом, с разъемом на конце. Мужчины приблизились. Николай поспешно выпил кофе, поставил чашку на стойку и шагну навстречу вошедшим. Обменявшись рукопожатиями, Николай и капитан обменялись также и вопросами об отце Викентии. Ответом послужила приветственная тирада от внутренних дверей. Отец Викентий, одетый по-дорожному, извинился за незначительное опоздание.
- Пустое, батюшка! Разрешите представить – наш пилот Томас. Я думаю, что все успели дома присесть на дорожку, так что не будем терять времени. В путь, господа!
Вся четверка направилась к небольшому ангару. Около ангара, на постеленной прямо на коротко постриженную траву куртке, лежал парень в комбинезоне механика и с длинной травинкой во рту. Глаза его были закрыты. Подойдя к нему, Томас постучал ногой по добротному ботинку на ноге отдыхающего. Тот вскочил, вытянулся в струнку.
- Открывай! – Коротко приказал Томас.
Механик метнулся к воротам ангара, немного повозившись, отпер дверь в этих воротах.
Внутри ангара взорам компаньонов предстал небольшой четырех местный биплан, серебристого цвета, не имеющий кроме больших черных цифр никаких опознавательных знаков.
Открыв багажный отсек в фюзеляже, капитан Теппонен закинул туда объемистую парусиновую сумку с замками – защелками. Закрыв и заперев люк багажного отсека, капитан предложил Николаю и отцу Викентию занять свои места в кабине. Компаньоны по одному проникли внутрь кабины и довольно уютно устроились в маленьких, но вполне вместительных креслах. Кабина немного напоминала кабину автомашины, только была лишена комфортных излишеств, обычно присущих авто, и снабжена большим количеством приборов.
Капитан Теппонен плюхнулся в кресло рядом с пилотом, обернулся к компаньонам, подмигнул им и одарил одной из своих замечательных улыбок. По команде пилота все пристегнулись ремнями. Молодой механик начал вращать большую металлическую ручку управления воротами ангара и те начали плавно открываться. Когда гофрированные ворота были открыты достаточно широко для выкатывания самолета, пилот запустил мотор, отпустил тормоза и положил ладонь на ручку газа. Самолет вздрогнул и как бы нехотя покатился вперед. Николай, хоть и старался не подавать вида, очень волновался. Он никогда не летал на самолете, и даже никогда не представлял себе, что когда-нибудь полетит
Самолет вырулил на взлетную полосу, пилот запросил взлет, получив, получив разрешение, плавно, но уверенно толкнул вперед ручку газа. Сидящих в креслах вжало в спинки, самолет, с каждой секундой стремительно набирая скорость, бежал по полосе. Почувствовав, как самолет пару раз слегка подпрыгнул, пилот слегка наклонил штурвал вперед, и хвост самолета приподнялся. Внезапно и прыжки и дрожь прекратились, как будто самолет остановился. Николай удивился и краем глаза выглянул в окно. До этого он сидел в напряжении и следил за действиями пилота. За окном ничего не оказалось. Николай удивился еще больше и посмотрел вниз. Тут до него дошло, что они уже летят. Смешанное чувство восторга и страха охватило его. Самолет наклонился, пошел на дугу разворота. Таллинн с высоты птичьего полета был почти весь как на ладони. Краем другого глаза Николай взглянул на отца Викентия. Тот сидел совершенно спокойно, поглядывал вниз, затем вообще закрыл глаза, похоже, пытался уснуть. Наверное, не в первый раз летит, подумалось Николаю.
Остроконечный Таллинн вскоре скрылся из виду, под крылом аэроплана поплыли поля, хутора, небольшие леса, синие ленточки рек, пятна озер. Николай, не отрываясь, смотрел в окно. Его переполняло странное, неведомое до сих пор ощущение полета. Николая не покидало некоторое состояние нереальности, как будто это все происходит не с ним. На время, куда то на задний план отступили все дела, в том числе и мероприятие, увлекшее его в это путешествие.
Примерно через час полета гул мотора изменил тональность, самолет наклонился влево, затем начал совсем заваливаться на левый бок. Началось снижение. Через несколько минут, пробежав положенные метры по идеально ровному скошенному лугу, самолет остановился.
Выбравшись из кабины на крыло, и затем спрыгнув на землю, Николай оглянулся вокруг. На краю луга, который был по размерам с хорошее поле, стояла мыза. Вынув из багажного отсека парусиновую сумку, капитан Теппонен, улыбнувшись, сказал.
- Нас ждут в гости, господа!
При этом он приглашающим жестом указал на мызу. Трое мужчин зашагали по упругой земле к воротам, а пилот Томас остался у машины, начал открывать и закрывать какие-то лючки, осматривать колеса и так далее, в общем, занялся тем, чем занялся бы, наверное, любой пилот, который приземлился не на своем аэродроме, а Бог знает где.







       Глава шестая



На пути к мызе капитан Теппонен предупредил:
- Кстати, господа. Сейчас мы встретимся с милейшими людьми. Они думают, что вы мои помощники и только. Не разубеждайте их. И про золото они, естественно, ничего не знают. Ведь это должно остаться нашей маленькой тайной, не так ли, отец Викентий? Это ведь в первую очередь в ваших интересах.
Речь капитана, как обычно, завершила лучезарная улыбка. Не шпион, а прямо агент по рекламе зубного порошка, подумалось почему-то Николаю. Капитан Теппонен не был ему неприятен, но чувствовался какой-то подвох, мысль о котором заставляла быть настороже. Николай пытался проанализировать причину собственного беспокойства. Прямых объяснений на ум не приходило, и Николай сказал сам себе, что дело просто в недостатке информации. Что за задание, зачем капитану двое помощников? И еще. Каким, должно быть, высоким доверием финляндской разведки облечен отец Викентий, если по его вероятному поручительству офицер разведки включает его, Николая в состав своей группы.
Ворота мызы открыл молодой мужчина, одетый как эстонский крестьянин, но во всем его облике крестьянского не было ни на грош. Выправка, усы с подкрученными кончиками, безупречная стрижка полубокс. Все выдавало в нем военного.
Компаньоны зашли в дом. Изнутри, и без того зажиточная мыза, оказалась почти дворцом. Красивая дорогая мебель, электрическое освещение, концертный рояль в углу гостиной. На диванах посреди этой гостиной сидели два человека, одетых на английский манер. Один, постарше, был одет в твидовый пиджак, на ногах брюки гольф и добротные ботинки. На втором мужчине был джемпер кардиган с расстегнутыми замочками, мягкого сукна галифе и офицерские сапоги, явно заказные ручной работы. Мужчина в джемпере был примерно в одних летах с Николаем, может, чуть постарше. Его лицо показалось Николаю очень знакомым. Он не успел, даже, напрячь память, как мужчина вскочил с дивана и, удивленно вскинув правую руку, воскликнул по-русски?
- Колька, чертяка, ты ли это?!
Николай мгновенно вспомнил. Шиманович, Ростислав Шиманович, штабс-капитан из их полка. Они не были друзьями, с друзьями у молчаливого до замкнутости Рихма младшего было туго. Они были хорошими товарищами, наверное, даже, очень хорошими товарищами. Ростислав Шиманович в каком-то колене был крещеный еврей, рослый, смугловатый, с темными, почти черными усами, темными глазами, немного волнистой шевелюрой. Общую южную картину дополнял нос с небольшой горбинкой, не крючок, как у орла, а так, что в самую меру придавал красивому лицу еще и мужественный вид. Лучшей характеристикой отношения к нему противоположного пола, которому самой природой предназначено быть ценителем мужского обаяния и привлекательности, было наименование, коим пользовался штабс-капитан Шиманович у сестер милосердия – « наш Ростик».
 Руки сцепились в рукопожатии, затем, почти рывком Ростислав увлек Николая в свои объятия. Через несколько мгновений, как будто очнувшись, Ростислав отстранился, и, обернувшись к продолжавшему сидеть мужчине в твиде, почти отрапортовал по-английски:
- Разрешите представить, поручик Рихм.
Мужчина, к которому были обращены эти слова, неспешно поднялся с дивана, сделал два шага навстречу Николаю, и протянул ему руку. Было заметно, что он доволен тем, что Шиманович признал, а, может быть, и опознал, старого сослуживца. Пожимая руку Николаю, он произнес:
- Мне известно воинское звание, которое когда-то носил мистер Рихм, сражаясь с нашим общим врагом на поле боя. Я говорю на своем языке, так как наслышан о том, что вы говорите по-английски.
После этого он подошел к отцу Викентию.
- Насколько я информирован, мистер Скуридов также, практически в совершенстве, владеет английским. Поэтому я не стану утруждать себя попытками изъясняться на вашем прекрасном, но достаточно трудном языке.
Пожав руку отцу Викентию, мужчина в твидовом пиджаке жестом пригласил всех за стол, кивнув приветственно капитану Теппонену и обойдясь без рукопожатия с ним. Все сели за стол, бесшумно отворилась боковая дверь, и на столе появился кофейный сервиз, различные виды печенья, сливки в серебряном сливочнике, хлеб, нарезанный ломтиками, и положенный в плетеную корзинку, застеленную салфеткой, и сливочное масло в серебряной же масленке. Все присутствующие, не сговариваясь, молчали до тех пор, пока румяная горничная, разлив кофе по чашкам, не скрылась за дверью, провожаемая взглядом Ростислава. Как только дверь за крутобедрой феминой закрылась, англичанин, помешивая сахар в чашке с кофе, представился:
- Меня зовут Роджер Локвуд. Полное имя сэр Роджер Локвуд, но это не обязательно. Я представляю военно-морскую разведку Великобритании. Не удивляйтесь, джентльмены. Разведки всего мира, как и государства, дружат, ссорятся, воюют, убивают, берут в плен и меняют пленных. В данном случае капитану Теппонену предстоит выполнить задание, от которого зависит многое в безопасности всех стран, не дружащих с Советами.
В Ленинграде, на Адмиралтейском заводе, в конструкторском бюро находятся некие чертежи, а также некая техническая документация. Эти документы представляют для нашего Адмиралтейства очень большой интерес. Операцию по непосредственному изъятию данных документов осуществляет капитан Теппонен. На вас же, мистер Скуридов, и на вас мистер Рихм, возлагается ответственное поручение обеспечить, так сказать, подход и отход капитана Теппонена. Техническая сторона дела – забота мистера Шимановича. Операция разработана до мелочей. Но каждая цепь, как говорит пословица, прочна настолько, насколько прочно ее самое слабое звено. Для того чтобы не оказаться слабым звеном, от вас требуется только неукоснительное исполнение инструкций, получаемых от капитана Теппонена. Вы трое вылетите с наступлением темноты. Мистер Шиманович практически немедленно отправляется через Нарву и Яанлинн в Ленинград.
Предваряя ваши вопросы о вознаграждении, ставлю вас в известность, что немедленно, по выполнении данного задания, на ваши счета поступят деньги, в сумме десять тысяч фунтов стерлингов каждому.
Я не спрашиваю вас, джентльмены, есть ли у вас ко мне вопросы, так исчерпывающие ответы на все ваши вопросы уполномочен дать капитан Теппонен.
Позволю только себе спросить мистера Рихма, осознает ли он в полной мере два момента. Первый это то, что его пребывание в Ленинграде опасно для его жизни, особенно в связи с участием в данном мероприятии.
При этих словах, сэр Локвуд внимательно посмотрел на Николая.
- Я понимаю, сэр Роджер, что всякое нелегальное пребывание на территории какого либо государство опасно. Я также понимаю, что нелегальное пребывание на территории Советов чревато не только задержанием, депортацией или лишением свободы. Вероятность расстрела достаточно высока.
Сэр Локвуд одобрительно качнул головой.
- Теперь второй момент. Понимает ли мистер Рихм, что три разведки в лице своих не худших представителей сделали все возможное, чтобы свести риск вышеупомянутых неприятных вариантов к минимуму?
Сэр Локвуд посмотрел прямо в глаза Николаю еще пристальней.
- Я понимаю это. Я не буду благодарить за эту заботу этих не худших представителей не худших разведок, так как это в первую очередь ваша забота о выполнении задания.
Уголки губ сэра Роджера Локвуда приподнялись в подобии улыбки.
- Я принимаю иронический тон, в качестве юмора. Главное, это понимание того, что я сказал. Это залог взаимного доверия между всеми участниками данного мероприятия.
С этими словами сэр Роджер встал из-за стола, все последовали его примеру.
- Я прощаюсь со всеми, кроме капитана Теппонена. У меня есть небольшой конфиденциальный разговор. Мистеру Шимановичу хочу напомнить о поезде Таллинн – Ленинград, на который нужно успеть в Нарву. Прошу прощения если я по-стариковски бестактен. Сочтите это за отеческое ворчание и заботу.
Произнеся последнюю фразу, англичанин пожал руки Николаю, Ростиславу и отцу Викентию, давая окончательно понять, что аудиенция окончена.












       Глава седьмая



Все трое вышли во двор, и сразу же прищурились от яркого солнечного света, который ударил им в глаза. Ростислав подхватил Николая под локоть и увлек к столику под березами. Столик был сделан из половины распиленного вдоль толстенного бревна, плоской стороной вверх. Такого же типа лавки были вкопаны в землю по обе стороны от столика.
Старые однополчане сели за этот столик, и какое-то время просто смотрели друг на друга. Тишину нарушил Шиманович:
-Слушай, Коля, шефы наши про тебя, понятное дело, все знают. А я нет. Что ты? Как, где? Здорово, что ты с нами!
- Да что обо мне. Шарахнуло тогда, под Барановичами, контузило. К бульбашам попал в дом, как, не помню. Ни оружия, ни документов, ни формы. Оклемался, добрался до Питера, тут революция. Мы с отцом в Ревель перебрались. Я в дело отцовское вошел, стала контора «Рихм и сын». Теперь вот один сын остался, помер отец.
- А капитана то откуда знаешь? Недавно, или как? Он ведь питерский сам-то, даром, что чухна.
- Нет, капитана только через отца Викентия узнал. Ты то чего, как сам?
- Ну а я, брат, в такой передел попал, книжку впору писать. Я под Барановичами тоже схлопотал по первое число, только пробудился я не в бульбашской хате, а в плену у немчуры. Сперва по штабам меня таскали, потом отправили в лагерь военнопленных в Мазовии. Там почти год прокантовался. Потом у немцев у самих кавардак пошел, потом и нас освободили, как бы « Красный Крест» вмешался. Тут мне судьба начала пасьянсы раскладывать. Батюшка то мой из-под Белостока, я польский, считай с детства как родной. Не оглянулся, как мундирчик на мне шляхетский, конфедератка на маковке. Но недолго я паном офицером прощеголял. Через дефензиву вышла на меня английская военно-морская разведка. А я уже вроде как за дефензивой числюсь. Ну, поладили мы. О работе говорить не буду, всякое было и вообще. Кормит работа хорошо, не жалуюсь.
Николай задумался и спросил:
- А отец Викентий, он ваш или их?
- Не знаю толком, Коля. Он все время с капитаном, если что. Хотя финны тоже не сами по себе, как и дефензива. Главные дяди, как я понимаю, в Лондоне, а может и подальше. Давай лучше о другом. С семьей то как, обзавелся?
- Да не собрался как-то.
- Чего так? Живешь прилично, все, как говорится, для жизни есть. Годы то брат не вернешь.
- Годы, годы, они у всех годы. Сам то ты, тоже, думаю, не женат.
- Чего меня в пример брать. У тебя дело свое, дом, только жены и не хватает. А я как есть, сам по себе, мне с женой никак и никуда. Нет у меня ни дома, ни жизни спокойной. А если доживу до такой жизни и до угла своего, так, думаю, я никому тогда не занадоблюсь.
От ворот раздался противный звук матчиша. И Ростислав и Николай повернулись на звук и увидели автомобиль, что называется «под парами» у открытых ворот. На заднем сиденье сквозь автомобильное стекло и приоткрытую занавеску угадывался профиль сэра Роджера Локвуда.
- Ну, до встречи, Коля! Главное, запомни, никому не верь, но и никакой самодеятельности, без особой на то надобности.
Обняв Николая, Ростислав подбежал к автомашине, помахал, обернувшись, Николаю рукой, почти запрыгнул внутрь. Фыркнув, авто выкатилось за ворота, и через мгновение даже шума мотора не было слышно.
Обернувшись к крыльцу, на котором во время их разговора с Ростиславом оставался сидеть отец Викентий, Николай его там не увидел. Зайти самовольно в дом Николай не решился, и опять присел на эту живописную лавку у живописного столика. Минут через двадцать отец Викентий вышел на крыльцо. Что-то в его облике изменилось, Николай даже не сразу его узнал. Через мгновение Николай понял, что батюшка просто подстригся. Его великолепные с проседью кудри пали жертвой обстоятельств.
Отец Викентий жестом позвал Николая в дом. Войдя в гостиную, компаньоны увидели капитана, перед которым на столе стояла уже знакомая парусиновая сумка.
- Теперь, господа, прошу переодеться.
Капитан щелкнул замочками сумки и выдал Николаю и отцу Викентию по внушительному бумажному пакету с одеждой. Вся одежда была советского, частично кустарного производства.
Через несколько минут отец Викентий был облачен в льняной костюм, косоворотку с тесьмой по краю ворота и полуфуражку - полукартуз. Так же в пакете оказался видавший виды дождевик.
Николай тоже преобразился. Немного помятый пиджак, линялая рубашка, галстук с парой зацепок, причем на видных местах, штучные брюки. На голове оказалась слегка замызганная фетровая шляпа. Довершал композицию дождевик покроя, похожего на дождевик отца Викентия.
На ногах у обоих компаньонов красовались не новые, но абсолютно целые ботинки производства нижегородской обувной артели. В общем, вид был самый невзрачный.
Отец Викентий пригладил, было, свою уже изрядно укороченную шевелюру, усмехнулся и махнул рукой.
Затем путешественники получили по баулу, в которых оказались по паре сменного белья, по несколько номеров газет «Правда», «Нижегородские ведомости», «Вестник Кооперации». В бауле отца Викентия обнаружилась жареная курица, хлеб, несколько огурцов. В бауле Николая в чистой тряпице был кружок «Краковской», пяток крутых яиц, большая булка ситного. В обоих баулах оказалось по бутылке казенной советской водки, причем на бутылке Николая сургуч был нарушен и грамм сто не хватало.
Николай в очередной раз удивился предусмотрительности разведчика.
- Ну что, господа, с размерами, я вижу, полный порядок. Ну, а уж с фасонами не обессудьте, не на Шамп д’Элизе, пардон, гулять едем.
При этих словах капитан улыбнулся так, что, несмотря на небольшой сумрак, в комнате как будто стало светлее.
- Теперь приступим к очередному, надеюсь не последнему инструктажу. Моя методика работы заключается в том, что мои люди получают подробные инструкции только на короткий обозримый период времени, являющийся определенным этапом. Слушайте господа внимательно и запоминайте.
Через три часа стемнеет, и наш отважный авиатор Томас перелетит с нами через эстонско-советскую границу. На той стороне мы совершим посадку у одного хутора. Хозяин – эстонец, хотя и подданный Советов. У него мы дождемся утра. Утром хозяин отвезет нас в Псков. С этого момента мы не знакомы. Вы самостоятельно покупаете билеты до Ленинграда, едете туда хоть вместе, хоть врозь. При проверке документом, если таковая, паче чаяния, состоится, можете придумывать что хотите, например, что приехали осмотреть достопримечательности славного города Пскова. Во Пскове вы оба бывали, так что не заплутаете.
По прибытии в Ленинград, уже точно порознь добираетесь до адреса Киновеевский проспект шестнадцать. Проживает там гражданка Теппонен Лидия Павловна. С приветом от братца ее Матвея, с которым вас в Нижнем судьба свела, к ней и придете. А уж у нее, у Лидии, меня и дождетесь. От нее до моего прихода никуда и ни ногой. Да, немаловажная деталь, приходить к ней только потемну. На Киновеевском получите от меня инструкции на следующий этап нашего мероприятия. А пока получите свои документы и советскую валюту. Здесь достаточно, чтобы купить билет от Пскова до Ленинграда. В Ленинграде на почте Московского вокзала получите еще деньги, почтовым переводом до востребования на ваши паспорта. Переводы будут, конечно, из Нижнего Новгорода.
А теперь, как говорят в армии, обед и свободное время. Советую после обеда просто отдохнуть. Обед в столовой.




