Домашняя атмосфера с ним навсегда. Он может нащупать ее и в ночном коридоре, где приходится спать, подложив под себя рюкзак и телогрейку. И в пафосном ресторане, где люди собрались для подтверждения собственной значимости.
Говорил: «Я стать хочу конфетарем». Был умным мальчиком, но отвечал на глупый взрослый вопрос именно так. Сладкое любил и был очень внимателен к названиям нижнетагильских трамвайных остановок. «Кулинарное училище». Следующая — «Вокзал». Предпосылок к тому, чтобы восхищаться изменением вкуса шампанского в зависимости от полноты и формы бокала никто не замечал.
Из детской еды ему более всего запомнились регулярная глазунья на небольшом количестве помидоров (вкус почти как у хороших помидоров гриль), жаркое со свининой, а иногда и с тушенкой, и корочка черного хлеба, которой тогда еще не старая бабушка-еврейка вернула желание есть восьмилетнему мальчугану после долгой и тяжелой болезни.
Яичницу ели с чугунной сковороды с обязательным ритуалом «вымакивания», а точнее — вытирания хлебом остатков желтка и масла с железных боков видавшей виды сковородки. Иногда дрались с братом. В том числе из-за «че он с моей половины вымакивает, а?!»
Жаркое особенно запомнилось ему позднее. Когда мама улетала в свои Сочи-Гагры-Крым, а они с отцом варили себе еду в ведерной кастрюле. Мясо сначала, потом картошку и лук. Луковицу можно вынуть потом. А если тушенка – то сначала картошка, пока тушенка обжаривается с луком. И уже когда вода отлита, но на две трети, не напрочь — тогда тушенку добавлять. А чтоб без лука или там без перца мясо тушить, такого у них никогда не бывало.
Кастрюли дня на два хватало. Мальчики быстро росли.
После восьмого (выпускного) класса в кулинарное училище он не поступил. И после десятого (выпускного) тоже. Но от пельменей, лапши и тортиков уверенно перешел к приготовлению «чего хотите из того, что есть». Дядя Юра, покойничек, как-то сказал, мол, салатик там да селедку посолить – это любой сможет, а ты мясо пожарь или там борщ свари…
Не стал он поваром. Но история эта не грустная, не похожая на опрокинувшийся детский сундучок из «Макдональдса». Кем-то другим стал. Проскочил остановку. Уехал из города. Жену готовить научил. Перестал обедать дома. С водки на вина перешел. Начал свои какие-то цвета и запахи находить. Сомелье над ним осторожно посмеиваются, а он хорошее от плохого не по цене отличает и радуется, как ребенок, когда запах с детства знакомый найдет. Землистую наоконную фиалку. Или высушенные лепестки уличных чайных роз, привезенных с Кавказа. Или запах отцовского не на раз пропотевшего и лесом высвеженного рюкзака. И карамель «Снежок», покалывающая язык почище теплого Шабли, — не ругательство в адрес напитка, а приятное ожидание кислинки, прорвавшейся сквозь первый, мощный и плотный сахар. Даже если дали карамельку на чьих-то похоронах.
И когда он отрывает взгляд от вечерних бумаг, и собирается уходить домой, и оговаривает с припозднившимся давним коллегой увольнение зарвавшегося сотрудника, который давно получает деньги вместо того, чтобы их зарабатывать, он остается ребенком, который вот-вот порежет на кубики кусок хлеба с маслом (корочка у хлеба чесноком натерта) и построит из них паровозик. Поедет этот поезд кому-нибудь на съедение. Будет выглядеть нарядным и аппетитным. Будет источать запахи и со всех сторон радовать. Будет привлекать внимание и запоминаться.
Мне приятно выпить с этим человеком из детства пару порций виски и потом еще пиво. Я даже готов его угощать, но так выходит, что угощает чаще он. Потому что для него так естественно быть гостеприимным хозяином и светлым человеком. Выдергивается из руки смешная хлопушка и засыпает меня неурочным конфетти перед началом спокойного и соблазнительного лета. Мы еще встретимся. Мы еще поготовим и поедим. Мы еще скажем друг другу не сказанное до сих пор. И все это звучит куда лучше, чем «Мы еще повоюем».