Дуновение дюн. Альманах 1

Другие мои произведения, посвящённые нашим предкам, с необходимыми иллюстрациями, можно прочитать на моём канале "Архиважное о прошлом"
 https://zen.yandex.ru/id/5eca1c62f66e3c72366a58ae


ДУНОВЕНИЕ
ДЮН




 
Редакционная коллегия:

Главный редактор
Юлия Чекмурина

Редакторы:
Александр Андреенко
Владимир Олейник
Борис Попов
















КУРШСКАЯ КОСА

Из-за тёмно-зелёного леса –
Гребень песчаных гор.
Здесь ветер – гуляка, повеса
В привычный вступает дозор.
Поднимешься по тропинке
К вершине песчаных дюн:
Ни кустика, ни травинки,
И, кажется, только дунь –
И двинется грозная дюна,
Сметая всё на пути.
Слепая удача, фортуна
Тебя только может спасти.
Но ласковый шёпот прибоя
И тёплые воды залива –
Всё дышит блаженством, покоем.
Вот кустик стоит сиротливо,
А рядом поднялся лесок…
И, верится, как терпеливо
Носила сюда песок
И здесь создавала берег
Могучая девушка Неринга.

М. Беседина.
 
В номере:

       Ю.Куранов. Напутствие
       Миниатюра, короткий рассказ, стихотворения в прозе
       Поэзия. Переводы
       Отзвуки
       Улица в небо
       Бережно о прошлом
       С улыбкой о русском…
       …И просто с улыбкой
       Сюр, гротеск
       Эссе, размышления


ПРЕДИСЛОВИЕ

Дорогие читатели! Перед вами первый альманах студии малых литературных форм «Дуновение дюн». Настоящая студия была образована в декабре 1999 года решением Управления культуры Калининградской области по инициативе писателя Юрия Николаевича Куранова.
Ю.Н.Куранов последние восемнадцать лет своей продолжительной литературной жизни провёл в г. Светлогорске. В энциклопедическом словаре «Русские писатели ХХ века», выпущенном Академией наук Российской Федерации в 2000 году, он единственный представляет нашу Калининградскую область. В литературной жизни Юрий Куранов известен прежде всего как мастер миниатюр, коротких рассказов, стихов в прозе. Первые его произведения появились в печати ещё в конце 1950-х годов. Впоследствии некоторые из его произведений были переведены с русского на другие языки и изданы за рубежом более чем в двадцати странах мира от Японии до Португалии.
На склоне лет Ю.Н.Куранов мечтал о том, чтобы передать свой богатый литературный опыт молодым, начинающим авторам. Такая возможность у него появилась с созданием литературной студии «Дуновение дюн», которой он руководил два года. Название студии Юрий Николаевич придумал сам. Круг слушателей был небольшой. В основном ими являлись члены Калининградского союза писателей «Отрадный берег», первым творческим руководителем которого тоже был Ю.Н.Куранов. В последующем этот союз писателей разделился на два самостоятельных. Тот, в котором остался Юрий Николаевич и его студийцы, получил название «Эклога» - в переводе с греческого Выбор.
Занятия студии проводились еженедельно, почти всегда по субботам. Пока был жив Ю.Н.Куранов, они проходили в Областном доме народного творчества, в Городской детской библиотеке имени Гайдара, в музее Германа Брахерта (пос. Отрадное) и в бывшей маленькой церквушке на въезде в Светлогорск. Во время занятий студийцы знакомились не только с лучшими произведениями Ю.Н.Куранова, но также с произведениями классиков русской и мировой литературы. На отдельные занятия студии иногда приглашались известные профессиональные писатели Калининграда, Вильнюса, Москвы и других городов.
После кончины Ю.Н.Куранова занятия в студии не прекратились. Хотя студийцы уже четвёртый год собираются без своего наставника, они всегда обращаются к тому духовному наследию, которое он им оставил. В этом году мы будем отмечать пятилетие своего существования.
Мы надеемся, что страницы настоящего альманаха, подготовленного студией «Дуновение дюн», смогут привлечь внимание как рядовых читателей, так и профессиональных писателей, библиотекарей, филологов и литературоведов.

Редколлегия

















Юрий КУРАНОВ

Н А П У Т С Т В И Е

       Счастлив я, что моя душа, вернее,
       не моя и не твоя! Понимаете, не моя и
       не твоя, а общая.
        Иван Бунин

Настоящее напутствие было продиктовано Юрием Николаевичем 8 и 9 мая 2000 года сразу после того, как он узнал от врачей о своей смертельной болезни. До сих пор оно нигде не было опубликовано. Редакционная коллегия приводит его с некоторыми сокращениями.