       Глава восьмая



После очень приличного обеда, состоявшего из обычных деревенских разносолов, но вкусно и чисто приготовленных и красиво сервированных, Николай, заметив через окно гамак в углу двора, направился к нему. Легкий теплый ветерок обдувал его, высокие березы, к стволам которых был прикреплен гамак, шумели вверху своей листвой. Запрокинув голову, лежа в гамаке, Николай почему-то вернулся мысленно к вопросу Ростислава о семье.
Семья, жена, любовь. Есть на свете люди, которые думают, что если общественной моралью мужчине отведена активная роль в отношениях между полами, то все в руках этого мужчины, все зависит только от него. И если мужчина дожил до тридцати пяти лет и не обзавелся семейством, то значит ему это просто не надо. По настоящему страдать от отсутствия собственной семьи, по мнению этих людей – удел исключительно представительниц прекрасного пола. Даже термин придумали – «старая дева», именуя так особ женского пола вовсе не старых годами. А вот термина «старый юноша» не придумали. Есть «молодой холостяк», «холостяк средних лет», «старый холостяк». Во всех этих наименованиях сквозит какая-то инициативность, будто бы все эти холостяки являются таковыми исключительно по собственной воле и просто не желают отягощать себя узами Гименея.
А ведь на самом деле все совсем не так. Нет, конечно, есть, что называется закоренелые, убежденные и какие хотите добровольные холостяки. Есть мужчины, которые, в силу совершенно различных причин, робки с женщинами, но напускают на себя женофобный флер, высказывая и выражая определенного рода пренебрежение, граничащее с презрением по отношению к дамам (причем термин «дамы» они заменяют, как правило, совершенно различными эпитетами). А есть мужчины, которые и внешней атрибутикой не обделены, и к дамам относятся с должным пиететом, и умом не обижены (что дамами ценится зачастую больше, чем упомянутая внешняя атрибутика). И против уз Гименея такие мужчины ничего не имеют. А вот не клеится у них ничего с этими узами и все. Не получается как-то. То одно, то другое. Понятное дело, мужчины – люди живые и женщины в их жизни присутствуют. Но это женское присутствие не имеет, конечно, ничего общего с этими тремя понятиями, любовь, жена, семья.
Николай принадлежал именно к этой категории мужчин. Он не то, чтобы очень хотел жениться, но в принципе был не прочь. Будучи по натуре человеком сентиментальным и не лишенным определенной романтики, он предполагал, что должна быть любовь, а к ней все приложится.
Работа в фирме отнимала много времени, чтобы совсем не закиснуть в конторе, Николай посещал иногда частный боксерский клуб, а потом купил небольшую яхту, и стал членом Таллиннского яхт-клуба. С этого яхт-клуба началась его история любви. Хотя любви в этой истории было только наполовину, а может, и не было вовсе. В клубе он заново, можно сказать, познакомился с Лизеллоттой Шлюппе, младшей дочерью доктора Шлюппе, одноклассника Рихма старшего. Николай видел ее до этого один раз, в детстве. После переезда в Таллинн, Николаю не довелось с ней встретиться долгое время, несмотря на то, что их отцы общались довольно тесно, коротая вечера за рюмочкой коньяка или кружечкой пива.
При встрече в яхт-клубе Лизелотта поразила его. Загорелое, слегка обветренное лицо, почти до плеч, но аккуратные кудри золотистого отлива, синие глаза, чуть вздернутый нос с еле видными веснушками. Довершали портрет два ряда жемчужных зубов, почти постоянно выставленные напоказ из-за улыбчивости натуры их владелицы. Сложена девятнадцатилетняя Лизелотта тоже была на диво хорошо, имела абсолютно женскую фигуру завидных форм и параметров. Спортивный стиль одежды окончательно добил Николая. Он решил, что он влюблен.
Начался самый лучший период общения между полами, когда подавляющее большинство мужчин и женщин стараются понравиться друг другу, скрывая свои недостатки и акцентируя внимание своих возлюбленных на своих достоинствах. Николай и Лизелотта говорили между собой по-немецки, так было проще им обоим. Их общение включало в себя довольно романтичный набор времяпровождений, как то – прогулки на яхте, завтраки в яхтклубе, ужины в открытых ресторанах Кадриорга летом, в погребках Дю Норда зимой, театр и полуинтимные пикники.
Рихм старший, радуясь за сына, делал за него большую часть работы в конторе. Иван Августович давал возможность Николаю проводить время с девушкой, которая ему, Рихму старшему, очень бы даже сгодилась в невестки.
Кончилось все ужасно. Летом двадцать четвертого Николай, поговорив с отцом и заручившись его полным благословением, пригласил Лизелотту в открытый ресторанчик недалеко от Толстой Маргариты, знаменитой Таллиннской башни. Девушка, как оказалось, к разговору была готова и сообщила, что она очень рада тому, что Николай остановил на ней свой выбор. Мужчина он во всех смыслах положительный, серьезный, с приличным жизненным опытом. Вопрос только в том, что может предложить Николай Рихм Лизелотте Шлюппе, после того, как она станет Лизелоттой Рихм. Наивный для своих тридцати двух лет Николай начал было что-то бормотать о семейном счастье, о детях, о вечной любви, о милых супружеских тихих радостях и так далее. Девушка со смехом остановила его, и сообщила, что после того как она станет Лизелотта Дитц, она получит в свое нотариально оформленное владение дом в Пирите, долю во владении поместьем, хоть и небольшим под Ярваканди, и содержание, причем опять таки нотариально гарантированное в энное количество крон в месяц. Если в видах на фрау Рихм будет идти разговор о чем-то адекватном, то, безусловно, она станет фрау Рихм, так как сам Николай ей гораздо более симпатичен, чем Эрвин Дитц, сын владельца и совладелец небольшой пароходной компании.
Николай был в шоке. Не говоря уже о том, что чисто в материальном плане он не смог бы участвовать в этом аукционе, сама постановка вопроса убила его просто наповал. С трудом сдерживая эмоции, и стараясь не надерзить, он сказал, что дела фирмы не позволят ему совершить столь дорогое приобретение, и что он заочно поздравляет господина Дитца и желает им обоим счастья.
Вернувшись домой, он начал размышлять, как говорится, о странностях жизни и превратностях судьбы. Затем поделился с отцом своим горем. Рихм старший осведомился, не планирует ли Николай по этому поводу застрелиться, утопиться, удавиться или еще как-нибудь покинуть этот мир, оказавшийся таким жестоким. Получив отрицательный ответ, Рихм старший поинтересовался, не собирается ли Рихм младший утопить горе в вине, уйдя в более или менее продолжительный запой. Получив опять таки отрицательный ответ, Иван Августович предложил сыну основательно подумать, а любит ли он дочку Шлюппе, страдает ли. Рихм младший проанализировал свое психическое и душевное состояние и обнаружил, что особого горя не испытывает. Есть досада, есть возмущение, но горя, настоящего, неизбывного горя, нет.
Стало быть, и любви настоящей не было, не о чем и грустить. Такой совет дал Рихм старший сыну и оказался совершенно прав.
Дружба отцов сим эпизодом не омрачилась, и под Рождество оба Рихма были приглашены на свадьбу Лизелотты Анны Марии Шлюппе и Эрвина Артура Дитца, сына одноклассника Рихма старшего и доктора Шлюппе.
С того момента махнул Николай на любовь рукой, не отрицая, однако, в будущем возможности ее появления. Пока же пользовался весьма объяснимым успехом у начинающих увядать матрон, при явном попустительстве их давно увядших мужей, или снисходил, правда, крайне редко, до какой-нибудь гулящей девки.
Вот такая история любви, в которой любовь фигурировала в основном в мечтах и на словах. Об этом мысленно рассказал Николай Ростику Шимановичу, отвечая на его вопрос о семье и детях.





       Глава девятая



Мотор ровно гудел, пронося аэроплан над ночными полями и лесами. Как пилот знает, куда лететь? Направление, это понятно, есть компас, но ведь нужно попасть в конкретную точку. Такие мысли мелькали в голове у Николая. Но переживания оказались напрасными. Через два часа самолет приземлился на большой поляне. На поляне горело несколько костров в ряд, как догадался Николай, для того, чтобы пилот мог видеть куда садиться.
Пассажиры со своими нехитрыми пожитками спрыгнули по одному на землю, мотор опять взревел, самолет развернулся, пробежал вдоль линии костров и, оторвавшись от земли, растаял в ночном небе. Около каждого костра обнаружилось по ведру с водой, капитан, отец Викентий и неизвестный мужчина лет пятидесяти, по всей видимости, тот самый хуторянин, о котором говорил Теппонен, быстро загасили костры. Справившись с этим делом, все последовали за хозяином, стараясь не отставать друг от друга. В десяти минутах ходьбы были хозяйственные постройки и дом. Хозяин запустил гостей в дом, зашел сам. Определив отца Викентия и Николая на отдых, эстонец о чем-то еще долго разговаривал с капитаном. Потом и тот угомонился на широкой лавке, положив сумку под голову.
Проснулись все довольно поздно, по деревенским меркам. Все петухи уже откричали, и занялись своими делами. Завтрак, предложенный хозяином, был прост и вкусен – каждому по огромному ломтю хлеба и огромной же кружке простокваши.
Справив утреннюю нужду и умывшись, компаньоны уселись на телегу, и хозяин хлестнул вожжами довольно упитанную лошадь. Езды до Пскова оказалось без малого три часа, в течении которых Николая так растрясло, что он с превеликим удовольствием расстался с телегой хуторянина и его лошадью. Капитан соскочил с телеги еще на въезде в город, так что к вокзалу Николай и отец Викентий подъехали вдвоем, не считая их возницы.
Купив билеты в первый класс, чтобы дорогой отдохнуть и привести себя в порядок, Николай и отец Викентий решили немного пройтись по городу. Оба не были в Пскове больше десяти лет, и сейчас с интересом рассматривали, в общем-то, изменившийся облик города.
Времени до отхода поезда оставалось не так уж много, поэтому далеко отходить от вокзала товарищи не стали ограничились Сергиевской улицей. Возникла, было, мысль о буфете, но отец Викентий напомнил о капитанских гостинцах в их баулах. Решили и трапезу отложить до посадки в поезд. Ограничились парой кружек хорошего пенного кваса.
Вскоре подошел поезд, и путешественники оказались в просторном купе первого класса с персональным умывальником.
- Не получим ли нагоняй за этакое барство, первый класс? – Спросил у более опытного в этих вопросах отца Викентия Николай.
- А, бросьте! До Питера езды полдня, невелик расход. Да и подозрительного, с моей точки зрения, ничего нет. И вообще этот вопрос остался вне поля инструктажа, значит оставлен на наше усмотрение. Денег хватает, даже с избытком. Стало быть, ничего неправильного мы не делаем.
Успокоившись на этом, Николай разделся до пояса, повязал вокруг бедер полотенце на манер фартука, и с удовольствием побрился и освежил тело.
- Эх, хорошо! – Вздохнул он, закутавшись в большое махровое полотенце, наслаждаться которым, было дано только пассажирам первого класса. В Таллинне Рихмы были далеко не бедными людьми, и жизнь в их доме включала в себя даже кое-какие элементы роскоши. Но детство в семье прижимистого вдовца эстонца, выросшего в свою очередь в довольно стесненных средствах у еще более прижимистых родителей, давало о себе знать. Николай умел ценить простые радости, какие-то удобства, какие-то элементы уюта в любых жизненных ситуациях.
- А не убавить ли нам живительной влаги, в уже початом сосуде? – Спросил отец Викентий. Вообще Николай был равнодушен к алкоголю, воспринимая его в основном как необходимую иногда часть ритуала, а в некоторых случаях как лекарство. Сейчас же, в ответ на вопрос отца Викентия, ему подумалось, что водка будет представлять и часть ритуала и лекарственное средство одновременно.
Расстелив на столике газету, выложили на нее курицу, огурцы, яйца, хлеб, соль. Поставили бутылку водки с нарушенным сургучом. Как по наитию, заглянул проводник. От угощения он отказался, сославшись на честь мундира, но чаю обещал принести хорошего и крепкого.
Отец Викентий налил по четверти стакана водки, взял крутое яйцо, обмакнул его в соль. Глядя на Николая сквозь водку в своем стакане, вдруг сказал:
- Давайте, Николай, выпьем за то, чтобы нам вместе вернуться.
Такой тост сперва вроде бы немного смутил Николая, но не надолго. Тост, в принципе, был правильный, в подобной экспедиции всякое может случиться.
Николай звякнул своим стаканом о стакан отца Викентия. Водка скользнула внутрь, оказалась не такой уж плохой, какой могла показаться при взгляде на невзрачную бутылку. Николай захрустел, было, огурцом, затем вдруг сам налил еще по четвертинке, стукнул дном своего стакана об ободок стакана своего сотрапезника. Не говоря ни слова, выпил. Отец Викентий внимательно посмотрел на него, дождался, когда их взгляды встретятся, и сказал:
- Успокойтесь, Николай. На данном этапе от нас с вами уже ничего не зависит. Причин для беспокойства я не вижу. Все идет по плану. Я выпью сейчас за то, за что только что выпили вы, что бы это ни было.
Выпив, отец Викентий разорвал курицу почти ровно пополам, одну половину положил перед Николаем, второй занялся сам. Николай, взглянув на него, улыбнулся, и тоже начал есть. Выпив по ходу трапезы еще по чуть-чуть, и напившись горячего, действительно хорошего и крепкого чая, Николай откинулся на спинку дивана и стал смотреть в окно.
Он любил ездить в поездах. Жизнь за окном мелькает как на экране кинематографа, а ты сидишь, как в зрительном зале, да еще с комфортом, и смотришь на эту жизнь как на кинокартину.
Водка, как говорится, дошла, Николай пришел в довольно благостное настроение, и как-то незаметно задремал.





       Глава десятая




Проснулся он, когда поезд уже переползал через Обводный канал. Выйдя из вагона, отец Викентий и Николай церемонно раскланялись и пошли дальше порознь. Николай решил пройтись пешком по Загородному и Невскому.
Город почти не изменился, переменились только вывески на магазинах и учреждениях. Миновав Гороховую и Звенигородскую, Бородинскую и Лештуков переулок, Николай удивился на Социалистическую, как стала теперь называться Ивановская.
Дойдя до Пяти Углов, оглянулся вокруг. Он часто бывал здесь до войны. Вон там, в четырнадцатом доме по Чернышеву переулку он, еще юнкером ходил в гости к Анечке Проскуриной. У нее было несколько поклонников, ее музыкальные вечера и литературно-чайные вечеринки посещала разная молодежь, в основном, конечно, студенты. Иногда мелькали и юнкера, такие же, как Николай, не лишенные тяги к чему-то возвышенному и прекрасному. Был ли он влюблен в Анечку? Наверное, да, так же как и все ее поклонники. Но когда началась война, то на фронте Николай ни разу о ней не вспомнил. Возвращаясь памятью на пятнадцать лет назад, он видел теперь Анечку все такой же, в строгом, но очень красивом платье, с двумя косами, большими серыми глазами. Он вспомнил, как она смешно украдкой касалась языка указательным пальцем, листая ноты, и на него вдруг нахлынуло умиление, какое обычно бывает у сентиментальных людей при воспоминании чего-нибудь хорошего в детстве. Вот Троицкая, где налево, в доме с часами, жил когда-то его сосед по койкам в дортуаре пехотного училища, Мишка Смирнов. Николай иногда был зван на обеды в эту семью, удивлялся тишине и благочинию, царящему во всей большой квартире. Говорили все вполголоса, а то и тише, было слышно, как тикают настенные часы. Отец Мишки был врач, дома любил тишину, и в семье все шли ему навстречу.
Мишку растерзала в семнадцатом на Финляндском вокзале пьяная матросня. Его зверски избили, потом топтали, потом просто выстрелили в голову. Это рассказал один из не очень близких общих знакомых при случайной встрече в Гельсингфорсе, куда Николай плавал иногда по делам фирмы.
Удержавшись от крестного знамения на Владимирской, Николай дошел до Невского и повернул направо. Невский всегда Невский, подумалось ему, хотя на вывеске с номером одного из домов он прочитал, эта главная магистраль города называется странным именем двадцать пятого октября. В Таллинне Николай отвык от широких и длинных улиц, проспектов, площадей, и у него было ощущение, что он опять из тесной квартирки попал во дворец, где не комнаты, а залы, не коридоры, а анфилады, не прихожие, а вестибюли. Дойдя до Знаменской площади, которая оказалась площадью Восстания, Николай, бросив взгляд на конный памятник Александру Третьему, вошел в прохладное здание вокзала. Получив на почте перевод, опять вышел на площадь и начал соображать, как ему лучше попасть на Киновеевский, так как уже начало смеркаться. Решил по Старо-Невскому дойти до Лавры, а там, как он помнил, на Малую Охту ходил паром. Так он и сделал. Ступил он на малоохтенский берег, когда уже почти стемнело. Инструкции капитана соблюдались.

Немного попетляв по Малой Охте, Николай постучал в окно аккуратного домика на Киновеевском проспекте. Окно приоткрылось, и женский голос спросил:
- Кто там?
Инструкции капитана срабатывали одна за другой, поэтому через минуту Николай сидел за столом, в обществе отца Викентия и красивой молодой женщины, чертами лица действительно напоминавшей улыбчивого Матти Теппонена. Под накинутым на плечи платком на Лидии Павловне была одета ситцевая блузка, привлекавшая к себе взгляды, несмотря на простоту ткани. Покрой и шитье были столь интересны и изящны, что очень украшали и без того привлекательную своими размерами грудь молодой женщины. Грудь эта в такт дыхания поднималась и опускалась, что, собственно и привлекало вышеупомянутые взгляды. Принадлежали эти взгляды Рихму младшему, отец Викентий был занят тем, что стояло на столе. А на столе стоял чайный сервиз, большой чайник, из которого вился парок, и большое блюдо с пирожками. И пирожки, и особенно горячий чай были кстати.
Выпив чашку чая, Николай решил нарушить тишину между тремя присутствующими, и сказать что-нибудь по поводу их с отцом Викентием здесь появления. Лидия Павловна прервала его на полуслове, сказав, что она в курсе дела и предпочитает ничего не обсуждать и вообще не говорить ничего о делах, связанных с ее братом. Так что темы для разговоров были самые различные, кроме упомянутой. Весь вечер Николай любовался Лидией. Ему в ней сразу понравилось буквально все. Что конкретно, он не мог понять, но с каким-то почти сладострастием следил он за каждым движением девушки, за каждым жестом. Он провожал ее взглядом, когда она передвигалась по комнатам, когда наклонялась или наоборот, тянулась куда-то на высокие полки. Движения ее красивых рук, что бы они не делали, вызывали в нем волнение.
Когда Лидия Павловна устроила Николая и отца Викентия на ночной отдых, то, засыпая под молитвенное бормотание своего напарника, Рихм младший уже практически благоговейно думал о хозяйке домика. Такого с ним еще не было ни разу в жизни.


       



       Глава одиннадцатая





Утром следующего дня Лидия сообщила компаньонам, что должна уехать на целый день, вернется ли к ночи, не знает. Просила, памятуя инструкции капитана, никуда не выходить, еды в доме хватает, для развлечения, правда, книги, в основном по домоводству, карты, используемые хозяйкой для раскладывания пасьянсов и небольшая дамская гитара с бантом, висящая на стене над оттоманкой с мягкими валиками и большими кистями, как на полковых знаменах.
Убедившись, что хозяйка с большой долей вероятности ушла далеко, отец Викентий и Николай, не сговариваясь, подумали об одном и том же. О том, что они об этом подумали одновременно, они поняли с первых же слов друг к другу. Вопрос встал, конечно, о том, чтобы проверить на месте ли золото и перенести его в более удобное, в случае быстрого исчезновения, место. Было решено, что Николай отправится один за золотом, а отец Викентий останется дома, на всякий случай. В дровяном сарайчике нашлась небольшая лопата, Николай завернул ее в тряпку, найденную в прихожей, и вышел из дома. Путь был не дальний, по Киновеевскому, потом через Охту по мосту до Комаровского, направо и налево на Чернявскую. Приближаясь к воротам кладбища, у Николая пронзительно защемило в груди, застучало сердце, немного перехватило дыхание. Вот они, уголки детства и юности. Здесь, на Единоверческой, он мальчишкой играл в бабки и в чижа с окрестной ребятней. Вот родная Георгиевская, дальше направо Васильевская. С каждым шагом по Чернявской улице Николая охватывало ощущение, что он как будто и не уезжал никуда, вот сейчас он идет домой, из конторы отца. Словно на корабле, способном пронзать время, он вернулся на двадцать лет назад. Дойдя до главных ворот кладбища, он повернулся в сторону Георгиевской. Борясь с комком в горле, он смотрел вдоль родной улицы, с тоской глядя на знакомые с детства, домики. Их дом был чуть в глубине, за домом Линдгольма. Николай с трудом поборол в себе желание подойти к родному дому. Загнав ностальгическую слезу внутрь, он отвернулся, перешел через улицу и вошел на кладбище. Быстро отыскав могилу матери, Николай оглянулся вокруг. Вроде никого вблизи не было. Среди дальних могил мелькала пара женских платков, вот вроде и все. Аккуратно вынув верхний дерн из раковины запущенной могилы, Николай вонзил лопату вглубь раковины. Вот оно. Просмоленная парусиновая сумка. Тяжелая. Аккуратно переместив землю назад в раковину, и застелив опять кусками дерна, Николай встал, обмахнул найденным тут же прутяным веничком могилу, выпрямился. Оглянулся вокруг. По прежнему ничто не вселило в его душу беспокойства.
- Грехи наши тяжкие, - вспомнилась вдруг присказка Рихма старшего. Николай перекрестился, тщательно вытер лопату, завернул ее опять в ветошь.
Обратно к главным воротам кладбища решил не ходит, пошел к Чернявским воротам, которые выходили на Васильевскую. По Васильевской вернулся к Чернявской, поймал извозчика, который обрадовался, что ехать надо на Финляндский.
У вокзала, отпустив извозчика, Николай побродил среди торговых лавок, купил крепкий фанерный чемодан, обшитый и оклеенный коленкором, с двумя замками. Присев на лавку в скверике за «финским» домом, справа от вокзала, сунул в чемодан сверток, вынутый из могилы. Застегнул и запер чемодан, оглянулся кругом. Не многочисленные прохожие не обращали никакого мужчину с чемоданом на скамейке. Таких мужчин вокруг вокзала было достаточное количество, чтобы обращать на них внимания.
Николай встал, прошел в здание вокзала, отыскал камеру хранения и сдал туда чемодан, оплатив, на всякий случай, три дня вперед. После этого вышел из вокзала, опять взял извозчика и поехал на Киновеевский. На вопрос отца Викентия ответил кратко, что все в порядке.
Уже за полдень появилась Лидия в сопровождении своего брата. Когда они стояли рядом, родственное сходство бросалось в глаза еще больше. Перекинувшись с сестрой парой быстрых фраз на финском, капитан расцвел в шикарной улыбке и горячо поприветствовал Николая и отца Викентия дружеским рукопожатием. Пара прошла в дом, Лидия, вымыв руки начала хлопотать по хозяйству. Николай попытался было навязаться к ней в помощники, но был вежливо и иронично изгнан с кухни. Вернувшись в гостиную, он и отец Викентий с удивлением рассмотрели капитана. В чесучовой рубашке, с закатанными рукавами, в холщовых простеньких брюках с потертым ремешком, он совершенно не выделялся из общей питерской массы. В гостиную заглянула Лидия. Отклонив вежливым жестом ее попытку угостить его и гостей кофе, Теппонен перешел к делу:
- Отец Викентий отправится сегодня на Сенную. Там у гауптвахты напротив церкви в семь часов найдете Шимановича. Он будет извозчиком. Сядете к нему в пролетку. Отъедете, куда он отвезет, там поменяетесь местами. Отвезете Шимановича куда он скажет и там оставите. К трем часа ночи будьте на набережной Невы на Васильевском острове, у Горного института. Там вы заберете меня с документами.
Теперь к вам, Николай. Под староверческим кладбищем на реке Охта, в кустах, будет лодка. Как только начнет смеркаться, вы сядете в эту лодку, по Охте выходите в Неву, и спокойно, без суеты, как рыбачок, двигаетесь в сторону дельты. В полтретьего ночи вы должны будете взять меня с территории завода, на Матисовом острове, и переправить на другую сторону. После этого вы вдоль берега Васильевского острова гребете к Петропавловке, входите в Кронверкский пролив. Сразу за мостом причаливаете к Заячьему острову. Там вас будет ждать Шиманович, который отвезет вас сюда. Вопросы есть?
Проинструктировав компаньонов таким образом и не получив вопросов, капитан исчез. После его ухода Лидия занялась приготовлением обеда, а Николай и отец Викентий погрузились каждый в свои мысли.
За обедом, состоящего из свежих щей с солониной и поджаренного хлеба с густой чухонской сметаной, никто не проронил ни слова. Компаньоны обдумывали предстоящее приключение, а Лидия вообще была молчалива по природе, во всяком случае, такое впечатление она производила. Николай искоса наблюдал с умилением за Лидией Павловной, ощущая, как екает его сердце, когда она заправляет за ухо выбившуюся прядку светлых волос.






