Любование цветами
1.
Наши глаза - всего лишь линзы.
Мы видим не сами предметы, а их отражение.
Мир не то, что мы видим. Мир то, что нам кажется.
Это лишь маленькие пунктики тех законов, пленниками которых является каждый из нас живущий на этой планете. Законы природы. Мы зависим от мира, который видим по-разному, всего лишь потому, что глядим на него сквозь стекло, а у кого-то оно кривое или треснутое, а может и того хуже - разбитое. И при этом мы зависим друг от друга, потому что являемся частью того самого мира, управляющего нами ежесекундно с момента нашего рождения и до последнего вздоха, того мира, который мы все видим по-разному. Всего лишь проекцию. Чертовы законы… В школе я ненавидел физику. И математику. Но дело не в этом.
Дело в том, что все мы пленники. Да-да. Изначально. Любой из нас. Когда я это понял – ужаснулся. А может, я просто сошел с ума. Но в тот миг меня озарило понимание того, что только мертвыми мы обретаем свободу.
Кто из вас хочет освободиться, дамы и господа?
Наверное, господин Зло удивился, когда увидел мое смирение. Мою безучастность. Мое равнодушие. А я чуть рот не разорвал, зевая ему в лицо. Хех, а он и не думал, что так бывает.
Ну и бред я несу, ей-богу! Человеку со здравым рассудком не захочется меня слушать. Ну и что, если мне хочется говорить?! Может быть только для того, чтобы слышать свой голос. Для чего? Чтобы окончательно не сойти с ума. Чтобы увидеть, чем все это кончится. Как любой увлекательный фильм.
Хочется попкорна. И хот-догов. М-м-м-м…
Хотите сказочку? Сказочку на ночь. Ваша добрая Мама, а, может быть, Папа наверняка вам рассказывали что-то приятное на ночь, чтобы вам сладко спалось. Что? Среди вас есть такие, что засыпали под громкие крики, звон разбитой посуды, а, может, и под звуки и похуже? А, может, некоторые из вас и вовсе не могли уснуть, так как этому мешал собственный крик и удушающие рыдания? Если вам знакомо все это, значит, вам не повезло также как и мне. Но это совсем другая история.
А теперь сказочка.
Однажды утром, а возможно и в полдень (согласитесь, трудно сориентироваться во времени после убийственной попойки?) я открыл глаза и понял, что ослеп. Это жуткое ощущение, знаете ли. Чувство беспомощности, а затем и паники охватывали меня по мере того, как я все шире пытался раскрыть глаза и более явственно слышал стук собственного сердца. Не знаю, что это было. Секундное помешательство. Я не сразу понял, что просто нахожусь в полнейшей темноте, а со зрением у меня по-прежнему (тьфу-тьфу и трижды по дереву) все в порядке. Но такая непроглядная тьма обезоруживала не меньше, чем потеря зрения. В первые минуты я не мог даже встать. Мне казалось, что я плыву в чем-то вязком. И впервые за последние годы я снова почувствовал себя испуганным до дрожи ребенком, рядом с которым притаилось Ужасное Чудовище. Следующим открытием была моя полная нагота. Когда я обратил на это внимание, осознал как же вокруг дьявольски холодно. Мне сразу вспомнился морг. Непроизвольным движением я охватил себя руками и принялся кружиться на месте, оглядываясь. Как будто мог что-то увидеть. Или понять. Но мои мысли плыли уже в ином направлении. Разум будто заволокло туманом. Никогда еще воспоминания так яростно не обрушивались на меня. Будто лавина. Это был мой привычный уход от реальности, которая пугала, ставила в тупик, приносила боль. Я вспомнил морг.
Чего уж скрывать, я был забитым ребенком. Странным, неуклюжим мальчиком. Мне казалось, что все меня ненавидят. А больше всего родители и Бог. И думаю, что был недалек от истины. Еще долгие годы в любом шорохе мне слышались детские смешки. И до сих пор я вздрагиваю, когда слышу звон чего-то бьющегося, громкие хлопки, стуки.