«Сейчас должны создаваться союзы писателей не принудительного характера, а такие, где в свободном, как говорится, полёте объединяются только талантливые или способные люди. Графоманам пути туда нет, провокаторам пути туда нет, криминалу пути туда нет. Чисто творческие люди собираются в союзы для того, чтобы объединить свои творческие усилия, где-то и коммерческие, потому что выживать приходится в очень тяжёлых условиях…
В этих условиях, конечно, необходимо, чтобы совершенно свободно объединялись писатели, уважающие друг друга, строя отношения на основе понимания, доброго, вежливого отношения, без всякого холопства и хамства…
Необходимо, чтобы на совершенно новой основе, на свободных отношениях создавались организации совершенно самостоятельные. Чтобы их никто из администрации не финансировал. Я это предложение внёс ещё в октябре 1991 года после путча на общем собрании Союза Российских писателей, одним из создателей которого я и был. Тогда приветственное слово произносил Сергей Антонов как один из старейших писателей, а теоретическое слово, программное, длинное, произносил я перед собранием учредительным. Я тогда заявил, что такие вот рабовладельческие колхозы, вот эти вот союзы писателей – они не нужны, они опасны. Их нужно распустить, и писательские организации должны создаваться заново…
Сейчас, когда в литературу бросилась всякая шпана, пишут как попало, русский литературный язык гибнет. Мы должны спасать его, должны спасать мастерство русских классиков. Таких как И.Тургенев, Л.Толстой, А.Чехов, И.Бунин.
Последним нашим классиком является Константин Паустовский, который как-то ещё поддерживает в нас веру в то, что не всё потеряно… Я встречался с К.Паустовским, был у него дома на Котельнической набережной в 1957 году. Он тогда только что съездил в Париж…. Меня к нему привёл Ян Френкель. Я тогда ещё нигде не печатался, только потом К.Паустовский стал мне помогать…
И вот К.Паустовский рассказывал: собралась русская интеллигенция, бежавшая или изгнанная из Советского Союза, эмигранты, французы, которые любили русскую литературу, там ведь русскую литературу всегда любили. Когда он рассказывал о тех ужасных ситуациях, в которых мы находимся, его спросили: «А что же всё это время делали вы, Константин Георгиевич?» И он им ответил: «Мы спасали культуру!». И ответил точно и правильно. Вот сейчас мы должны продолжать его дело, продолжать спасать культуру. Потому, что она в не меньшей опасности… Она нуждается не только в поддержке, но и в восстановлении, и развитии…
Я уже не говорю о том, что поднимать культуру творческую гораздо труднее, чем, скажем, говорить правду о войне. Для этого нужно, чтобы были такие настоящие писатели, такие по-настоящему любящие культуру, как, скажем, К.Паустовский. А К.Паустовский у нас был один. Никто уже не знает, что ему была присуждена Нобелевская премия, и потом с подачи ЦК и Политбюро писатели-прихлебатели шайкой собрались в Союзе и объявили протест… И запад отменил присуждение этой премии. И о таких вещах мы ничего не знаем…
Чекисты есть чекисты, но всё-таки люди. Там есть люди интересные. Они с удивлением говорили, что по их документам К.Паустовский – единственный писатель, который ни на кого не написал никакого доноса. Ведь это же говорит о чём-то. Вот это мы должны знать. Вот поэтому мы сейчас решили создать совершенно новый Союз российских писателей здесь, в Калининграде – на свободных отношениях, никаких денег, никаких ассигнований, чтобы ни от кого не зависеть. Мы хотим свободно жить. Вот этот Союз мы и создали, пока его возглавляю я. Как член Союза я нахлебался всяких пакостей в том Союзе, знаю, как легко писателей обманывают, запугивают, покупают. И вот в этих обстоятельствах мы хотели бы начать с чистого листа, прямо с великой русской литературы. Нельзя залезать в политику. Пусть политики сами разбираются. Сейчас их никто не расстреливает, не сажает… А наше дело – культура, наше дело – красота, наше дело – Бог, о котором забыли, и сейчас его вспоминают в таком уродливом виде, что стыдно слушать…
Считаю своим долгом действовать в области спасения русского языка и литературы, которые сейчас погибают от всей этой безалаберной, пошлой литературы, разваленной на прилавочках на этих. Это первое.
И второе. Я считаю, что сейчас гибнет наша семья. О гибели семьи я начал писать ещё 20 лет назад. Тогда я написал книгу за несколько лет: «Тепло родного очага». Эта книга имела очень большой успех… Но я не мог так прямо говорить о значении церкви в семейной жизни, потому что тогда просто запрещалось о церкви писать…
Я православный человек. Я теперь открыто и свободно могу говорить о том, о чём говорят в церкви. Но говорить уже для массового читателя. Поэтому мне только надо дать возможность работать в направлении спасения семьи нашей. А без семьи никакого общества быть не может. И спасения русского языка литературного и вообще русского языка, который гибнет. Вот об этом я могу говорить…
Каждый должен заниматься своим делом. Наша писательская организация должна в политику не ввязываться. Она, конечно, должна участвовать и в политической жизни, но прежде всего участвовать должна в культурной, в духовной жизни. Политика всегда уводит в сторону. Поэтому я бы хотел, чтобы это прежде всего была творческая организация и думающая о творческих достижениях, о поисках в области форм литературных, истории литературы, которую мы не знаем, кстати говоря, или знаем в превратном виде. Вот, например, у нас никто фактически не отдаёт себе отчёта о том, что Константин Батюшков – первый великий русский поэт. А.С.Пушкин у него учился и не скрывал этого…
Международная культура. Вот, например, наш союз «Эклога». …прообразом нашего объединения будет «Озёрная школа» в Англии, это школа прекрасная, порой уединённая поэзия на фоне озёр, лесов, сказаний. Тоже эклога своеобразная, понимаете. Вот наш прообраз. Не ввязываться ни в какую войну с другими союзами…
Дать новое название союзу, как мы решили вчера, «Эклога». Это древнее слово античного происхождения, означает единение близких, доверяющих друг другу людей в общении друг с другом на фоне природы в мирных обстоятельствах. Эклоги писал А.Пушкин и другие крупные поэты. Хорошее название, вот его не напрасно приняли, я считаю, его надо оставить.
Нужно… начинать издавать альманах «Эклога». Красивое название, литературное… Альманах надо издавать на высокой классической традиции, с сохранением культуры. Вот, скажем, как были такие журналы до революции, на высоком уровне. Вот «Эклога», и раньше сборник назывался «Эклога» и внутри этого сборника каждое стихотворение, которое было опубликовано, тоже называется эклога, то есть у нас могут быть такие разделы, как, скажем, эклога весны, эклога размышлений, эклога, допустим, трёх пальм и т.д.
С одной стороны, мы русские люди, многие из нашей страны, из стран СНГ люди православные, хотя у нас многоконфессиональная страна, но мы должны по интересам своим, по широте издания быть очень сильно интернациональными. Я хочу прочитать слова И.Бунина: «Почему вас удивляет, что я написал такие «нерусские» рассказы. Я не давал клятву всю жизнь описывать только Россию, изображать лишь наш русский быт. У каждого подлинного художника, независимо от национальности, должна быть свободная мировая общечеловеческая душа. Для него нет запретной темы. Всё сущее на земле есть предмет искусства. Общая душа! «Счастлив я», – вдруг проговорил он, понизив голос до таинственного бормотания. «Счастлив я, что моя душа, вернее, не моя и не твоя! Понимаете, не моя и не твоя, а общая. В этом смысле я, если хотите, интернационален. Может быть, даже сверхнационален». А это говорит ну уж абсолютно русский писатель. И говорит он очень важные вещи. Вот, может быть, это сделать девизом нашего альманаха…
Если говорить о людях в нашем Союзе, особенно о том, который сейчас выделился и уже называется «Эклога». Это 13-14 человек. Это всё люди сложившиеся, культурные, определённые, с чувством собственного достоинства, между прочим, с чувством уважения к другим. Вот если бы я 32 года назад, когда я вступил в Союз, попал бы в такой Союз, как у нас сейчас, я был просто бы счастлив. Красивые, умные люди… Я думаю, что очень красивая у нас будет писательская организация, если она не влезет в политику и в междоусобицу, будет вот на таком культурном уровне идти, то это будет огромное событие и для города и для всего региона…
Главное – раскрепоститься писателю. Понимаете? Но раскрепоститься не для того, чтобы ноги на стол положить. А чтобы быть нормальным человеком…
У нас нет проходных фигур в Союзе. И я думаю, что большое будущее у него. Только не нужно торопиться наполнять Союз новыми и новыми членами. В этом количестве года хотя бы два просуществуем. Пусть люди приходят, которым мы будет доверять, но не будем торопиться их принимать в Союз… Я думаю, что будущее очень хорошее, но не нужно лезть на рожон, не нужно чрезмерно привлекать к себе внимание…
Студия. Она тоже сложилась, её нельзя сливать с Союзом писателей. Вот из студии можно не входить в Союз, а из Союза просто так не обязательно на студию приглашать... Нас сейчас человек десять. Поэтому я думаю, если у меня не будет всё благополучно, студия пусть остаётся. Может вам даже и помещение не дадут. Если будут какие-то изменения, собирайтесь у кого-нибудь на квартире, это даже может быть лучше.…
Что касается альманаха. Это должно быть издание с элементами изысканности, строгости такой, скажем, античной. Изысканности, скажем, начала ХХ века, широты – обязательно. Творческая культура – главное. Русский язык. Особенно учитывать нужно позицию, которая отражается в том, что за 70-80 лет большевизма русская культура была разгромлена, внутренняя культура тоже. Творческая энергия была подавлена. Хотя в 20-е годы и была свобода творчества, несколько хулиганистая, но всё-таки свобода, интересность. Не было страха перед талантливыми людьми. В этом направлении каким-то образом в этой ситуации должен быть и альманах «Эклога». Не нужно стремиться издавать его как можно чаще. Его можно раз в год издать или раз в полгода, как накопится достойный материал. Это не журнал, а это именно альманах, то есть это не периодическое издание. Там должна быть и проза, и поэзия. Там по-прежнему, по крайней мере, в ближайшие 5-7 лет, основной акцент должен быть на прозе, на прозе малых форм.
При всей трагичности положения нашей литературы и искусства при большевиках процесс развития всё-таки продолжался. И вот этому пример – такие два очень интересных писателя, как Валентин Распутин – он фактически писатель социалистического реализма… Он всё-таки сохранил высокий уровень творческого процесса. И для литературы как таковой, и для сохранения лица России он сделал немало. Второй писатель очень интересный – это Виктор Лихоносов с Кубани, с Краснодара. Это тонкий лирик, человек, блестяще чувствующий слово. Но коротких произведений он не писал, но относительно небольшие рассказы писал. Неплохо владеет композицией...
Больше всех сделал Виктор Астафьев. У него есть очень хорошая книжка коротких рассказов-миниатюр, которая называется «Затеси». Это он лет 15-20 назад написал цикл. Как раз после того, как я написал короткие рассказы, он стал писать свои короткие рассказы, но по-своему совершенно. Такого более какого-то приземленного звучания, но с очень хорошим поиском формы. Затеси – это народное слово, зарубки на дереве, то есть ты идёшь в тайгу, то ты на стругах делаешь затеси, по которым ты пойдешь назад, видишь, как дорога обозначена. И вот Виктор очень хорошо использовал этот образ народный, придал ему значение такое изысканное… И несколько затесей – на полстраницы, иногда на треть страницы, на страницу. Короткие рассказы, почти миниатюры. Вот это очень интересно.
Почему я акцентирую внимание на этих миниатюрах? Потому что… процесс литературного формирования рассказа завершается, как правило, миниатюрой во всех крупных литературах мира. И было бы неправильно просто отбросить или забыть достижения этих людей. Особенно «Затеси» Астафьева обязательно по 3, по 4 допустим, рассказика печатать в одном номере, в другом номере… печатать нужно в основном стихи короткие, с поиском, с усложнённой структурой, с усложнённой метафорой, паузностью.
Усложнённая образность – это всё же знамение ХХ века. Сложный образ даёт возможность написать короткий рассказ, короткое стихотворение, насыщенное метафорами, которые его обогащают в информационном или поисковом отношении. Вот такие рассказы обязательно нужно находить. Если у меня будет всё благополучно, я обязательно буду находить такие же стихи короткие. Вот скажем, стихи китайских поэтов, японских обязательно. Стихи, например, Константина Батюшкова. Это в полном смысле великий поэт, а его как-то даже забыли. Он не менее велик, чем А.Пушкин, кстати говоря. Ведь из Батюшкова вышли, как теперь мы видим, и Н.Гоголь, и Ф.Достоевский, и И.Тургенев. Даже такие прозаики, как Кафка, как ни странно. Я бы даже советовал дать подборку в журнале прозы и стихов, особенно прозы Батюшкова и дать какую-то статью о нём. Здесь же, конечно, есть необходимость иметь своего хорошего критика-эссеиста… Вот здесь в нашем альманахе нужно давать возможность критикам выступать в полном цвете, на настоящем высоком уровне…»