       Глава двенадцатая





Выйдя из дома Лидии Теппонен, Николай, не спеша, пошел по указанному капитаном адресу. Он решил не привлекать ничьего внимания и зайти на кладбище с главного входа. Кладбище было довольно старинное, некоторые могилы были еще с восемнадцатого века. Могилы богатых купцов, коих среди старообрядцев было не мало, не очень выделялись роскошью среди могил единоверцев победнее. Вообще кладбище было маленькое, можно даже сказать уютное, если это слово вообще применимо к кладбищу. По краям, особенно ближе к воде, этот некрополь был окружен, да вернее просто утопал в зарослях сирени. Некоторые кусты уже почти превратились в деревья с причудливо изогнутыми стволами.
Пройдя через кладбище, и не встретив никого из живых, Николай дошел до обрывчика к реке, нырнув в заросли, спустился к воде. Лодку отыскал сразу. Хорошая, добротная, сработана легко, с первого взгляда в лодке угадывались и устойчивость и хороший ход. На дне лодки лежала удочка из орешника, тоже сделана хорошо, довольно умело, хоть и кустарно. Вспомнив слова Локвуда о том, что техническая сторона операции лежит на Шимановиче, заочно похвалил последнего. Ай да Ростик. Пострел везде поспел.
Ну, с Богом, подумал Николай. Спихнуть лодку в воду оказалось делом вовсе ерундовым, потому что лодка оказалась на поверку еще легче, чем выглядела со стороны. Через несколько мгновений лодка покачивалась на воде. Николай оттолкнулся от берега, затем приладил весло на место и погрузил лопасти в воду.
Лодка плавно заскользила по тихой поверхности Охты. Пройдя под Комаровским мостом, миновав мрачноватые корпуса Петрозавода, Николай спокойно выгреб в Неву и направил лодку по течению, тихо опуская весла в воду, помогая лодке, которая как бы нехотя потихоньку двигалась вперед. На Неве затихала дневная жизнь, труженица река готовилась к ночной смене, к проходу кораблей из Ладоги в Балтику. Миновав Литейный мост, затем Троицкий, выйдя на самый широкий водораздел, Николай немного притормозил и без того неспешный ход лодки. До назначенного часа еще было время, Николай подогнал лодку немного ближе к крепости, закинул удочку и стал глядеть на дворцы, мосты, Неву, крепость. Это место, по его мнению, было самым настоящим сердцем города, его душой, красивой, гордой, где-то может быть немного надменной и высокомерной, но не по собственной вине, а потому что такой ее сделали создатели. Глядя на все это великолепие, Николай до боли почувствовал себя русским, петербургским, нет, это высокопарно, питерским, да, именно питерским.
Незаметно, за ностальгическими переживаниями, подошел урочный час. Николай смотал удочку, снялся с якоря, слегка налег на весла, лодка заскользила вдоль берега в сторону устья. Мимо величаво проплывали баржи и пароходы, для которых взмахнули крыльями питерские мосты. Капитан рассчитал время так, что последние корабли уже проскочили Николаевский мост, когда лодка под управлением Николая Рихма ткнулась в песок на Матисовом острове. На берегу, в ночном мраке высились корпуса кораблестроительного завода, раздавался какой-то отдаленный шум, судя по которому, на заводе шла какая-то своя ночная жизнь.
Из темноты вынырнул Теппонен. Он был одет во все очень темное, лицо тоже намазано ваксой.
- Доброе утро! – Сверкнул белоснежными зубами разведчик и прыгнул в лодку. В руках он держал сверток. Николай с силой оттолкнул лодку от берега и прыгнул сам. Плюхнувшись на место гребца, схватил рукоятки весел, резко гребанул правым веслом, затабанил левым, лодка развернулась на месте почти на сто восемьдесят градусов. Еще небольшое усилие и лодка почти полетела по направлению к зданию Горного института на другой стороне реки. Гребя на середине реки, Николай взглянул в глаза капитану. Тот не отрываясь, смотрел на Николая. Встретившись взглядом, Теппонен мгновенно расцвел в улыбке.
- Все хорошо! Все идет по плану! Вы молодчина!
У самой набережной Николай развернул лодку бортом к ступенькам гранитного спуска. Капитан выскочил из лодки, оглянулся на Николая.
- Дальше так же, четко по инструкции. До встречи!
Над спуском виднелась извозчичья пролетка. Значит, отец Викентий тоже сработал правильно, подумал Николай. Он оттолкнулся веслом от гранита, вставил весло обратно в уключину и погреб вдоль Васильевского в сторону Петропавловки. Против течения грести было труднее, к тому же Николай почувствовал, как ему на голову упали первые капли дождя. Через несколько минут этих капель стало очень много и еще через какое-то время все эти капли объединились в один настоящий дождь. Не ливень, но такой дождь, под которым грести ночью против течения удовольствие достаточно маленькое. Николай надел дождевик, укрыл голову капюшоном. Греб он сильно, преодолевая сопротивление реки, чувствуя, как напрягаются все мышцы. Наконец лодка вошла в Кронверкский пролив, с шуршанием выкатилась на пологий песчаный кусок берега сразу за деревянным мостом. Из-под моста из темноты отделилась тень, приблизилась. Николай узнал Ростика, пожал протянутую крепкую руку.
- Ну что, куда мы теперь? – Обтирая с лица струи дождя, спросил Николай.
Ростик показал Николаю стилет.
- Видишь, какую заточку приготовил для тебя капитан. Чтобы потише было. Маршрут для тебя тоже не очень дальний отмерил. Саженей двадцать от берега и в воду. Вот так, Коля.
Николай ошарашено смотрел на Ростика, и молчал, лихорадочно соображая, что же теперь и как это вообще понимать. Ростик явно не собирался проявлять ни малейшей агрессии. Он положил руку на плечо Николаю и спокойным голосом сказал:
- К Лиде не возвращайся. Капитан убьет тебя. Я не знаю, с ним или нет отец Викентий, но тебя Теппонен убьет.
- Откуда такая уверенность?
- Ты ему, а может и им обоим просто больше не нужен. Я думал сперва, что ты вообще их человек. Ан, нет. Капитан мне приказал тебя убрать, причем от имени Локвуда. Сам понимаешь, я этого делать не буду. Скажу, не приплыл ты сюда, а где ты есть, откуда мне знать. Не для того мы, брат, в окопах вместе гнили, чтоб я по слову этого чухонца тебя на дно Невы отправил. Больше, Коля, ничего для тебя сделать не могу. И так под подозрением теперь буду. В нашем деле чуть не так, свои похоронят. Потому как нет у нас своих. Вот тебе гостинец на память. Сгодится. Прощай.
Шиманович сунул в руку Николай маленький увесистый сверточек, накинул на мокрую голову капюшон своего черного плаща, сделал несколько шагов, вдруг обернулся.
- Да, наверное, главное забыл тебе сказать, Коля. Капитан приказал, прежде чем тебя к корюшке на корм отправить, обыскать тебя, как следует, и какую-то квитанцию найти и ему всенепременно принести. В чем дело, не знаю, в чем тут дело, тебе виднее.

Сказав это, Шиманович отвернулся и мгновенно растаял в мокрой темноте. В голове у Николая все почти мгновенно прояснилось. Капитан знал, что золото в камере хранения. Кто-то, либо сам Теппонен, либо кто-то по его приказу проследил за Николаем. Вот же пацан, ругал он себя. Ведь с волком связался, надо же было хоть о чем-то думать. Вот, стало быть, для чего и Лида из дома ушла, идите, мол, голуби, выкапывайте золотишко. Думать о Лидии Павловне плохо ему не хотелось даже в этой ситуации. Лида могла и не знать всего. Сказал капитан уйти, она и ушла. И Теппонен тут же нарисовался, не раньше, не позже.
Ощупав сверток, полученный от Ростислава, Николай понял, что это небольшой пистолет, браунинг или маузер. Удивительное дело, положив пистолет в карман пиджака и ощутив его тяжесть, Николай вдруг почувствовал, что он не совсем одинок, что у него появился помощник, который выручит в пиковой ситуации.





       Глава тринадцатая




Николай сел в лодку, нахохлился под плащом и стал думать. Действия капитана Теппонена были ему понятны и логичны. Но почему, в таком случае, он не убил его в лодке? Боялся за чертежи, если перевернутся. Это тоже понятно. Но почему они с отцом Викентием не приговорили его на берегу? Единственное объяснение было в том, что отец Викентий не посвящен в планы Теппонена ликвидировать Николая. Да и про золото отец Викентий, теперь был в курсе, что оно есть и оно, уже у них. Что же теперь делать? В голове Николая мелькнула мысль, а не убьет ли капитан отца Викентия при первом же удобном случае? Вряд ли, ответил сам себе Николай. Они одно дело делают, да и давно вместе. Но что мне-то делать? Плюнуть на все, на просьбу отца и на монастырь и попытаться уйти с золотом обратно в Эстонию? Не получится. В этом деле именно он, Николай, без капитана ничего не мог придумать. Но капитан это смерть. Зачем Шимановичу врать? Николай почему-то безоговорочно поверил Ростику. К тому же про квитанцию, откуда еще узнать. Куда идти? Решение пришло почти сразу, наверное, оттого, что оно было единственно осмысленным. К Веселовым. А потом как-нибудь отыскать отца Викентия. Какое то внутреннее чувство подсказывало Николаю, что без золота отец Викентий не уйдет. В монастырь, не в монастырь повезет золото отец Викентий, это уже следующий этап. Но золото будет держать батюшку в Питере, пока не попадет к нему в руки. Поднявшись, было, Николай призадумался. Против течения долго не выгребешь, даже вдоль берега. Решил пешком.
Путь на Охту был не близкий. Только под утро, мокрый и почти выбившийся из сил Николай дошел до Веселовского дома на углу Чернявской и Большой Пороховской. На его счастье, идя по окраинам, он не столкнулся ни с любопытными прохожими, ни с еще более любопытными милиционерами.
Постучав в окно, Николай припал к стене. Тишина. Постучал еще раз. Послышался какой-то шум, стук, бряк, окно приоткрылось, женский голос спросил с легким финским акцентом:
- Кто там? Чего надо?
Николай лихорадочно соображал, как лучше представиться. Все подготовленные по пути фразы напрочь вылетели из головы. Совершенно наобум, он сказал:
- Это Коля, Ивана Рихма сын.
Женский голос помолчал какое-то время, потом воскликнул:
- Господи, неужто, Ивана Августыча сынок. Коля, заходи в дом.
Дверь открылась, пропуская Николая в темную прихожую. Дальше было светло, по летнему времени в эту пору лампы уже были не нужны. Он вошел в комнату и тут понял, что он весь мокрый и вот-вот упадет от усталости.
-Господи, Коля, какими судьбами? – Вглядываясь в лицо Николая причитала хозяйка. – Да что это я, ты промок, поди, весь насквозь.
Ирма помогла смертельно уставшему Николаю снять одежду.
- Господи, хоть выжимай. Давай стаскивай исподнее. Да не переживай, я не девица красная, чтоб меня стесняться.
Николай почти послушно разделся, одел сухое, сел за стол. Ирма скрылась на кухню, принесла нарезанный хлеб, малосольные огурцы, нарезанную же краковскую колбасу, с четверть круга. Из буфета достала графин с водкой, стопку.
- Выпей-ка, Коля, а то, не смотри, что лето, враз свалишься. Пей, пей, потом расскажешь, что к чему.
Николай налил стопку водки, посмотрел на Ирму.
- Давай, Коля, со свиданьицем.
Николай опрокинул стопку в рот, закусил огурцом, начал жевать хлеб с колбасой. Ирма, не отводя от него глаз, спросила:
- Ну, где ты, что ты? Говорили про вас с отцом разное. Одни говорили, что вы в Ревель уехали, другие, что убили вас обоих в семнадцатом. На вокзале то тогда компаньона отца твоего нашли, убитого. Чему верить никто не знал.
- Уехали мы с отцом в Ревель, это правда. Там у отца ведь тоже контора была. Здесь то вон оно как повернулось.
Да, да, - задумчиво произнесла Ирма. Ее задумчивость была прервана шипением, раздавшимся с кухни.
- Господи, чайник! – Ирма метнулась на кухню. Через открытую кухонную дверь донесся ее голос:
- А как Иван Августович, жив, здоров?
- Схоронили Ивана Августовича. Сороковин еще не было.
На кухне все внезапно стихло. Какое то время в доме стояла такая тишина, как будто дом был пуст, и никого в нем не было. Затем кухонные бряки возобновились, и через несколько минут хозяйка вернулась в комнату с подносом, уставленным чаем и полагающимся к чаю угощением. Николай отметил, что глаза у Ирмы изменились. И без того с чухонской прищуринкой, теперь они превратились совсем в щелочки, да еще и мокрые. Выставив перед Николаем принесенное чайное хозяйство, Ирма села рядом, налила себе полстопки водки, выпила одним махом и, отвернувшись в сторону, спрятала лицо в ладони.
Николай налил чаю, взял еще хлеба с колбасой. Жуя, обдумывал с чего начать разговор. Допив чай, выпалил:
- Тетя Ирма, отец перед смертью сказал, что ваш Коля брат мне, то есть сын его, Ивана Августовича.
Не открывая лица, Ирма пару раз кивнула головой. Затем открыла лицо, протерла фартуком глаза, повернулась к Николаю.
- Да, Коля, есть на мне такой грех перед Петром Николаевичем.
Николай переждал немного, пока тяжелые вздохи хозяйки станут чуть легче, и спросил:
- А что Коля, сын ваш? Кто он, что он? С вами живет?
- Колька то? Да как бы со мной живет, да только всю дорогу пропадает где-то. Он на фабрике Штиглица работает, где и отец…
Тут Ирма осеклась, будто сморозила глупость, виновато посмотрела на Николая и продолжала:
- Ну там же, где муж покойник работал. Колька заводилой там, активист. Считай главный комсомолец на фабрике. Ну а через этот комсомол так его и дома никогда нет. А тут еще там же на фабрике невесту сыскал. Да ты, может, помнишь ее, Линдгольма, соседа вашего, старшая дочь. Да хотя ты на войну ушел, она еще соплюшкой была, пяти годов. Сейчас вот восемнадцать на днях будет. Хорошая девчонка, работящая. Когда отец их, царствие небесное, утонул в шестнадцатом, так все наперекосяк пошло. Он ведь один был кормилец. Ох, хлебнули они тогда. Тут ведь революция, голод. А после революции и Линдгольма родня кто куда врассыпную. Один брат в Сортавалу, другой в Миккели, сестра вообще в Германию, в Магдебург. Говорили, что к бывшему управляющему отца твоего, Николаю Рохе. Говорили, что у них еще до войны амуры, были, но тогда до свадьбы не дошло. Да, тетка эта два года назад объявилась, предлагала Вере, раз паспорт есть уже, давай, мол, ко мне в Магдебург, в Германию. Но Вера не поехала. Мне говорит и здесь не плохо, на фабрике работаю, живу хорошо, да и мать не брошу с сестрой. Катерина то, мать ее, кроме вышивания ничего в жизни не делала, а кому оно это вышивание теперь надо то. Вера у нее и младшей сестры одна кормилица теперь.
Как бы спохватившись, что разболталась, Ирма умолкла внезапно, как будто выключили радиоприемник. Воспользовавшись паузой, Николай вдруг сказал:
- Тетя Ирма, у меня дела идут в Эстонии хорошо, не бедствую. Вот Коля ваш эстонский знает, да и парень, по вашим словам боевой. Давайте думать, может, вы с ним ко мне переберетесь. Не пропадете, это точно. Отец просил поговорить с Колей, ну а я так понимаю, что ни он без вас не поедет, ни вам без него оставаться тоже никак.
Ирма внимательно посмотрела на Николая, затем отвела взгляд, задумалась.

- Не поедет он, Коля. Никуда не поедет. И с фабрикой этой он как сжился, и Вера здесь же. Она то точно никуда не тронется, а он без нее и подавно. Да и говорила я, он здесь вожак, скоро, говорит, в партию вступлю. А ты про заграницу. Нет, не получится, Коля. Да ты засыпаешь совсем. Ложись вот на оттоманку, я тебя прикрою.

Перед глазами Николая действительно все плыло, уши как будто ватой заткнуты, слышали вполголоса. Он послушался совета и через мгновение провалился в глубокую пропасть крепкого сна.





       Глава четырнадцатая




Когда он открыл глаза, уже опять смеркалось. Сколько же я проспал, подумалось Николаю. Взглянув на стенные часы «Густав Беккер», такие же, как были у них в доме на Георгиевской, он понял, что уже девятый час вечера. Повернув голову к столу, Николай обнаружил, что он не один в комнате. За столом сидел Николай Веселов. Он, не отрываясь, смотрел на Рихма младшего. На столе перед ним лежал «Браунинг», подарок Ростика.
- Ну что, шпион, проснулся? – Не очень дружелюбным тоном поприветствовал он Николая.
- Почему шпион? – Переспросил Николай.
- Как почему? Прибыл из-за границы, документы на какого-то Бурмистрова. Да и шпалер вот имеется. Кто ж ты как не шпион?
- Ну и чего ж я тут шпионю, особенно у вас тут?
- А кто тебя знает, может, ты пороховые заводы хочешь взорвать, Ты же враг.
- Чей враг, твой, что ли?
- Ты советской власти враг, стало быть, и мой тоже.
- А с чего ты взял, что я советской власти враг?
- Ага, сказка про белого бычка. Тебе опять про документы и шпалер, а ты опять, что да почему? Это тебя в другом месте спросят, что да почему.
- Ну так чего ж ты не сдал меня уже, не вызвал никого, пока я сплю? Или не захотел объяснять в ГПУ, почему это враг и шпион пришел к тебе в дом, в твое исподнее оделся, и спать завалился. Так я понимаю, Коля?
Николай Веселов, насупившись, молчал.
- Или, может, тетя Ирма рассказала тебе таки, чей ты сын, и что я брат тебе. Что ты вроде как тоже Рихм, и тоже Иванович. А, Коля, рассказала?
Сидящий за столом мужчина тряхнул чубом в знак согласия.
- Так вот, Коля, никакой я не шпион. А документы, это чтобы сдуру сразу не арестовали по старой памяти, как офицера. Разбираться то долго не будут, был у белых, не был. А ведь не был я у белых, Коля, не был. Как с отцом в семнадцатом в Ревель уехали, так я в России больше не был.
А сейчас приехал, по просьбе отца, с тобой поговорить, как бы от него, от его имени. Я в Эстонии вроде как буржуй, по-вашему, хоть и не много у меня работников, и на жизнь они свою не жалуются. Революцию тоже делать, вроде, не собираются. Потому что живут неплохо. Приезжай, Коля, ко мне. Мать бери, будет мне тоже как мать, своей то у меня не было. Хорошо жить будем. Думай, брат.
Николай Веселов обхватил голову руками, думал долго, иной раз, поглядывая почему-то в сторону окна, как будто ждал кого. Наконец, приняв решение, он сказал тихо, но уверенно:
- Вот что, Николай. Не поеду я к тебе в твой Таллинн. Я здесь родился, здесь пригодился. Здесь человеком стал, в люди вышел. Я комсомолец, скоро в партию вступлю. Мы здесь такую жизнь построим, что твои рабочие от тебя сюда сбегут. И не потому, что богаче здесь станут, а потому что людьми здесь себя почувствуют. Потому что здесь у них хозяина не будет. Так то вот. Ну а ты, брат мой неожиданный, поскольку мать за тебя тоже молила, можешь убираться в свою расчудесную Эстонию, и поскорее.
Рихм младший, выслушав своего единокровного брата, в свою очередь задумался. Его, конечно, мало занимали слова о счастье и равенстве трудящихся, и в полемику с комсомольцем он вступать не стал. Он понял, что отец плохо представлял себе, как изменилась жизнь в России за десять лет. Так же он думал о том, что ему теперь делать. Внезапно ему в голову пришла одна мысль.
- Слушай, Коля, - сказал он совершенно обычным, считай родственным голосом. – Если ты так советскую власть любишь, то поможешь мне одно дело сделать. Настоящего врага раздавить. А потом поможешь мне как-нибудь в Валаамский монастырь добраться.
- Ха, Валаам. Это ж в Финляндии. Ты чего, братец, рехнулся? Я тебе что, контрабандист какой, или еще кто?
 - Да ты не кипятись. Со мной в монастырь ехать не надо. Ты мне, как говорится, отъезд организуй. Я то здесь человек вовсе новый, даром, что вырос на соседней улице. Порядков не знаю, ну там как чего, знакомых, друзей тоже нет. Один ты у меня. Поможешь, уйду спокойно, и все, дальше свидимся или нет, один Бог будет знать. А главное, настоящего шпиона уничтожим.
В лице Николая Веселова появилось подобие заинтересованности.
- А не врешь? Что за шпион то?
- Шпион международный. Сам финн, причем местный, но работает и на Финляндию, и на англичан. Спешить надо, а то уйдет. Он уже все, что надо здесь вынюхал, и все что надо украл. Теперь ему за кордон надо.
- А где он?
- Здесь, на Киновеевском.
- Так, может, коли адрес знаешь, в милицию сообщить, или в ГПУ?
- Нельзя, понимаешь. Если его, гада, живьем возьмут, он меня, что называется, с дорогой душой сдаст, я ему не товарищ. А через меня уже и ты с матушкой по этапу тронешься. Вот и кумекай, что наш резон этого финна самим пристрелить. Понял мою мысль?
- Понял, чего тут не понять.
По Николаю Веселову было видно, что он очень неприятно озадачен появлением такого проблематичного родственничка, с которым куда ни кинь всюду клин. И сдать его в ГПУ нельзя, самому крышка ни за что. И помогать ему не хочется, особенно в плане ухода за границу. И здесь ему оставаться тоже не в его, Николая Веселова, интересах.
- Ладно, согласен, - буркнул он. Чего и как делать будем с твоим шпионом?
Николай Рихм потер лоб кулаком и изложил свой план:
- Я понимаю это дело так. Он сейчас в доме, как мне кажется. Кроме него в доме еще два человека. Мужчина и женщина. Мужчина под пятьдесят, его не трогать, он нужен. Женщине чуть больше двадцати, молодая совсем. Это сестра его. Она может быть даже и ни при чем, так что сразу задача положить только этого самого шпиона. Высокий, чуть за тридцать, блондин, на вид чухонец чухонцем. Но там не зевать. Как я понимаю, волк матерый, не промахнется, если что. Жаль, что ствол у нас только один.
- Не один у нас ствол. У меня «наган» есть. В райкоме выдали. У нас ведь шалят здесь, окраина.
- Вот и ладно. Задача, как в дом попасть. Они ведь так просто не откроют. Надо что-то придумать.
- А почему второго мужика не трогать? Он ведь со шпионом твоим заодно, значит тоже враг.
- Может и заодно. Может и надо его пристрелить, да только мне его кое о чем спросить надо. А там видно будет.
- Ты говоришь, женщина сестра его. Стало быть, тоже чухонка. В общем, так, надо ее по-фински разговорить, чтоб дверь открыла, а там ворвемся и старого на мушку, а блондина твоего сразу валить.
- Ну а кто по-фински с хозяйкой будет разговоры говорить? Матушка твоя, что ли?
- Почему матушка? Что у нас на Охте чухны белоглазой мало? Вон Верку мою взять. А и то, пошли к ней. Девка боевая, с двух слов все поймет, и язык за зубами держать умеет.
- Хорошо, пойдем. Только смотри, этот финн – орешек крепкий, так просто в лоб не возьмешь и не завалишь. В доме две двери. Одна с улицы, ведет в коридор. Вторая дверь во двор, там через дрова и все, как камень в болоте, не найдешь. Я думаю, как стук какой в дверь, так финн у того выхода будет. Там его надо ждать. В общем, моя мысль какая – Верка твоя стучит, просит открыть, сама придумает что за нужда. Как только дверь приоткроется, Верку на землю, чтоб под случайную пулю не попала, чухонку в сторону, и с криком «гэпэу» вправо к стене и на одно колено. Сразу стреляй вдоль коридора на уровне груди. После выстрела сразу падай на пол. У мужика, что постарше, оружия быть не должно. Я со двора блондина встречу и выстрелю. Ты, после того как я выстрелю, вскакивай и в комнату, только открыв, сразу не залетай, а то по башке получишь.
- Все понятно, одевайся, пошли. Только один вопросик. А если второй мужик тоже через заднюю дверь на тебя выскочит?
- Значит не судьба мне его кое о чем спросить, - ответил Николай, застегивая брюки.





