(Рассказ опубликован в книге: А.В.Безуглов "Вечное возвращение. Духовный поиск". Ростов-на-Дону: Изд-во СКНЦВШ, 2004. С.286-306)
Если вы решите что я, скорее всего, марктвеновский герой, некий янки, встретивший на пути к заветному миллиону свою судьбу, то сильно упростите мою задачу. Так легче будет мне изложить суть дела.
Видите ли, сложность состоит в том, что важное для меня – совсем не важно для вас, поэтому перейду сразу к содержательной части, не представляя себе, имеет ли все сказанное ниже какой-нибудь смысл.
Итак, представим себе, что тело и душа мои еще едины, и при этом я живу от криминального заработка, как положено скифу с раскосыми и жадными очами.
И если уж так повелось, что человеческое общество постоянно нуждается в реорганизации, то, думаю, несколько килограмм перевезенного мною дыма ничем не помешали прогрессу. Хотя эта мысль меня особо не тревожит, а вас тем более – дело касается именно вопросов философии. Не этого журнала для невротиков, а собственно того, о чем я вам тут толкую. Иначе, зачем было бы мне утверждать, что, очутившись проездом на N-ском автовокзале, я чувствовал там себя не на месте.
Внешний вид у меня был неважный, к тому же в спортивной сумке я вез в родные пенаты не царскую грамоту, но кое-что для пополнения растраченных мной средств одной туристической фирмы. Мне не пришлось сделать там карьеру менеджера, зато удалось нанести им ущерб, который требовалось погасить. Поэтому я взялся за рискованное дело, терявшее из-за грозившего срока всякий привкус романтики. Так что желания находиться в многолюдном зале, где шныряли и сверлили пассажиров глазами патрули, у меня не было. Не теряя времени, я загрузил сумку в камеру хранения и набрал на замке, не придумав ничего умнее, дату своего рождения.
Целый ряд отрицательных оборотов речи приводится тут намеренно. Вы должны понять, что читаете повесть о злом и упрямом кабальеро, способном как истинный дзен-буддист отнять у нищего последнюю кочерыжку. И я никогда ни с чем не согласен, и ничего особенного не хочу, и так далее. Так что читайте дальше без особой надежды на скорый и приватный конец.
Облегченно вздохнув, я отправился убить время в зал ожидания – обширное неуютное помещение, заполненное деревянными отполированными до блеска скамейками, игровыми автоматами, газетными киосками и справочными кабинками. Стоял там запах общественного туалета, шашлыков и табачного дыма. Было душно и тесно, народ подобрался самый разный, большей частью случайный.
Был октябрь, дождь и слякоть согнали сюда бомжей и командировочных, мамок с грудными детьми, и дедов с баулами, возвращавшихся в свои станицы из областного центра.
Здесь оказался и я, транзитный пассажир, и это положение показалось мне, немного ошарашенному своей способностью тратить чужие деньги, довольно символичным. Можно сказать, что последние несколько лет я уже и прожил транзитом. Впрочем, вам это наверно не интересно.
Мирок, в котором оказался наш кабальеро, был неприветлив, в огромные окна вокзала ломился бешеный ливень, очередной патруль милиции шумно проталкивал к выходу загулявшего мужичка, а измученные старухи, сидя на своих клетчатых сумках, старались запрятать кошельки подальше.
Невольно мне вспомнился документальный фильм об Андрее Чикатило. Кадры, отснятые скрытой камерой здесь же, в зале ожидания N-ского автовокзала. Андрей Романович с молоденькой девушкой, будущей своей жертвой, уединяются на скамейке, стоящей в стороне от других. Закрывшись чемоданом, они занимаются оральным сексом. На внешность его подруги я не обратил внимание. Но лицо маньяка, с очками в толстой оправе на носу – это лицо запомнилось мне надолго. Оно выражало, и это было видно даже издалека, гремучую смесь противоположных эмоций. От напряженного страха загнанного в угол хищника до лихого азарта удачливого охотника. Он был азартным человеком, этот Чикатило. Но сколько в эти игры не играй, все равно тебя обыграют. Несмотря на то, что мне хотелось оттуда уйти, я увлекся воспоминаниями, и подошел к тому самому месту, где сидел когда-то счастливый маньяк, получая долгожданное удовольствие, и к нему приближался оргазм, и объективы скрытых камер ловили его лицо, и горячий кулак сжимал девичьи волосы ...
Мне вдруг и самому почудилось, что меня снимают скрытые камеры. Сердце от такой догадки упало, стало жарко и одиноко. Конечно, эта мысль была полной чушью. Я вообще отношусь к тому типу людей, которые попадают в объективы кинокамер совершенно случайно и нас потом вырезают, чтобы не засорять экран. Много чести для такого парня. Хотя милиции и такой нужен, по известной причине.
Постояв на историческом месте, в заплеванном углу зала ожидания, я отмахнулся от мании преследования и направился к буфету, где толпились два десятка человек. Среди них выделялся ростом и габаритами высокий бородатый мужчина похожий на священника. У него была черная борода, длинные черные волосы он собрал в пучок на затылке, а в руке держал портфельчик, тоже черный. Вид у него был довольно траурный, но с лица не сходила улыбка, и серые глаза приветливо глядели на прилавок. Он пристально рассматривал ряды спиртного, выставленного на продажу, потом брал в руки бутылку и расспрашивал продавщицу:
— А чьего эта водка производства? А хорошего ли она качества? А почему так дорого? Потом он ставил бутылку на место и обращался к следующей. Девушка терпеливо комментировала свой товар, но когда очередь стала нервничать, наконец, не выдержала:
— Мужчина! – воскликнула она слегка озадаченная его наружностью. – Вся водка как водка. Вы что, инспектор? Хотите – берите, не хотите – другие хотят. Отходите, очередь не задерживайте. Брать будете?