У меня не было друзей. Я был одинок.
Но когда мне было тринадцать, судьба меня свела с одним пареньком, который едва не стал мне близким другом. И наверняка стал бы, если бы не умер.
Так уж вышло, что он погиб на том самом месте, где мы с ним познакомились. Его смерть была пропитана героизмом. О парне, которого презирали почти, как меня за то, что он неудачник и слюнтяй, стали говорить с уважением, а порой и с восхищением. Радовался бы он, услышав все это? Наверное, да.
Кто бы мог подумать, говорили о нем соседи-одноклассники-родственники-знакомые, а мы считали его ничтожеством. Они удивлялись и только.
С некоторым интересом начали относиться ко мне, ведь я с ним дружил. Я разглядел в нем что-то.
А я по ночам плакал. От бессильной злобы и ненависти. Не могу сказать точно, на кого или на что были обращены эти чувства. И даже не хочу в этом разбираться. Я вновь был одинок. Чувствовал себя брошенным. Жизнь мне казалась чудовищно жестокой и несправедливой игрой. Я не хотел жить. И я завидовал своему погибшему другу.
Мы познакомились у беседки. То был весенний день. Конец марта. Я хотел бы представить цветущие деревья и зеленую траву, теплый воздух, напоенный сладостью пыльцы, пьянящей, и слегка раздражающей. Но это был город, в котором я родился и прожил полжизни. Крайний север, В. Тогда капало с крыш, и это было радостно, а вокруг лежали снежные сугробы. Снег только начал таять. Был серым и грязным. Казался изношенным.
Я рано, лет с пяти, приучил себя выбираться с самого утра из дома и слоняться все свободное время по улицам. Домашний очаг меня пугал и отвращал. Я избегал истеричной матери и вечно пьяного отца. Я прятался от самого себя. Нередко меня останавливали сверстники и парни постарше, чтобы попросту избить и поиздеваться. Именно тогда я научился гулять «невидимкой», тихо, как мышь, пробираться вдоль стен и прятаться в тени. А также я научился быстро бегать.
Но плакать я так и не разучился. Это было хуже всего. Меня всю жизнь били за то, что я плачу. Плачущий мужчина. Мужчины знают, что плакать не должны, поэтому я был мерзок для них, слабый, скулящий, сопливый. Я был мерзок для всех.
Единственный человек, который не видел моих слез, был Андрей. Может, поэтому он относился ко мне не так, как все? А, может, оттого, что я спас его в день нашей встречи?
Да-да, я сделал это. Для меня до сих пор тот поступок как хождение Христа по воде. Мне даже кажется иногда, что этого не было. Что это все сон. Всего лишь сон.
Знаете, до тринадцати лет я чувствовал себя как гадкий утенок. Я не встречал себе подобных, не видел, как мучают других, как пинают их, обзывают и дразнят. Я привык испытывать это на себе. Самое интересное было то, что я не ненавидел людей, я ненавидел себя. Я проклинал себя. Каждую ночь под аккомпанемент громкой ругани в соседней комнате, лежа в постели, укрывшись с головой прохудившимся одеялом, пахнувшим блевотиной, шептал себе под нос:
Я был шокирован, когда увидел, как трое прижали у стены мальчика почти одного со мной роста. И волосы у него были такие же светлые как у меня. Я смотрел на него, застыв, видел его широко раскрытые в испуге влажные глаза, и словно глядел в зеркало. Я знал, что они собирались с ним сделать что-то Ужасное. Эта мысль как волчок завертелась в моей голове. У меня появилось чувство, как будто к горлу приставили нож. А во рту появился гадкий кислый прикус. Чувство опасности.
Парень с таким характером, как у меня, мог сделать только одно: бежать, бежать так далеко и так долго, пока тело не переломит пополам от недостатка кислорода в легких от быстрого просто сумасшедшего бега, пока не закружиться голова, ведь он всегда был маленьким слабаком.