Такое вот напутствие. И его оставил уже смертельно больной человек. Он думал не о себе – он думал о литературном творчестве. В своей деятельности после кончины Юрия Николаевича его питомцы стремятся выполнять заветы своего наставника. Занятия студии проходят ныне на частной квартире. Самые первые произведения студийцев уже были опубликованы в журнале «Балтика». Теперь вот самостоятельно подготовлен и первый свой собственный альманах.


Лада ОВЧИННИКОВА, студентка КГУ

О ТВОРЧЕСТВЕ Ю.Н.КУРАНОВА (курсовая работа, отрывки)

Введение
Недавно «Янтарный сказ» выпустил сборник рассказов Ю.Н.Куранова «Тепло родного очага». Это пока единственная книга этого автора, изданная у нас в Калининграде, хотя его знают не только в нашей стране, но и за рубежом. Его произведения переведены на два десятка языков. В 1991 году ему присуждена «Первая Премия России». Он вёл у нас в городе студию малых литературных форм «Дуновение дюн», и я имела честь посещать её. Присутствуя при критике своих «творений» и «творений» других учеников, не могла не обратить внимание на поразительное мастерство Юрия Николаевича. Для литературы нашего города Куранов – совершенно особенное явление, так как он считал себя учеником К.Паустовского.
Главной целью своей работы я вижу именно привлечение внимания к творчеству Ю.Н.Куранова. Я постараюсь привести именно те особенности его прозы, которые так или иначе реализуются во всех его произведениях и в совокупности составляют своеобразие его творческой манеры. Выделить те элементы, те аспекты произведений, которые у Куранова несут наибольшую смысловую нагрузку. При этом следует обратить внимание на то, что ни один из уровней художественного произведения у писателя не является выделенным – это как раз наиболее яркая черта его стиля. Оригинальность любого приёма всегда скрывается автором, поэтому важной задачей было именно увидеть эти особенности и попытаться проследить их связи.
Творчество Ю.Н.Куранова до сих пор изучалось очень мало. Но интересно то, что многие исследователи в основном стремились именно к вычленению особенностей стиля. Произведения Куранова при внимательном прочтении приводят к сильному эмоциональному всплеску у читателя, что при неявном характере средств, которыми это достигается, порождает большой интерес у исследователей. Рассмотрим две наиболее характерные с этой точки зрения статьи:
О.О.Салынский «О канонах романтики «приятной щекоте». Здесь анализируется повесть-фантазия «Звучность леса». Сильное и вместе с тем неуловимое, ускользающее от определения впечатление, возникающее у читателя, стало предметом исследования Салынского. Он попытался дать ему название: «приятная щекота» и пришёл к очень интересному выводу: приёмы, использующиеся в литературе для создания атмосферы романтики, присутствуют и здесь, но в сильно измененном, как бы растворённом виде.
Мысль об особой растворённости художественных приемов звучит и у М.Колесниковой в статье «Волшебство слова»: Куранов прямо-таки маскирует изобразительные средства языка, именно поэтому и создаётся впечатление «волшебства».
Большую помощь при исследовании может оказать объёмное и чрезвычайно содержательное интервью самого Ю.Н.Куранова со В.Стеценко. Здесь можно найти ответы на вопросы, заявленные в вышеназванных статьях. Это ключ к разгадке тайн творчества автора. Именно поэтому представляется необходимым привести в конце данной работы некоторые отрывки из этого интервью.
Итак, основная цель данной работы – это, во-первых, привлечение внимания к творчеству Куранова, которое представляет собой необыкновенный простор для исследования, а во-вторых, создание представления о Куранове как о писателе, произведения которого можно и нужно изучать в школе, чьё творчество прекрасно подходит для воспитания вкуса учащихся, наконец в третьих, это поиск путей для исследований, вычленение тех моментов, при рассмотрении которых можно сделать наибольшее количество интереснейших наблюдений.
Особенности прозы Ю.Н.Куранова
1). Особенности сюжета
Уже по сюжету легко отличить рассказ или повесть Куранова от произведений другого писателя. При том что нет тех «странностей», которые сразу же обращают на себя внимание. Курановский сюжет полностью лишён внешней, нарочитой эффектности. Особенности заключены вовсе не в неожиданных поворотах, трудно объяснимых и подчеркнуто загадочных. Таких приёмов автор, напротив, старательно и осознанно избегает – и это тоже вполне можно счесть особенностью. Интересна и характерна для сюжета Куранова важность деталей.
... какую-то долю секунды видно всю тучу, которая отсюда похожа на вздыбившуюся и охваченную пламенем кобылицу. Через несколько минут ещё зарница, туча всё такая же. Вспышка через час, а туча нисколько не изменилась.
В цепи событий внимание сосредоточивается на каждом звене, важную роль играет и порядок следования звеньев, ни одно из них не может быть второстепенным. Буквально в каждом событии ощущается сокровенность. Это хорошо видно в миниатюре «Тишина леса»:
Сквозь безветрие лесов пришёл еле обозначившийся острый крик. Тотчас же, не повременив, сорвался с липы ясный лист. Он послушно закачался в плавном воздухе. Будто к нему был послан заблудившийся голос тот.
Сюжет всегда строится таким образом, что отдельные события и связь между ними подаётся как нечто скрытое, что легко упустить, не заметить. События могут развиваться в зависимости от того, какое впечатление производят на героя-наблюдателя:
Платок поверил ветру и рвался в небо. Я испугался, что девушка поверит платку, отпустит, и тот упадет, обескрылев.
Но девушка не поверила. Она только долго ещё держала платок над головой, с журавлями прощаясь, хотя уже и видно их не было в серой облачности неба.
Вообще, явно или неявно присутствующий в каждом произведении наблюдатель имеет большое значение. Цепь событий всегда так или иначе связана с ним, она определяет его состояние, а он может определять её состав:
Лист осторожно лёг вдали на моховые топи леса и подал тишине слабый шорох. «И я услышал,» – подумалось мне о себе под тёмной прозрачностью высокого ельника, кое-где пробитого клёном и липой.
И я услышал.
Всё происходящее выливается в реакцию наблюдателя:
Это было так удивительно, что сам паук изумлённо припал к земле да так и глядел со стороны, пока не ушла роса. («Бабье лето»).
Да и сам ты оглядываешься то и дело, знаешь – почему, и всё же оглядываешься. («Голос ветра»).
На что конь, и тот порой забудется и упрётся перед лужей, глядит под ноги в небо бешеными глазами, словно в пропасть. («Небо и дорога»).
Иногда же реакция наблюдателя – это как бы ещё один вариант сюжета, рассказ о том, «чем это ещё может быть».
Леса редеют. Листва тихо садится в траву. Теперь уже не только небо, дальние пашни, угоры, деревеньки проглядываются.
Но листва ещё есть.
Вчера солнце садилось и село за облака. Облако стало красным, оно углищем зарделось по ту сторону леса.
За огородами лён колотили. Когда одна из женщин случайно обернулась, то не разобрала и закричала:
– Бабоньки, лес-то горит! («По ту сторону леса»).
Что касается особенностей в сцеплении отдельных событий, то для Курановских произведений наиболее характерно взаимопроникновение. Одно явление не просто следует за другим, а вливается в него и проявляется в нём, просвечивает там, что легко увидеть в рассказе «Невидимые облака» (для большей убедительности привожу его целиком).