— Ну, открывайте. – Без тени обиды ответил этот мужчина, стоявший прямо передо мной. – Бутылочку "Столичной" и пиццу с фантой. Потом вздохнул и добавил: – ... Грешница.
Очередь сдержанно рассмеялась. И пока ему меняли сотенную купюру, он развернулся и прошептал мне на ухо:
— Частушка есть такая: на столе стоит стакан, а в стакане – ничего, нам народное гулянье не заменит выбора.
— Конфликтная личность, – подумалось мне тогда, – и при чем тут выбор? — Он забрал с прилавка заказ и уселся за единственный свободный столик, стоявший под красочным плакатом "Генерал Лебедь – порядок в России".
Туда же через минуту пристроился с покупным харчем и я, больше свободных мест не оказалось. Мужик похожий на священника приветливо заулыбался, в бутылочке водки на столе уже не хватало грамм сто.
— Присаживайтесь, пожалуйста!
— Вы не против? А то если вы против – не присяду, – съехидничал я, уже усевшись на шаткий стульчик.
— Наоборот. Молодежь должна подкреплять силы, их много нужно для дальнейшего… вращения в сансаре. Я чуть кофе не поперхнулся.
— Как вы сказали – сансаре? Вы что, сектант что ли, раз в сансаре вращаетесь? Или православные вместо жития читают теперь джатаки? – меня зачем-то потянуло обидеть этого шутника.
— Нет, что вы, – отмахнулся он, и не обиделся, – у меня традиционные отношения с богом. Он выпил еще стопку и продолжал по-прежнему приветливо глядеть на меня и поглаживать бороду.
— То-то я смотрю – вы больше всего похожи на попа, – сказал я, и как в небо пальцем ткнул.
— Вы абсолютно правы, – он опять подмигнул мне, – я православный священник. Рукоположен был в сан три года назад. Самим митрополитом Ростовским.
Я недоверчиво смотрел на него. Внешнее сходство со священником, конечно, было. Из-под длинной кожаной куртки выглядывали полы сутаны, заметен был немалых размеров крест на груди, но тут он вытащил пачку импортных сигарет и предложил мне закурить. Я снова перестал ему верить.
— Батюшка значит, – выдохнул я вместе с дымом, – с похорон?
— Нет, проездом, по служебным вопросам. Проблемы епархии – наши проблемы. Так богу служим и людям помогаем.
Он говорил очень вежливо, и поведение его было исполнено достоинства, несмотря на простоту манер и окружающую обстановку. Я покуривал сигарету, осматривался по сторонам, и только краем уха слушал своего нового знакомого. Меня занимали мысли о рекламе. Из всего, что рекламируют, я покупаю только стиморол, на остальное – денег нету. Значит, реклама все-таки действует на меня, внушает мне мысли о покупке. Но это же грубая, топорная работа! Куда лучше получается внушать мысли у духов, которые всегда сопровождают любого человека – добрые и злые, веселые и мрачные – они постоянно внушают человеку, обладающему, в отличие от них, физическим телом, свои неосуществленные желания, мечты и мысли.
Они только и ждут того, чтобы наша бдительность ослабла, и мы к ним прислушались. Один из них, демон плотского наслаждения, постоянно присутствует рядом со мной, используя мое тело для развлечений. Но при этом я не падаю духом, я помню, что эти духи все-таки зависят от меня и без моего согласия вряд ли могут пользоваться мною. Если бы удалось подослать хоть парочку таких демонов в Геленджикскую туристическую фирму вместо себя. Но это уже вопрос воли и представления, далекий от действительно насущной моей проблемы: как бы пробраться со своим интересным грузом в автобус, избежав встречи с милицией? А между тем, священник выпил еще сто грамм и, закусив, продолжал разговор:
— Бывает так, что человеку без божьей милости не выжить. А православная церковь и есть ее прямое воплощение на земле. Наш благовест – суть колокольчик, созывающий заблудших овечек в стадо. Люди приходят в лоно церкви, чтобы объединиться между собою во Христе. Здесь мы становимся добрее и милосерднее, а значит ближе к богу. Церковь, по сути, объединяющее начало в процессе выживания.
Этот отвлеченный монолог как-то не вязался с окружающей обстановкой и шутливое настроение меня не покидало:
— Сравнивать людей с овечками и волками несколько старомодно. Давайте поговорим о современных течениях мысли. Что, если человек – это самодостаточно? Что, если мы и есть боги, только забываем об этом? Скажите мне, неужели кроме церкви вы в обществе более не видите объединяющих начал?
— Например? – заулыбался хитрый священник, – дайте мне пример объединяющего начала вне бога.
— Секс, например, или производство наркотиков. Сколько людей крутится в этом и ничего. Чувствуют себя хорошо.
— И вы тоже? – спросил меня незнакомый священник как бы, между прочим. У меня никогда не было привычки обсуждать свои дела с первым встречным, но на этот раз, что-то располагало к откровенности.
— Ну, предположим... теоретически. Предположим, я кручусь в этом бизнесе, и вокруг меня крутятся другие люди. Нам всем светит статья, и каждый думает о том, как избежать тюрьмы и заработать...
— Вы считаете, что это хорошо?
— Я вообще чужд морали. Пока это очень выгодно, мои страдания окупаются, – я подумал минуту и добавил, – конечно, это не хорошо, а что тогда хорошо?
Пастырь продолжал улыбаться, он видел во мне упрямого неофита.
