Бедная, бедная мама. Медленное чтение К. Кастанеды

       


       Мама умерла на дне рождения у своей сестры. Я была на даче, где в разгар веселья и так называемой любви со своим возлюбленным вдруг почувствовала, что срочно должна тоже быть на том дне рождения, где сейчас моя ма-ма. Мама последнее время болела и плохо ходила. "Конечно, она взяла такси", - размышляла я по дороге на станцию и вспомнила, как мой друг не отпускал меня из эгоистических соображений (конечно же, не моих!) и как я рвалась и не могла остаться, хотя прежде во всем ему потакала и всегда хотела остаться с ним подольше.

       Едва вскочив на подножку уже тронувшейся с места электрички, я всё время как-то подгоняла себя словами "быстрее, быстрее"... Куда быстрее-то, и так я мчусь быстрее и быстрее каждый год и каждое мгновение! Ворвавшись в квартиру тёти, я увидела спокойных людей и мою бедную бледную маму, которая пила вино и никуда не собиралась... Она увидела меня, улыбнулась радостно:

- Вот и ты, наконец! Как хорошо, а я думала, что не увижу тебя. - Все удивились этим словам и тут же забыли. Вдруг мама встала и вышла в соседнюю комнату. - Что? - спросила я неслышно. - Плохо, - сказала мама, взяла таблетку и села. Я подошла. Она вздохнула и умерла. В комнату влетела птичка. Я кричала, не верила, звала родственницу - медицинскую сестру - делать искусственное дыхание, звать "Скорую помощь", ещё как-то действовать...

       Всё было бесполезно. Всё было кончено. Птица улетела в окно, остался лёгкий парок в комнате. Душа моей бедной мамы отлетела. Я осталась одна. Даже без её души. Я одна это знала. И знала точно.

       Тель-Авив


       ГОРДЫЙ КЕНАРЬ СЛАВА


       У Славы были маленькие изящные руки человека породистого и знатного рода. При довольно простом общем облике выходца из крестьян, предположим Украины или Сербии, такие руки были явлением удивительным.

       И ещё глаза, лучистые и серые, изливали на вас столько интереса и доброжелательности, что порой становилось как-то неудобно и стыдно, что ли: непривычно было видеть в наши-то циничные времена такую любовную открытую заинтересованность.

       И рукопожатие. Ах, какое это было крепкое, но не чересчур, сжатие, а потом не отбрасывание как бы ненужной более руки, а извинительное отпускание ненадолго оставленной без присмотра части тела человека необычного и уже оставившего, наверное, свой след в глубокой натуре и душе нашего Кенаря Славы.

       Слава пел. Он пел нежным удивительным и мягким баритоном, тоже, кстати, не свойственным таким мужским типам. По всем признакам у Славы должен был бы быть тенор. Но мягкий баритон Славы лишь пробуждал в душах слушающих отдаленные воспоминания о теноре. Это так присуще славянским душам (ame slave), кои окружали в основном баритонистого Кенаря.

       Но однажды Слава полюбил темноокую и горячую Эсфирь. Она-то и зажгла в Славе великую и нетленную, совершенно неизвестную новую Тему. И возгорелась эта тема и взошла! А с нею возгорелась и великая любовь в душе гордого Кенаря Славы. Он не знал, как потушить огонь своей души, да, по правде сказать, и не хотел ничего тушить.

       Вот тогда все вдруг поняли, как необычен дар Славы, как необходимо было давно выделить его, ублажить, отметить и сделать ещё что-нибудь, что никогда не поздно, пока жив человек.

       Эсфирь суетилась, бегала, что-то зажигала и гасила, кого-то открывала, потом что-то закрывала, делала много ненужного шума и движений, и однажды она исчезла наконец.

       У Кенаря сначала пропал голос, потом он отчаялся и вдруг умер, предварительно поняв, что всё, что было в нем, росло, удивляло и концентрировалось, ждало неизвестного, необычного, чего не было вокруг и появлялось, может быть, раз во много лет.

       Когда же он встретил наконец такое, то понял, что только лишь для этого и был создан, а потом жизнь и не была нужна вовсе.

