О творчестве Робинсона Джефферса
(с сокращениями)*
Когда Робинсон Джефферс впервые появился на литературной сцене, критики-гуманисты единодушно осудили его «аморальную» философию. Оценивая его творчество в целом, нам должно быть ясно, однако, что его моральная позиция имеет позитивный характер и берет свое начало чуть ли не с библейского тезиса о Первородном Грехе. Теологическая доктрина кальвинистов, развенченая Дарвиным, каким-то образом сохранила свой пафос в поэзии Джефферса и нашла свое выражение в постоянном напоминании об эволюционной аберрации нашего вида, о генетическом пороке и биологическом отклонении. В этой породе есть что-то ненормальное, и всякий кто присоединиться к ней, пойдет дьявольским путем. Ни одно другое животное, по утверждению Джефферса, не обладает таким извращенным инстинктом, таким порочным себялюбием.
И подобно бесстрашному пророку в пустыне он встал на путь исправления человеческой природы, сочиняя стихи, направленные на конфронтацию, на мрачные пророчества и на убеждение. Он выступил против человеческой гордыни, приводя факты нашего ничтожества, он обрушился на наше самодовольство почти с религиозной страстью, призывая перейти от человеческих слабостей к трансгуманизму. Таким образом он хотел вырвать внимание человека из пут самообмана и прикрепить его к обнаженной божественной реальности космоса. Это довольно знакомая религиозная тактика, но Джефферс использует ее необычным способом. Если наука девятнадцатого столетия дала Ницше основание отказаться от Бога, то наука двадцатого века дала Джефферсу основание отказаться от человека.**
Конечно же, именно наука предоставила ему объективные данные, а, значит, и авторитет, для той религиозной миссии, которую он для себя выбрал – в частности астрономия и физика. Между этих двух краеугольных камней, галактикой и молекулой, он разбрызгал человеческое самодовольство, чтобы показать человеку его ничтожество. В то время как религиозные гуманисты, например, Т.С. Элиот, сопротивлялись тенденциям науки сместить человечество от центра бытия, Джефферс приветствовал эту тенденцию, более того, обрадовался ей. Он повернул науку от человеческого комфорта в сторону религиозных размышлений; и то, что открыли ему такие размышления, оказалось не подвластно человеку с его «мерой».
Главное, что Джефферс вынес из науки, была отстраненность, доходящая до отчужденности и удаленности. Она вызвала глубокую антипатию ко всему, что делает человек. Из этой отстраненности только две области привлекли его внимание, а именно уравнение Эроса-Танатоса, представленное фундаментальной биологией. Поскольку секс – нечто очень личное и приватное, ему удалось на нем сконцентрироваться, хотя секс постоянно угрожал нарушить объективность: во всех его произведениях секс выражен броско и ярко, что усиливает его опасные аспекты. То же можно сказать и о смерти, личной смерти. Не отрицая ее с философской точки зрения, и не стремясь к ней путем самоубийства, он постоянно держал ее в фокусе. Но коллективная смерть, огромная безличностная смерть, в форме всеобщей войны – это было уже слишком. Первая и вторая мировая войны заставили его потерять отстраненность и погрузиться в глубокое психологическое переживание. В Первую мировую его поэтическое мастерство еще не было зрелым. Но во Вторую мировую он вышел на сцену современной литературы и решил, что пришло время заговорить.*** В начавшихся жестоких схватках он не забыл все предательство Первой мировой. В конференциях на высоком уровне в Тегеране и Ялте он не мог забыть предательство Версаля. Презирая и не признавая политику, он был вынужден вступить в схватку как политический поэт. Это произошло еще в начале тридцатых с первыми признаками грязной войны в Европе. В поэме «Перевооружение», опубликованной в 1935 г., но написанной по-видимому в 1934 г., когда Сталин провозгласил перевооружение всей страны, он написал:
Великие свершения масс
фатально приближают нас к смерти,
вызывая жалость
к отдельному взятому человеку;
в то же время,
нельзя не восхищаться чудовищной
красотой этой трагедии.****
Здесь Джефферс, оставаясь сторонним наблюдателем, проявляет интерес к происходящему. Тринадцать лет спустя в книге Двойной топор его отвращение к войне дойдет до апофеоза.
Как жанр, политическая поэзия является одновременно и дидактической, и риторической. Для того, чтобы влиять на умы, она должна отражать происходящее и быть идеологически целенаправленной, хотя такая направленность должна уравновешиваться интеллектуальным анализом, нравственным бесстрашием, а иногда убийственной иронией. Лучше всего, когда она экстремальна, безудержна и взрывоопасна. До тех пор, пока она не бьет в самое слабое место, на нее не обращают внимания. Только, когда она потрясает, у нее есть шанс нарушить человеческую инерцию.
Ясно, что поэзия должна быть больно бьющей и стремительной, а не рационалистической и дискурсивной; в противном случае она не будет отличаться от прозы и не выйдем за рамки бесстрастного анализа. Можно сказать, что чем грубее политическая поэзия, тем у нее больше шансов понравиться; и чем яростнее она противостоит нашим предрассудкам, тем больше мы ее боимся. Политическая поэзия взывает к разуму безусловно, но ее лучшие образцы обращаются через разум к чувствам. Действуя против нашего разума, сопротивляясь ему, она нас волнует.