— Хорошо то, что от бога. В семье должен быть секс, а бизнес, кроме криминала, содержит и здоровое начало. И все это: семью, экономику, бизнес – создал Господь.
Услышав такую идею, я от души рассмеялся.
— Замечательное выражение, его можно на этикетках печатать. "Бог создал экономику – покупайте макароны". Может, у вас там, в церкви, этим и занимаются, макароны расфасовывают? А билеты в рай заказать можно?
Служитель культа икнул, запил икоту стопкой спиртного и бодро отвечал:
— Билетик на тот свет вам дружище и без нашей помощи организуют. Но вы не правильно нас воспринимаете. Вам надо только понять, что на развалинах старой церковной организации сейчас строится новый храм божий. Мы уже сейчас помогаем мирянам не только словом, но и делом. Вам, наверное, приходилось слышать о том, что существуют православные благотворительные фонды? На этом примере я могу вам доказать, что нынешний век вызвал к жизни новые силы и у верующих, не выходя за рамки, в которые ставят нас религиозные убеждения.
— Коммерция, – скривился я в ответ, – да, у вас сейчас есть коммерческие структуры, а у кого их нет? У спортсменов – есть, у инвалидов – есть. Почему бы и у церкви им не быть?
Батюшка помолчал, сосредоточенно пережевывая пиццу, и вдруг сменил тему беседы:
— Ну, как ваше отношение к религии мне понятно, то общие сведения обо мне лично скудны. Немного опьянев, он начал витиевато выражаться, а может быть, просто хотел быть вежливым.
— Меня зовут отец Александр, можно Саша.
— А я Игорь, – ответил я уже без тени раздражения, и мы запросто пожали друг другу руки.
Интересные обряды знакомств придумывают для себя люди. Индейцы, например, знакомясь друг с другом, курили табак страшной убойной силы. Наверное, поэтому индейцы индивидуалисты. Если быть коллективистом и оставаться индейцем, то все время надо курить при знакомстве табак, не уступающий марихуане. Да, индеец сможет работать в наркобизнесе. А вот в туризме нет. Трудно себе представить деловые переговоры.
А вот тибетцы показывают друг другу язык, а за руки трогать себя не позволяют. Предпочитают мимику. От древних римлян досталось нам рукопожатие – это тоже древний обряд.
Правда, в последнее время я замечаю среди русских и новый обряд, смесь магометанского приветствия и поцелуя. Мужчины как бы имитируют поцелуй, а похоже, будто принюхиваются друг к другу. С точки зрения физиологии – очень верный обряд. Все животные своих находят по запаху. Интересно было понюхать священника, но я постеснялся и попросил еще сигарету.
Узнав мое имя, он наполнил пластиковые стаканчики остатками спиртного, даже не спросившись моего позволения – вот вам еще один национальный обряд. Конечно, ему далеко до курения марихуаны у растафариан или до питья пейотля у мексиканских шаманов, но и эта черта характера неистребима, как цвет кожи. Выпив за знакомство, мы помолчали. Окружающая обстановка мне по-прежнему не нравилась, но я уже привык и к шуму, и к запахам, и к присутствию милиции. От нечего делать я стал играть коробком спичек, прислушиваясь к внутреннему голосу. Внутренний голос, который без гадостей со мною не разговаривал, обещал, что ночь я проведу в СИЗО, если сейчас же не заберу сумку и не сяду в автобус. Настроение мне поднял отец Александр. Покушав, он явно был расположен поговорить.
Без особого повода он продолжил свои мысли о благотворительности. Я слушал его внимательно, хотя сама по себе, своей социальной ролью благотворительность меня не интересовала. Я иногда дарю задаром своим друзьям всякую там траву. С юридической точки зрения такой поступок называется " распространение", с точки зрения отца Александра – это грех, а по-моему – это и есть благотворительность. Будь у меня поэтическая натура, как у той француженки, я сказал бы, что дарю им немного солнца в сухой траве.
Однако в органах к такому явлению, как наркосодержащие растения относятся без лирики, и лучше будет мне помолчать, пока русский священник излагает свое новое учение.
— Знаете, что Христос, чьим непреходящим светом освящена земля русская, говорил своим ученикам притчей о хозяине и его управителе?
— Знал, но забыл. Напомните, если не трудно.
— У хозяина был управитель, и он отвечал за сборы долгов с должников. Однажды хозяин решил сменить управителя и тот, узнав об этом, простил многим должникам половину долга. И что вы думаете, было дальше?
— Дальше хозяин поставил управителя "на счетчик".
— А вот и нет. "И похвалил господин управителя неверного, что догадливо поступил, ибо сыны века сего догадливее сынов света в своем роде". Да вы поймите суть: хозяин собирался выгнать управителя – куда было ему деваться? Тогда он простил половину долга должникам хозяина, а те стали его друзьями и защитниками.
И учил Христос: "... приобретайте себе друзей богатством неправедным, чтобы они, когда обнищаете, приняли вас в вечные обители".
— Да ну, удивился я, – и это в Библии записано?
— Ну да. Евангелие от Луки. Господь, таким образом, не осуждает обмана в коммерции, хотя и признает капиталы от перепродаж и ссуд неправедными. Но бог прощает нас, ведь мы обретаем для церкви новых прихожан, ведь люди, в том числе и деловые, не могут жить без взаимной поддержки. Скажите мне, Игорь, вот вы так запросто отрицаете божий промысел среди деловых людей. А вам когда-нибудь приходилось искать помощи по-настоящему, если речь идет о жизни?
