Потихоньку начав уставать, Чарли стала сильнее ненавидеть. Эта яркая эмоция странным образам порадовала её – она снова почувствовала себя чуточку реальнее, как это бывало с ней в прошедшие годы, особенно тогда, когда по весне, зацветшие свечки каштанов приводили её сознание на перекрёсток – мистическое пространство-энтелехию. Там, вслед за странными цветами, источающими слабый, сливочно-зелёный аромат, Чарли тоже обретала хрупкое чувство превращения вероятности в возможность.
А потом свечки каштанов опадали, оборачиваясь напоминанием мелких копий облезших ёлок – похмелья рождественских гуляний. Пожухлые цветочки падали на землю и смешивались с пылью, словно деревянная стружка в мастерской грустного работяги-Демиурга.
Чарли считала ненависть здоровой эмоцией, много лучше скорби или отчаяния. Хотя, отчаяние она уважала за то, что оно могло привести своего господина на порог кардинальных решений. Отчаявшаяся персона автоматически становилась опасной – это казалось Чарли очаровательным. Она и сама хотела бы отчаяться хоть разок, но всё никак не выходило. Подводили собственные характер и разум: первый был слишком саркастичным, второй же всегда имел в запасе несколько строго просчитанных запасных вариантов.
Сколько себя помнила, Чарли, словно кошка, постоянно приземлялась на лапы, наверное, поэтому её не пугали ни кромешная тьма, ни жуткая высота. Иногда она думала, что если бы была верующей, то заподозрила бы себя в наличии ангела-хранителя. Однако, сарказм брал верх над мистическим настроем, и она понимала, что имя этого ангела было бы непременно Денница. Хотя, с другой стороны, почему бы и нет, ведь он был лучшим….
Каждый раз, когда замерев перед зеркалом, она смотрела в свои непроницаемо-чёрные глаза, Чарли думала о предрешённости. Все векторы её душевных вибраций неукоснительно вели к одной точке схода – на призрачный перекрёсток, где в сумеречных анфиладах её сознания даже собственные мысли играли в привидений. Здание её разума походило на башню из потемневшей от множества пройденных лет слоновой кости, ступени которой вели только в одном направлении – теряющуюся во тьме пустоту высоты.
Чарли любила это место, и недолюбливала всё то, что находится за его пределами. Хотя, иногда мир приятно удивлял её, принося к подножью башни что-нибудь интересное. В этот раз это была живительная ненависть. Ненависть к тем, кто по сугубо личной, гипертрофированной солипсическим сознанием причине, решил возвести банальности собственной жизни в ранг шекспировской трагедии. Эти странные хомо сапиенс не понимали самой простой, но главной, в данной ситуации, вещи – смысла термина «трагедия». Но главной причиной ненависти Чарли было то, что она ценила самоуважение, но не переносила самолюбования, ибо это качество перехлёстывало через край чаши по имени «мера», сразу обретая уродливые черты.
Чарли ненавидела уродство, пуще прочих феноменов универсума. Зная о некрасивости мании величия, и всерьёз подозревая себя в данном недуге, она надёжно сохраняла его в тенистых анфиладах своего разума, и, на случай спонтанных проявлений, замотав в одежды сарказма. Однако, на всякий случай она заострила грани этого самого величия - пусть походит на опасный клинок в скромных ножнах. Пусть походит на свою госпожу.