К вечеру горизонт высоко закладывает облака. Солнце садится, но жара не исчезает, а в безлунном небе очертания облаков совсем неразличимы. Только время от времени багрово встают над лесами зарницы. Тогда какую-то долю секунды видно всю тучу, которая отсюда похожа на вздыбившуюся и охваченную пламенем кобылицу. Через несколько минут ещё зарница, туча всё такая же. Вспышка через час, а туча нисколько не изменилась.
Тишина.
В такие ночи рожь заливает землю диким запахом спелости.
Словно деревенским пивом плеснул кто в хлеба.
В такие ночи у девушек не видно зрачков, и до самого утра глаза их кажутся печальными и дикими. Зато сыпучие искры вспыхивают в распущенных волосах, если коснуться их сухими губами, да от волос душно пахнет нагнетённым зноем несбывшейся грозы.
Всё происходящее в небе, с тучами, сливаясь с тишиной и запахом земли входит, проникает в описание девушек, просвечиваясь в их глазах и волосах.
Интересно, что во многих рассказах Куранова к цепи событий присоединяется ещё одно звено: всё происходящее исчезает, теряется или перестает замечаться:
С тех пор уже третья осень. И всякий раз я прихожу в эти леса. Но сентябрь как будто не тот. Не вижу я больше той несостоявшейся счастливой грусти. («Потерянная грусть»).
То же самое наблюдается и в повести «Звучность леса»
И Андрей бросился на крик. Но услышал громкий бег. И уносился бег по лесу всё дальше и дальше.
Как видим, здесь же присутствует ещё одно характерное для Куранова звено – попытки всё вернуть, сомкнуть цепь событий в кольцо.
– И теперь, когда роса уже высохла на тропинке, я прикладываю ладонь к земле и долго слушаю удаляющееся тепло шагов этой странной девушки, которой мне больше никогда не придётся увидать. («Звучность леса»).
И каждую осень ищу я за деревней это потерянное ощущение, словно оно где-то стоит на пригорке, молчит под рябиной и вот-вот аукнется издали. («Потерянная грусть»).
Характерно и построение сюжета на конфликте внешнего и внутреннего. Внешнее рассматривается и представляется как что-то или просто не играющее особой роли в развитии истинно важных и часто неявных событий, связанных с духовной жизнью героев, или же как нечто ослепляющее людей, скрывающее от них красоту внутреннего. Этот конфликт удобнее всего рассмотреть на примере повести «Звучность леса».
– Там сосед у меня совсем обиженный сидит, – сказал Андрей
– Он сам себя обидел, – сказала девушка. – Ему не на что обижаться.
– Ну как же, – засмеялся Андрей, – у него на ветке уже листья распустились и цвести собираются. А он руку всё полотенцем заматывает. Всем говорит, что кипятком обварил.<...>
– Глупый он. Ему бы радоваться надо. Ну ладно. Вот уедешь отсюда, пусть тогда он и телевизор палит, и приёмник свой крутит.<...>
– Да и уезжать мне отсюда совсем не хочется, – сказал Андрей.
– Уезжать надо, – сказала девушка невесело и наклонила голову. – Ну, хорошо. Сегодня ночью заморозок ляжет, и весь цвет у него побьёт. Только пусть он не гудит приёмником да телевизором, пока не уедешь.
Здесь этот конфликт виден отчетливо, как и то, что он искусственно не обострён, не выделен и не подчеркнут, что опять-таки чрезвычайно характерно для Куранова.
В этом произведении есть ещё одна интересная линия. Описываются события, связанные с внутренней, сокровенной жизнью человека, изменяющие и его душу, и его судьбу.
– Теперь ты будешь счастливый. Это делает человека неподвластным. Человек ничего другого просто уже не видит. Ему можно отпиливать руку, а он будет петь. И все станут думать, что он сошёл с ума. И жалеть его станут. И бояться. Но ты этого не бойся, ты то станешь сильным.
А вот другой пример – из повести «Дом над Румбой».
Я взялась зачем-то отвечать Вам от имени Венты. Какая я Вента?
Я обыкновенная Ингуна, почтальон.
Я выезжаю к Вам. Выезжаю завтра. Что теперь будет? У меня кружится и болит голова.
До встречи.
Здесь мы видим глубокие следы, которые произошедшее оставило в сознании героя. Причём самым последним звеном в цепи событий часто становится именно судьба этих следов. Вот финал этой повести:
На конверте был написан почтовый обратный адрес и вложен в конверт полевой колокольчик. Он завял и чуть подсох. Колокольчик поблёк и сделался немного прозрачным. И если положить его на ладонь, то колокольчик кажется совсем невесомым и совершенно ничего не значащим.
Итак, вот примерная модель сюжета произведений Ю.Н. Куранова:
Каких-либо эффектных, внезапных поворотов нет. Каждое событие очень плавно вытекает из предыдущего и вливается в последующее, причём здесь происходит процесс, который можно назвать диффузией. В каждом звене цепи просвечиваются, проглядывают другие звенья – как предыдущие, так и последующие.
Всем вышеперечисленным и объясняется то, что сюжет Куранова создаёт впечатление неброскости и одновременно с этим некоторой переливчатости, перламутровости.
2). Особенности повествования в произведениях Ю.Н.Куранова
Теперь остановимся поподробнее на повести «Звучность леса». Её очень удобно рассматривать, так как в ней наиболее рельефно реализуются особенности повествования, присущие произведениям Ю.Н.Куранова. Особенно много интересных наблюдений можно сделать, рассматривая данный текст в аспекте позиционирования и функционирования повествователя.
При прочтении повести остается сильное, яркое впечатление, что автор, обладая какой-то необыкновенно важной тайной, слегка приоткрывает её, и лучи света, что испускает это сокровенное, и есть смысл произведения. Интересно проследить, каким образом создаётся это впечатление.
Самое заметное средство – это присутствующая в тексте своеобразная «цепь миражей»:
Впереди, на повороте, показалось Андрею, что кто-то сидит за сосной в белой куртке на снегу и распустил багряные волосы, а голубой платок положил на колени.
А ощущалось Андреем такое, будто кто-то пробегает стороной от сосны к сосне, бесшумный. И, подходя к крыльцу, Андрей чувствовал, что смотрят ему в спину и вместе с ним вслушиваются в звучание скрипки.
Тогда кажется, что где-то далеко, за горой, скачут кони. И похоже, в ярком свете солнца, будто сидит у дороги кто-то в куртке светлой, голубой косынке и держит в одной руке длинную полоску света.
Перед ним поплыли открытые, слегка тронутые светом плечи. Плечи склонены и прячутся в чёрное тяжёлое платье. И голова женщины склонена, глаза смотрят невесело, губы приоткрыты, готовые не то улыбнуться, не то засмеяться. Волосы гладко уложены. Тонкая нитка поблескивает на шее. Плечи плывут и колышутся в танце.
Из глубины угла смотрело умное, тревожное лицо. Взбитые высокие волосы, распавшиеся бакенбарды, напряжённый лоб и глубоко заложенный под веки взгляд, полный ожидания и чуткости. При свете лампы можно было подумать, что портрет отлит не из фарфора, а из чистого и плотного льда, внутри которого светит луна. И свет её ровен, спокоен и мудр.