— Ну, приходилось, – ответил я неохотно, – спросите лучше, как я за это расплачиваюсь... Вообще все это темная история ... Фонды ведь благотворительные и коммерческой деятельностью заниматься не могут... Отец Александр согласился со мной, но тут же поправил:
— Видите ли, Игорь, вся эта система, если подойти к этому как к системе, системно, есть один большой юридический казус… Другими словами, в руках опытного фокусника воздух превращается в деньги.
— Ну, говорите вы – как пишете, вот только не понятно, как это все работает? Должны же быть хоть какие-то легальные основания? Я совсем запутался и решил на эту тему больше не разговаривать. Тут он ожил и опять улыбнулся мне:
— Вот подождите, я вам сейчас покажу, а то все слова, слова... А мы, знаете ли, живем в эпоху дела. Жрец достал из портфеля папку и стал показывать мне бумаги: уставы, счета-фактуры, платежные поручения. Даже на взгляд опытного бухгалтера то были весомые бумажки. Так утверждал Александр, и мне хотелось ему верить. Фонд, который почему-то назывался элистинским, открывал филиалы по всему Северному Кавказу и занимался благотворительностью такого рода: накапливал теневые доходы коммерческих структур, а юридический статус давал ему большие льготы и возможность бесконтрольно вести валютные операции. Показывая мне эти бумаги, священник комментировал:
— Сейчас еду в Краснодар, решать организационные вопросы. Это камень преткновения, весь секрет в правильной организации. По всему выходило, мой новый знакомец в рясе – деловой человек и он, не скрывая, гордится этим.
Собрав бумажки в папку, он продолжал мне рассказывать о делах своего фонда. Теперь-то я хорошо знаю, что наше время породило не только мелких жуликов и откровенных убийц, но и вызвало к жизни махинаторов высшего класса, редкий и очень ценный тип преступников-белоручек, умеющих сделать деньги из чернил и бумаги. Отец Александр оказался таким вот ловким дельцом.
Суммы, которыми фонд оперировал, бывали шестизначными в долларах, а покровители, которых этот фонд обеспечивал оборотными средствами, не оставляли кустарному рэкету даже надежды на некий процент. Это было даже хитрее чем спортивное общество "Динамо", с его нелицензированными сигаретами. Тут было похоже на банк для избранных, тех, кто не знает, что такое платить налоги за то хорошо знает, как их собирать. Выходило, старая притча о том, как хитрый управитель подкупил должников своего хозяина, обрела в делах божьих человеков новый смысл. Этот сердитый хозяин, по-моему, государство, оставил своим хитрым управителям в свое время выбирать. Либо остаться не у дел, либо за его счет найти себе "богатством неправедным " новую систему наживы. Спорта, в котором не бывает других тренеров, кроме страха все потерять. Фонд брал на свои счета доходы паствы, утаенные от налогов, приобретая тем самым для церкви новых друзей, могущих принять потом безобидных богомольцев в рай земной.
Все это звучит несколько зловеще. Но я намеренно подпускаю туману в плотно населенное помещение. Я всегда все зловеще передаю и хочу, чтобы вы не забывали, с кем связались. Я недобрый и нервный самурай, убивающий тени надежд у мечтательного читателя.
Казалось бы, нет ничего проще для понимания: дух времени переселился в молельные покои семинарий. Однако этот искренний до дурноты комбинатор отличался от своего более осторожного предшественника, который даже своим подельникам представлялся не тем, кто он есть.
Отец Александр еще не закончил рассказ, когда произошло то, чего мы оба ждали. Объявили посадку на рейсы до Краснодара и от Краснодара.
Наши пути лежали в разные стороны. "Ему на запад, мне в другую сторону", но расставаться мы не торопились. Сначала вышли из душного зала ожидания под звездное небо покурить, потом встали у двух соседних платформ, где загружались наши автобусы и при этом вели спокойную беседу, не скрывая друг от друга истинного своего лица. Так бывает на пересадках в дороге между случайными знакомыми.
Сумочку с интересным сверточком я забрал из камеры хранения, сдал багаж, и с сердца упал камень. У платформы качались автобусы, как пришвартованные корабли на волнах залива. Желтый свет прожекторов освещал эту гавань. Стояла уже глубокая ночь, и я зачем- то рассказывал ему о себе.
— Знаешь ли ты, что такое анима?
— Конечно, кто же не знает что такое анима?
— Так вот, я чуть не стал певчим в церкви каких-то апостолов семь лет назад.
— Правда? У тебя есть слух?
— Нет, но не в этом дело. Мы тогда снимали дипломную работу для одного парня из техникума кино и телевидения. Он отстегнул, и мы стали на него работать. Ленивый он что ли? Так вот, церковку выбрали невзрачную, там как раз шабашники стены новым кирпичом обкладывали. Получилось, вроде как храм возродили. И все это время в храме репетировал церковный хор, и была там одна студенточка из консы, подрабатывала на пирожки, в общем, мы конечно с нею познакомились. И вот, накуримся с утра, когда аппарат налажен, начинаем снимать и ангельский хор запевает, и девочка эта всегда опаздывала – бежит, торопится. Если бы меня тогда спросили, хочу ли я петь в хоре рядом с нею, то я бы, не раздумывая, согласился, а ты говоришь "анима".
— А кто был тот парень из кино и телевидения?
— Ну, парень этот был я.
— Так чего ты комплексанул? Так и сказал бы о себе как есть, мол, я великий режиссер, а то – наркодиллер. Наркодиллер – это, как ты выражаешься, уже не модно. Кстати, когда ты там со своими туристами рассчитаешься, позвони мне. Один наш друг хочет снимать фильм о своей республике. Очень щедрый человек. Восточный. Могу тебя рекомендануть в виде благотворительности.
