Помню бабушкину большую белую печку в потолок вышиной, с осени по конец зимы в ней всегда уютно потрескивали дрова, и вечером, когда мы с мамой, лежа на диване читали какие-нибудь сказки, глаза, казалось, сами закрываются под это уютное потрескивание.Какая была радость врываться с мороза в натопленную комнату, дышащую теплом или даже жаром, живым жаром печного огня.
Бабушка… Ее удивительно уютный, милый облик: с седыми волосами, зачесанными назад и аккуратно схваченными гребнем сзади, всегда волосок к волоску, добрые большие глаза в лучиках морщинок, легкая улыбка всегда как-будто немного застенчивая. Перед глазами стоит бабушкина комната, в доме в Старых Мытищах, что под Москвой, само место мы попросту звали Рупасово, по названию бывшей на этом месте деревеньки. За домом был небольшой огород, его было видно прямо из окон комнаты и кухни. Помню летом, когда я жила у нее постоянно, я просыпаясь, сразу глядела туда на ветки вишен и яблонь и кусты малины с крыжовником, а там, сквозь густую зелень, всегда проглядывало солнце, играя лучами на листве и стволах деревьев, красных налитых ягодах малины и зелено-бурых крыжовника. Сейчас, вспоминая детство мне кажется, что не было пасмурных дней, по крайней мере я их не помню, будто бы солнце вот так и светило всегда. «Может, это бабушка его включает?» - думала я маленькая.
Мы с братом всегда звали ее «бабуля», не "бабушка". Милые, изуродованные остеомиелитом руки. Представляю и даже не могу себе представить, как же надо было работать, чтобы, копая огород стереть руки до таких мозолей, что началось заражение крови, а потом как осложнение - вот это. Растила двух дочерей, всю войну одна, да и после войны тоже, замуж второй раз она так и не вышла, а ведь предлагали.. . Как же она, пройдя через все испытания, всю боль, работая всю жизнь на износ, потеряв здоровье – все равно могла создавать для детей, внуков да и просто родственников и друзей вот это чувство тепла и защищенности, покоя и понимания, ощущения, что вот здесь ты – дома и надежно защищен от всех перепетий и невзгод! Всегда одаряла и согревала всех – кого куском, кого помощью, кого просто добрым искренним словом, кого, как нас, внуков лаской, тихим таким поглаживанием по голове.
Проснувшись можно было (но только ненадолго: «Не надоедай!») перебраться к соседке в комнату, такой же старушке, а там - подолгу любоваться ковром, на котором были изображены олени с оленятами, пьющие воду из лесного ручья. Или (что еще интересней!) рассматривать большую репродукцию картины Брюллова «Всадница», почему-то представляя себя той маленькой девочкой, которая там в картине, замерла на балконе. А за порогом ждали другие развлечения и интересы: одно из любимых сидеть на корточках в огороде в кустах малины или крыжовника, как будто ты в каком-нибудь подводно-подлистном царстве. Снизу были особенно хорошо видны самые красивые и спелые ягоды, которые надо было собирать.
Еще любили мы гулять в тополиной аллее, это у нас называлось «ходить к институту». Там находился, кажется, институт связи,а от него по верху небольшой горки шла удивительно красивая аллея, состоявшая из одних тополей, необычайно высоких, несущих к самому звездному темнеющему небу свои могучие кроны, мы садились на траву под деревом и могли подолгу смотреть на ночное уже синее небо с крупными летними звездами, а где-то вдали на станции убаюкивающие шумели электрички.
Ходили и на «военку» - район, прозванный так за обилие там каких-то военных учреждений и домов, построенных для военнослужащих и их семей. Там были так любимые мной сталинские дома, в которых располагались любимые же магазины: "Книжный", «Игрушки», Кондитерская… У моей бабушки была такая черта – она каким-то мистическим образом могла угадывать чего я хочу. Опять молча, ничего мне не говоря. Помню приснились мне во сне какие-то смешные красные грабельки, и я все ходила с мыслью о них, но никому ничего не говорила и каково же было мое удивление, когда через несколько дней, я увидела те самые грабельки из моего сна, лежащими на холодильнике! «Ну уж не знаю откуда взялись!»- посмеиваясь, отвечала она на мои расспросы. Однажды, мы собрались к нам, в Москву. Я играла во дворе, а бабушка собиралась. Краем глаза я видела, что она все что-то наглаживает в комнате. Вскоре бабушка позвала меня домой, дверь была гостеприимно распахнута, улыбающаяся бабуля стояла на пороге и бросив мне барское: "Выбирай!" - она широким жестом махнула на пять моих самых нарядных летних платьев, которые отглаженные и отутюженные были разложены по кровати и спинке дивана!