       Глава пятнадцатая




Через несколько минут братья уже подходили к дому на Георгиевской. Веселов вызвал свою подругу, о чем-то с ней шептался минут десять. Рихм младший стоял в стороне, даже не стараясь прислушаться к тому, о чем они говорили. Наконец Николай Веселов, обнимая девушку левой рукой за плечо, подвел ее к Рихму.
- Ну, она все поняла, пошли.
Николай рассмотрел девушку. Одета просто, но очень чисто. Длинные волосы убраны в косу, смотрит слегка исподлобья. Он, действительно, в последний раз видел Веру тринадцать лет назад, соседским ребенком. Вера выросла в девушку довольно заурядной внешности, но все правильное, а смышленые глаза выдавали живой и бойкий нрав. Чухонского в ее внешности, если и было от отца, то самую малость, сразу и не поймешь. Девушка как девушка, пролетарка с окраины.

- Ну, здравствуй, Вера! Точно все поняла?
Получив утвердительный кивок вместо ответа, Николай мотнул головой в направлении пути и зашагал в сторону дома Лидии Павловны.

Путь, как уже однажды было замечено, был не дальний, вскоре троица подошла к домику на Киновеевском. Рихм младший легко и бесшумно перемахнул через забор, прижался к сараю напротив задней двери дома и стал напряженно вслушиваться в ночную тишину. Раздался стук в дверь. Голос Лидии произнес:
- Кто там?
В ответ раздался звонкий девичий голос:
- Куулэ, Лююдиа! Тяа о Рахкосен Мирья. Мул он виести.
- Микя виести? Эн тийе ситя юхтяя.
- Куулэ, эй тяа асиа куулу мулле. Мул о киире.
Рихм младший не знал финского языка, который только со стороны похож на эстонский. Но вдуматься в смысл услышанного диалога ему уже не пришлось. Скрипнула входная дверь, раздались стуки шумы, визг, крик Веселова «гэпэуу» и выстрелы. Николай, как на стрельбище вскинул правую руку с пистолетом, левую заложил за спину, развернувшись к двери боком. Дверь распахнулась, в проеме мелькнул силуэт. Николай нажал на спусковой крючок. Два выстрела прозвучали с интервалом в доли секунды. Пуля вжикнула по груди Николая, унося вдаль пуговицу пиджака с кусочком ткани. Тень рухнула с крыльца и хрипела на земле. Николай осторожно приблизился. Выбив ногой пистолет из руки лежащего, перевернул его, и присел на корточки. Лицо капитана Теппонена было в грязи от клумбы, в которую он упал ничком с крыльца. Из уголка рта пузырилась кровь, начавшая тонкой струйкой стекать к подбородку. Он открыл глаза, и, не смотря на о, что правая нога судорожно подергивалась в колене, посмотрел на Николая спокойным, ироничным взглядом.
- В чем дело, капитан? Мы же вроде договорились? Или в ваших кругах люди хозяева своего слова, хотят - дают, хотят - забирают? В чем дело, капитан?
Губы капитана скривились в подобие улыбки. Слабым голосом, почти шепотом, он произнес:
- Люди гибнут за металл. Как отец Викентий говорил, все мы немощны, ибо человеци суть. Не вышло. А вы молодец, поручик. Хвалю.
Рот капитана раскрылся в последней улыбке, веки дрогнули, и, не сомкнувшись до конца, остановились на полпути. Голова финского разведчика безжизненно откинулась. Дергавшаяся нога выпрямилась.
Убедившись, что Теппонен мертв, Николай оттащил его в сарай, обыскал тело, изъял сверток с документами, подобрал во дворе его «ческу зброевку», и осторожно вошел в дом. Из открытой двери комнаты в коридор падал квадрат света. Николай, бесшумно ступая по полу, окликнул Веселова:
- Коля, ты как? Отзовись!
- Здесь мы, Николай Иванович, с тезкой вашим и с барышнями, - вместо Веселова ответил отец Викентий. – Заходите, не бойтесь.
Николай приблизился к двери, сквозь щель между дверью и косяком попытался оценить ситуацию. Это оказалось невозможным, так как сектор обзора был до обидного мал.
- Заходите, заходите, Николай Иванович, стрелять больше никто, я надеюсь, не будет.
Николай шагнул в проем двери и его взору предстала следующая картина: за столом, в совершенно вальяжной позе сидел отец Викентий. Перед ним на столе лежал Веселовский «наган», рука отца Викентия лежала тоже на столе, в очень удобной, если что, близости от оружия.
На стуле у стены сидел Николай Веселов, со страдальческим лицом, тяжело дыша и любовно поглаживая правую руку, лежащую на колене. Кисть руки беспомощно обвисла. На оттоманке, в разных углах, сидели Вера и Лида.
- Добрый вечер, Лидия Павловна, - слегка наклонил голову Рихм младший.
Лидия никак не отреагировала на приветствие. Вместо нее высказалась Вера, тоже обращаясь к девушке:
- Синут, тервехтиин, нартту!
- Суу кинни, лутка! – Воскликнула Лидия, правда на свою беду. Вера мгновенно вцепилась ей в волосы одной рукой, другой пытаясь ударить ее по лицу. Лидия отбивалась по мере сил.
- Прекратить! – Заорал отец Викентий, вскочил, за шивороты растащил двух амазонок. Рассадив их опять по местам, отец Викентий вернулся за стол, с удивлением отметив, что Николай не завладел оставленным на столе «наганом». Отодвинув его, в свою очередь, демонстративно в сторону, отец Викентий обратился к Николаю Рихму:
- Как прикажете вас понимать, Николай Иванович? Со слов капитана вы не приплыли в назначенное время, раз Шиманович не привез вас сюда. Вы пропадаете целый день, затем приходите сюда этаким манером, с этим молодцем, который кричит «гэпэу», и устраиваете стрельбу. Извольте объясниться.
Николай тоже присел за стол, положил на стол руку с пистолетом и спросил, не оборачиваясь, Веселова:
- Что с тобой, Коля? Ранен?
За него ответил отец Викентий:
- Это джиу-джитсу, Николай Иванович. Молодец ваш, как я понял, имел от вас поручение меня не убивать, вот и я не взял грех на душу. А рука заживет. Полагаю серьезный вывих, или не очень серьезный перелом. Я все-таки жду объяснений.
Николай внезапно перешел на немецкий:
- Я, батюшка, тоже хотел бы получить кое какие объяснения. Хотя Бог с вами, изложу свой взгляд на сложившуюся ситуацию. Взалкал, по вашему выражению, господин капитан. И, удалив сестру из дома, дал нам возможность золото из тайного сделать явным и легко находимым. Проследил капитан за мной. Ну а после этого все, что ему от меня было нужно – это квитанция от камеры хранения, этот ключик в пещеру Лейхтвейса. И вот то, что вы с ним меня у Горного института не порешили, объясняет то, что вы сейчас живы и со мной разговариваете. Кстати, позвольте представить вам моего помощника, заочно знакомого вам по исповеди нашего с ним отца, Ивана Августовича. Да-да, Николай Петрович Веселов.
Отец Викентий задумчиво смотрел то на Рихма, то на Веселова.
- Значит, Матвей Павлович Шимановичу поручил вас ликвидировать. Ай-яй-яй! Сколько лет знаю человека, никаких претензий. Однако и сумм таких промеж нами не вставало. Сдается мне, что, получив золотишко, я ему тоже в попутчики не шибко бы сгодился. Кстати, что с капитаном? Ушел?
- Нет, в сарае лежит. Надо с ним что-то придумать.
- Как сказано в Писании, предоставьте мертвым хоронить своих мертвецов. У Лидии Павловны, с ее слов, жених имеется, из могильщиков. Вот пусть потрудится. Не бесплатно, конечно. Советской валютой покойный был снабжен с запасом.
Перейдя на русский, отец Викентий обратился к Лидии:
- Лидия Павловна, ваш брат погиб. Однажды он выбрал себе этот путь, который редко дает возможность человеку закончить жизнь в старости, на постели, окруженному детьми и внуками. Не довелось и Матвею Павловичу. Он в сарае. В ваших интересах, при помощи вашего жениха похоронить капитана Теппонена без лишних глаз и эмоций. Ни господин Рихм, ни этот молодой человек не имеют никакого отношения к ГПУ. Так что живите дальше спокойно. Даже если что и было у вас с братом общее в плане его работы, то это все закончилось.
Сидевшая с каменным лицом Лидия уронила голову на колени и зарыдала.







       Глава шестнадцатая




- Как уходить будем? – спросил Николай, тоже перейдя на русский. – Вот Коля может нам помочь, втроем легче думается.
- Оставьте вашего нового родственника в покое. Что-то мне подсказывает, что вопреки чаяниям покойного Ивана Августовича, его второй сын на родину предков не очень стремится. Или я не прав, господин Веселов?
- Прав, прав, не стремлюсь! Это у вас там господа! Гнида эмигрантская!
- Да, сын мой, к сожалению, волею судеб, обретаюсь на чужбине. Позвольте осмотреть руку. Так, так, так, оппаа!
Неуловимым движением отец Викентий дернул Николая Веселова за кисть руки, отчего тот дернулся, вскрикнул, и чуть не упал на пол. Отец Викентий помог ему опять сесть на стул и попросил пошевелить кистью руки. Кисть действительно зашевелилась.
- Ну вот, слава Богу, просто сильный вывих. Все нормально.
Повернувшись к Николаю, отец Викентий продолжил на немецком:
- Что с Шимановичем? Сидит на облаке в обнимку с капитаном?
- Нет, Ростиславу я обязан жизнью. Он не стал выполнять приказ капитана.
- Значит, нас переправит Шиманович. Завтра приходит мотобот с севера Ладоги. Это человек Теппонена, он регулярно плавает в Питер через Коневец. Торгует сушеной рыбой. У него есть все необходимые для этого дела бумаги. А бумаги для нас у Шимановича. Сам Шиманович появится утром, около семи. Так что можно почаевничать, если не возражаете. Лидия Павловна! Не сочтите за труд угостить нас чаем.
Лидия подняла заплаканное лицо, посмотрела на отца Викентия, затем на Николая, медленно встала и, не говоря ни слова, пошла в кухню. Вера проводила ее озабоченным взглядом, затем, почувствовав неладное, бросилась за ней вдогонку.
- Вейтси пойс, киротту дуура! – В кухне раздался грохот падающей посуды. Веселов в два прыжка оказался у кухонной двери, нырнул в проем. Через мгновение они с Верой вывели под руки Лидию. Кофточка под левой грудью была прорезана, ткань начала пропитываться кровью.
- Себя зарезать хотела! Хорошо я сковородкой сбоку по рукам огрела!
И отец Викентий и Рихм младший были в прошлом боевыми офицерами, так что вид крови их нимало не смутил. Уложив Лидию на оттоманку, они сняли с нее блузку, расстегнули и скинули с плеч нижнюю рубашку. Лидия не сопротивлялась, отрешенно глядя в потолок. Отец Викентий, обыскав бельевой шкаф, нашел подходящую простынь, мгновенно располосовал ее на бинты. Водкой из буфета промыли рану, она оказалась не такой уж большой, как могло показаться. Нож, по всей видимости, уперся в ребро, и не проскочил сразу в сердце. Затем скорая рука Веры, снабженная сковородкой, окончательно спасла бедную девушку. Прокалив на огне цыганскую иголку, отец Викентий наложил два шва суровой ниткой, тоже пропитанной водкой.
- Завтра в больницу, пусть скажет, что бандиты, например, ткнули, да не добили.
Отец Викентий глотнул водки из горлышка, шумно занюхал рукавом. Лидию начало трясти, ее накрыли одеялом. Ввиду того, что хозяйка оказалась в таком положении, Вера начала суетиться на кухне, готовя чай и бутерброды из того, что нашла среди Лидиных припасов.
Сели пить чай. На предложенную чашку Лидия никак не отреагировала, продолжая смотреть в потолок.
- А не помрет она? – Спросила Вера, обращаясь, по старшинству, к отцу Викентию.
- Да нет, главное, чтобы заражение крови не началось. А рана то пустяковая. Крови достаточно дурной вытекло, Бог даст, обойдется. Только вот, что. Как только мы отсюда уйдем с Николаем Ивановичем, вы с господином, прошу прощения, товарищем Веселовым, сразу за дело. Ты, голубушка, прости, никто не представил тебя, потрудись насчет доктора. Но до доктора, надо, чтобы вот хоть товарищ Веселов отыскал жениха Лидии Павловны и, с Божьей помощью, Матвея Павловича то из сарая прибрали бы. Сами наплетете с Лидией Павловной что-нибудь ее жениху.
- Вера меня зовут, - буркнула веселовская невеста. – А где этого жениха ее искать?
- А это, Вера, ты у Лиды и вызнай, хоть по-русски, хоть по-вашему. Только ты уж не ругайся, и не дерись с ней больше. Раненая ведь.
- Ладно, договоримся как-нибудь.
- Как рука, Коля? – Рихм младший обратился к Веселову.
- Да работает, вроде, только слабая очень.
В разговор вступил отец Викентий:
- Я же говорил, что пройдет. Это оттого, что весу в товарище Веселове немного, и он смог нам тут натурально петлю Нестерова сделать. Вот рука и спаслась. А если бы поплотнее, да потяжелее был бы товарищ Веселов, то не было бы руки.
- Да если б Николай не запретил в тебя стрелять, ты бы уже в сарае лежал со шпионом вашим, - отозвался Веселов на разглагольствования отца Викентия.
Священник усмехнулся, и не стал возражать. Все прихлебывали чай, пережевывали бутерброды. После нехитрой трапезы Вера убрала со стола, устроилась в кресле, большом и мягком, затем подобрала под себя ноги.
Незаметно, по-летнему рано, забрезжил рассвет. Лидия забылась тяжелым, больным сном. Веселова с Верой тоже понемногу сморило. Вера свернулась в кресле калачиком, а Веселов остался на стуле, уронив голову на колени.






       Глава семнадцатая




Стук в окно прогремел как гром небесный, хотя стучали негромко и осторожно. Отец Викентий пошел открывать, предварительно выглянув в окно. Через несколько мгновений он вернулся в комнату в сопровождении Шимановича. Последний с удивлением взглянул на Рихма, с еще большим удивлением оглядел всех остальных присутствующих. Взглянув на Веселова и Веру, заговорил по-английски.
- Что происходит, господа? – Был его первый вопрос. За ним пошли следующие. – Что с Лидией? Где капитан Теппонен? Что это за люди?
- Попробую ответить кратко, но последовательно, - отозвался отец Викентий.- Происходят последствия невыполнения господином капитаном своих обещаний и наших договоренностей. Лидия Павловна нанесла себе ножевое ранение, ей оказана не очень квалифицированная медицинская помощь, сейчас она спит. Капитан Теппонен застрелен Николаем Ивановичем. Тело капитана Теппонена лежит в сарае. Мужчину зовут Николай Петрович Веселов, это единокровный брат нашего Николая Ивановича, а барышня – Вера, его, Николая Петровича, невеста. Оба прибыли в данный адрес для оказания посильного содействия Николаю Ивановичу в восстановлении справедливости, правда, своими методами. После нашего с вами убытия они позаботятся о живом теле Лидии Павловны и о мертвом теле Матвея Павловича.
- Я не очень понимаю вашего ироничного тона, батюшка. И, Николай, какого черта? То, что я предупредил тебя об опасности, не означало, что ты должен приходить сюда и убивать руководителя всей операции.
- А как бы я попал обратно в Эстонию, Ростик? С паспортом товарища Бурмистрова? Или оставаться товарищем Бурмистровым до конца своих дней, явно не очень многочисленных в данной ситуации?
- Что я объясню Локвуду, господа?
- А кто мешает объяснить Локвуду, что мы подверглись нападению агентов ГПУ. С трудом ушли, капитан, к сожалению, погиб, - опять вступил в разговор отец Викентий. – Мне сдается, что известие о том, что капитан погиб будет более приятным, нежели сообщение о том, что он жив и арестован.
- Ладно, что случилось, то случилось. Где документы?
- Документы у меня, - ответил Рихм. – Теперь это наша страховка, билет до Валаама, где ты их и получишь.
- Какой Валаам? Я первый раз об этом слышу. В Сортавалу, одна остановка в Коневце. Коля, объясни, в чем дело.
Рихм, не вставая из-за стола, спокойно произнес:
- Вот потому, что ты не знаешь ничего о Валааме, в том числе, капитан лежит в сарае. У нас с ним были весьма четкие договоренности. Мы оказываем ему содействие в его делах, он обеспечивает наше прибытие в Ленинград и отбытие через Валаам и Финляндию обратно. У нас с отцом Викентием в монастыре свои дела.
- Не понимаю разницы, из Валаама в Сортавалу, из Сортавалы на Валаам.
- Нет, Ростик, пойми меня правильно. Я безмерно благодарен тебе за твой поступок, но когда мы прибудем в Сортавалу, твоя задача будет с нами или без нас, как можно быстрее добраться до Хельсинки, а оттуда в Лондон, или еще куда. На Валаам тебе будет совершенно наплевать. А если мы без тебя из Валаама прибудем в Сортавалу, то, что мы, без документов, и без четкого объяснения, как мы сюда попали, будем делать. Рассказывать каждому встречному полицейскому, что мы из разведгруппы капитана Теппонена, который пал смертью храбрых, выполняя ответственное задание в Ленинграде. Пойми меня правильно, Ростик. Капитан для нас – представитель вашей системы. Мы свое дело сделали. Нет капитана, ты за него. Выполняйте до конца свои обязательства. Другого разговора не будет.
Шиманович сел за стол, задумался. Через несколько минут он согласился:
- Ладно, на Валааме у финских военных есть радиостанция. С нее свяжемся с Сортавалой и сообщим о задержке. Ну, все, уходим.
Николай Рихм поднялся со стула, посмотрел на Веселова. Тот, подчиняясь какому-то непонятному внутреннему приказу, тоже встал. Рихм подошел к нему, взял за плечи.
- Ну что, Коля, прощай. Надумаешь ко мне переехать, а может просто погостить, так милости прошу. В Таллинне меня найти просто, спросишь в полиции фирму «Рихм и сын», и все.
Веселов явно хотел что-то ответить, скорее всего, возразить, но Рихм младший пресек эту попытку:
- Не надо, Коля, ничего говорить. Так вот как-то в жизни все получилось. Кто знает, что дальше будет? Пока прощай, тете Ирме поклон от меня.
Преодолев легкое сопротивление Веселова, Николай обнял его, повернулся к Вере.
- И ты прощай, Вера. Спасибо за помощь, здорово выручила.
Вера промолчала, махнула рукой. Отец Викентий, кивком головы, не подавая руки, простился со всеми, включая спящую Лидию, и троица во главе с Шимановичем вышла из дома.



       
       Глава восемнадцатая




На улице их ждала пролетка. Лошадь послушно стояла, понурив голову.

- Сейчас на Финляндский, кое-что захватить надо, - сказал Шимановичу Николай, плюхнувшись на сиденье.
- Понимаю, за эту, стало быть, квитанцию, капитан переживал, - ответил Ростислав, усаживаясь за извозчика. – Ну, поехали.
Путь до вокзала был не слишком длинным, и через час с небольшим, с заветным чемоданом и со знакомыми капитанскими баулами, Николай и отец Викентий уже взошли на борт большого мотобота «Апури». Мотобот был пришвартован у левого берега, недалеко от Финляндского моста, у церкви Иоанна Предтечи. Хозяин мотобота, белесый финн, не пожимая рук, легким поклоном ответил на приветствие, и коротко представился, - Тимо Рянсси.
На мотоботе оказалась каюта, которая служила одновременно и кубриком и камбузом и кают-компанией.
Приняв на борт пассажиров, финн отшвартовал мотобот от небольшого деревянного пирса, запустил мотор и, корабль, развернувшись против течения, потарахтел в сторону Шлиссельбурга.
Сидя за столом в каюте, Шиманович достал из своего саквояжа ситный, круг колбасы, несколько вареных картофелин, спичечный коробок с солью, пяток огурцов. В углу каюты, на небольшом кухонном столике была спиртовка, на ней небольшой чайник. Чиркнула спичка, вспыхнуло голубое пламя, и через пятнадцать минут в кружках путешественников дымился крепкий чай. Все перекусили.

К острову Кареджи мотобот подошел под вечер. Солнце уже ушло за остров и за перешеек, и только ярко красные перистые облака светились на небе. Завтра будет ветрено, подумалось Николаю. От мыслей о погоде и о природе его оторвал голос Шимановича.
- Подплываем, господа. Через несколько минут швартуемся. У меня есть вопрос. Что вы получили по квитанции на Финляндском вокзале и везете на Валаам?
- Я не хочу отвечать на этот вопрос. Тем более, что к вашему с Теппоненом заданию это никак не относится, - Николай отвечал спокойно, но жестко.
- Коля, я теряю, наконец, терпение. Я тебе уже спас жизнь, теперь от меня тоже многое зависит. Я не могу иметь дело с людьми, которым не могу доверять.
- Зачем тебе это знать, Ростислав?
- Мы теряем время! – В сторону Николая смотрел браунинг Шимановича. – Очень медленно вынь мой подарок из кармана, положи его на палубу и толкни ногой ко мне. Теперь я помогу с ответом. Это золото?
Николай подчинился, но при этом заметил:
- Зря ты это, Ростик. Бог с тобой, скажу. Да, это золото, которое мы должны с отцом Викентием доставить в святую обитель на Валаам. Это последняя воля нескольких последних владельцев этого золота.
Из каюты вышел отец Викентий, встал на палубу, оглянулся. Затем произнес:
- У нас была договоренность с капитаном Теппоненом. Мы помогаем ему, он помогает нам. Мы должны доставить это золото на Валаам.
 Шиманович внимательно посмотрел на отца Викентия и спустил курок. Пуля попала куда-то в живот священнику. Он взмахнул руками и навзничь упал за борт.
Николай, задохнувшись от возмущения, рванулся к Шимановичу. Шиманович не стал стрелять, уклонился от мощного боксерского крюка, нанес неожиданный и сильный удар коленом в живот, и обрушил на затылок Николая удар ребром левой ладони. Свет в глазах Рихма младшего померк, он рухнул на палубу.