— Как ты сказал: о своей республике?
— Ну да, у него своя республика, со своим народом и табунами коней. Государство наше большое, ханов хватает. Только мне надо знать твои творческие возможности. Вот скажи, зачем я тебе все о себе рассказывал, зачем светился, если допустить, что все это правда?
Вопрос меня, конечно, смутил. Но не настолько, чтобы я не понял подтекста. От меня хотели фантазии, и если допустить, что это экзамен на чин придворного кинорежиссера, то я намерен был его выдержать.
— Вместо того чтобы тут с вами изощряться в дидактике, мне, уважаемый жрец, следовало бы бежать отсюда без оглядки. Надо, говоря литературным русским языком делать отсюда ноги. Скажешь, это просто измена, страх за свою шкуру? Но сам посуди, таких людей, как ты, рано или поздно выслеживают, включают счетчик и, если они упрямятся, то убивают. А раз ты тут со мною откровенничаешь, значит, дело твое плохо. Ты решил, как и всякий уважающий себя верующий, перед смертью исповедаться. Неважно, что перед мирянином. По большому счету смысл не в том, чтобы обратиться именно к богу, хотя это его прямая компетенция. Надо же и душу облегчить перед людьми. Бог, он и без исповеди знает, кто из нас Авель, а кто Каин. Такой вот сюжет.
Священник, сам себе улыбаясь, добродушно осматривал пассажиров, которые подходили со своими баулами к автобусам, их становилось все больше и больше, и мы уже не могли бы спокойно беседовать во весь голос об аферах или криминальном бизнесе.
Поэтому я перестал сочинять небылицы и с надеждой, казавшейся мне совсем неуместной в моем положении, спросил:
— Слушай, Саша, а ты это серьезно, про съемочную группу?
— А то. Конечно, тебе с твоим рылом в шоу бизнесе не впротык. Но рабочим могу пристроить, это серьезно.
— Спасибо заранее, непременно обращусь, – обещал я, развернув листок с телефончиком элистинского фонда. Наконец, после томительных минут ожидания, началась посадка, и наши будущие попутчики устремились на штурм автобусов. Мы стояли как бы в стороне и только смотрели на суету.
— Вот ты поедешь с этими, а я с этими, – указал он на разделившуюся кучу людей, – нам с ними по дороге. Когда-то, в детстве, я жил в Шахтах. Там город очень бандитский и мы были шпана-шпаной. Но среди нас был мой дружок, сын интеллигентов. Сразу было ясно, ему с нами не по дороге. А он не хотел отбиться от коллектива, знал – презирать будут. Ну и рисковал намеренно, а таланта к этому не имел. У нас с братками по три привода – и у него три, на нас подозрение во взломе – и на нем. Только все наоборот, как-то без понта, в общем. И вот результат: он сейчас по-прежнему на дне, шестерит. Третий срок отмотал, тубик схватил. А я, прирожденный хулиган, родную тетку ограбил в девятом классе, теперь имею священнический сан, ворочаю деньгами и перед богом мне не в чем оправдываться, потому что ошибок я не делал, а знаешь почему? Не ошибся в направлении и в попутчиках. Людей познал. Это то же божий дар – идти своею дорогой, а не чужой, чтобы не отбиваться от коллектива, и я его имею. Поэтому я и рассказал тут тебе кое-что, потому что вижу – у тебя проблемы. Полез не в свое дело. Хочешь казаться тем, кем ты не являешься по жизни, а являешься тем, кем ты умрешь.
— А ты, кем ты умрешь?
— Иноком в тихой обители, которую сам себе и выберу, когда время придет. Монашеское имя себе возьму. Наилучшая смерть для верующего человека. А теперь нам пора прощаться. Иногда я встречаю друга своего детства и хоть он неудачник, мне не хочется с ним прощаться, но я прощаюсь всегда первый, потому что нам не по пути.
— А что же он, просек тему?
— Иногда мне кажется, он понимает, но, видимо, не находит смелости, что-то изменить. Боится отрываться от коллектива.
— И часто вы с ним теперь встречаетесь? Священник переложил портфельчик с бумагами в другую руку, протянул мне широкую ладонь спортсмена и без улыбки сказал:
— Так же часто, как правая рука с левой.
Мы снова запросто пожали друг другу руки и пристроились каждый к своей очереди. Скоро толпа впиталась в чрево автобусов, и каждый из суетливых пассажиров, в том числе и мы, оказались на своих местах. Мой автобус уходил пятью минутами раньше и, глянув последний раз в окно на перрон, я увидел в окне соседнего автобуса священника Александра. Он глядел на меня по-прежнему добрыми глазами, прихлебывал из бутылочки фанту, и улыбался. Мы помахали друг другу на прощание, и я откинулся в кресле, мечтая выспаться после стольких волнений.
2.
Ночью над городом закончился дождь и мы пошли за здание автовокзала, чтобы покурить. В общественном месте курить священнику сан не позволял, а здесь никого кроме бомжей вокруг не было. По дороге я забежал в камеру хранения и забрал сумочку. Рядом с Александром хотелось выглядеть покруче, чем я был на самом деле.
Этот богатый священник был высокого роста и совершенно заросший, а я – невысокий часто бреюсь, и в детстве болел рахитом. Выглядели мы очень контрастно, но кроме меня на это никто не обращал внимание. Ночной город гудел вокруг, и сиял тысячами огней, с неба больше не капало, но с крыш шумно стекала по водостокам вода. За N-ским автовокзалом протекает в канаве мутная вонючая речка Темерник. Мы остановились около этой колыбели русского флота. Настроение было приподнятое после спиртного, хотя и омрачалось целым рядом противоречий. Пока священник дымил палмелом, я ловко заколотил папироску тем самым, что в сумочке вез, и, смочив ободок, прикурил у священника.