Но, знаете, в жизни случаются удивительные вещи. Непредсказуемые. Мы называем их парадоксами. Мы называем их судьбой. Но мы еще знаем, что у каждого есть определенная грань, к которой подтолкнуть порой может всего лишь дуновение ветерка. Некоторые, однажды зайдя за эту грань, не могут вернуться обратно. Их называют безумцами.
И пожалуй иначе это и нельзя было назвать как безумие. Вместо того, чтобы рвануться назад, я шагнул вперед. Сейчас я не могу вспомнить, что творилось в моей голове в тот момент. Но я могу представить. И знаете, что я вижу? Снегопад.
Из всех времен года больше всего я любил зиму. Мне повезло, ведь в городе, где я жил, зима длилась девять месяцев в году. Я обожал вечерний снегопад. Когда ветра почти нет, город окутан сумерками, желтыми пятнами кое-где сверкают фонари, когда весь мир кажется темно-синим, на этот фон как на бархатное покрывало ложатся белые звезды. Никто не станет спорить, что снежинки – уникальное по красоте и совершенству творение Бога. Идеал сравнивают со снежинкой. И в этот снегопад мне чудилось, что все вокруг замирает, даже звуки, и только снег медленно и безмятежно падал к моим ногам.
Я видел снегопад. В моей голове падали снежинки. Спокойно. Безмятежно, как мало что бывает в этой жизни.
Конечно, никто не обратил на меня внимание, когда я двинулся к тем троим подонкам и мальчику с волосами, похожими цветом на мои и таким же ростом.
Прошла всего секунда с того момента, как я глядел в глаза мальчика, напоминающие глаза загнанного животного, и вот я уже висел на одном из его мучителей, вцепившись зубами в волосатую руку. Я просто подкрался и прыгнул. А в следующее мгновение ощутил во рту соленый привкус крови. Мои челюсти замкнуло, как у бешеной собаки и наверное даже если бы я захотел, не смог бы расцепить их. Я мычал и только. А теплая вязкая жидкость – кровь вперемешку со слюной - стекала с уголков моих губ.
Как же вопил тот парень! Он пытался смахнуть меня, но тщетно. Вращал глазами, как испуганная лошадь. И вопил.
Я смеюсь. О господи, сейчас я смеюсь. А ведь тогда мне досталось по первое число. Те парни едва не оторвали мне голову, сломали нос и выбили три зуба. Но зато все их внимание было обращено на меня, и цель была достигнута. Я потерял сознание, а когда очнулся, нашел себя лежащим в сугробе. Вокруг меня никого не было. Я был один. Серый снег казался ослепительно белым в контрасте с ярко алыми пятнами крови. Как же много было крови! Я испугался и заплакал. И только тогда почувствовал боль. На мне не было места, которое бы не болело. Лицо же превратилось в нечто пылающее, до чего я даже боялся дотронуться.
Я не мог так сидеть вечно и попытался встать. Мое старое пальтишко было порвано, рукавицы затерялись, шапки я тоже не обнаружил. Знаете, у меня была такая рыжая лисья шапка. Очень теплая. Я решил, что ее украли.
Не оглядываясь, я побрел домой. Каким бы ни был дом, когда мы избиты, нам необходимо куда-то идти, не так ли? Но меня остановил чей-то зов.
-Эй! – услышал я. – Подожди! Я должен тебе помочь.
Я обернулся и увидел мальчика с волосами и ростом как у меня. Он подбежал ко мне, запыхавшийся, румяный и хрупкий. Вблизи он мне показался похожим на ангела. Его глаза были цвета вечернего неба во время снегопада.
-Меня зовут Андрей – сказал мальчик.
-Ну и отделали тебя, - добавил он.
Так мы и познакомились.