Когда Николай пришел в себя, он обнаружил, что сидит на стуле, посреди довольно большой комнаты в каком-то то ли сарае, то ли бараке. За окном была явная ночь. Перед ним стоял стол, плохо струганный и очень старый. В паре метров от этого стола, на табуретке сидел Шиманович и весело глядел на Николая. Уголки глаз и рта Ростислава выдавали эту веселость, да и не особо скрывал эту веселость бывший однополчанин.
Заметив, что Николай очнулся, Шиманович начал говорить:
- Ох, и задал же ты мороки. Ведь как хорошо все получалось по капитанской задумке. Ты лежишь на дне Невы, мы с капитаном плывем в Лондон. Все получают награды.
Мой план тоже был ничего, да еще и гуманнее, как минимум в отношении тебя. Ты исчезаешь, причем, заметь, в выбранном тобою направлении. Правда, предварительно грохнув господина капитана, понимая, что нет вам на этой земле места для двоих. Встало, стало быть, промеж вами золотишко. А я то гадал, зачем им, Теппонену и Локвуду именно ты в Ленинграде занадобился. Да, все мы немощны, ибо человеци суть.
- Капитан, умирая, произнес те же слова.
- Золотые слова, но к ним мы еще вернемся. Увязался ты, стало быть, за мной. Ну, значит, судьба. В общем, так, Коля. Вот тебе бумага, вот чернила, вот перо. Напиши мне пару бумажек под диктовку. И будут тебе билетом в Эстонию эти бумажки, а не документы, что господин капитан с твоей помощью в Ленинграде добыл.
- Какие бумажки? – Неуверенно спросил Николай.
- Бумажки, Коля, в твоей жизни самые главные. Они жизнь твою разделят на до и после. Бери перо и внимательно слушай, старайся без ошибок. Шучу, Коля, шучу. Итак, я, Рихм Николай Иванович, рождения третьего октября тысяча восемьсот девяносто второго года, уроженец Санкт - Петербурга, эстонец, беспартийный, подданный Эстонской Республики, даю добровольное согласие на негласное сотрудничество с органами Государственного Политического Управления Союза Советских Социалистических Республик. Обязуюсь неукоснительно выполнять задания, распоряжения и поручения, полученные от сотрудника-куратора, а также инициативно сообщать сотруднику-куратору любую информацию, которая может представлять интерес для органов ГПУ.
Написано собственноручно. Подпись. Дату поставь ту, что мы с тобой под Тарту встретились. Да ты, брат, не пишешь ничего. Зря ты это. Не поедешь никуда иначе. Здесь, на Кареджи и останешься.
Николай задумчиво глядел на Ростислава, почти перестав понимать, что происходит.
- Ты, значит, на ГПУ работаешь? Не понимаю.
- Нет, Коля. На ГПУ я предлагаю работать тебе. А я в ГПУ служу, причем кадровым офицером.
- А как же документы, завод?
- Так надо. Локвуд получит липу. Это все было заранее спланировано и организовано.
- Как же ты, офицер, теперь на красных работаешь?
- А я брат, белым никогда не был. И присягал я России, а не Англии и Польше. Так что присягу я не нарушил. А еще для примера скажу, что декабристы почти сплошь дворяне были, да и Маркс с Лениным не от сохи. А главное, что я понял однажды, так это то, что не должен один человек на другого горб ломать, а тот ему в ответ подачку нищенскую, а то и плетку да пулю вместо хлеба.
Но сейчас не о том вопрос. Времени у нас много нет. С рассветом уходим в Финляндию. И без твоей подписи под продиктованными мною бумажками пассажиров на мотоботе станет еще на одного меньше.
Николай опять погрузился в раздумья. Ситуация казалась безвыходной. Здесь, на Кареджи, на краю советской земли у Ростика наверняка есть свой человек, который доставит куда надо подписку, там ее зарегистрируют и, как Ростик правильно заметил, для него, Рихма младшего, начнется другая жизнь. Но альтернатива не предусматривала вовсе никакой жизни.
Он поднял глаза на Шимановича.
- А золото? Мне его надо на Валаам отвезти.
- Коля, ты в самом деле малахольный, как говорила моя тетя Ядя, или прикидываешься? Какое золото, какой Валаам. Сокрытое в земле сокровище, то есть клад, является собственностью государства и подлежит сдаче государственным органам. Так что Коля, Божье Богу, а кесарю кесарево. Это золото кесарево.
- Только кесарь не тот! – Раздался голос от двери. Николай в первые секунды даже не поверил, что это именно этот голос. Но это был именно отец Викентий, который продолжал свою речь.
- Предыдущий кесарь еще мог бы рассчитывать на это золото, так как изначально оно казенное было. Купец Кудельников к казне аки клоп присосался, за счет казны капитал неправедный нажил, и под конец жизни решил, что кесарь то ему уже по любому не помощник, а вот Господь аккурат выходил ему самый близкий начальник. Так что ему, Господу, золотишко купец Кудельников и завещал. Ну а поскольку Господу самому золото без надобности, ибо сказано « не приемлешь всесожжения, жертва Богу – дух сокрушен», то на благие дела сокровище пойдет.
Можно было бы удивиться терпению, с которым Шиманович слушал монолог отца Викентия, но объяснением всему был «ческа-зброевка» в руке священника. Черный глазок пистолета глядел на Ростислава.
- Вот вы что за птица! – Удивленно продолжал отец Викентий. – Сотрудник ГПУ в разведгруппе такого волка как Теппонен.
Шиманович встал с табурета, сделал два шага по направлению к окну.
- Стоять! – Выкрикнул отец Викентий. – Давайте, любезный, о делах поговорим. Вы везете нас на Валаам. Ведь у вас есть, что сказать сторожевому катеру, если что, не правда ли? Мы забываем ваши интересные откровения, и больше никогда вас не видим. В обмен на провоз нас через Финляндию в Эстонию. Ваше мнение о моем предложении?
- Надо подумать, надо подумать, - задумчиво произнес Ростислав, еще немного приблизившись к окну. – Хотите, я буду откровенен до конца? Наверняка хотите. Так вот, слушайте, батюшка. Капитан Теппонен, царствие ему небесное, не собирался никого из вас везти ни на Валаам, ни вообще в Финляндию. С Николаем все понятно, он должен был бы сейчас уже выплывать в Финский залив, если бы конечно за корягу какую-нибудь не зацепился. Но и для вас, батюшка, никаких документов не было, и разговоров тоже. Я думаю, что Матвей Павлович по старой дружбе сам где-нибудь вас бы успокоил. Так то вот оно как, в поход за золотишком отправляться, да попутчиков вроде Теппонена себе подыскивать.
Пока Шиманович откровенничал, расстояние между ним и окном понемногу сокращалось. Произнеся последние слова, Ростислав рыбкой нырнул в проем окна, выломав своим телом оконный переплет. Звон стекла совпал со звуком выстрела «ческа-зброевки». Николай рванулся к разбитому окну. В ночном мраке, в квадрате света от окна он увидел Шимановича, лежащего ничком на траве. Вдвоем с отцом Викентием они затащили Ростика в барак. Пуля попала ему в затылок и, выйдя спереди, унесла с собой левый глаз и половину носа.
Обыскав тело, они нашли два «браунинга», документы с Адмиралтейского завода, паспорт на имя Ингемара Лундберга, пропуск через границу, оформленный для коммерческой деятельности.
- На Валааме финская военная часть. Ее командир переправит нас в финляндскую разведку с документами. Там расскажем о нападении гепеушников в Питере и о самоубийстве Шимановича на Кареджи, - размышлял вслух отец Викентий.
- Но эти документы – дезинформация, часть гепеушной операции.
- Голубчик, нам-то какое дело. С этими документами нас хотя бы в Гельсингфорс отвезут, а там и до Таллина рукой подать. Прорвемся.
- Сперва надо на Валаам прорваться. Советую ночью, чтобы к рассвету быть в финляндских водах.
- Правильно. А чухонец, если русского языка не поймет, останется здесь, на Кареджи.
Диалог продолжился практически на бегу.
- Послушайте, отец Викентий, а как вы с того света то вернулись? Я уж не чаял вас в живых увидеть.
- Да вот, взял грех на душу, позаимствовал у Лидии Павловны сковородку. Хорошая сковородка, довоенная. Так что теперь мы с мадемуазель Теппонен вроде как квиты.







Глава девятнадцатая




Чего, а вернее кого, Тимо Рянсси меньше всего ожидал увидеть, так это отца Викентия. Финн смотрел на священника как на привидение. Но привидение было настроено по-деловому, с долей агрессии.
- Заводи мотор. Огней не зажигать. Курс по карте и компасу на Валаам.
- А как же господин Лундберг? Я не могу без него плыть никуда.
- Господин Лундберг уже на небесах. Если не хочешь к нему присоединиться, то меньше рассуждай. Что вылупился? Нет больше твоего Лундберга!
- Почему? – Захлопал белесыми ресницами финн.
- А вот ты у него сейчас и спросишь, если не запустишь мотор, - ствол «чески-зброевки» уперся в лоб рыботорговца.
- Но кюлля, кюлля ляхдетаан, - засуетился Рянсси.

Мотор застучал, Николай скинул канат с кнехта, закинул его на мотобот и прыгнул сам. Через несколько минут мотобот уже выходил из шхеры и ложился на курс на Валаам.
В отличие от отца Викентия Николай, как довольно опытный яхтсмен, хорошо разбирался в морском деле, в частности в навигации. Поэтому он отправил священника спать, или как минимум попытаться уснуть, а сам занялся картой и компасом.
Финн вел мотобот правильным курсом, Николай успокоился, но спать себе все равно не позволил. Они встретились глазами с Рянсси и Николай озорно подмигнул ему. Финн смутился и отвернулся.
- Чайку бы сейчас горячего, а, Тимофей?
- Я могу на спиртовке разогреть кофе, если господин офицер встанет к штурвалу.
- Кофейку это хорошо. Давай, разогревай.
Тимо Рянсси нырнул в каюту, завозился там. Николай, поеживаясь в своем дождевике, вглядывался в даль под ровный перестук мотора. Тьма была не кромешная, по-летнему ненадежная. Обернувшись, Николай увидел, что берега и в помине не видно, он давно растаял во мраке, и возникло ощущение, что они на своей посудинке одни в целом мире.
Тимо вынырнул из каюты, в руках у него были две кружки, от которых шел пар. Одну из них он протянул Рихму. Николай с удовольствием сделал глоток. Кофе показался ему фантастически вкусным.
- Хороший кофе у тебя, Тимофей! Спасибо!
- Это «Паулиг», самый лучший в Финляндии.
- Слушай, Тимо, хотел тебя спросить. Ты откуда так хорошо по-русски говоришь?
- Капитан Теппонен говорил по-русски лучше меня, - уклончиво ответил финн.
- Ну, капитан то понятное дело, питерский, а ты то вроде коренной финляндец. И потом, как ты понял, что я офицер? Я, ведь и правда, был офицером, только еще в войну.
- Я унтер-офицер Кексгольмского полка. Тоже воевал за Россию. У меня есть георгиевский крест, только я его никому не показываю.

Николай внимательно посмотрел на молодого финна и заметил, что тот не так уж и молод, просто белый весь, да и веснушки тоже. А так то лет тридцать будет, не меньше. Рихм младший почувствовал вдруг внезапную симпатию к этому бывшему солдату, с которым он воевал в одной армии, за одну страну. Он юркнул в каюту, вынул из сумки Шимановича фляжку со спиртом, плеснул себе и Рянсси прямо в кофе.
- Давай выпьем. Я был поручик Литовского полка. Нас в Полесье всех вдребезги немцы разнесли. Мало кто выжил.
- А я в Галиции был. Со всей роты только три человека осталось.
Финн стукнул кружкой о кружку Николая, хлебнул и отвернулся, наверное, задумавшись о былом. Николай тоже примолк. Через минуту финн повернул к нему свое лицо и спросил:
- А после Валаама, что мы и куда?
- Не знаю. Ты в Сортавалу, а мы как получится. Там от нас уже мало, что будет зависеть. А ты с Лундбергом серьезно работаешь? – Николай осторожно спросил о Шимановиче.
- Нет, я несколько раз возил капитана Теппонена из Питера в Сортавалу или Кякисалми, иногда, наоборот, из Сортавалы или Кякисалми в Питер. Он хорошо платил, а что да почему, не мое дело.Чем меньше знаешь, тем лучше. Господин Лундберг сказал, что капитан погиб. А что с ним случилось?
- Матвей Павлович погиб в перестрелке. В Питере, на Охте.
- Аа! – Финн замолчал. Потом он продолжил. – А вот сейчас он не должен был плыть. У меня было задание только на одного господина Лундберга. Лундберг так сказал.
- Ах, вон оно что! – Воскликнул Николай, и тут же прикусил язык, сдерживая эмоции. В этот момент он понял, что не только он, Николай, был приговорен капитаном финляндской разведки, так же, впрочем, как и отец Викентий. Но и сам капитан был уже приговорен гепеушником Шимановичем. Шиманович что-то заподозрил в поведении Теппонена и руками Рихма убрал его. Но зачем гепеушнику убивать финляндского разведчика. Его смерть можно было бы инсценировать, и, спрятав в застенке, вытрясти из него вместе с душой кучу секретов. Что-то опять не складывалось в голове у Николая. Как тогда, в Таллинне, когда его мучили странные предчувствия в отношении капитана. Вот и сейчас какая-то неосознанная мысль не давала ему покоя.
Понемногу до него начало доходить, что Шиманович тоже знал о золоте, поэтому, и именно поэтому, он не выполнил приказ Теппонена, снабдил его, Николая, оружием, и появился сам лишь тогда, когда вопрос с капитаном уже был решен. С другой стороны можно было бы рассуждать о том, что Теппонен мог убить Николая, но Шиманович довольно правильно рассчитал, что у Рихма есть фора по внезапности и вообще неожиданности. Почему же их не задержали в Ленинграде, и не отобрали золото в пользу государства? Ответов было два. Либо Шиманович, даже будучи сотрудником ГПУ, решил присвоить себе золото, не ставя, естественно, в известность свое руководство, или… Или Шиманович не был сотрудником ГПУ, операция была настоящая, только вот теперь и Ростик «взалкал» по выражению отца Викентия.
Ну, а подписка, данная Николаем Рихмом безымянному сотруднику куратору, объяснила бы, почему он, Николай Рихм, остался лежать на Кареджи. А дата подписки, при вычислении методом исключения указала бы на отца Викентия, объяснив, почему последний лежит на дне Ладоги.
Все вроде бы вставало на свои места. Только один маленький червячок продолжал копошиться в душе Рихма младшего. Он не мог еще сам сформулировать вопрос, и, соответственно, дать ответ. Но покой, пришедший было со смертью Шимановича, опять покинул его. Логическая память повела его по цепочке событий в обратную сторону и привела к смертному одру Рихма старшего. Николай подумал о том, кому изначально было известно о золоте. Это был он, Рихм младший, и отец Викентий. От Рихма младшего о золоте не узнал никто. От отца Викентия о золоте узнал капитан Теппонен. Значит, Шиманович мог узнать о золоте от кого-нибудь из них двоих. Вряд ли от капитана. Зачем Теппонену вносить сумятицу в процесс проведения операции и приобретать конкурента? К тому же, если бы они действовали заодно, то Шиманович, скорее всего, был бы в курсе, что за квитанция и откуда. И, наверняка, Николай точно плыл бы сейчас по Финскому заливу в позе боксера. Но Шимановичу Николай нужен был живой, и с золотом, а не с квитанцией.
Таким образом, выходило, что компаньоном Шимановича очень даже мог быть, как это ни странно, отец Викентий.
Но все поведение отца Викентия не вязалось ни в какую с подобными выводами. И самое главное опровержение было в том, что отец Викентий собственноручно пристрелил Шимановича. А тот, чуть раньше стрелял в отца Викентия, причем стрелял наповал, чтобы за борт. Причиной стрелять для Шимановича могло быть нежелание делиться, а причиной стрелять для священника могли быть откровения Ростика о принадлежности к ГПУ.
Чему верить, как связать воедино то, что не хочет связываться? Самый главный факт, который оставался фактом, это то, что они с отцом Викентием плывут на Валаам, золото с ними, а все чужие в этом деле мертвы.

















       Глава двадцатая




Внезапно Николай осознал, что до его уха доносится шум мотора, причем мотора не их мотобота, а совсем посторонний шум, от чужого катера. Он вскочил на ноги, держась левой рукой за поручень слегка нагнувшись в сторону шума, начал напряженно вглядываться в предрассветную дымку. Вскоре его взору предстал силуэт пограничного катера. Николай посмотрел на Тимо. Финн тоже смотрел в сторону катера, лицо было напряжено. Сплюнув за борт, Тимо вопросительно посмотрел на Николая.
- Уходим в туман! Может быть, оторвемся! – крикнул Николай. – Мотор на полную.
- Попробуем, - отозвался Тимо, и послушная рулю посудина, с небольшим креном, начала забирать левее.
Со сторожевика заметили мотобот, и было видно, что сторожевой катер разворачивается в сторону нарушителя. Раздался голос, усиленный рупором:
- С вами говорит пограничный катер. Немедленно заглушите мотор и остановитесь для проверки!
Николай сопоставил в голове скорости обоих катеров и понял, что оторваться будет сложно. Но не невозможно. Мотобот вошел в рваные облака тумана, как будто лежавшие на поверхности воды. Предрассветные сумерки делали их вообще непрозрачными, как будто огромные клочья ваты плавали по воде. Еще левее эти клочья смыкались, образуя сплошную пелену. Туда бы успеть нырнуть, подумалось Николаю.
Мотор тарахтел изо всех сил. Николай мельком глянул на финна. Тот со спокойным, но озабоченным лицом крепко держал штурвал. Николай оглянулся на отца Викентия. Священник сидел на корме и, не отрываясь, смотрел в сторону сторожевого катера.
Спасительная белизна была уже совсем рядом, когда с носа пограничного катера ударил пулемет. Пули заплясали по палубе «Апури», пробили в нескольких местах обшивку.
- Ложись! – Крикнул Николай, но команда была излишней, отец Викентий уже лежал на палубе. Кинувшись к нему, Николай понял, что команда немного запоздала. Одежда справа на груди священника стремительно пропитывалась кровью. Николай вынул из руки отца Викентия, более длинноствольную, чем «браунинг», « ческу зброевку», и, тщательно прицелившись, выстрелил в пулеметчика. Николай не зря считался лучшим стрелком полка. Пулеметчика отбросило к рубке, вскинув руки, он упал на палубу. Вторая пуля разбила в этой рубке переднее стекло. Появилась небольшая фора по времени. Ее хватило на то, чтобы нырнуть в густое молоко тумана.
- Так держать! – Крикнул Николай Тимо Рянсси и склонился над отцом Викентием. Тот тяжело дышал, со свистом и хрипом. Наверное, легкое пробито, подумал Николай. Нырнув в каюту, схватил медицинский чемоданчик и вернулся на палубу. Заткнув рану тампоном из ваты и бинта, он тщательно перевязал рану, оттащил раненого в каюту.
По подсчетам Николая до архипелага оставалось меньше часа, даже с учетом небольшой дуги в тумане. Сторожевой катер безнадежно отстал, его не было ни слышно, ни, тем более, в таком тумане, видно. Николай проведал отца Викентия. От большой кровопотери священник впал в забытье. В тарахтении сквозь туман окончательно рассвело, туман как будто засветился изнутри, причем свет, преломляясь в тумане, заставлял светиться эти лежащие на воде облака всеми цветами радуги. Вскоре туман начал рассеиваться и через без малого час, испарился вовсе.
Взорам отважных мореплавателей предстал на расстоянии нескольких кабельтовых скалистый остров, поросший коряжистыми соснами. За первым островом угадывался другой, дальше третий.
- Валаам! – Возвестил Тимо.
Николай вгляделся в берег. Везде скалы, круто уходящие под воду. У него не было подробной карты архипелага, с указанием каких либо пристаней. У Тимо в каюте была только старая финская карта Ладоги и финская же лоция.
- Малый ход! – Скомандовал он как заправский капитан. – Будем искать какой-нибудь скит или жилье. Там и причалим.
- Лучше принять влево, - сказал Тимо. – Я бывал на Валааме. Мне кажется, мы на траверсе Воскресенского скита, он за этими островами, вон по тому проходу. А слева будет Предтеченский скит, там есть пристань.
- Давай! – Махнул рукой Николай и мотобот ушел влево.
Память не подвела финского рыботорговца, через четверть часа показался скит на отдельно стоящем острове. То, что Тимо назвал пристанью, на самом деле оказалось мостками, хотя и крепко сработанными, на вид надежными. Спрыгнув на эти мостки, Николай направился к скиту. Подойдя к серому от времени, но крепкому строеньицу, постучал в крепкую же дверь. Дверь открылась, на пороге показался монах, седой как лунь, с морщинистым, но светящимся внутренним здоровьем лицом. Прозрачно синие, можно даже сказать молодые глаза старика внимательно и вопросительно смотрели на Николая.
- Здравствуй отец! У нас дело к настоятелю, и тяжело раненый на борту.
- Раненого то лучше к воинским людям в гошпиталь. У них доктор имеется.
- Нам надо сперва к настоятелю. А где здесь финские военные?
- Финские то воинские люди здесь южнее, да еще туда, на Авраамиевский скит.
Монах неопределенно махнул рукой.
- Ну а к настоятелю как попасть?
- К настоятелю то? Так это лучше чуть дальше вон проплыть у Никольского то скита, повернуть вглубь. Там прямо до монастыря, там и пристань есть.
- А не заплутаем? – Недоверчиво спросил Николай.
- Да нет, как на мысу скит заметите, так перед ним направо и заходите, ну а там в самый, считай, угол.
- Спасибо отец!
- Бог благословит! Поспешайте с болезным то. Ежели не хотите его к финским воинским людям оставлять, так в обители есть лечебница, какой ни на есть, уход будет.
Состояние отца Викентия действительно внушало опасения. Поклонившись монаху, Николай запрыгнул обратно на мотобот, мотор затарахтел, и посудина легла на курс вдоль берега на северо-восток.