Сделав несколько глубоких затяжек, я отдал ему косяк, и взял сигарету. Так, меняясь, мы молча выкурили все, что дымилось, и все это время я размышлял: ну, хорошо, предположим, он говорит правду, но тогда не понятно, зачем этот миллионер в рясе стоит среди ночи около вонючей речушки рядом со свободным художником, проще говоря, неудачником. Когда невозможно стало ответить на этот вопрос, я понял для себя только одно: надо линять. Что если это все маскарад, подставка? Значит, неожиданный удар между ног, мешок на голову, это уголовное дело, выбитые зубы, мокрые штаны и просроченный долг. Это же, мама родная, провокация. Но прежде чем уйти, не попрощавшись, я, как истинный ариец, решил выяснить с ним отношения.
— Значит, говоришь, на фонд работаешь, крутишь миллионы, а не боишься, что тебя я вот сейчас грохну тут и вытрясу бумажник? Доверяешь первому встречному и утверждаешь, что хитрый перец.
Священник вытащил из кармана красивую визитку и протянул мне. Там кроме его полного имени значился адрес фонда, телефаксы и даже адрес электронной почты.
— Бояться мне тебя, конечно, нужно. Но сам посуди. Мы работаем безналом, как и все приличные структуры, наличкой у меня сдача от сотни. Хочешь, так забери – это мелочь. А вообще я рассчитываюсь электронной карточкой. Мне в этой жизни бояться тебя не с руки. Ты – простой, хотя хочешь быть сложным. Все принимаешь на свой счет. Думаешь, я тут с тобой стою и почему-то тебя не боюсь, а ведь это ты тут со мной стоишь и меня боишься. Ты просто обыватель, и как любой обыватель, знаешь жизнь только по телевизору. Я хочу, чтобы ты знал как это на самом деле.
— Насчет страха, ты может и прав. Я боюсь даже свою тень, не хочу загреметь на нары, но и обывателем себя не считаю. Просто обыватель кушает перед телевизором курицу, он не любит Джо Растафари, он не знает, почему Сид Баррет облысел в двадцать три года. Он еще может прорубить, что солист группы "Иванушки интернейшнл" сиганул с девятого этажа. Какая потеря для мировой культуры! Но выбраться на охоту за видениями он не в состоянии. Ему этого не нужно, он не знает, что такое быть свободным. Так я ответил ему, медленно засовывая руку в карман, где покоилась финка.
— Свободный художник, – поп усмехнулся, – догадываюсь, что ты за свободный художник. Скажи, ты находишь в себе силы заниматься искусством? Разве, что торговать порнокассетами. Что тебя вынуждает таскать с собою это палево?
— Курить люблю.
— Врешь. Ты перевозчик, я тебя вычислил еще на вокзале. Ты сумочку сразу сдал, хоть она не тяжелая, а потом патрулей шугался, у меня на такие мелочи острый глаз, я ведь священник, обязан знать повадки прихожан.
После таких откровений у меня от всякого хорошего настроения не осталось и следа. Казалось, он знает обо мне все, а я о нем только то, что он сам мне рассказывал. И пускай я порнушками уже пару лет не занимался, все-таки подробности обо мне мало кто знает. В этой ситуации оставалось только одно – всадить ему нож под ребро и бежать. Но что-то удерживало меня от крайности, и я, стараясь казаться спокойным, продолжал разговор:
— Ну, предположим... теоретически. У меня долги и так далее, но ты меня в один ряд с этими не ставь, я не за дозу катаюсь по стране, тут дело сложное, ну, попал, так давай теперь меня будем жизни учить. Но мне нужна свобода. Свобода, или индепендент – это везде. Это вот ты молишься богу, этим выражаешь свое эго, и это уже индепендент – свобода творчества. Своему голосу я придал московский акцент, так легче выговорить всякую чушь, убедитесь сами, денек посмотрев телевизор.
— Но, кроме того, я еще и фоловский чувак, гитарный чувак. Мой стиль – гитарная музыка, некая глубокая дальность сэмпла. Вот слушай, ты знаешь, что совет министров запретил президенту Лукашенко курить? Это вредит здоровью. Но наши люди из Воронежа все равно будут поставлять ему сигареты, и это индепендент.
Я прервался, чтобы закурить, а священник Саша, смотревший все это время на речку, добавил:
— И сверточки с марихуаной у тебя в сумке – это тоже индепендент?
— Ну, в общем-то, да. Это – элементарный индепендент, как уклонение от алиментов. Вот, послушай, есть такое место – Лиманчик, там, в Абрау-Дюрсо студенческий лагерь, я готов туда ехать хоть сейчас, буду таскать там нечистоты, ты же понимаешь, куда все это идет, когда тебе хочется отдохнуть, а средства не позволяют. И вот я сдам груз, отгребу бабло, и поеду туда как человек и это тоже...
Рассказывая эту чепуху, я достал из кармана джинсов короткий финак с выкидным лезвием, нащупал большим пальцем выпуклую кнопочку. От страха и даже ужаса, усиленного ядовитым дымом, у меня поднялось давление, в висках стучал барабан, адреналин разрывал мне сердце, и нужен был только один толчок, чтобы скинуть этого пассажира в Темерник. Так солдаты в бою, испытывая страх перед смертью, становятся отчаянно храбрыми. Я готов был тогда убить человека, лишь бы снять напряжение, ведь страх в карман не спрячешь, его нужно куда-то деть, хоть после этого будет грустно, что убил нормального мужика, у которого, может, дети есть. И чтобы хоть немного сдержаться, я высказал ему все, что думал и о нем, и о его религии.