А однажды бабушка сделала мне другой подарок: не совсем даже материальный. Она показала мне на пустыре, где вместо почвы была какая-то растрескавшаяся огромными трещинами глина, («как в пустыне Сахара» - нравилось думать мне) неизвестно каким чудом выросший здесь ярко-алый мак. Я не смогла перебороть искушения, пришла на это место и, замирая от сознания собственной преступности, сорвала цветок и бежала с ним домой, как лиса с курицей, так что сердце бешено колотилось в груди! Каково же было мое удивление, когда через некоторое время на месте старого цветка вырос новый, не менее великолепный. И вся история повторилась…
Помню как однажды мы ехали с отцом к бабушке, почему-то было уже темно, и я все смотрела в темное окно электрички на пролетающие за окном домики старых-старых, еще довоенных дач Тайнинки и Перловки на подъезде к Мытищам, разглядывала огни мельтешащих навстречу поездов и электричек и знала, что скоро-скоро мы окажемся полудома-полу в гостях: у бабули, а потом были сугробы за окнами ее маленкого домика, книжка на ночь и уют, уют моего маленького мира, накрепко защищенного от невзгод и болезней, пригретого и обласканного со всех сторон.
Бабушка готовила завтраки и обеды, занималась своим огородом, встречала, провожала, ждала… Она задыхалась от сильнейших приступов астмы. Так, что все это давалось ей не так легко, как другим или как это могло показаться, глядя на нее со стороны. Всегда сдержанная, всегда «вся в себе», не любила моя бабуля много о себе глаголить да и времени-то у нее на это не оставалось.
Разговорить ее было не так-то просто, но иногда мне это удавалось. И тогда она рассказывала мне про свою жизнь и молодость еще у родителей, в деревне в Калужской области. Эти рассказы я любила больше всего. Помню рассказ о том, как бабушка, будучи еще совсем юной, засмеялась в церкви, а дьячок дал ей подзатыльник, и после этого она перестала ходить в церковь – обходила ее, пряталась где-то, чтобы только не идти на службу – мы обе посмеивались над этим.
А вот другой - пронзительный рассказ, который на всю жизнь запал мне в душу. В их семье было десять детей, а выжили только трое: моя бабушка, ее младшая сестра и старший брат. Бабушка не всех даже и помнила из своих братьев и сестер, но очень горевала по младшему брату Ванечке, который был всегда «такой тихий, лежал все на печи под тулупом и тихо улыбался, никогда не плакал, а на щеках горел яркий румянец». Это потом, уже моя мама мне объяснила, что румянец-то скорее всего был чахоточный, а проще говоря туберкулезный. И однажды, Ванечка сказал своей бабушке: «Помой меня пожалуйста!» Она удивилась, но его помыла, а он еще попросил: «И рубашечку мне чистую одень!» Та одела, в этот день его и не стало, а было ему лет пять, не больше.
А потом она сама заболела дифтеритом: болезнь и по нынешним временам не шуточная, а тогда - так просто смертельная. Помню бабулин рассказ, как отец сквозь метель и буран вез ее к деревенскому фельдшеру, врача в округе не было, фельдшер сделал, что смог и дал им с собой бутылку марганцовки (полоскать горло), и бабушка все время держала ее в руках - никак не могла налюбоваться на ее яркий лиловый цвет. Наверное, просто болезнь отступила, и ей стало легче, поэтому вновь появился интерес к жизни: ее ярким краскам и запахам.
И она выжила, моя бабуля: живая и живучая, перенесшая и сыпной тиф, и заражение крови и несколько пневмоний - из жизненных схваток она выходила победителем: вырастила совершенно одна в послевоенные годы двух дочерей, дала им высшее образование, но главное не в этом, а в том, что почти не имея времени на их воспитание: уходила засветло, приходила уже, когда темно - она умудрилась вырастить их настоящими людьми, безо всяких скандалов и надрывных проблем "отцов и детей".
Позже, когда мне уже исполнилось семь лет, бабушке дали новую квартиру: она все радовалась, что теперь у нее будет и горячая вода, и центральное отопление, и даже балкон – и все эти прелести в новом, только что построенном доме! А мне было так жаль нашего Рупасова! И печки, и огорода… Думаю, что жалела о них и бабушка, не могла не жалеть, но храбрилась, виду не подавала.
Мне не хочется здесь писать о том, как бабушки не стало – пусть этот рассказ будет о жизни, а не о смерти. Скажу лишь, что ее кончина была неожиданна, как это часто бывает. Был у меня такой период, когда я очень боялась, что бабушка умрет: звоня в дверь, замирала: «А вдруг, не откроет?», но слышались шаги и бабушка стояла передо мной на пороге, такой я вижу ее мысленно и по сей день: седые волосы заколоты гребнем, на одной руке висит серая кошка Дымка, чтобы не убежала в открытую дверь, а сама бабушка улыбается своей прекрасной грустной улыбкой...