       Глава двадцать первая




Вскоре как по писаному показались маковки скита и справа широкая гладь залива, глубоким фьордом уходившая вглубь островов.
На самом малом ходу мотобот двигался между скал и камней, по обозначенному железными шестами фарватеру. Обогнув островок, из-за которого показалась часовня, а потом и весь монастырь, Тимо, памятуя слова старца о пристани, продолжал вести мотобот вперед.
Вскоре показалась и пристань, добротно сработанная и крепко устроенная. Причалив к пристани, Николай заметил молодого монаха, который с любопытством глядел на прибывших, отложив свою работу по покраске перил пристани и ступенек спуска к воде. Николай обратился к нему.
- Послушай, любезный. У нас тяжело раненый священник на борту и срочное дело к настоятелю. Потрудись, Христа ради, окажи содействие.
Монашек бросил совсем свою работу и почти бегом исчез в сторону монастыря. Вскоре он вернулся на телеге с подручным, таким же чернецом, как и сам.
Отца Викентия аккуратно перенесли на телегу, Николай пристроился сбоку.
В монастыре отца Викентия сразу повезли в лечебный корпус, а Николая монашек повел к настоятелю. После недолгого ожидания в красивой приемной с мягким диваном и креслами вокруг полукруглого стола и с иконами по стенам, Николая позвали внутрь.
Войдя в кабинет настоятеля, Николай сразу оробел, как в детстве, перед строгим учителем. Справившись с волнением, он подошел к иерею, наклонился и поцеловал протянутую руку. Настоятель внимательно смотрел на человека, производившего впечатление советского служащего среднего уровня. Немного подумав, настоятель жестом предложил гостю присесть в резное деревянное кресло.
- Вы из Петрограда? Что привело вас, сын мой, в нашу обитель?
- Я из Таллина, батюшка. История длинная, но я объясню вкратце. При желании вашем, потом, может, в архивах монастыря найдутся какие-либо бумаги к сему делу относящиеся. Суть же дела такова. Давным давно, псковский купец Кудельников завещал вашей обители пятьдесят тысяч золотом, в империалах. Волею судеб, золото длительное время находилось у моего отца, ныне покойного. Перед смертью, последней волей его было доставить золото на Валаам. Золото при мне, вот оно. Прошу вас принять сей завещанный Богу дар, хоть и с таким солидным запозданием.
- Пред Богом столетия – мгновения. Слава Господу нашему, Иисусу Христу, что справедливое дело свершилось. Кесарю кесарево, Божье Богу.
- Такие же слова произнес однажды мой спутник, священник из храма Александра Невского в Таллине. Этот достойный священнослужитель был тяжело ранен, доставляя это золото в обитель. Он сейчас в вашей лечебнице.
- О нем мы позаботимся самым лучшим образом. Все, что будет в наших силах, мы сделаем. На остальное – воля Божья. Но вы можете пребывать в душевном спокойствии за своего товарища. Даже если ему суждено будет завершить здесь земное житие, то лучшей кончины священник сам бы себе не пожелал. В святой обители, выполнив богоугодную миссию. Вернемся к вам. Останетесь у нас на какое либо время?
- Я бы с удовольствием, батюшка, но безотлагательное дело влечет меня в Сортавалу или в Кексгольм, то есть Кякисалми по местному. Дело у меня государственной важности. Как говорится Божье Богу доставил, теперь Кесарева очередь. Хотел бы вас попросить помочь связаться с финскими военными. Это, наверное, трудно?


- Отчего же. Майор Седерхольм мой хороший знакомый. Окончил Михайловское артиллерийское училище в Санкт- Петербурге, прекрасно говорит по-русски. Поэт, да и голос есть. Звал даже в хор его, но он смеется, говорит, как же это я, лютеранин, буду в православном хоре петь. Так вот с шутками и уклонился. А жаль. Милейший человек. Я пошлю за ним, а вы пока отдохните. Располагайтесь, погуляйте. Погода стоит дивная. А майор, как мне видится, вечером заглянет.

Выйдя от отца настоятеля, Николай пошел в лечебницу, проведать отца Викентия. Тот то ли спал, то ли был в беспамятстве. Николай опустился на табурет рядом с деревянной кроватью, на которой лежал раненый, молча потрогал руку священника. Она была горячая, видно, температура была высокая. Жар. Как будто в ответ на эти мысли, в палату вошел монашек с большой миской, как оказалось с холодной водой и небольшим чистым полотенцем. Николай встал с табурета и посторонился. Монашек поставил миску на прикроватный столик, слегка отжал полотенце и, свернув его в пухлую полоску, положил на горячечный лоб отца Викентия. Затем, обернувшись к Николаю, монашек приветливо и немного застенчиво улыбнулся и сказал:
- В беспамятстве он. Да вы не переживайте. С раной брат Варлаам разобрался. Он в миру не последним хирургом был. Вот и память болезному будет.
С последними словами монашек взял со столика и протянул Николаю небольшое блюдце, на котором лежала пуля от «Максима» с бороздками от нарезки ствола.
- Из болезного брат Варлаам вынул. Сейчас в беспамятстве, а и придет в себя, так опять уснет. Ступайте батюшка на воздух.
Николай послушался, вышел из лечебницы и направился к пристани. Еще издали он увидел, что Тимо на мотоботе не один. Рядом со светлой стриженой головой финна покачивался черный клобук. Дверца моторного отсека была поднята.
Подойдя к мотоботу ближе, Николай услышал, что Тимо знакомит монаха с конструкцией мотора своего корабля. По деловым вопросам и профессиональным комментариям монаха, Николай понял, что чернец не последний профан в этом деле.
Кто только не надевает монашеские одежды, подумал Николай, тут же вспомнив про брата Варлаама, сделавшего пару часов назад операцию отцу Викентию.
- Здравствуйте! – наклонил голову Николай, приветствуя собеседника рыботорговца.
- Доброго здоровья! – Гораздо ниже поклонился монах, поднявшись с палубы.
- Тебя хоть накормили, Тимо?
- Я бы хотел, чтобы меня всю жизнь так кормили. Суп из белых грибов такой, что ложка стоит в миске как фарватерная веха. Кусок лосося еле доел. А до киселя из земляники уже не дошел, обещал вечером попробовать. А хлеб такой, что, наверное, в раю такой дают. В рай я, наверное, не попаду, но какой там хлеб, я теперь знаю.
Николай удивился такому длинному словоизлиянию, не свойственному обычно немногословному финну.
Действует как-то все здесь на человека, подумалось Николаю. Каким то здесь человек становится другим. А может, наоборот, просто все хорошее из человека наружу выходит, а плохое куда-то прячется, а может и вовсе исчезает куда то.
- Вечером я встречаюсь с майором Седерхольмом, из финских военных. Так что сейчас иду в гостиницу, приготовлюсь к встрече.
- Хорошо, расскажете, как получилось, когда вернетесь. А как там ваш товарищ, отец Викентий?
- Ему сделали операцию, он спал, когда я к нему заглянул. Пулю вынули. Даст Бог, выкарабкается.
Финн покачал задумчиво головой, но ничего дальше говорить не стал.




       Глава двадцать вторая



Николай пошел в гостиницу, помылся и, как смог, привел в порядок свою одежду. Вечер подобрался незаметно, в виде чернеца, позвавшего Николая к игумену Павлину на ужин. Идя за неторопливым монахом, Николай вернулся мыслями к фамилии Седерхольм. Седерхольм, Седерхольм. Что-то далекое, но знакомое, неуловимое по лабиринтам памяти. Конечно это что-то, связанное с Питером, так как, посещая Выборг и Гельсингфорс, Рихм младший не общался ни с какими военными. Ага, Михайловское артиллерийское… Воспоминания прервались у дверей покоев отца настоятеля. Монашек отворил дверь, пропустил Николая, но сам не вошел. Отец Павлин приветливо встретил Николая и представил ему своего вечернего гостя:
- Прошу познакомиться, майор Седерхольм.
Со стула поднялся подтянутый финский офицер, с прямым пробором темных волос, с усами щеточкой и выразительными карими глазами. Глаза эти внимательно и с интересом смотрели на Николая. Сделав два шага, он протянул Рихму руку и произнес четким голосом:
- Георгий!
Николай пожал эту протянутую руку и, мучительно вспоминая, откуда ему знаком этот взгляд, представился:
- Николай!
- Николаевское пехотное, если не ошибаюсь? А, не ошибаюсь?
Тут Николая осенило. Чернышев переулок, четырнадцатый дом, красивая дверь, витая лестница, Анечка Проскурина. Спор с какими-то студентами, какая то колкость, за студента вступились однокашники, за Николая – артиллерийский юнкер, одногодка. На их фырканье по поводу штафирок, оба были выставлены Анечкой из квартиры с наказом обдумать свое поведение в обществе интеллигентных людей, почти ученых.
Выйдя на Чернышев переулок, юнкера посмотрели друг на друга и представились. Георгий Седерхольм оказался финляндцем из Фридрихсхамна. Дошли до Садовой, мимо Пажеского корпуса к Невскому. Перешли Невский, на Итальянской нырнули в трактирный погребок. Обстановка была демократичная, кто не хотел, не раздевался. Размотав башлыки и расстегнув шинели, юнкера огляделись. Заведеньице было второразрядное, если не проще. В принципе, Николай был этому рад, так как в средствах он был не то чтобы ограничен, но лишних отец не выделял, а трат хватало. Но его финансовые раздумья были прерваны зычным голосом Георгия, возвестившим о том, что он, Георгий угощает. На столе появились два пузатых бокала шустовского коньяка, блюдце с порезанным и посыпанным сахарным песком лимоном. Отхлебнули обжигающего ароматного напитка, зажевали сочной кислой мякотью. За столом болтали обо всем, об офицерах в училищах, об обычаях среди юнкеров, об Анечке, о предстоящих летом лагерях, к которым надо готовиться уже зимой. Николай почувствовал тогда глубокую симпатию к этому дружелюбному и не стеснительному финляндцу, русский язык которого, не вызывал особых нареканий. На комплимент по этому поводу Георгий тогда хохотнул, мы брат, русские офицеры, так как же иначе то.
Николай захмелел, так как привычки к алкоголю не имел, да и годов было немного. Георгий тоже заметно повеселел. Стало душно, решили выйти на улицу. Вышли на Невский, думские куранты пробили уже поздний для юнкеров час. Николай собирался с духом пригласить своего нового знакомого в гости к ним с отцом, но когда, наконец, собрался, Георгий уже стоял на подножке трамвая, тронувшегося по Невскому, в сторону Адмиралтейства.
- Прощай брат! Приходи в Михайловское, а то у Анечки свидимся! Честь имею!
Николай махал ему вслед рукой, пока вагон трамвая не растворился в усилившемся снегопаде.
Это было пятнадцать лет назад. Много или мало? Наверное, в данном случае бесконечно много, потому что бывший юнкер стоит теперь перед ним в мундире страны, которой на политической карте мира в их молодости еще не было, теперь вот империи давно нет, и они граждане разных государств.
Но взгляд Георгия светился радостью и приветливостью. Видно было, что ему приятна эта встреча с юностью. Раздался голос отца Павлина:
- Прошу, господа, отужинать, чем Бог послал. По причине поста скоромного на столе не ждите, разве что день рыбный. Да-да, Георгий Иванович!
- Не пробовал, Коля, здешних грибов? Это что-то! Да, день то в обители рыбный, так что и рыбкой побалуемся.
Николай, секунду назад мучившийся на предмет отчества и соотношения выканья и тыканья, полностью успокоился.
- Да я вообще на Валааме в первый раз. Так вот получилось.
- Ну, об этом ты после расскажешь. Если захочешь. Отец Павлин! – Георгий повернулся к игумену. – Пост постом, но как басурман и еретик лютеранский прошу не дать вашим дивным разносолам пропасть в утробе грешной без приличествующего случаю возлияния.
- Ну, а Николай Иванович? По моему разумению человек он православный.
- Ну, а Николаю Ивановичу вы, батюшка отпустите этот грех. Ведь Бог то простит по безграничному милосердию своему. А вы то что, от Всевышнего отстанете?
- А, Господь с вами! Прошу к столу.

Выторговав такое своеобразное благословение, майор Седерхольм извлек из кожаного портфеля бутылку коньяка.
- Ох, Николай, видели бы французы нашу закуску под их коньяк, убили бы. Гильотина без разговоров.
Николай улыбнулся. Закуска на столе отца Павлина была точно не под коньячок. Соленые грузди, соленые огурцы, редис, грибы с луком в постном масле с морковью, соленая ряпушка и запеченная лососина, усыпанная зеленью. Горкой ноздреватый хлеб и кувшины с морсами, земляничным и брусничным. Отдельной горкой дымилась рассыпчатая картошка, ровная, белоснежная, без намека на глазки. Флакончик постного масла с дольками чеснока внутри прилагался.
Обширных общих воспоминаний у Николая и Георгия не было, так что они, в основном, рассказывали друг другу о том, как сложилась их жизнь после той зимы тринадцатого.
Выслушав рассказ Николая, вернее сказать то, что Николай счел возможным рассказать, Георгий задумчиво помолчал, потом, чокнувшись с Николаем и отправив в рот рюмку коньяка, произнес:
- Стало быть, ты в Литовском был? А сейчас дело свое? Это хорошо, брат. А я, как видишь, все при том же деле. Мундир другой, но это уж вот так вот. У тебя нынче тоже контора не на Невском. Я в Галиции был, потом революция, такое началось на Украине, не поймешь кто за кого. По всякому было, в конце концов, стою я на палубе парохода, а в дымке тает Феодосия. Из Константинополя в Марсель, потом Париж. Перебивался случайными заработками. Я ведь когда Россию покинул, всего добра было шинель да «наган». Но не пропал. А в двадцать первом иду по улице – мать честная, посольство Финляндии. Ну, думаю, чудеса на глобусе, пора на землю предков, хоть и не ждет никто, по причине сиротства, самого что ни на есть круглого. Выслушали меня на родном языке внимательно, все записали, сказали, когда прийти. В назначенный день пришел, говорят, Родина ждет своего сына. Вот так, сперва на Суур-саари, потом в Койвисто, теперь вот здесь, батареей командую.
-Да-а, - выдохнул Николай. – Биография. Ну а на личном то фронте как?
- Ха, тут то брат, главный сюрприз, как я понимаю, тебе будет.

Майор Седерхольм достал из внутреннего кармана кожаное портмоне, раскрыл, вынул из него фотокарточку. На карточке был изображен сам Георгий, женщина, по сюжету снимка явно жена, и ребенок, совсем маленький, от силы года три, по одежде мальчик. Лицо женщины показалось Рихму младшему очень знакомым. Он тщательно всмотрелся в карточку, затем поднял на Георгия полный удивления взгляд.
- Да, да! – Ответил последний. – Анна Седерхольм, в девичестве Анна Сергеевна Проскурина.
- Анечка! Точно она! – Продолжал удивляться Николай. – Но как, откуда?
- Вот слушай историю. Под Койвисто я был заместитель командира батареи на островах. Пригласил меня как-то командир в Койвисто, на кофе к своей родственнице, которая с мужем и детьми там жила. Приезжаем в назначенный час, на лужайке столик накрыт, хозяйка встречает. Ну, к ручке подошел, каблуками щелкнул. Вторая дама подошла, хозяйка ее представляет – учительница английского, французского и музыки наших оболтусов. Опять каблуками щелкаю, «капитан Седерхольм». А она мне руку протягивает и говорит, «здравствуйте, Георгий!». Причем по-русски. Я и руку поцеловать забыл, вгляделся под шляпку – Анечка. У хозяев глаза на лоб, она к ним повернулась и на хорошем, доложу тебе, шведском объяснила, что вот, мол, давнего знакомого еще по Петербургу встретила. Ну, лишняя тема за столом. Попили кофе, поели булочек с печеньем и крендельками, испросил у командира и хозяйки дозволения прогуляться по саду. Со старой знакомой. Хозяйка сразу закудахтала, ступайте, ступайте. Сад красивый, вон там скамейка, там вон вовсе беседка, а внизу пруд и мосточки, есть, где погулять. На прогулке перешли на русский. Какими судьбами, спрашиваю. Да все просто, говорит. У родителей в Райволе дача, там летом семнадцатого жили. Осенью припозднились в город, ну а потом уж и вовсе не поехали. Кое-как войну пережили, отец инженер, он на верфи «Вяртсиля» подался, как только документы выправил. Мать там же, в Гельсингфорсе сиделкой в доме престарелых. Ну а Анечка через соседку в Райволе, Эдит, к родственнице моего командира устроилась. С этой Эдит она еще в Петербурге была знакома. Эдит стихи писала, печаталась. Может слышал?. Эдит Седергран. Хотя она по-шведски писала.
- Почему писала? Что, больше не пишет?
- Эдит умерла в двадцать третьем. Чахотка. Ну а мы вот так с Анечкой и встретились. Встречаться стали, я теперь знал, куда в свободное от службы время ехать. Однажды говорю, что, мол, все вокруг да около? Предлагаю, так сказать, руку и сердце. Она говорит – я согласна, только надо благословения у родителей испросить. Сплавали в Гельсингфорс, пали, как говорится, к ногам родительским. Те рады, благословили. Но загвоздка малая вышла. Родители говорят – давайте голубки в церковь. Я в приюте при лютеранской церкви вырос, мне пастор за отца был, светлая память. Анечка тоже говорит, веру отца с матерью не покину. Ну, совсем вроде беда, хорошо командир надоумил. У нас, говорит, светское государство, брак законный в ратуше оформите, а с венчаньем потом как-нибудь разберетесь. Так и сделали. Ну а через год Юхан родился. Так пастора в приюте звали. Фамилия то у меня тоже его.
- Ну а где сейчас то Анечка? – Спросил Николай.
- Да здесь, при гарнизоне. У меня здесь квартира казенная. Сейчас, правда, Анечка с Юханом в Сортавале, к детскому врачу уплыли. Послезавтра обратно будет, с новостями и покупками.
Отец Павлин не встревал в оживленную беседу старых знакомых, и они совершенно забыли о его присутствии. Игумен взирал на них благосклонно и иронично.
Спохватившись, и Георгий, и Николай обменялись с настоятелем ничего не значащими фразами и продолжили трапезу и беседу.
От всех Валаамских разносолов исходил какой-то особый, усиленный аромат, все было по-особенному вкусно. Французский коньяк грел, веселил, но почти не хмелил.
Георгий посмотрел на часы на браслетке и заторопился.
- Ну, батюшка, низкий поклон за обильное угощение. Пора и честь знать. Нам еще с Николаем надо о деле переговорить. Пойдем, Коля, провожу тебя до гостиницы.
Николай тоже откланялся, искренне поблагодарив отца Павлина за вечер.
Выйдя от настоятеля, майор отвязал оседланную лошадь, взял ее под уздцы и повел рядом. По дороге к гостинице он повернулся к Николаю и серьезным голосом произнес:
- Ну а теперь к делу, Коля. Что у тебя?
- Дело, Георгий, важное. Я в Питере был по заданию английской военно-морской разведки, причем при содействии и активном участии финляндской военной разведки. Тебе больше ничего говорить не буду, так как ни к чему, да и нам с тобой так обоим безопасней. Меньше забот. В общем мне нужно попасть или в Сортавалу, или в Кякисалми, но только сразу в руки военной разведки.
- Да-а, поворотец. Помочь смогу, да и не только смогу, а и обязан. Есть у нас капитан Сарвинен. Он вроде как при батарее, при гарнизоне, и должность есть. Но он из разведки. Об этом знают только несколько офицеров гарнизона. Так сказать, по долгу службы.
- Капитан? – Почти весело переспросил Николай.
- Да, капитан. А что тебя удивляет?
- Да так, в общем, ничего. Какая контора интересная, одни капитаны.
Майор Седерхольм удивленно взглянул на Рихма младшего, но комментировать ничего не стал.
- Ну, отдыхай. Утро вечера мудренее. Да и Сарвинен утром только появится, он на другом острове, по делу. Спокойной ночи.
- Спасибо, тебе тоже.
Час был поздний, поэтому Николай не пошел в лечебницу, а поднялся к себе в номер и, раздевшись и умывшись, лег спать. Сон не сразу пришел к нему, перед тем как уснуть в голове у Николая вихрем проносились разные мысли. Вот ведь как бывает в жизни. Встретил одного человека из своей юности, оказалось даже двоих. Хорошо, что так все у Анечки получилось. Как уже было однажды замечено, он, Николай, не был влюблен в Анечку Проскурину по настоящему и сейчас, думая о ней, как о знакомой юности, он думал с умилением и светлой радостью. При мысли о любви перед ним сразу встал милый образ Лидии Павловны. Вспомнилось, как она за чаем или кофе не откусывала печенье или пряник, а почему-то, отламывая маленькие кусочки, клала их в рот. Когда она слушала что-то такое, что ее явно интересовало, она как будто забывала положить в рот этот маленький кусочек, забывая при этом и закрыть рот. Все это почему-то настолько умиляло Рихма младшего, что он испытывал какую то внутреннюю дрожь, как тогда, в домике на Киновеевском, так и сейчас, вспоминая это милое существо. Предаваясь этим сладким воспоминаниям, Николай не заметил, как провалился в глубокий сон.











       Глава двадцать третья




Проснулся он оттого, что в дверь постучали. Вспомнив о том, что в монастырской гостинице утром в комнату к мужчине вряд ли войдет дама, он не стал лихорадочно одеваться, а просто сказал:
- Войдите!
В номер вошел подтянутый, спортивного телосложения, финский офицер. На вид около тридцати с небольшим, стрижка «бобрик» рыжеватых волос, начисто выбрит, взгляд синих глаз приветлив, но цепок.
- Разрешите представиться – капитан Сарвинен. Майор Седерхольм известил меня о том, что вы ищете встречи с представителями финляндской военной разведки. И что это желание связано с выполнением вами задания финляндской военной разведки. – Русское произношение капитана оставляло желать много лучшего, но сам язык был освоен достаточно капитально, как говорят финны, tuntuu vaiva, то есть чувствуется усердие. – Как вы представитесь, и что считаете нужным сообщить мне, как представителю военной разведки?
- Вы можете именовать меня устно и письменно Николай Бурмистров. Я входил в группу капитана Теппонена. Я думаю, что этих двух имен, переданных на материк, будет достаточно, для того, чтобы сотрудник, ждущий меня там, знал бы, по крайней мере, к кому меня везти дальше.
- Хорошо, я свяжусь с Кякисалми и организую ваше путешествие туда. Как вы прибыли на Валаам?
- На мотоботе рыботорговца Тимо Рянсси. Это человек капитана Теппонена, из под Сортавалы. Он не в курсе моего задания, в его компетенцию входила только транспортировка группы из Питера в Сортавалу.
- Группы? – Быстро переспросил капитан. – И где же эта группа.
- К сожалению, все, кроме меня и Виктора Скопцева, находящегося сейчас в лечебнице монастыря, погибли. Скопцев тяжело ранен, вчера прооперирован.
- Как погибла группа?
- Все обстоятельства гибели членов группы я освещу только лицу, пославшему меня на задание. Либо его непосредственному представителю. Я надеюсь, что человек, который будет ждать меня в Кякисалми, будет этим человеком, либо отвезет меня к нему.
- Есть ли у вас с собой оружие?
- На мотоботе Тимо Рянсси три пистолета, два «браунинга» и «ческа зброевка». В настенном шкафчике в каюте, справа.
Капитан Сарвинен сделал какие-то пометки в небольшом блокноте, поднялся со стула и произнес:
- Я побеседую с господином Рянсси и смогу определиться с дальнейшими мероприятиями. Советую быть готовым к отплытию после обеда. Есть ли какие-нибудь просьбы и пожелания, связанные с пребыванием на территории острова?