— Поп, ты – отродье канализации. Ты питаешься экскрементами человеческого сознания, обозленного и лживого. Сколько в человеке лжи, сколько зла, столько же и в твоей религии. Я конечно не Ницше, я не пью конопляного молока, но и я считаю, что бог уже не живет вот здесь, – я ударил себя кулаком по груди, – он съехал на другую квартиру. Так что же принимать мне всерьез в этом мире? На что еще обращать мне внимание – на тебя? А кто ты такой, что тебе от меня надо? Чего ты от меня хочешь, крови моей хочешь? Крови не будет. Товар мой хочешь? На, бери его, – я раскрыл сумку, и вывалил все содержимое на мокрый асфальт, – знаешь, что сказал Казимир Бэп, лоббист адвентистов седьмого дня в монгольском хурале? Что таких, вот как ты, следует убивать отравленными стрелами, чтобы наверняка!
Служитель культа внимательно слушал мои слова и даже согласно кивал, а потом засмеялся:
— У тебя, молодой человек, очень экзальтированный характер. Истерический ты тип. Спрячь ты свой нож, от греха подальше и скажи: "Извините Александр Николаевич за мою дерзость".
— А то что?
— А то я обижусь, и уйду, и тебе придется иметь дело с Андреем Романовичем.
В этот момент из-за угла нам навстречу вышли из ночной темноты мальчик и взрослый мужчина, держащий его за руку. Я сразу же признал их обоих среди ночной темноты. Сначала мужчину в очках с толстыми стеклами – это был страшный маньяк Чикатило. И мальчика с непослушным вихром за ушком – это был я. Вдруг мальчик вырвал руку у маньяка и подбежал к нам с отцом Александром. Тот курил, и сплевывал в канаву, не обращая буквально никакого внимания на прохожих. Мальчик взял у меня сумку и начал складывать туда рассыпанные по асфальту вещи:
— Возьмите, вы это уронили, – сказал он до боли знакомым голоском, закончив сборы. Он отдал мне закрытую на молнию сумку, и направился обратно к убийце. Тот стоял в тени и, также как священник, не обращал никакого внимания на происходящее. Только переминался с ноги на ногу. Я обратил внимание, что он обут в комнатные тапочки, и ноги у него наверняка промокли.
—Постой! – закричал я себе вдогонку. Я обернулся и недоуменно посмотрел на себя. Быстро подойдя ко мне, я заговорил:
— Как тебя зовут? – это на всякий случай, чтоб сомнения не осталось.
— Игорь Капустин по папе, а по маме я Безррррукавников. Точно так я рекомендовался в возрасте пяти лет, чем демонстрировал логопедические таланты.
— Игорь, беги от него скорее, что ты здесь делаешь, ты знаешь этого человека?
— Да. Это дядя Андрюша, друг моего детства, – загадочно отвечал мне я, – и мне с ним хорошо, я не хочу от него уходить. Они снова взялись за руки и пошли в привокзальную темень, где со мною можно было сделать все что угодно. Я чувствовал, что у меня ватные ноги и руки совсем не послушные, а перед глазами поплыли пятна крови, запачкавшие ему рубашку. Вне себя от отчаяния, я-таки обернулся к священнику и прошептал:
— Ну что же ты стоишь? Сделай же что-нибудь, – а он безразлично скривился и повторил:
— Извинись сначала.
— Ну, извини, извини, извини, – я чувствовал себя беззащитным ребенком, совсем как ребенок, – ну помоги же мне, меня же сейчас там убьют, изнасилуют...
Отец Александр спокойно подошел ко мне, положил мне руки на плечи и стал легонько трясти. Ощутив силу и тепло его рук, пахнущих почему-то апельсином, я расслабился, и страх мой стал стекать по жестяному желобу в мутные струи Темерника. Когда последняя капля упала и была подхвачена потоком других впечатлений, я огляделся по сторонам.
3.
Автобус, покачиваясь, летел в полуночи по федеральной трассе, подвывал двигатель, пассажиры спали, откинувшись на сиденьях, где-то вдали мелькали огоньки степного селения. Жрец сидел рядом со мной и не спал. Он только что открыл бутылку фанты и почти ополовинил ее. Увидев, что я проснулся, он протянул ее мне. Воду я допил одним глотком. В животе запузырились газы и я почувствовал себя бодрее.
— Сон, – сказал я чуть сконфуженно, – в дороге снятся странные сны. А ты почему не спишь?
— А у меня спинка не откидуется, поломана. Большой и грузный, он сидел в своей сутане совсем согнувшись, будто его хватил печеночный колик.
— А как ты тут очутился? – спросил я, когда через полминуты вернулась ко мне память. Александр ничего мне на это не ответил, а только пожал плечами и протянул туго перетянутый скотчем сверток. В сверточке покоился заветный груз.
— Возьми, ты обронил.
— Но это не мое, откуда вы решили, что это мое, – забормотал я испуганным голосом.
— Ты же сам угощал меня содержимым, Игорь, не припомнишь? – я понял, что увиливать нету смысла.
— Ну и как тебе понравилось, святой отец?
— Святыми отцами называются монахи, а я пока еще мирской священник, и ты мог в этом убедиться, а что касается твоих сувениров, то я и не курил вовсе, то есть не в затяжку, чтоб тебя не обидеть.
Сверток я принял и стал укладывать его на дно сумки, оказавшейся под ногами. Странно, я ведь твердо знаю, что сдавал ее в багаж. Меня снова взяло любопытство.