По холму стекали длинные полосы заледенелого снега. Над намнем из больших долбленых чаш поднимались ровные языки жёлтого пламени. Пламя извивалось и светило без дыма. Вокруг стояли, склонив головы, люди. Люди стояли неподвижно. Одни стояли в коротких, до колена, плащах и в шлемах. Плащи багровой ткани, на шлемах отсвечивало пламя своим светом. Некоторые стояли в похожих на шлемы шапках, коротко из-под шапок выпустив светлые волосы. Люди окружали камень с двух сторон, отступив на расстояние вытянутой руки.
Такие видения оказывают большое влияние на произведение и очень интересно вводятся, вживляются в ткань повествования: мираж очень плавно перетекает в реальность, но не растворяется в ней бесследно, а накладывает на неё свой особый отпечаток. Ещё раз посмотрим на несколько видений, предшествующих появлению героини:
Впереди, на повороте, показалось Андрею, что кто-то сидит за сосной в белой куртке на снегу и распустил багряные волосы, а голубой платок положил на колени.
А ощущалось Андреем такое, будто кто-то пробегает стороной от сосны к сосне, бесшумный. И, подходя к крыльцу, Андрей чувствовал, что смотрят ему в спину и вместе с ним вслушиваются в звучание скрипки.
Тогда кажется, что где-то далеко, за горой, скачут кони. И похоже, в ярком свете солнца, будто сидит у дороги кто-то в куртке светлой, голубой косынке и держит в одной руке длинную полоску света.
А вот и само появление:
И в ярком свете солнца видно, что стоит кто-то на дороге впереди. И не уходит, а так себе шагает. В косынке синей, коротком пальто берёзового цвета, в валенках, похожих на сапоги. И чуть размахивает веткой в правой руке.
Проявление ирреального в реальном здесь носит особый характер, такое интересное и тонкое, филигранное взаимодействие встречается в литературе не часто. Мираж, предварявший появление девушки в действительности, и не отходит на второй план, сдавая свои позиции, и не заслоняет собой реальность, не вносит налет фантастики. Образ героини таким образом углубляется, усиливается впечатление, являющееся изюминкой произведения – впечатление, что автор как бы знает нечто сокровенное, знает, как его определить, но нигде не раскрывает этого, а только намекает.
Вот другой пример слияния видения и действительности:
И Андрею вдруг представилось, что водит он по равнине не просто глазами, а какими-то сложнейшими окулярами и чудовищная определительная работа идёт в нём. И голова его поворачивалась во все стороны вроде бы независимо от желания и необходимости туловища. И страшным представился Андрею со стороны его собственный вид…
Однако ощущение загадочности создаётся в тексте не только видениями. Очень яркий прием – контраст «понятного» с «непонятным», «ясного» с «тёмным». При этом внимание притягивается именно к непонятному. Часто благодаря поведению персонажа: он делает всё больше намеков, но так ничего и не объясняет.
– Я знаю, – сказал Андрей. – Я бывал тут. Ещё в молодости.
– А разве сейчас у вас не молодость?
– По-моему, нет.
– У человека всегда есть молодость, – сказала девушка.
– Не всегда, – сказал Андрей.
– Всегда, – сказала девушка очень утвердительно. – Я это знаю точно. Вон даже колодец. Он старый, а молодость у него есть. Стоит из него глотнуть один только глоток, и сразу почувствуешь.
– Тогда стоит из него глотнуть сейчас, – сказал Андрей.
– Сейчас – это необязательно.
И вот контраст этому загадочному отрывку:
Только грохотали из-за коридора чудовищные аплодисменты и крики очередного хоккейного матча да ревел приёмник бешеной какой-то музыкой. Музыка эта сама участвовала в хоккейном матче, раздувала его, ломала клюшки, сносила ворота. Пожалуй, на стадион тоже пришла метель и сметала трибуны.
Конечно, сразу бросается в глаза, что и здесь присутствуют черты ирреального: музыка и метель из одного мира проникают в другой, но это нисколько не уменьшает контраст, а напротив, делает его ещё более важным. Здесь одна загадочность начинает спорить с другой, первичная тайна выглядит ещё более рельефно на фоне вторичной.
А вот ещё пример «понятного отрывка», поддерживающего этот контраст:
Уходим тропинкой по склону под сосны. Где-то лаяла собака. Собака лаяла просто так. Эхо далеко уносило лай, за Петровское озеро. И собаке начинало казаться, что из-за озера ей отвечают. Собака выслушивала ответ и снова лаяла.
Интересно сопоставить этот отрывок с другим, в котором во всей красе выступает первичная загадочность, ощущение ускользающей от понимания прекрасной тайны:
Теперь пошли через мостик, мимо красного, крупной кладки здания к лесу. В просторной роще среди сосен и елей поднимался ветер. Чувствовалось, что вокруг рощи ветер уже гуляет, а здесь ещё только раскачивает вершины. Потемнело, словно кто мутным взглядом уставился в глубину леса. Деревья встревожились. От них пошёл такой звук, будто раскачивались колокола. Ударило впереди. Коротко. Без отзвука.
– У Маленца, – сказала девушка тихо.
Ударило сзади. Далеко-далеко. Тоже отрывисто.
– Над Кучанами, – сказала девушка ещё тише.
В стороне высоко прошёл тонкий удар. С отзвуком.
– В Тригорском, – сказала девушка и наклонила голову, вслушиваясь. Она чуть вздрагивала от каждого удара. И замирала.
– Метель начинается, – сказал Андрей.
– Да, да, – согласилась девушка рассеянно, – скоро уже ничего видно вокруг не будет.
Загадочность и здесь не показана прямо, она не подчеркнута, но тем не менее ощущается совершенно ясно.
Интересна так же роль в повествовании знаний персонажей, их соображений и предсказаний.
– Я его знаю, – сказала девушка. – Он добрый.
– Это дятел, – сказала девушка, – он хороший.
– Я думаю, что заяц всё-таки уйдет, – сказал Андрей уверенно. – Он молодой, гордый. А этот старик...
– Вот поэтому и не уйдет, – сказала девушка уверенно и вздохнула.
– Всегда, – сказала девушка очень утвердительно.
По этим примерам видно, как подчеркивается достоверность знания героини, и одновременно оно полностью, прямо и однозначно нигде не открывается читателю. Знание ограничивается, и вместе с тем подчеркивается его важность. Тут задействованы ещё и следующие контрасты: знания героини, тесно соприкасающиеся с той тайной, которой обладает повествователь, противопоставляется знанию того героя, который подчеркнуто стоит в стороне, не видит загадочности, не видит ничего, что составляет суть произведения. Вот примеры, в которых такой контраст очень заметен:
– Зима кончается, – сказал сосед уверенно, – со дня на день весна распахнётся.
– Да, да, – согласилась девушка рассеянно, – скоро уже ничего видно не будет.
Знание героя обыденно, а знание героини углубленно и многослойно. Интересно, что при этом не наблюдается дискриминации, ведь не зря в реплике героя употреблен такой чудный оборот: «весна распахнётся».
Теперь рассмотрим очень интересный механизм сосуществования повествователя и героев. То, что повествователь знает больше персонажей – очевидно, однако и знании повествователя, и в незнании героев есть много важных нюансов. В этом – одна из причин кажущейся простоты и огромной внутренней сложности произведений Куранова. Знание повествователя устроено необычно – оно находится как будто в какой-то глубине, но вместе с тем в нём невозможно усомниться. Герои же постоянно догадываются о чём-то, причём их догадки в тексте выведены прямо-таки ювелирно. Границы знания и незнания всё время колеблются. Вот примеры действия этого сложного механизма:
Очень часто действия героев производят впечатление какой-то сложной и важной игры с незыблемыми, но не афишируемыми правилами, паролями и отзывами. Здесь у читателя складывается очень интересное ощущение загадки, ключ к которой у повествователя, он его не показывает, но само его существование имеет огромное значение.
– Это кто же там? – раздался позади весёлый, энергичный голос.
– Это мы, – сказала девушка и обернулась.
– Ну и что же, что вы?
Подошёл немного приседающей быстрой походкой мужчина под куньей шапкой. Сам старый, красивый, с длинным носом.
– Ну и что же, что вы? Кто вы такие? – спросил мужчина строго и весело.
Он стоял в чёрном расстёгнутом полупальто, полупустой левый рукав которого был засунут в карман.
– Это мы, – сказала девушка. – Разве вы не видите?
Мужчина долго стоял и смотрел, смотрел приветливо. Потом подошёл к звоннице и по очереди тронул каждый колокол. Когда прогудел самый старший, сугробы вокруг немного всколыхнулись и долго потом успокаивались, раскачиваясь вдоль сада.
– Вот так, – сказал мужчина строго.
– Конечно, так, – согласилась девушка.
– Слушайте с вечера. На них отбивают время, – сказал мужчина.
Интересны также повелительные фразы, тут и там встречающиеся в тексте. Они обращены к герою, и – одновременно, причём неявно, – к читателю.
Шагать пора дальше, отнять ладонь от ели, от её ствола, и чувствовать на ходу, как в ладони живёт ещё и чуть замирает звучание.
– Долго нельзя, – сказала девушка.
Давайте идите сюда – и хруст ветвей, и поступь мороза, и течение ключа, и течение дороги!
– Не грустите, – сказала девушка.
Эти побуждения играют огромную роль. В них можно увидеть советы для тех, кто желает приоткрыть для себя тайну. Это не просто уроки герою, помогающие ему постичь смысл происходящего, но и ещё зашифрованное обращение к читателю, это требования к его эмоциональному состоянию, условия, при которых он может почувствовать, насколько больше знает повествователь, чем персонажи.
Теперь собственно об особенностях существования героев. Сразу обращает на себя внимание то, что герои находятся в разных слоях. В этом произведении три слоя. Если изобразить это упрощенно и схематично, то получится вот как: Девушка – Андрей – Сосед.
Причём это явно не обыкновенная иерархическая структура. Девушка находится как бы в позиции сотворчества с повествователем, Андрей выполняет роль медиальную, воспринимающую и перерабатывающую, а сосед – чисто страдательную. Причём восприятие Андрея изображается как сложное, внутреннее, а реакция соседа – как простая и внешняя. Здесь тоже можно усмотреть некоторый контраст.
– Плохая это шутка. На старости-то лет зачем мне так? – Сосед вопросительно посмотрел Андрею в лицо.
– Какие шутки? – сказал Андрей и вдруг заметил, что в доме стоит удивительная тишина, не слышно ни телевизора, ни приёмника. – Какие шутки? – спросил Андрей.
Старик размотал на правой руке полотенце и протянул Андрею раскрытую ладонь. В ладони возле большого пальца сидела маленькая ветка. Та самая, что девушка отломила утром от яблони.
– Что это? – спросил Андрей.
– Приросла, – сказал старик укоризненно.
Он потрогал ветку пальцем левой руки. Ветка только покачнулась, она крепко сидела в ладони. Почки на ветке уже заметно набухли.
Интересно также и то, как подчеркивается неспособность соседа повлиять на Андрея так, как это получалось у девушки:
В дверь без стука вошёл сосед.
– Не следует, молодой человек, огонь оставлять в раскрытой печке.
– Извините, – сказал Андрей, – я забыл.
– Нельзя забывать, когда топится печка, – сказал сосед, стоя у порога с сигаретой в руке. – Так весь дом спалить можно.
– Я вышел в поле и заблудился среди метели.
– Кто же в поле ходит в такую метель! – наставительно сказал сосед.
– Я в Тригорское хотел пройти.
– Чего в Тригорском смотреть в такую погоду? – сказал сосед снисходительно.
– Да так уж, – сказал Андрей.
– Лучше посмотрите хоккейный матч, – предложил сосед.
– Спасибо, – сказал Андрей.
– Приходите, – сказал старик. – Теперь не скоро погода уляжется. Не на один день закрутило. Весной пахнет.
– Да, – согласился Андрей.
– Будет время, приходите, – ещё раз пригласил сосед и вышел.
И, наконец, ещё один важный прием. Приём ритуальности. Конечно, это придаёт ощущению загадочности некий высокий смысл, не даёт сомневаться в серьёзности знаний повествователя и догадок персонажей:
– Один встанет за этот шкаф, а другой за этот, – шепнула девушка. – Только нужно замереть и не бояться. Да и вообще бояться нечего. Он добрый.
Человек поднялся по лестнице, прошёл в раскрытую дверь. Остановился.
– Добрый день вам, господа, – произнёс человек широким, красивым голосом.
Голос этот был Андрею уже знаком.
– Впрочем, не день, а ночь, – сказал голос.
Человек прошёлся.
– Лампу на столе забыли, – сказал он укоризненно. – Чего вы тут делаете? Шкаф не заперли.
Человек взял со стола лампу и поставил в шкаф. Ещё раз прошёлся. Сел за стол.
– Ну, что вы мне скажете?
Помолчал.
– Чего вы без меня тут рассмотрите...
Ещё помолчал.
– Вон в шкафу дорожный столик-шкатулка для игры в карты. А на шкафу чайный сервиз саксонского фарфора «Голубые мечи». Сервиз для интимных бесед. На две персоны.
Помолчал ещё.
– А здесь клинки. Лёгкие, как перо. Возьмёшь в руку – и сам превратишься в поэму.
…Повествование направлено на то, чтобы у читателя через сложные эмоциональные переживания сформировалось то знание, что всё время берёг и чуть приоткрывал повествователь. Это тяжёлый процесс, предполагающий наличие богатого читательского и эмоционального опыта. Такая позиция повествователя не является широко распространённой и требует от читателя большой самоотдачи. И это очень характерная особенность творчества Ю.Н.Куранова.
В творческой лаборатории Ю.Н.Куранова
Размышления Юрия Николаевича о литературе переоценить невозможно: они и показывают, насколько велик талант этого писателя, и дают бесценные сведения о том, как создаётся художественное произведение и что такое талант вообще.
Очень важно привести здесь некоторые высказывания Ю.Н.Куранова, извлечённые из его интервью (Вопросы литературы. 1981.№ 5), условно разделив их на две группы: рассуждения о том, каким должно быть настоящему художнику, и откровения о том, как он сам создаёт свои произведения.
Слова Куранова об искусстве дают очень много пищи для размышлений, потому что они глубоки и нестандартны:
Я считаю, что превращать творчество в сплошную импровизацию – это ошибка. Потому что всё-таки на то искусство и есть искусство, чтобы ничего лишнего – случайного – не было. Когда Родена спросили, как вы делаете свои произведения, он ответил: «Я беру кусок мрамора и убираю всё лишнее». Для меня эти слова значат вот что: тот замысел, который созрел, в куске мрамора занимает совершенно определенное место. И это место уже очерчено. <...>
Задача художника заключается в том, чтобы как можно более адекватно всё это воссоздать, не теряя ничего из духовной сути этого произведения. То же самое в литературном произведении. Может быть, даже серьёзнее, чем в скульптурном. Потому что здесь в полном смысле слова имеешь дело с живым существом. Если слово – существо, то рассказ, роман – это же, может быть, целая держава существ, это колоссальный организм организмов.
Ю.Н.Куранов очень тонко чувствовал, что такое творчество, каким ему надо быть. И потому его требования к писателю чрезвычайно интересны:
Писатель, я считаю, не имеет права, допустим, на пьянство, на распутство, на хулиганство литературное и просто человеческое. Не должен быть ни холуем, ни прихлебателем, в то же время ни монстром, ни каким-то тираном. Писатель должен жить тем своим естественным характером, какой у него есть. И жизни не бояться. Вот это очень важно. В то же время не задирать жизнь, не провоцировать её. Не требовать к себе большего внимания, чем он заслуживает.
Вообще, рассуждения Куранова о том, как должно развиваться пишущему человеку, имеют огромное значение, потому что это особый, очень глубокий взгляд писателя на процесс творчества, они могут помочь в изучении произведений не только самого Куранова, но любого писателя:
Противоестественно, когда писатель к жизни относится как профессионал. То есть вот он видит, прошла женщина, и думает: вот на эту женщину я напишу рассказ. Или звезда... Вот эта звезда будет мне нужна через десять лет. Я буду писать рассказ о мальчике, бегущем по степи ночью. Ничего подобного! Когда тебе нужно будет написать рассказ, эта звезда появится у тебя в воспоминаниях, и, может быть, свет её будет гораздо ярче. Важно, чтобы она у тебя в душе осталась.
Я всегда радуюсь не тому, что я закончил произведение, а тому, что я сел за него. Никогда не сажусь писать, если не готов писать.
И не только для понимания творчества Куранова, но и для более глубокого погружения в художественный мир писателя вообще важны рассказы Куранова о своей творческой жизни. Имея в виду его принципы, лучше понимаешь, во-первых, с произведениями какого талантливого писателя знакомишься, а во вторых (и это самое важное!) – как ему удавалось создавать такие сложные, многоплановые художественные миры:
Ничего нельзя писать, снижая достигнутый тобою уровень, писать торопливо. Когда пишешь серьёзно, то мастерство ощутимо начинает усиливаться…
Вне всякого сомнения, писатель должен стремиться к совершенству, и для качества литературы очень важно определенное самоограничение, даже когда тебя «пророчески» несёт.
Мне нужно, для того чтобы я вещь сел писать, чтобы она у меня вся была готова и чтобы вся умещалась в сознании. То есть я могу её как организм в себе содержать и на любой странице, на любом сюжетном повороте этого произведения могу остановиться умственно, то есть внутри себя. Только в этом случае сажусь писать. Только тогда нужно садиться писать, когда ты уверуешь, что именно эту вещь ты можешь написать.
Большой интерес для литературоведов представляет мнение Куранова о жанрах литературы:
Некоторые, я знаю, считают, что не очень-то важно, как ты определишь жанр произведения: миниатюра, рассказ или новелла... Кроме того, бытует представление о такой их иерархии: самое простое – рассказ, потом, по восходящей, – повесть, роман. Хотя я бы, может быть, другую восходящую предложил: рассказ, повесть, роман, миниатюра. Многие художники, такие, как Лев Толстой, кстати, прошли именно этот путь.
С рассказа начинают очень многие люди, серьёзно относящиеся к своему дарованию и к работе литературной. Рассказ кажется доступным жанром. С одной стороны, он небольшой, с другой – он очень многое вмещает в себя. Вот человек начинает с рассказа. Потом ему становится тесно. Он переходит в повесть, роман. И уже на последнем этапе он обращается к миниатюре, к притче, где словам тесно, а мыслям просторно.
Особое внимание следует уделить размышлениям Куранова о миниатюре – они не только дают ключ к анализу его миниатюр, но должны вообще учитываться при анализе произведений в этом жанре вообще:
Миниатюра – очень щепетильный, капризный и тонкий жанр, она не терпит бесцеремонности. Как только писатель начинает этот жанр эксплуатировать, он мгновенно девальвируется. Ведь каждый раз нужны какие-то находки, новый подход и к внутреннему сюжету миниатюры, и к её внешнему оформлению, и вообще к духовной сущности её.
Дело в том, что в отличие от всех жанров вообще – прозаических – миниатюра находится на грани прозы и поэзии... И вот на этой грани миниатюра только и может существовать. Как только исчезает поэзия, миниатюра превращается либо в анекдот, если есть внутренний сюжет какой-нибудь закрученный, либо в притчу, если её насыщают философией. Как, скажем, миф о Сизифе у Камю.
И вот когда у тебя есть поэтический сюжет, маленький по объёму, и ты с него всю шелуху, всё лишнее сваливаешь, оставляешь только суть поэтическую и насыщаешь ещё всё живописью на уровне, если тебе это удаётся, скажем, японских или китайских художников или на уровне, допустим, палешан, художников Мстеры, Федоскина, тогда только получается миниатюра в полном смысле слова.
А закончить эту главу логичнее всего ключевым высказыванием Куранова, которое может служить великолепным эпиграфом к данной работе, поскольку представляет собой ответ на вопрос, почему же чудесные произведения обладают теми особенностями, о которых говорилось выше, и благодаря чему они производят неизгладимое впечатление на читателя.
Слово – это живой прекрасный организм. Это живое существо, совершенное, только буквами мы ему придаем зрительную форму. На самом деле словно имеет звук, имеет запах, внутреннюю энергию. У него есть сердце, душа. И вот только тогда, когда ты слово не выливаешь куда попало, а когда ты обращаешься с ним как с прекрасным существом, живым и разумным, может, более разумным, чем ты сам, и когда вот так уважительно бережно, с любовью истинной ты обращаешься к слову и пытаешься найти только то место, где в единственном варианте оно может стоять, только в том сочетании, только в стой окраской, вот тогда слово не погибнет. Слово можно изнасиловать, как насилуют прекрасную девушку, слово можно казнить, убить, заключить в тюрьму. И, как всякое живое существо, слово, между прочим, противится насилию. Оно не выдерживает лжи. Самые прекрасные слова, когда они используются в неправильном, а особенно в лживом варианте, когда наполняются они какой-то клеветой, мерзостью, теряют вес и смысл. Вот это не все учитывают.
Заключение
Ю.Н.Куранов не только писатель, но и поэт, кроме того, у него есть такие прозаические произведения, как сюрреалистические миниатюры, документальный роман о деревне «Глубокое на Глубоком», исторический роман «Дело генерала Раевского» (ставший бестселлером в Москве и до сих пор не изданный у нас), а так же лирическая повесть на темы искусства по мотивам жизни костромского художника Алексея Козлова «Озарение радугой». Эти произведения столь непохожи друг на друга, что их следует рассматривать поодиночке и очень подробно, а лишь потом пытаться подвергнуть творчество Куранова какой-либо систематизации. Пожалуй, пока можно выделить лишь один признак, присущий Куранову вообще – это тенденция к сокровенности, то есть тенденция к маскировке всех художественных приёмов.
Книги Ю.Н.Куранова – далеко не лёгкое чтение. Его произведения рассчитаны на интеллектуального и культурного читателя с богатым духовно-эмоциональным опытом. Во время чтения его произведений не раз возникает «чувство барьера», и тогда надо откладывать книгу и размышлять (подчеркнуто ред.). Всё вышесказанное свидетельствует о крайней необходимости изучения творчества Куранова, пристального к нему внимания.