Чем ближе я его узнавал, тем тоскливее было переживать одиночество. Раньше одиночество было частью меня. А теперь стало казаться зыбким болотом, в которое время от времени я проваливался, но лихорадочно изо всех сил пытался из него выбраться, зная, что если меня еще раз засосет в него – я не выживу.
Семья Андрея была намного благополучнее моей, но тоже со своими заморочками, сделавшим его странноватым для общества. Бракованным.
Начнем с того, что семья у него была неполной. Отец умер, когда Андрею едва исполнилось три. Пошел на рыбалку с приятелями и, купаясь «под мухой», утонул. Приятели даже не заметили, как это произошло. Был мужик и нет мужика. А через неделю южнее на полкилометра всплыло распухшее изуродованное тело.
- Иногда мне кажется, что он приходит ко мне по ночам. И зовет,- говорил Андрей.
Он часто рисовал отца. У него очень хорошо получалось рисовать. Он не учился этому, просто у него был дар. Но тогда, детьми, мы не понимали этого. Мне просто было досадно, что у меня так не получается, а у Андрея карандаш будто сливался с рукой и четкие линии так и ложились на бумагу, образуя рисунки, почти оживавшие с каждой секундой. Он мог нарисовать что угодно. И я ему немного завидовал, считая, что так и должно быть, а у меня просто руки не из того места растут.
Его картины были будто живые, так я сказал? И это правда. Он мог без усилий нарисовать даже ветер, идеально повторяя грифелем то, что казалось в жизни невидимым. Волшебство. Он рисовал в классическом стиле. Так как оно есть. Без всяких лишних деталей и «своих видений».
Но отца он рисовал по-особенному. Без лица. Я спросил, почему. И он ответил:
- Я не помню его лица. Когда он приходит ко мне во сне, тень скрывает его почти полностью, и я вижу лишь силуэт. Фотографий и портретов отца у меня тоже нет. Однажды я пытался их найти дома. Мать застала меня за этим и поколотила. Поэтому на рисунках я оставляю его без лица. Но я верю, что однажды я увижу его. Подойду близко-близко. Разгляжу каждую черточку на его лице, каждую линию. И тогда дорисую эти рисунки, ничего не выдумывая.
Мне стало не по себе от этих слов.
-Но твой отец умер, - сказал я.
-Я знаю, - ответил Андрей. И улыбнулся.
Мне не хотелось больше говорить с ним об этом. С тех пор я молча наблюдал, как он рисует красивую мужскую фигуру, вместо лица у которой было белое пятно. Я молчал, зная, что если снова заговорю с Андреем об этом, коснусь чего-то липкого скользкого и холодного, как слизь. Теперь я знаю, что это была грань Андрея. Грань его разума. Ее нельзя было нарушать.
Да, Андрей был странным. Но это были всего лишь некоторые углы его души. С годами, я думаю, они бы сгладились и отшлифовались. Он был сильным духом, гораздо сильнее меня. Ему нужно было только повзрослеть, и его детские фантазии и страхи развеялись бы как дым. Он глядел бы на мир светлыми глазами, я уверен в этом, и сделал бы много добрых дел. Но этому свершиться было не суждено.
Его мать была очень красивой. Такой я ее запомнил: тонкой, золотистой, пахнущей розами. С ее внешностью она могла бы многого добиться. Но что-то пошло не так. Она жила в однокомнатной квартирке, грязной, старой, неуютной, как чей-то заброшенный сарай. Дома бывала редко – работала проводницей, жила под стук колес. Когда приезжала домой, доводила до истерики единственного малолетнего сына, выливала на него поток проклятий, хлестала по щекам, называла ничтожеством, падала на постель, рыдала всю ночь, наутро была собранной и холодной. Начинала уборку в доме, использовала невероятное количество хлорки до рези в глазах, так что пахло хуже, чем в больнице, приводила все окружающее в хаос, приходила в отчаяние оттого, что вокруг становилось лишь грязнее. Все оставшееся время пребывала в депрессии. Дымила, как паровоз, самыми дешевыми сигаретами, не вставая с постели, обедая раз в день борщом, который готовил Андрей. Он ненавидел борщ. И она тоже, но требовала варить его каждый день, лишь для того, чтобы вечером с безучастным видом через силу проглотить полмиски, а остальное вылить в окно.