Получив отрицательный ответ и кивнув головой, капитан Сарвинен повернулся к дверям и вышел из комнаты. Когда дверь за утренним визитером закрылась, Николай встал с кровати, умылся, оделся, посетил подлежащие утреннему обычному посещению места, и вышел из гостиницы. После обильного застолья предыдущим вечером никакого желания завтракать не возникало, так что он прошел сразу в лечебницу. Отец Викентий тоже уже не спал, а лежал с открытыми глазами и глядел в потолок. Николай приблизился, священник повернулся к нему и явно обрадовался. На лице больного засветилась приветливая улыбка. Он попытался приподняться повыше на подушках, но смог это сделать только с помощью своего посетителя. Подусадив отца Викентия повыше, Николай сам опустился на табуретку рядом с кроватью.
- Ну, как вы?
Вместо ответа священник, глядя на Николая, спросил:
- Где золото?
- У настоятеля. Лично передал.
- Хочу повиниться перед вами, Николай Иванович, хотя вины на мне нет никакой. По весне, когда по просьбе капитана Теппонена я был по делам в Гельсингфорсе, познакомился я с Шимановичем. Весельчак и балагур оказался бывший штабс-капитан. Разговорились о былом, о фронте, тут твоя фамилия как-то промелькнула у него. Я поинтересовался, уточнил. Да, говорит, он самый. Для меня-то не тот самый, а сын, того самого, как вы понимаете. Тут Шиманович мне в виде анекдота историю вашего батюшки и выдает, со словами, вот, мол, какие каламбуры бывают, прямо Эдгар По. Я поинтересовался, откуда такая осведомленность. От дяди, говорит. Он сейчас, мол, в Ольштыне конторку ссудную держит, а до войны в Питере жил.
Священник тяжело задышал, попытался закашляться, застонал, протяжным хрипом вызвал мокроту, слабо сплюнул. Николай вытер рот и щеку раненого куском холстины. Отец Викентий благодарно посмотрел на него и продолжал:
- А вы и не знали, Николай, что родной дядя Шимановича был до войны нотариусом, у которого письмо Луки Андреевича Менькова хранилось. Пока суть да дело, в семнадцатом дядя этот в Польшу рванул, пока границы открыты. Видать, письмишко то это на имя оберполицмейстера дядя прочитал на досуге, да Ростиславу как-нибудь рассказал. Тогда, наверное, не придал Шиманович этой истории большого значения, далека она от него была. А вот как в одной команде все мы сошлись, тут и взалкал бывший штабс-капитан Литовского полка.
Отец Викентий закатил глаза, осенил себя нешироким крестным знамением и пробормотал «упокой Господи душу раба твоего грешного Ростислава». Переведя дух, священник продолжил рассказ.
- А вы, Николай, в команду эту попали моими стараниями. Шиманович тогда, в Гельсингфорсе о другом начал говорить, а у меня Иван Августович из головы не выходил. Уже в Таллинне я его исповедовал, причащал и слово за слово поставил перед ним вопрос о золоте. Повинился батюшка ваш перед Господом, да с моего наставления возмечтал любым путем золото на Валаам доставить. Только сказал, что место откроет сыну своему, Николаю, которому верит как самому себе, а более никому. Вот так все в один клубок и связалось, особенно когда я Теппонена привлек.
- У меня был представитель финской разведки. Я назвал себя и вас по советским документам, которые нам выдал Теппонен. После обеда я, наверное, уплыву в Кексгольм. Вам еще долго лечиться.
- Ничего Николай Иванович. Даст Бог, свидимся. Главное мы с вами сделали.
Священник откинулся на подушки, и закрыл глаза. Николай положил свою руку на руку отца Викентия, и слегка пожал ее. Больной открыл глаза, улыбнулся и слегка кивнул.
- Мореходу нашему привет и благодарствие мое передайте.
Улыбнувшись, Николай кивнул и, еще раз пожав руку священника, вышел из лечебницы. Он направился к мотоботу, чтобы встретиться с Тимо Рянсси. Подходя к пристани, он заметил на ней финского солдата с винтовкой за спиной. Солдат очень смахивал на часового. Подойдя к нему, Николай сказал:
- Мне нужен владелец судна, Тимо Рянсси.
Солдат оглядел Рихма младшего с головы до ног и неторопливо ответил:
- Эммиэ юммярря юхтяя. Пяясю он кинни.
Николай не успел поразмышлять о целесообразности открытия дискуссии между людьми, говорящими на разных языках, как из каюты появился капитан Сарвинен, а за ним Тимо. Было видно, что они обо всем уже переговорили.
- Господин Бурмистров! Можете собираться, через час отплываем в Кякисалми.


Мотобот затарахтел мотором, вырулил кормой на середину бухты, развернулся и начал двигаться в сторону выхода из залива. Когда судно вышло на большую воду, задул сильный ветер. Ветер был не холодный, но неприятный, порывистый. Николай посмотрел на Сарвинена и предложил:
- Давайте спустимся в каюту. Там уютнее.
Капитан в ответ улыбнулся и сказал:
- Спасибо. Меня укачивает в закрытых помещениях на воде. Я буду здесь дышать воздухом. Пусть Олави идет, может, поспит. Он плохо спал ночью, был дежурный по батарее.
Сарвинен повернулся к солдату и окликнул его:
- Сотамиес Коскинен! Саатте мэння хюттиин нуккумаан.
Солдат, клевавший носом, встрепенулся:
- Кюлля, хэрра каптээни! Киитос, хэрра каптээни!
Рядовой Коскинен скрылся в каюте, а Николай задержался на палубе. Он чувствовал какое-то неудобство оттого, что не знал, как завязать разговор с Сарвиненом, хотя о чем говорить, даже не представлял. Просто, наверное, русская привычка разговаривать с попутчиками. Сам Сарвинен внимательно при этом смотрел на Николая.
- Откуда вы знаете русский язык, господин капитан?
- Я служу на русской границе.
- Но ведь не все, кто служит на границе или вблизи ее, говорят по-русски.
Сарвинен молча пожал плечами.
- Ну, а если пошлют на шведскую границу, выучите шведский?
- Я знаю шведский язык.

Неуловимый оттенок интонации заставил Николая почему-то замолчать. Он не понял, о чем была эта интонация, о том, что Сарвинен не хочет говорить именно об этом, или он вообще не хочет разговаривать, непонятно. Но Николаю вдруг стало немного неприятно. Он поежился и нырнул в каюту. В каюте он сел на диван напротив сопящего рядового Коскинена и задумался. Теперь с ним уже нет отца Викентия, он должен один двигаться дальше. Хотя на данном этапе от него уже почти ничего не зависело. А что будет на берегу, кто знает, посмотрим. Так думал Рихм младший и незаметно для себя задремал.


















       Глава двадцать четвертая




В Кексгольме их уже ждали. Когда мотобот ошвартовался у пристани, то достаточно молодой мужчина в элегантном костюме и американской шляпе оторвал зад от капота автомашины и прошел на пирс. Лихо спрыгнувший на пирс Сарвинен подошел к нему, они о чем-то переговорили, затем Сарвинен вернулся к Николаю и сказал:
- На этом, господин Бурмистров, мы с вами расстаемся. Оружие я вам не верну. Не обессудьте. Вы поступаете на попечение лейтенанта Валениуса. До свидания!
Капитан козырнул и запрыгнул обратно на мотобот. Николай оглянулся на Тимо. Тот, встретившись взглядом с Николаем, улыбнулся и поднял руку в прощальном приветствии. Николай махнул ему рукой и зашагал к лейтенанту Валениусу, сжимая в руке сумку с документами.
- Прошу в машину, - без представлений и приветствий сказал лейтенант.
- Куда мы едем? – Не удивившись очередному финскому разведчику, говорящему по-русски, спросил Николай, когда они оба уже сидели в машине.
- В гостиницу, - коротко ответил Валениус и после этого во весь путь, хоть и не очень дальний, не проронил ни слова.


Гостиница располагалась недалеко от ратуши, была маленькая и даже снаружи уютная. Внутри ничто не изменило впечатления. По-фински сдержанный и практичный интерьер холла действовал умиротворяюще.
Улыбчивый молодой портье заполнил книгу постояльцев со слов Валениуса и выдал ключ.
Валениус расположился в кресле и терпеливо ждал, пока Николай примет ванну, побреется, вычистит ногти, переоденется в купленную одежду, то есть приведет себя обратно в европейский вид, который был утрачен на мызе под Тарту.
Когда Николай, преобразившись, предстал перед лейтенантом, тот снял телефонную трубку, сказал что-то по-фински и положил трубку на место.
- Пойдемте, перекусим, - предложил Валениус.
Николай кивнул головой, и они вышли из номера. На улицу им идти не пришлось, в гостинице оказалась крохотная буфетная, в которой Николая ждал лохикейтто, то есть лососинный суп со сливками, картофельное пюре с сосисками, и внушительный бокал пива.
Перед лейтенантом Валениусом стояла чашка кофе, сливочник с жирными сливками, сахарница и пепельница. Валениус достал пачку сигарет «Пэл Мэл», чиркнул спичкой по коробку с надписью « Сампо», прикурил и, достаточно глубоко затянувшись, выпустил тонкую струю дыма в потолок. Жестом он пригласил Николая приступить к трапезе, и улыбнулся, как показалось Николаю, слегка застенчиво. Впрочем, эта застенчивость, скорее всего, Николаю показалась, так как сентиментальных и застенчивых мужчин и женщин в подобных учреждениях не держат.
С такими мыслями Николай отправил в рот первую ложку супа. Обед был вкусен и сытен. Слегка разомлевший Николай, вернувшись в номер, плюхнулся в кресло и стал смотреть на Валениуса. Лейтенант достал из бювара несколько чистых листов бумаги, из кармана пиджака «вечное перо» и произнес:
- Для начала нашего разговора я хочу сказать вам, что я в данный момент представляю интересы английской разведки, и в данный момент уполномочен принять от вас предварительный отчет о выполнении задания, полученного от коммандера Локвуда, о возвращении, и о причинах отсутствия остальных членов группы.
Начнем с вашего настоящего имени. Ведь данные, зафиксированные в советских документах или вымышленные, или принадлежат другому лицу. Я прав или нет?
- Вы правы, только исходя из того, что вам неизвестно мое имя, равно, как я понимаю, и имена остальных членов группы, то, руководствуясь рядом соображений, не стану ни представляться сам, ни называть своих товарищей.
- Хорошо, давайте запишем историю про господ икс, игрек, и зет.
- Нет, мы присвоим им более узнаваемые посвященными людьми обозначения. Назовем их так – финский капитан, польский капитан, русский священник и эстонский купец.
Расставив таким образом условные обозначения, Николай, опустив ряд немаловажных, но невыгодных с точки зрения его собственной безопасности, подробностей, Николай поведал лейтенанту Валениусу всю историю своего путешествия. Вероятно, лейтенант имел указания не допрашивать Николая подробно о разных мелочах, так как он удовлетворился подобным рассказом, записал все сказанное, закрыл папку и произнес:
- Отдыхайте, господин эстонский купец. Я отлучусь на какое-то время, доложу руководству, получу дальнейшие инструкции относительно вас. Советую, причем настоятельно, оставаться в номере и в город не выходить. В противном случае могут произойти разные ситуации, и я не смогу вам помочь.
Русский язык лейтенанта был бегл, но излишне четкая артикуляция и своеобразный выговор выдавали в нем финляндца, выучившего язык в основном по книжкам.
Когда за Валениусом закрылась дверь, Николай не стал долго ни о чем думать, а просто лег спать, утонув в перинах, захрустев крахмальными белоснежными простынями. Заснул он почти сразу, и когда проснулся, за окном уже занялся новый день, а в кресле за столом сидел Валениус и глядел на него.
- Доброе утро! Вставайте, завтрак в буфетной. Я жду вас там.

Завтрак состоял из овсяной каши, горячих яиц, сваренных вкрутую, разделанной на филе соленой ряпушки, ломтиков розовой ветчины, желтых пластинок сыра, слезящегося свежего масла, молока и кофе. Не привыкший обильно завтракать Николай съел кашу, пару яиц, выпил большую кружку молока. Завершила его такой диетический завтрак чашка кофе. Валениус же опять ограничился чашкой кофе.
После завтрака, выйдя на крыльцо гостиницы и закурив, лейтенант сказал:
- Нас ждет увлекательная поездка на автомашине в Выборг. Вон та автомашина у книжной лавки. Я жду вас в ней.
С этими словами он зашагал через дорогу, а Николай вернулся в гостиницу, поднялся в номер за верхней одеждой. Спустившись к портье, он забрал из сейфа сверток с документами и, простившись, вышел на улицу. Через полчаса Кексгольм уже остался, как говорят моряки, за кормой.













       Глава двадцать пятая



 Автомашина резво бежала по очень хорошей дороге. Дорога то петляла среди чистых, ухоженных хуторов и деревень, то вырывалась на относительный простор небольших полей. Как почти везде в Финляндии, большинство строений были покрашены в красный цвет, оттененный белыми линиями торцов и балок.
Мимо проносились луга с упитанными коровами, леса с шумящими кронами деревьев, озера, по берегам которых то тут, то там, виднелись баньки. Было далеко за полдень, когда машина въехала в Выборг.
Николай бывал в Выборге, но знал его не очень хорошо, несмотря на то, что город, не то что по питерским, а и по таллиннским меркам, был крайне невелик. Пропетляв немного по старому городу, автомобиль остановился у подъезда четырехэтажного дома. В квартире на третьем этаже, совершенно невзрачного вида блондин в круглых очках открыл им дверь, принял у вошедших шляпы, и жестом предложил пройти вглубь квартиры.
В довольно просторной гостиной за столом сидел Локвуд, который поднялся навстречу Николаю, протянув руку и осклабив рот в подобии улыбки.
- Рад видеть вас живым, и, надеюсь, здоровым, - проскрипел старый разведчик. – Сейчас Отто угостит нас кофе.
Последняя фраза была адресована Валениусу, который передал слова Локвуда невзрачному блондину по-фински.
И действительно, невзрачный блондин появился с подносом, содержимое которого источало аромат хорошего кофе. Доминантой на подносе была бутылка коньяка. Проигнорировав коньяк и отхлебнув немного кофе, Локвуд поставил чашку на блюдце и произнес:
- Во-первых, хочу поздравить вас с возвращением и выполнением задания. Ваши опасения по поводу вашей безопасности оказались напрасны. Чего, к сожалению, нельзя сказать о капитане Теппонене и капитане Шимановиче. Мне хотелось бы собственными ушами услышать от вас известные вам подробности гибели наших людей.
Николай задумался, оглядел мужчин, сидящих за столом. Посмотрев на Валениуса, он произнес:
- Сэр Роджер, я уже давал достаточно пространный отчет о происшедших событиях господину Валениусу.
Локвуд снисходительно улыбнулся.
- Вы давали объяснения на русском языке. Я, в отличие от господина Валениуса, этим прекрасным языком, как вы помните, не владею. В силу этого обстоятельства, я вынужден был довольствоваться весьма поверхностным, на мой взгляд, переводом господина Валениуса. У меня нет ни тени недоверия к господину Валениусу, но, сожалению, его английский нуждается в легкой шлифовке.
- Хорошо, я повторю свой рассказ. После выполнения задания, капитан Шиманович не прибыл в условленное место встречи. Я не пошел сразу на квартиру Лидии Павловны, так как не знал, что там меня может ждать. Я переночевал у старых знакомых, и с одним из них отправился к Теппоненам. Там капитан Теппонен попытался меня убить. Это у него не получилось. К сожалению, капитан погиб. У меня не оставалось выбора. Мотивация Теппонена мне неизвестна. Сестра капитана Теппонена пыталась покончить с собой, но была спасена отцом Викентием.
Локвуд внимательно слушал Николая Рихма, почти не мигая, глядя на него ничего не выражающим взглядом. Николай продолжал:
- На этом злоключения не кончились. Утром появился Шиманович. Он отвез нас на мотобот, принадлежавший финскому рыботорговцу Тимо Рянсси. Мы прибыли на Кареджи. На Кареджи Шиманович выстрелил в отца Викентия и оглушил меня в ходе потасовки. Когда я пришел в себя Шиманович объявил себя сотрудником ГПУ и в ультимативной форме предложил мне сотрудничать с этой организацией. Я не знаю, была ли это спланированная акция той организации, которая отправила его в Ленинград (кончики усов Локвуда нервно дернулись), либо он действительно имеет, вернее имел отношение к советской разведке. Имел, потому что чудом выживший отец Викентий застрелил капитана Шимановича. Мы приняли решение немедленно уходить с острова. Ввиду необходимости посетить монастырь на острове Валаам, мы не пошли прямо на Кякисалми или Сортавалу, как того хотел Шиманович, пока был жив. При выходе из советских территориальных вод мы были обстреляны со сторожевого катера. Благодаря туману, сумеркам и опыту господина Рянсси, нам удалось оторваться. Но во время обстрела с этого сторожевого катера был тяжело ранен отец Викентий. Он остался в монастыре на попечении монахов. Я и Рянсси обратились к финским военнослужащим на острове, и капитан Сарвинен, вероятно связавшись с Кякисалми, отправил нас туда. Там я был передан в распоряжение лейтенанта Валениуса.
Локвуд выдержал небольшую паузу после того, как Николай Рихм умолк, и произнес:
- Ваши соображения по поводу инцидента в доме сестры капитана Теппонена?
- Я не знаю. Все это было абсолютным сюрпризом.
- Поймите меня правильно, мистер Рихм, но вся история кажется абсолютно невероятной. Зачем капитану Теппонену понадобилось вас убивать?
- Повторюсь, сэр Роджер, это было абсолютным сюрпризом.
Локвуд встал из-за стола, подошел к окну, выглянул на улицу. Повернувшись к Рихму, он продолжил:
- Еще более невероятна история с откровениями капитана Шимановича. У меня просто не укладывается в голове сама возможность подобного оборота событий. Все встает с ног на голову.
- Сэр Роджер, я не достаточно компетентен, и не обладаю достаточной информацией, чтобы разгадывать подобные шарады. Я неукоснительно выполнял инструкции капитана Теппонена. Что и как должен был делать сам капитан Теппонен, а так же капитан Шиманович, я не знаю, и, признаться не имею ни малейшего желания знать. Допускаю, что причина всех злоключений совпадает с причиной, по которой я и отец Викентий оказались в группе.
Взгляды Рихма младшего и Локвуда внезапно встретились. Взгляд Локвуда по-прежнему ничего не выражал, но смотрел прямо внутрь, от взгляда этого не по себе стало Николаю. Какое то нехорошее, щемящее чувство появилось где-то под ложечкой, как в детстве перед дверями дантиста. Локвуд сделал пару шагов по направлению к столу, положил на стол обе руки. Слегка дрожащие пальцы нервно забарабанили по поверхности стола. Кончик правого уса тоже нервно подрагивал.
- Все это очень странно. У меня есть еще вопросы, но задать я их смогу только после выяснения ряда деталей. Мистер Валениус отправляется со мной. Вас, мистер Рихм, я прошу остаться здесь. Отто позаботится о вас.
Локвуд, взяв документы, вышел из комнаты. Валениус последовал за ним. Через несколько мгновений хлопнула входная дверь. Звук, последовавший за хлопком двери, подбросил Николая со стула, прижал к стене у двери в прихожую. Этот звук он не спутал бы ни с каким другим. Это был звук передергиваемого затвора пистолета при досыле патрона в патронник. Николай сжался как пружина и затаил дыхание. Вошедший в комнату невзрачный блондин был нокаутирован апперкотом такой страшной силы, что его ноги оторвались от пола, тело описало небольшую дугу и рухнуло на пол в прихожей с раскинутыми в разные стороны руками. Удар был такой силы, что косточки на кулаке Николая заныли от боли. Николай подобрал «браунинг» вылетевший из руки Отто, сунул пистолет за ремень брюк, затем оттащил блондина в гостиную и усадил на диван. Челюсть у финна была явно сломана, из уголка рта сочилась кровь, во рту было что-то разбито. Николай прошел на кухню, налил ковшик воды, вернулся, плеснул в лицо финну. Но привести последнего в чувство удалось не сразу, нокаут был достаточно глубокий. Наконец, кое-как, глаза разведчика (или контрразведчика), открылись, он более или менее осмысленно взглянул на Николая.
- По-русски говоришь? – Спросил его по-русски Николай.
- Да, говорю, - с сильно выраженным акцентом прошепелявил финн сквозь плохо разжимающиеся зубы.
- Хорошо говоришь? Все понимаешь?
- Нормально говорю, все понимаю.
- Тогда ответь мне, голуба душа, кто ты есть?
- Я из военной разведки, фенрих, это прапорщик по старому.
- Вы с Валениусом меня в любом случае бы убили, без вариантов?
- Это был приказ этого англичанина.
Значит, и тут Шиманович был прав, Локвуд в курсе был, что Теппонен приказал убить его, Рихма младшего. Мысли вихрем неслись в голове у Николая.
- Куда отправился англичанин?
- Не знаю, наверное, в Хельсинки, на поезде. Валениус говорил, что он едет в Хельсинки.
- Когда поезд на Хельсинки?
- Чуть больше часа осталось.
- Ну что ж, стало быть, и нам пора прощаться.
Николай задумался на мгновение, затем, как будто догадавшись о чем-то, спросил:
- Лисн ап, мэн. Ансэ квикли, дид ю андестэнд уот уи вё токинг эбаут хиэ уиз зис олд инглиш фокс?
На лице невзрачного блондина обозначилось недоумение.
- Ам уэйтинг, мэн! Кам он! – Подбодрил его Николай.
- Эн юмярря, не понимаю, простите.
- Ты не говоришь по-английски?
- Нет, не говорю.
Николай опять задумался. Интересно, подумалось ему, а сколько осталось жить говорящему по-английски Валениусу.
- Ты знаешь кто я? – Николай опять обратился к финну.
- Нет, мне приказано было вас застрелить, сделав так, как будто это самоубийство.
- А квартира?
- Квартира арендована на неделю с оплатой вперед на несуществующего человека. Вы убьете меня?
- Как ты понимаешь, я имею на это моральное право, причем полное.
- Да, имеете, - тяжело вздохнув, процедил сквозь сломанные челюсти блондин.
Николай взял в руку бутылку коньяка, к которой так никто и не притронулся. Откупорив ее и понюхав горлышко, он повернулся к финну.
- Я сделаю по-другому. Пей! – Приказал он блондину тоном, не предусматривающим возражений.
Слабой рукой Отто взял бутылку, поднес горлышко ко рту и начал понемногу, насколько позволяла сломанная челюсть, отхлебывать. Через пять минут бутылка опустела. Блондин еще какое-то время смотрел на Николая почти невидящим взглядом, затем глаза подернулись легкой мутью, голова сперва откинулась назад, потом упала на плечо. Николай обыскал неподвижное тело. В бумажнике невзрачного блондина нашлось несколько сотен марок, мелкими и не очень купюрами. Во внутреннем кармане было удостоверение личности на имя Отто Невалайнена. Забрав бумажник и удостоверение себе, Николай надел плащ, шляпу и вышел из квартиры, тщательно заперев за собой дверь.