В книге "Двойной топор" Джефферс проявляется прежде всего как политический поэт, приверженец отчаянной политической борьбы. Вой со стороны его оппонентов доказывает это. Трудно найти стихи, которые были такими же бесцеремонными и непримиримыми. Есть ли, например, в антивоенной поэзии шестидесятых что либо подобное «Орлиной доблести, куриным мозгам» ? Риторика, которую он оттачивал для опорочивания человеческой расы, теперь перенесена на политические темы; и если ему удалось запугать Бога видом человеческих существ, то он безусловно преуспел в том, чтобы разбить претензии воинствующих политиков задолго до наступления ужасных последствий их выступлений. Когда он закончил книгу и поставил свою подпись, он фактически подписал себе смертный приговор.
Его политические высказывания привели к краху поэтической карьеры. Во-первых, политическая поэзия в то время была вышедшей из моды. В тридцатые годы, Великая Депрессия точно также, как в шестидесятые анти-военная тематика, привели к объединению политических радикалов и писателей. Это цинично использовали Сталин и Гитлер, заключив пакт о ненападении в 1939 г. После нарушения этого договора в 1941 г., и последующего нападения на Перл Харбор, деморализованные левые поддержали объявление войны Германии, коммунисты возрадовались, диссиденты уповали на доктрину «разрушение армии изнутри» - формула большевиков, хорошо сработавшая для поражения царской армии в Первую мировую, но совершенно непригодная для американских «джи-ай» во Вторую мировую. Оставшимся в тылу писателям-диссидентам оставалось либо оттачивать антигосударственную пропаганду, либо замкнуться в себе и развивать эстетические формы. К моменту сражения в Мидвей, переломном пункте войны, вышли Литература и революция и Семь типов двусмысленности.
Более того, в 1948 г. вся нация праздновала редкий момент самолюбования. Победа доказала правоту американской демократии, и последняя стала рассматриваться как спаситель человечества. Все свободные нации искали у нее защиты, и она чувствовала свою значимость. Она чувствовала свое героическое самопожертвование, и после лишений начала повышать свое благосостояние.
В этой доброжелательной, самодовольной атмосфере книга Джефферса произвела эффект взорвавшейся бомбы (с дурным запахом, по мнению многих). Реакция на книгу действительно была неистовой. Как этот выскочка посмел оскорблять великое завоевание победы своими низкопробными разглагольствованиями? Даже его издатель зажал нос и написал в предисловии, что он не несет ответственности за содержание книги. Изгнанный из приличного общества, Двойной топор был приговорен к бесславию, а его автор потерял доверие читателей на всю оставшуюся жизнь. *****
…
Во второй истории книги («Негуманист») Джефферс смотрит в будущее, и это произведение уникально тем, что его дух скорее комичен нежели трагичен. Действительно, эту историю трудно назвать «рассказом»; это скорее размышления по ряду ситуаций, связанных с мировыми событиями и настигающими автора в укромном месте. Если «Любовь и ненависть» – это самый темный из всех написанных Джефферсом рассказов, «Негуманист» – самый светлый. Как это объяснить? Что привело Джефферса к поразительному раздвоению между отвращением к политике и его трансполитической благостной философии?
Я думаю, что ответ заключается в том, что занятие первым [т.е. политикой] влечет за собой свою противоположность. "Негуманист” был написан сразу после войны в 1947 г., и в какой-то степени отражает тот факт, что занятие политикой пришло в противоречие с его главным принципом – отстраненностью. Поэтому Джефферс возможно хотел создать фигуру, которая отчасти отражает его собственное положение и соответствует его принципам. Если это так, то он создал, вопреки ожиданию, некую фигуру спасителя – но не традиционного Будду или Иисуса – а, скорее, ницшеанского Заратустру - спасителя, который может служить примером для человечества и который достиг интеллектуальных и моральных вершин, соответствующих современной дилемме существования.
Это примечательно, потому как Джефферс значительную долю своего творчества посвятил яростным нападкам на спасителей, которых представлял себе в виде наконечников гуманистического религиозного сознания. Поэтому поэма имеет тесную связь с прошлыми работами Джефферса, в частности, с "Женщинами из Пойнт-Сура", где он впервые противопоставил идеал спасителя обнаженному свету звезд и увидел как этот идеал быстро съеживается на их фоне. Он увидел, как идеал легко разбивается под давлением объективной реальности. Затем его внимание переключилось на центральные религиозные фигуры западного сознания, на личность Христа. Так, в "Дорогом Иуде" он свел его к самообману, действенному, пока Иисус служит сверхъестественным силам, но жалкому, поскольку (по мнению Джефферса) Он ложно оценил свою роль в истории. Имея такую победу за плечами, Джефферс вполне мог предположить, что ему удалось разоблачить архетип спасителя.
_________
* The Double Axe and Other Poems, Liveright, New York, 1977. (Перевод В.Постникова, 2008)
** В 1924 г. было обнаружено, что спиральная туманность, ранее считавшиеся частью Млечного пути, на самом деле удаленные галактики, что дало основание Джефферсу почувствовать незначительность человека.
***Джеймс Шебл в книге In This Wild Water: The suppressed poems of Robinson Jeffers (Pasedena, 1976) доказывает, что обращение Джефферса к текущим политическим событиям нельзя рассматривать как отход от принятой им отстраненности как основы «негуманистической» философии. Я склонен скорее считать это результатом смены его настроений. С приближением войны в тридцатых годах он начал говорить не о том, что есть, а о том, что должно произойти.
**** “Rearmament”, The Poetry of Robinson Jeffers (New York, 1938), p. 565.
*****Шебл (op.cit) исследует сложные отношения Джефферса со своим издателем.