       Может быть, это истинная правда - вспомним Данко и его сердце!

Тель-Авив

       ЗВЁЗДНОЕ НЕБО НОЧИ


       Удивительный глубокий синий цвет сумерек сразу сменяется полной темнотой, а на небе в одно, ну не в одно, а наверное, в четыре мгновения, появляется несметное количество крупных звезд, которые освещают и сильно жгут, должно быть.

       Галя приехала к нам из другой страны, как бы (?) из другого мира, а поверить в то, что там у них не "как бы", а на самом деле другой мир, не хотела. Она выросла с Эсфирью и, как и последняя, всё подвергала сомнению. Первая её просьба была такая:

- Купи мне календарики. Я привезу им календарики ваши. У меня их целая коллекция.

- Но у нас нет таких календариков!

- Ты что? Забыла, такие календарики квадратненькие, маленькие...

- Но у нас - честное слово - нет их. -?

       Начались странные разговоры. Галя спросила: - Какой сейчас день? Ответ - Йом ревии. Но была среда! - Какой месяц? Нисан!

- Но, чёрт возьми, хоть год-то ты знаешь какой?!!

- 5758.

       Этот реальный разговор происходил посреди веселья в кафе у сине-зелёного моря, и бедная гостья потихоньку щипала себя за руку, чтобы убедиться, что она жива ещё!

       После многочисленных экскурсий Галя приезжала всё более притихшей, сомневаться прекратила совсем, спорила всё реже и с неохотой. Когда на Мёртвом море в полдень мы стояли в центре совершенно круглой радуги, она задумчиво спросила:

- Сегодня Йом шлиши?

       Действительно, был третий день новой недели, то есть

вторник. А ночью, стукнувшись носом о звезду и получив ожог руки от другой, потому что ночью небо спустилось в нашу мировую впадину, Галя тихо сказала: - Не дай Б-г, приехать в Тейша бе-ав в следующий раз! Приеду в Йом хамиши в Нисан, с Б-жьей помощью. Было удивительно, почему она поняла в этот день, что в четверг удобно приезжать. Остальное не удивило, ведь Галя была верующей православной всегда. На голове - белая косыночка, на шее - золотой крестик, глаза голубые, а на правой руке - след от ожога. Звезды горячие, и след остался навсегда. Хотите проверить? Дам её телефон в Москве!

6 июня 1999, Тель-Авив

       
       МЕДЛЕННОЕ ЧТЕНИЕ КАРЛОСА КАСТАНЕДЫ


       Синий бассейн в центре композиции не был пригоден для плавания. Он служил детям для их громких игр в воде. Голубое же огромное пятно было полуозером, которое несколько сместилось к Мертвому морю. Каждое утро оно смещалось чуть влево. По ночам поднимался такой ветер, что телефонные будки падали, но кабель никогда не рвался, и говорить можно было, сидя на корточках.

       Густой воздух жаровни позволял вступить в него и перемещаться в любом направлении: хоть вверх, хоть в сторону. Звёзды блестели и тихо мерцали около красивых каменных балконов, начиная с третьего этажа. Слова материализовались и плавали вперемешку со звёздами. Это не очень удивляло. Два вертолёта ежедневно в шесть вечера садились на другой стороне водного пространства, на территории сопредельного государства, и было видно, что никто оттуда не выходил. Множество людей в белых одеждах без разговоров спускались в зеркальных клетях с десятого этажа на первый даже в три ночи, не пугаясь ветра и летающих в воздухе фраз.

       Подсветки скрывали некоторое однообразие пустыни, что царствовала неподалеку, а чопорная английская речь прерывалась стрекотанием невысоких таких близких моему сердцу французов и своеобразными звуками "сш", которые вырывались из уст испаноговорящих красивых креолов. Все они собирались в девять вечера в соседнюю страну, чтобы посетить только что открытое там казино. Всё вместе свивалось в кокон и позволяло забыть главное, что вскоре случится: прыжок в глубокую пропасть, где ты останешься один и, что самое удивительное, тебе не будет страшно!

       Ибо уже разрушен мир повседневной жизни, союзник найден, а твоё ВРЕМЯ ПРИШЛО.