       Глава двадцать шестая





Выйдя на улицу, он огляделся по сторонам, чтобы сориентироваться. По часовой башне он примерно прикинул, в какой стороне вокзал. Пройдя по неширокой улочке с четверть часа, он оказался на рыночной площади. Вот круглая башня, вот ратуша. В голове все встало на свои места. Пройдя через небольшой прибрежный парк и обогнув заливчик, Николай вышел к вокзалу, перешел площадь и вошел в прохладный кассовый зал.
- Шпрехен зи дойч? – Обратился он к миловидной девушке кассирше за стеклом.
- Йа, ви канн их хильфен?
- Айн билет цум Хельсингфорс, бите.
- Айн момент. Ийре билет, битте.
- Филь данк.
Отойдя от кассы, Николай подошел к газетному киоску, купил «Берлинер цайтунг» и сел в тихом сумрачноватом углу зала ожидания. Незадолго до урочного времени, он аккуратно сложил газету, сунул ее в карман плаща, прошел на перрон.
Подошел поезд, Николай вошел в вагон, сел на свое место, дождался проводника. Тот, проверив билет, пошел дальше, а Николай переместился в вагон-салон. Заказав бокал пива, он немного поморщился на дымящего, как паровоз, соседа по столику, но менять место не стал, оно позволяло ему видеть всех входящих в вагон пассажиров, не привлекая к себе внимание. Он прихлебывал пиво, посматривал в окно. Давно остался позади мост через Сайменский канал, Вайниккала. Поезд приближался к Коуволе. Стоянка в Коуволе была недолгой и вновь за окном побежали идиллические финские пейзажи.
Вошедший в салон Валениус не привлек ничьего внимания, кроме Рихма младшего. Николай закрылся раскрытой газетой, продолжая наблюдать за лейтенантом. Тот купил сельтерской воды, пачку сигарет и направился к дверям. За ним, неторопливо сложив газету, поднялся Рихм младший. Почти нагнав его в следующем тамбуре, Николай притормозил, чтобы дать Валениусу постучать в дверь купе. Когда Валениус скрылся в купе, Николай вошел в коридор вагона. Его внимание привлек универсальный вагонный ключ, что называется «от всех дверей». Он схватил его, сунул в карман плаща, встал у окна и развернул газету. У него в голове вихрем проносились различные варианты развития событий. Он понимал, что если что-то делать, то делать надо до Рихимяки, так как потом пойдет, как говорится, густонаселенка.
Внезапно дверь купе открылась и Валениус направился в сторону туалета. Оглядевшись по сторонам, Николай двинулся за ним. Валениус открыл дверь туалета, инстинктивно обернулся в сторону коридора и оцепенел. На него в упор смотрел Николай Рихм. В следующее мгновение он был втолкнут в туалет, усажен на закрытую крышку унитаза, замок двери щелкнул на закрывание. В глаза лейтенанту заглянул по акульи бездонный глаз «браунинга».
Валениус посмотрел на Николая снизу вверх и спросил:
- Отто мертв?
Николай удивился вопросу и ответил:
- Скорее всего, жив. Правда нетрезв, и со сломанной челюстью. Допускаю сотрясение мозга средней тяжести. А мог бы быть трезв, и с простреленной головой. Вместо меня. Почему меня нужно было застрелить?
- Это приказ Локвуда. Я не знаю, почему это ему надо. У него какие-то свои соображения.
- Зато я знаю. Я вез на Валаам золото. Много золота. Локвуд узнал о золоте. Теппонен узнал о золоте. Шиманович узнал о золоте. И все решили, что это будет их золото. И старый лис Локвуд, и бывший жандармский урядник Теппонен и бывший штабс-капитан литовского полка Шиманович. И Теппонен и Шиманович мертвы. Были и случайные жертвы. Так вот ты лейтенант, будешь следующей случайной жертвой.
- Почему? – Не отрываясь, глядя на Николая, спросил Валениус.
- Потому что ты говоришь по-английски, и теперь знаешь, что Локвуд в полном дерьме. Резидент в Питере капитан Теппонен мертв. Его, Локвуда, доверенное лицо, Шиманович, оказался гепеушником, и тоже мертв. Я, по его сведениям, тоже мертв. Ты последний, не считая отца Викентия, кто все это знает. Знает, что все, что случилось, так или иначе, случилось по вине Локвуда. Локвуд объяснит начальству смерть обоих капитанов, а также мою и твою. Мы все пешки. Для него. А для меня нет. Поэтому я не убил Отто Невалайнена, не убью и тебя.
- Я не верю вам. Я не верю, что Отто жив.
- Хорошо, иди и спроси Локвуда про золото. Ты же разведчик, тебе многое станет сразу ясно. Если ты успеешь это понять. Хотя я бы на твоем месте, добрался бы до начальства первым, порознь от Локвуда, и все бы изложил со своими комментариями.
Лейтенант сидел, насупившись. Николай отпер замок и посторонился от двери. Валениус поднялся с унитаза и боком вышел в коридор. Николай вышел за ним, но остался у крайнего окна. Когда за Валениусом закрылась дверь купе, Рихм младший, в несколько бесшумных прыжков, оказался рядом с этой дверью.
- Что за история с золотом, господин полковник? – Из-за двери раздался голос Валениуса.
Ответа не последовало. Других вопросов, правда, тоже. Ключиком, взятым со стола проводника, Николай отпер дверь, распахнул ее и мгновенно выстрелил в силуэт. Локвуд рухнул на столик, хрипя и суча ногами. Николай выстрелил еще раз, теперь в голову, вложил пистолет в руку Валениусу. Последний сидел на полу, привалившись к нижней койке. В районе солнечного сплетения расплывалось большое красное пятно. Было очевидно, что пятно появилось благодаря стилету из тросточки Локвуда. Стилет этот был крепко зажат в кулаке сэра Роджера. Глаза Валениуса были полуоткрыты, в уголке рта пузырилась еще не успевшая запечься кровь.
Николай схватил с пола баул Локвуда, вышел из купе, прошел в тамбур, затем в другой вагон. Поезд подъезжал к Рихимяки. Николай прошел еще один вагон, и когда поезд затормозил у платформы, спрыгнул на перрон и растворился в привокзальной суете.








       
       Глава двадцать седьмая





Пересидев примерно с час за легким ужином и газетой в небольшом уютном ресторанчике недалеко от вокзала, Николай направился к стоянке такси. На стоянке, почти по-родственному, прижались друг к другу два таксомотора. Водители стояли, опершись задами на капот одного из них, и о чем-то непринужденно беседовали.
Николай подошел к ним и обратился на эстонском:
- Тере, ма тахан Хельсингиссе!
Шофера переглянулись, один из них кивнул головой другому. Этот другой поднялся с капота и жестом пригласил Николая в свою машину. Запустив мотор, шофер наполовину обернулся к своему пассажиру и спросил:
- Микя пайкка Хельсингисся?
Этот вопрос Николай понял, но как по-фински будет вокзал, у него напрочь вылетело из головы.
- Раудтеейаамале, - произнес он опять на эстонском, но на этот раз сообразительность не подвела шофера.
- Йахаа, асемалле! Асиа сельвя!
Хорошо отлаженный мотор заурчал чуть громче, и автомашина плавно покатилась в сторону Хельсинки.
Николай откинулся на мягком кожаном сиденье, смотрел в окно, на огоньки проносящихся мимо поселков и думал о своем. Шофер, поняв, что поболтать с необычным пассажиром ему не удастся, спокойно вел машину, и думать об этом своем Рихму младшему ничто не мешало.
А думалось ему о Лидии Павловне. Он мысленно представлял себе ее спокойное лицо, обрамленное светлыми волосами, собранными на затылке в узел, а вдоль висков ниспадающими двумя завитушками. Он ясно видел перед собой ее серо-голубые глаза, слегка раскосые, с пушистыми, светлыми ресницами. Дальше память подсказала курносый, но в меру, не как у деревенских финских баб, нос. Особенное умиление вызвало у Николая воспоминание о верхней губе нейти Теппонен. Губа эта заметно выступала над нижней, но когда рот был закрыт, то разница эта была почти незаметна. Но вот когда этот рот, вернее ротик открывался, то, как вспоминал теперь Николай, ему сразу хотелось этот ротик поцеловать. В довершении описания этой столь милой Николаю части лица Лидии Павловны, нужно сказать, что ротик этот был такой маленький, что к нему подходила финская поговорка о том, что он маленький настолько, что земляничку в него не положишь, не разломив пополам.
От головы и лица мысли Николая скользнули дальше. Чуть подернутая под затылком воздушным пушком шея, покатые, но опять таки в меру, плечи. Грудь. Николай видел обнаженную грудь Лидии Павловны, но ни тогда, ни сейчас, вспоминая, он не мог представить себе эту красивую, пухлую белоснежную грудь без крови. Кровь заливала всю правую половину груди, и теперь комкала все благостные воспоминания о полюбившейся женщине. От окровавленной груди Лидии Павловны, мысли соответственно перетекли на ее братца.
Он в очередной раз пытался охватить разумом всю вереницу событий и найти взаимосвязь, но взаимосвязь такую, чтоб на нее, как на нитку оделись бы все бусинки этих самых событий.
Теперь он понимал, что инициатором возвращения золота на Валаам был отец Викентий, который в свое время узнал историю Рихма старшего от Шимановича. Затем отец Викентий, в видах на помощь в переходе границы, обратился к Теппонену. Тот, как теперь было понятно Николаю, получил санкцию Локвуда на включение его, Николая и отца Викентия в группу и на последующую его, Николая, ликвидацию. Был бы потом ликвидирован отец Викентий, сейчас уже не установишь. Ну а, как говорится, случайным и безбилетным пассажиром в этом вагоне оказался Шиманович. Был ли он агентом ГПУ, не был ли, неизвестно. Проанализировав ситуацию, Николай понял, что абсолютно все опасные для него фигуранты в деле мертвы. Вопрос только в том, что делать с документами. Технически вопросов никаких не было. Послать заказной почтой, на имя военного атташе посольства Великобритании, да и дело с концом. Загвоздка была моральная. Николай не был врагом России, пусть даже и советской. Поэтому отправлять документы, зная, что это навредит его Родине, ему не хотелось. К тому же он не считал себя ничем обязанным организации, которая на протяжении нескольких последних дней непрерывно пыталась его, Николая, отправить к Ивану Августовичу. Тут он подумал о том, что если Шиманович все-таки агент ГПУ, то документы фальшивые, и вместо вреда могут принести даже пользу. Большой пользы Советской России Николай тоже оказывать не хотел. Логика подсказывала, что самый верный путь – это уничтожить документы.
Как-то неожиданно его мысли вернулись в сегодняшний вечер. Наступление вечера наминуемо означало наступление ночи, то есть вставал вопрос поиска ночлега. Самым простым делом было бы прийти в гостиницу и снять номер. Но тут могут быть трудности. Во-первых, какие документы Николай предъявит, если встанет вопрос? Паспорт товарища Бурмистрова?
Решение пришло неожиданно. Проститутки. У одной из них можно переночевать, совершенно не опасаясь проверки документов. Конечно, возможность полицейской облавы не исключалась, но, чтобы ее избежать, нужно идти с такой проституткой, которая поведет домой, а не в комнату при кабаке или в номера. Определенный опыт общения с Таллиннскими жрицами любви у холостого Рихма младшего имелся.


В зале вокзального ресторана было накурено, несмотря на хорошую вентиляцию. Николай не стал выбирать столик, а прошел к стойке бара. Сев на высокую банкетку, он осведомился у бармена, говорит ли тот по-немецки. Получив утвердительный ответ, заказал бокал пива. Отхлебнув пива, Николай огляделся вокруг. Публика была разношерстная, но, несмотря на невысокий статус заведения, опрятная и чистая. В давно оправившейся от гражданской войны Финляндии публика в общественных местах вообще была прилично одета. А в Хельсинки особенно.

- А господин что, немец! – Обратилась к нему по-немецки блондинка, сидящая на соседней банкетке.
Не отвечая сразу на вопрос, Николай оглядел ее с головы, что называется, до пят. Шляпка с полувуалью под брошкой. Не совсем типичное для финок лицо, скорее славянское. В ушах сережки- капельки, сверкают почти как настоящие бриллиантики. Хотя может быть и настоящие. Жакет английского покроя, полужабо с бусами поверх оборок. Юбка в тон жакету, но явно либо из другого комплекта, либо штучная. Шелковые чулки, туфли с пряжками. Для продажной женщины экстерьер очень даже недурен. Такую, с позволения сказать, даму, подумалось Николаю, трудно представить в каком-нибудь замызганном закутке, или в вонючем клоповнике с пошлой картинкой над кроватью.
Николай решил отозваться:
- Да, немец. А вы как относитесь к немцам, хорошо или плохо?
Женщина взяла за тонкую ножку пустой бокал с прилипшей внутри к стенке ягодкой и покрутила им в воздухе.
- А-а, понял. Что бы вы хотели выпить?
- Водка, бенедиктин, сельтерская и пару вишенок.
Николай повернулся к бармену:
- Вы слышали заказ дамы?
- Один момент.
Руки бармена заработали со скоростью заправского иллюзиониста, и через пару минут он поставил перед женщиной бокал с запрошенным содержимым.
- Вы странный немец. Немцы обычно никогда не платят за выпивку, которую пьют не они.
- Я другой немец.
- А чем этот другой немец еще отличается от не других?
- Мы, наверное, могли бы обсудить это в более уютной обстановке.
- Вы хотите меня куда-то пригласить?
- Нет, я в Хельсинки проездом. Рассчитываю на гостеприимство.
- Гостеприимство вещь хорошая. Но если гость скуп и привередлив, то что за радость хозяйке от этого гостеприимства?
- А если не скуп? И не привередлив?
- Ну-у, если не скуп вот настолько, - пальчик блондинки нарисовал на стенке потного бокала число. – То можно подумать.
- Пусть будет в два раза больше, но чтобы нам действительно никто не мешал.
Женщина переглянулась с барменом, тот незаметно моргнул обоими глазами. Это не укрылось от внимательного Рихма младшего.
Женщина сделала добрый глоток из своего бокала и протянула руку. Николай, слегка наклонившись, коснулся губами пальцев и, не выпуская руки из своей ладони, представился:
- Николас!
- Катарина!
Опустившись с банкетки и, посодействовав в этом своей новой знакомой, Николай предложил ей локоть.







       Глава двадцать восьмая





Идти оказалось недалеко. Довольно большой дом в стиле северного модерна не очень выделялся среди соседних домов. Гранитное крыльцо с несколькими ступеньками вверх. Катарина порылась у двери в сумочке, оглянувшись, одарила своего спутника очаровательной улыбкой, и отперла дверь.
Довольно просторная, по гельсингфорсским меркам, лестница со светлым вестибюлем, широкими площадками и высокими стрельчатыми окнами между этажами.
- Нам на четвертый этаж. Вот лифт, - Катарина пригласила Николая в кабину лифта, дверь которого была украшена коваными цветами. Внутри лифтовая кабина была отделана красным деревом. Над кнопкой четвертого этажа была маленькая, ярко начищенная бронзовая табличка. ”Woronoff”. Это не ускользнуло от взгляда Николая. До его нюха донесся запах недешевых духов. Ранее, в ресторане и, тем более, на улице, он не ощущал этого запаха, но здесь, в замкнутом пространстве, этот запах раздразнил его. Он привлек женщину к себе, обхватив ее за талию.
- Ну, ну, ну! Имейте терпение, герр Николас.
Лифт остановился на четвертом этаже, Катарина выскользнула из объятий Рихма младшего и, открыв дверь, вышла на площадку. Войдя в квартиру, женщина включила свет, и вспыхнувшее бра в бронзовой отделке осветило небольшую прихожую. Из прихожей две двери вели куда-то вглубь квартиры. Николай скинул плащ, повесил его не вешалку, разулся. Катарина распахнула перед ним одну из дверей, сама скрылась за другой.
Комната, в которой очутился Николай, была обставлена довольно нетипично для приема искателей продажной любви. Достаточно спартанская обстановка, предполагающая в качестве постоянного обитателя, скорее мужчину, неизбалованного жизнью, нежели жрицу любви. В угловой нише кухонный блок, напротив окна деревянный диван с тремя плоскими подушками, у самого окна небольшой обеденный стол с четырьмя стульями.
- Удивляетесь обстановке, герр Николас? – Сзади раздался голос Катарины.
- Да, фрейлейн, непохоже, чтобы здесь обитали амуры и Венеры, - Николай обернулся. Катарина переоделась в шелковое японское кимоно, явно на голое тело. В руках у нее были две бутылки, с коньяком и шипучим вином.
- Не хотите выпить?
Позади был более чем трудный день, и Николай кивнул головой в знак согласия. Бутылка опустела примерно через час, причем Катарина разбавляла коньяк вином и болтала почти без умолку. Оказалось, что это квартира ее брата, он бывший моряк, из Кронштадта, после революции оказался в Гельсингфорсе да так и остался. К себе Катарина никого не водит, так как снимает комнату у хозяйки, а хозяйка запретила приводить гостей. Язык у Катарины заплетался все больше и больше.
- А где же сейчас ваш брат? – Спросил Николай.
- А это он вам пиво наливал в баре, ха-ха-ха! Вот так, герр Николас, капитан-лейтенант служит барменом в привокзальном ресторане.
Вспомнив рассказ Седерхольма о его парижских скитаниях, он заметил:
- Хорошо, что у него есть постоянная работа. Это уже немало.
Николай собрался еще немного пофилософствовать на эту тему, но Катарина откровенно клевала носом.
Николай встал из-за стола, разделся и увлек Катарину за собой на ковер. Кимоно, плохо сдерживаемое пояском, почти распахнулось, обнажая красивое, правильных форм, тело. Ласки были взаимными, хотя и довольно вялыми со стороны Катарины. Вследствие тревожного дня, алкоголя, да и в общем долгого для его возраста воздержания, Николай, как говорили когда-то его грубоватые сослуживцы «быстро отстрелялся» и почувствовал, что тоже почти засыпает, как и его новая знакомая. В ящике дивана он нашел одеяло, с самого дивана стащил пару подушек, и скоро они спали безмятежным сном. Из носа Катарины надувался и сдувался в такт дыханию небольшой пузырек. Рихм младший похрапывал. Сквозь не зашторенное окно последнего этажа на них смотрела неприкрытая соседскими крышами хельсинкская луна.
Когда утром Николай, приняв душ, и побрившись бритвой бывшего капитан-лейтенанта, покидал квартиру, женщина еще спала. Николай, глядя на нее, почувствовал жуткие угрызения совести. Он досадовал на себя за то, что не смог противостоять голосу плоти. Все вроде ничего было бы в другой раз, но сейчас у Рихма младшего было неприятное ощущение, что он изменил Лидии Павловне. Ему было неловко перед самим собой, перед своими мыслями и чувствами к молодой охтенке. Николай отсчитал на тумбочку в прихожей оговоренную сумму, на большом зеркале по-русски написал найденной губной помадой « Катя, спасибо за приют! Герр Николас.»
Выйдя на улицу и пройдя пару кварталов Николай заметил работающую гудроноплавилку, большую печку, в которой был встроен котел с дымящейся смолой. Рядом велись какие-то работы. Увидев, что людей рядом с этой печкой нет, Николай быстро подошел к этому агрегату и сунул в топку документы из Ленинграда. Убедившись, что пламя начало интенсивно пожирать бумажные листы, Рихм младший прикрыл дверцу топки и зашагал прочь.





       Почти эпилог



Приплывающие в Хельсинки морем могут видеть среди прочих строений одно, стоящее на довольно высокой скале. Возвышаясь над окрестностями, это строение напоминает о том, что есть еще русский дух, и пахнет Русью в бывшем Великом Княжестве Финляндском. Это Успенская православная церковь. За ней прилег на воду полуостров Катайанокка, или можжевеловый мыс по-русски. Можжевельник там давно не рос, а теснились склады, конторы, амбары, и среди них затесались несколько жилых улиц.
У этого мыса покачивался на поплавках «Юнкерс» авиакомпании Аэро Ою, которое за совсем малое время и не очень обременительную плату возило пассажиров в Таллинн и обратно. В одном из иллюминаторов самолета виднелось лицо Рихма младшего.
«Юнкерс» развернулся, прошелся как взлетающий гусь по заливу и, оторвавшись от воды, взмыл вверх и повернул на юг, в Эстонию.






        Не эпилог



В сочельник на высокие таллинские крыши обрушилось столько снега, что понять, взошла ли на небо первая звезда, с восходом которой можно пить и есть, не было никакой возможности.
Посчитав, что, судя по времени, взошло уже как минимум несколько звезд, Николай налил вино в два бокала, поднял один из них и произнес:
- С Рождеством, Лидия Павловна! Вы сейчас вряд ли думаете обо мне, как минимум без содрогания, ненависти или, по меньшей мере, неприязни. Может быть, когда-нибудь, мне представится возможность изменить ваше мнение обо мне. Я люблю вас, и надеюсь когда-нибудь сказать это вам лично.
Произнеся эту пылкую речь в сторону пустого стула, Николай, с легким звоном чокнулся со вторым налитым бокалом, выпил, и начал ужинать. Рождество – семейный праздник, но с уходом Рихма старшего вся семья Николая состояла из него одного.
 Свечи потихоньку оплывали, бутылка «бордо» опустела. После ужина Рихм младший плеснул коньяка в рюмку, сел в кресло у камина и, глядя на огонь, начал думать о жизни, о смерти, о любви. Жизнь без смерти бессмысленна и бесполезна, думалось ему, как веревка, у которой нет конца. Из нее толком ничего не сделаешь, ни к чему толком не привяжешь. Только имея свое начало и свой конец, жизнь является чем-то значимым и дорогим. Ну, а уж в том, что жизнь бессмысленна без любви, романтичный Николай нисколько не сомневался.
Оглядываясь на прожитый год и подводя итоги, Николай мысленно вернулся в август, в свое странное путешествие, которое оказалось путешествием не только в пространстве, но и во времени. Перед ним по очереди вставали образы людей, с которыми его столкнула судьба в этом приключении.
Ему подумалось об отце Викентии. В течение осени Николай неоднократно заходил в церковь, звонил священнику домой, но все безрезультатно. Об отце Викентии не было никаких известий. Где он, что с ним?
Вспомнилось, что не проверил почтовый ящик. Машинально встал, прошел в переднюю. Из ящика высыпались газеты и конверт. Николай поднял конверт и с удивлением посмотрел на финляндскую почтовую марку и выборгский штемпель. Вскрыв конверт и пробежав глазами первые строчки, улыбнулся как дорогому подарку. Он прошел в гостиную, сел опять в кресло у камина и продолжил читать.
«Здравствуйте, любезный Николай Иванович! Вашим мужеством и уменьем брата Варлаама задержавшийся на этом свете Виктор Аверьянович Скопцев приветствует вас. Сообщаю, что когда жизнь и здоровье мое уже были вне опасности, меня отыскал какой-то господин Невалайнен, который, заручившись поддержкой господина Сарвинена, отвез меня в Выборг, где поселил на квартире. Эти два господина, по-моему, одного поля ягоды, только, похоже, что господин Сарвинен командует. Господин Невалайнен, со слов, побывал с нашим мореплавателем Тимо в Ленинграде. Лидия Павловна жива и здорова, чего и вам желает. Я так надеюсь, что желает. По весне я вернусь в Таллинн, с первым пароходом. А пока Благословение Божие пусть пребывает с вами.
P. S. От госпожи Седерхольм Вам горячий привет. Сожалеет, что не довелось вам с ней свидеться.»

Прочитав письмо, Николай откинулся в кресле, закрыл глаза и подумал о том, что ему опять надо в Ленинград. Но уже за другим сокровищем. Для себя.

















Санкт- Петербург 07.05.2007