— И все-таки, Саша, как получилось, что мы едем в одном автобусе да еще, – я показал на ночные пейзажи, мелькающие за окном, – неизвестно куда?
Смешливый поп снова начал улыбаться:
— А тебя, по-видимому, сильно прихватило.
— Да уж не слабо. Но кое-что я все-таки помню, вот и скажи мне, кто ты на самом деле, а то ведь я опять нож достану ...
В тихом, погруженном в сон салоне, эти слова казались совершенно нелепыми, и священник их так и воспринимал:
— Неужели? Понравилось с другом Чикатилой под ручку прохаживаться?
— Перестаньте издеваться и признавайтесь – вы опер?
— Опер в рясе – это серьезная галлюцинация, но ты не расстраивайся, бывает и хуже. Знаешь, какое средство от облысения придумал один мой давний знакомый, сочинитель триллеров? Он сказал себе однажды: "Мой любимый писатель Густав Майринк, и к тому же я лысею. Как мне быть? Майринк начинал автором юмористических рассказов, а закончил классиком литературы ужасов. Он был уже совершенно лыс. Так вот, я перестану сочинять триллеры, и примусь за юмор, и волосы перестанут выпадать". Вот такая логика. Теперь он ничего не пишет уже пару лет – юмор не пошел. Но лысеть действительно перестал.
— А вот Баррет не перестал, – добавил я ни к селу, ни к городу.
— Так вот, чтобы между нами не было подозрений, ответь мне, был ли у тебя когда-нибудь друг детства?
— Нет, пожалуй, что-то не припомню. Меня в детстве не любили сверстники, и мама не разрешала водиться с плохими мальчиками. А именно они то мне и нравились. Мне хотелось быть хулиганом, как и они. Романтика воровства и еще черт знает чего.
— Ну, тогда не говори мне, Игорь, что ты меня не узнал, скажи лучше – не поверил, что это я!
— Кто это я, то есть ты?
— Ну, друг твоего детства, о котором ты мечтал и мечтаешь до сих пор. Бывший хулиган, а ныне – деловой человек, живущий в мире с собою и богом. Разве не такого человека хотел бы ты видеть своим другом? С другой стороны, я тоже не без бзика. И у меня была мечта дружить с чистеньким, в смысле с лоховатым мальчиком, но умным и даже близким к тем пределам, до которых я так и не поднялся: искусство, например. Но он сам не понял свого места среди таких, как я. Ему бы светить маяком, а он забросил пианино и английский, спер какие-то телогрейки, и понеслась душа в рай. Меня, конечно, обвиняли, что повлиял. А мне всего-навсего нравятся люди искусства.
— Ты же стал священником, верить в бога – это тоже искусство.
— Думаешь? Хорошо, пусть так. Я, конечно, больше мошенник, но в бога верю от души. Это у меня семейное, наверно. Отец жены – тоже священник. А ведь аферист еще тот. Это он меня к бизнесу пристроил. По-родственному.
Я завистливо присвистнул:
— Повезло шпане. Где бы мне такого тестя раздобыть. Женился бы на его дочке, но в рясу одеваться не охота...
Поверив Саше без раздумий, я имел достаточно времени, чтобы сложить происшествия и впечатления воедино. Мы росли с ним в разных городах, разным ветром дышали. Одного растила улица, другого перезревшая мамаша, а потом мы выросли и изменились. Но то, о чем мечталось в детстве, что было между нами общего, могло нас объединить и сделать закадычными друзьями, то созрело только теперь – на тридцатом году жизни, и дает нам обоим и каждому из нас по-своему возможность вершить свою жизнь вместе, как будто мы снова в детстве, и мир предоставляется взрослее, чем он есть на самом деле.
— Мне вот только одно не понятно, отец Александр, куда мы, собственно, едем. Туда, куда ехали вы, или туда, куда ехал я?
— Мы, собственно, едем туда, куда мы оба едем с самого начала, – ответил он, как будто, это само собой очевидно. – Кстати, мы скоро можем сойти. Пешком туда добираться, или на попутках – это все равно. Когда бы мы туда ни добрались, сегодня или никогда, мы не опоздаем. А если и опоздаем, он нас подождет.
— Кто же это такой терпеливый?
— А Чикатило. Нудный, блин. Он теперь на том свете начальник прозекторской. Там ведь тоже со временем умирают. Время везде одинаковое, хотя и читают его по-разному. Как письменность – кто-то справа налево, а кто-то – слева направо...
— Значит, ты мой друг с того света, а я думал, ты из города Шахты?
— И правильно думал. Но там это произносится "Ытхаш" и те автобусы, которые у вас едут на запад, у нас везут людей на восток. А так, разницы _ ноль. Зеро. До нуля единица, после нуля – минус единица, и так далее.
Я совершенно ничего не понял, но когда автобус встал на стоянку, мы с другом моего детства собрали свои пожитки и покинули транспорт навсегда. Так отрекаются от общества. Отныне мы будем идти сами по себе, пешком. Я вдохнул полной грудью холодный ночной воздух и посмотрел наверх. Там, в небе, сияли звезды. Их было так много, что они были ко всему безразличны. Когда я смотрю на них, то всегда успокаиваюсь. Люблю я звезды. Они и днем скользят по небосклону невидимые – одни всегда неизменны, и здесь, и на том свете. Сколько бы мы с отцом Александром не переходили из одного света в другой, словно мальчишки, бегающие без конца друг к другу в гости из квартиры в квартиру, звезды не гаснут и прозекторы не спят.
1998-2000
(Иллюстрация - картина Эдуарда Галкина "Две белые фигуры")