Он писал за еду. Торговец мясом рассчитался за портрет своей жены половиной окорока. Портрет получился без прекрас. Точной копией хозяйки. И чем-то напоминал заработанный окорок. Был несвеж и страшен. Он писал за деньги. Которые тут же отдавал за новые краски, рулон плесневевшей мешковины, и если оставалось, платил за тесную мансарду. Быстрые, смешные шаржи простым карандашом. Весельчаки с усами, долговязые брюнеты, щегольные франты со своими барышнями. Он писал для себя большей частью по ночам. Писал дожди, заливающие площадь водой, и оставляющие его без заработка, писал смутные обрывки детства, неизвестные ему цветы. Он писал витрины, незнакомых людей, которые днем торговались с ним, пытаясь сбросить цену, он садился на пол, курил что-то недорогое и едкое, смотрел в окно, вспоминал прошедший день. Ловил в своей памяти теплый момент и брался за работу. Многое из того, что он писал по ночам, ему нравилось. И многое, даже на утро, ему хотелось оставить себе. Размашисто подписать в нижнем углу, склеить давно поломанную рамку и повесить на стену. Но всегда, весной изнашивалась обувь, зимой хозяин мансарды поднимал цену на дрова, всегда находились причины, заставляющие его продавать себя. Снова и снова. Ночные теплые моменты превращались в кисти, парафиновые свечи, во что-то дешевое и едкое.
Однажды он написал ее. Они виделись каждый день. Кафе напротив площади, деревянные подставки для картин, ящик из-под вина служивший ему стулом, и кафе напротив. В ней не было ничего необычного, абсолютное большинство девушек этого города в ту пору носило такую прическу, по весне у многих появлялись веснушки. А белоснежные волосы, так они были видны только вечером, в конце рабочего дня. Когда она снимала свой фартук и забавный колпак. Ничего необычного. Но сидя ночью на полу, ловя в очередной раз теплые моменты, он понял, что она, именно она была тем самым моментом. И не последнего дня, а многим дольше. Он удивился, почему раньше он не думал о ней. Через толпу прохожих разделяющую их, через толстые стекла витрин уютного кафе. С высоты своей мансарды, в густом темно-синем небе.
Он выбрал самый лучший кусок холста и почти не отрывая руки, написал ее. Ранним утром в глубине кафе. В легком полупрозрачном сарафане, она сидела и пила кофе. Ей не надо было бегать между столов с подносом в руке, ежеминутно поправляя колпак, делая быстрые записи в блокнот. На его картине это утро было ее, и она это знала. Она держала чашку в руке, смотрела куда-то в даль, а мягкое теплое утреннее солнце куталось лучами в ее волосах. В ее распущенных белоснежных волосах.
В ту ночь он не ложился спать. Закончил под утро, тяжело и устало поднялся, посмотрел на нее, лежащую на полу и улыбнулся.
Он писал за деньги, за еду, торопясь к открытию нового ресторана, расписать веселыми баклажанами и говорящей тыквой, он писал семейные портреты, сказочные замки, мосты уходящие вдаль. Днем для нового пальто и охапки дров, ночью для себя. Ему всегда хотелось написать свою главную картину, среди маленьких и больших, ярких и не очень, он боялся ее пропустить, не заметить, не узнать. Многие из его шаржей так и остались лежать на столах ресторанов, забытые, потерянные, помеченные круглыми красными следами винных бокалов. Его весенние пейзажи, заканчивали свою жизнь пылясь в чьих-то маленьких домиках для гостей. Портреты менялись на более модные натюрморты, дожди, заливающие площадь водой, переходили из рук в руки. Как ненужное, но ради подарка.
Он умер зимой. Запущенное воспаленные легких. Хозяин мансарды на третий день взломал дверь, переступил через его тело и оглянулся. Ничего. Ничего из того, что могло бы предоставлять хоть какую-то ценность. В счет погашения долга за комнату. Два полена, туфли, смятая пачка из-под сигарет и засохшие кисти, ничего стоящего. Лишь картина в склеенной рамке, в нижнем правом углу, черной краской размашисто.
Лица почти не видно, нерезкие черты, искаженные витриной, ласковое прикосновение ветра. Тонкие руки, всеми пальцами, мягко и в тоже время слегка изящно держат чашку. Вполоборота фигура, взгляд в сторону. Это было ее утро. В то время, когда весь город еще спал, он подарил ей, легкими движениями своей руки, он подарил ей утро. С белыми парусами, с праздничным вальсом, со счастливым детством. С чем-то, о чем она думала, сидя в глубине кафе, в легком полупрозрачном сарафане. А солнце, мягкое, теплое солнце, путалось лучами в ее волосах. В ее распущенных, белоснежных волосах.