Перед отъездом она чудесным образом преображалась. Становилась необычайно ласковой и доброй. Своими руками готовила что-то вполне съедобное и отличное от борща, в какой-то момент садила сына перед собой, долго глядела на него, до тех пор, пока у нее не увлажнялись глаза, а он не становился цвета свеклы от смущения.
- Какой же ты у меня хороший. Кто-нибудь обязательно тебя полюбит. Не держи обиды на свою маму, ладно? – говорила она. Проводила рукой по светлым и тонким, как пух, волосам сына. Улыбалась ему. И отворачивалась прежде, чем окончательно назревшие слезы сбегали по ее щекам. А наутро уезжала.
-Это так странно, - говорил Андрей – Иногда я ее ненавижу так, что желаю ей смерти, а иногда аж в груди щемит от любви к ней, и я плачу в голос, когда представляю ее мертвой.
Так и жил Андрей, едва не ставший мне лучшим другом.
Мы виделись с ним редко, и тосковали друг без друга. Но когда виделись, говорили до хрипоты, рассказывали о самом сокровенном, вместе смотрели на небо, усыпанное звездами, вместе лежали в траве, и вдыхали ее запах, вместе молчали, мечтали, но так и не стали лучшими друзьями. Я чувствовал это. Что-то непробиваемое стояло меж нами. Чего-то недоставало нам, чтобы ощутить себя двумя людьми, которые могли бы опереться друг на друга, врастись, как корень в землю, назвать друг друга братьями. Мы были словно один человек, который рыдал в подушку, сотрясал воздух словами, пронизанными обидой и горечью, но словами, обращенными в никуда, превращавшимися в эхо, отдававшимися в сердце одиночеством. Вот что нам мешало, вместе мы были одиноки. Не так как порознь. Но одиноки. Мы были чем-то однобоким и ущербным. Возможно, это прошло бы с годами. Наверняка прошло бы. Как только мы излили бы все, что нас мучило. Как грязь с поверхности воды. Порой это невозможно, но шанс всегда есть. Раскачиваешь чашу с водой, чтобы выплеснуть нечто черное, плавающее сверху, на самой поверхности, и знаешь: можно выплескать всю воду, а грязь останется, более того, прилипнет ко дну – не отдерешь, а можно с пару попыток выплеснуть грязь. Если чаша достаточно полная. Нам нужно было только время.
Но времени было в обрез. Оставалось несколько месяцев.
В один из последних месяцев – это было осенью – случилось то, что запало в мою память и душу, как монетка проваливается в прорезь копилки, и чтобы достать ее оттуда необходимо разбить копилку, а мне, чтобы забыть – необходимо умереть.
Был конец сентября. Он выдался удивительно теплым для нашего города. Под ногами шуршала желтеющая трава. Небо было светлым и приветливым. Пищали комары. Маленькие кровососы.
Андрей предложил мне сходить в морг.
К тому времени, как мне исполнилось девять, наш город уже считался умирающим. Люди покидали его, как крысы тонущий корабль. За очень короткий срок численность населения уменьшилась вдвое. В городе оставались старики, неудачники, дураки и патриоты. Мало того, что город был копчиком нашей страны в разрезе перспективности, так еще и климатические условия оставляли желать лучшего. Город едва дышал, но стук его сердца еще было слышно, лишь потому, что он обладал природным богатством – углем. Конечно, все хорошее когда-нибудь кончается. Недра, полные черного золота, пустели. Шахты закрывались. Жилые когда-то области зарастали с умопомрачительной скоростью тундрой. Это походило на эволюцию в обратном направлении. И в Воркуте уже чувствовалось умирание – она была старушкой, из которой выколачивали последние монетки, нажитые непосильным трудом. Вся одежда ее была в прорехах. Прорехи – пустые, полуразрушенные, с зияющими чернотой окнами, похожими на пустые глазницы, брошенные здания стояли тут и там. Как грибы после дождя. Кислотные дожди обрушивались на наши головы. Грибов становилось больше.
Морг, в который мне предложил сходить Андрей, был одним из таких зданий. Он был уже ненастоящим моргом. Но был же им когда-то. И это нас будоражило. Ведь мы были всего лишь мальчишками.
Это было маленькое облупленное белого цвета здание. Оно находилось недалеко от моего дома, и я никогда до этого не придавал ему особого значения. Но Андрей так воодушевил меня своей затеей, что заброшенный морг мне стал казаться чем-то невероятно волнующим. Для убедительности Андрей нарисовал несколько живописных картинок с мертвецами и предположил, что возможно мы там что-то увидим. Что-то особенное. Или кого-то. Я не поверил Андрею. Он не поверил себе. Но нам обоим стало не по себе. Ведь мы договорились идти ночью. Ночью всегда все иначе.
Едва стрелка приблизилась к часу, я выбрался из окна на улицу и порадовался, что живу на первом этаже и могу выскользнуть из дома незамеченным.
На улице было прохладно. И как-то… необыкновенно. Казалось, что все чувства обострились. Я слышал дыхание ветра, чей-то смех из окон дальнего дома, чьи-то шаги по влажному асфальту. Вдыхал свежий запах недавно прошедшего дождя. Невероятное возбуждение овладело мной. И я испытывал удовольствие, просто вдыхая запах, напоенный чем-то чистым, нарождающимся, ощущая на своей разгоряченной коже ласки легкого ветерка. Я впервые чувствовал себя свободным. Мне вдруг захотелось кричать и смеяться. Бежать куда-нибудь. Но я взял себя в руки, улыбнулся своим безумным мыслям и принялся ждать Андрея. Вскоре он подошел ко мне и сказал:
-Идем.
Мы подбирались к моргу, как в советских фильмах разведчики подбирались к вражескому лагерю. Что-то шуршало под нашими ногами. Один раз сухая ветка с громким хрустом сломалась под моей ногой. Я испугался до дрожи. И тут же прыснул от смеха. Да уж, ну и разведчики.
Мы остановились перед дверью, не решаясь войти. Молчали, слушая дыхание друг друга. Таращили друг на друга круглые глаза. Улыбались, облизывая губы. И снова пялились друг на друга и по сторонам, пытаясь набраться мужества для дальнейших действий.
Наконец, Андрей нахмурился и сказал:
-Ну, идем же.
И мы пошли. Андрей первым открыл дверь и шагнул в помещение. Вначале мы ничего не увидели, темнота навалилась на нас, но слабый лунный свет проступил сквозь дыры в потолке и стенах, а также через проем двери, которую мы открыли, и мы разглядели небольшую заваленную хламом комнатку. Под нашими ногами валялись бутылки, осколки от бутылок, шприцы, какие-то тряпки, бумаги и даже чей-то ботинок. В конце комнаты виднелись три двери.
Ничего особенного вокруг нас не было, но мы были очарованы таинственной пугающей атмосферой. Я пошел вперед. Попытался открыть одну из дверей. Она была какая-то кособокая и не открывалась. Но все же я как-то умудрился протиснуться в щель, которая образовалась, когда я потянул дверь посильней. И попал в новую комнату. Там было темнее, чем в первой. Дверь за мной захлопнулась. Просвет исчез. Тьма, хоть глаз выколи. И я почувствовал запах. Пахло чем-то гнилым. Сделав несколько шагов, я решил повернуть обратно. Попытался нащупать дверь, но понял, что дверь куда-то исчезла.