М И Н И А Т Ю Р А, К О Р О Т К И Й Р А С С К А З,
С Т И Х О Т В О Р Е Н И Я В П Р О З Е

Мне показалось, что это будущая форма литературы!
Л. Еловская, читательница из Сочи.
Юрий КУРАНОВ

РАЗМЫШЛЕНИЯ ПОСЛЕ КРЕЩЕНИЯ (отрывок)

Берёза – святое дерево. Чистое, воздушное, смиренное. Однако непорочное и стойкое в силе своей. Даже семена её похожи на крошечных светоносных голубей. Они летят над садами, огородами, дорогами, как чьи-то непорочные души, вездесущие, непобедимые. Впрямь бестелесные.
Не случайно в берёзовой роще ощущаешь себя немного святым. Как будто нет у тебя тела, нет гордыни, похотей, претензий. Есть одно только возвышенное стремление к небу, за облака, под солнце. Под белое и тоже бестелесное солнце осени. Твоя душа бесконечна здесь и объемлет всё, всюду присутствует, участвует во всём. Берёзовый шум листвы навевает послушные лёгкие мысли, особенно в чистые осенние дни, когда всё вокруг безвременно и доступно взгляду и прикосновению.
Даже люди далёкие от веры в такие дни нет-нет да и вспомнят о Боге. Или вдруг покажется им, будто полем по дорожке не спеша куда-то уходит странник. А там вдали в струящемся воздухе ветра стоит среди ржаной пожухлой жнивы церковь. Небольшая, скромная, сама как тихий странник. И еле слышен оттуда звон колоколов, который здесь и там разносят бережно неторопливые бестелесные птицы.
А сами берёзы стоят вокруг и молятся, совсем как люди.


ПЛАТОК

На холме стояла девушка. Над холмом улетали журавли. Девушка, сняв с головы платок, с журавлями прощалась платком. Она растянула его над головой, и ветер надул его, ветер хотел превратить его в птицу. Платок поверил ветру и рвался в небо. Я испугался, что девушка поверит платку, отпустит его, и тот упадёт, обескрылев.
Но девушка не поверила. Она только долго ещё держала платок над головой, с журавлями прощаясь, хотя уже и видно их не было в серой облачности неба.


ЗАЧЕМ ЛЮДИ ЖЕНЯТСЯ

Зачем люди женятся? Не знаю. Быть может, я и знаю, но не хочу говорить об этом сейчас. Я расскажу лучше теперь, и ни минутой позже, как в старые времена возвращались с войны гребенские казаки.
Возвращаясь с войны, казаки подгадывали так, чтобы к станице родной им выйти под вечер. Уже в виду родных куреней они затягивали свою походную песню. И пели её как только могли. И, не входя в станицу, прямо перед нею останавливались они, но с коней не сходили.
И вот их жёны, в сопровождении матерей, сестёр, детей и прочих родственников, выходили за станицу в поле с водой и чистыми, специально к этой встрече, славной и сердечной, приготовленными полотенцами. Жёны становились перед конями на колени, мыли им копыта, вытирали полотенцем и целовали их, многотрудные, принёсшие к родному порогу из дальней да из жуткой небывалости родного человека. И не было тогда в станице человека, который бы, пусть не наяву, но сердцем, сердцем бы своим, не прослезился. Да и конь казацкий со слезою клонил свою верную голову.
Вот такая бывает на свете весть от одного сердца к другому, а то и ко всем разом, и весть такую никаким огнём не спалить.
***
Вот и всё. Вроде бы совсем бесхитростные произведения писателя ХХ века. На первый взгляд, в них нет ничего необычного. Разве могут они оказать какое-нибудь воздействие на читателя, а тем более на филолога? Но удивительно: эти произведения были написаны в глухом селе Пыщуг на севере Костромской области или в Пушкиногорье на Псковщине, а отклик на них неожиданно пришёл из горной Армении, из Еревана. Причём какой отклик!
«Здравствуйте, Юрий! Вам пишет незнакомая девушка. Пусть вас не удивит это письмо. Может быть, прочитав его, вы поймёте, почему я вам написала. Мне 19 лет, учусь я на втором курсе филологического факультета. Ведь правда, как будто нет причины быть недовольной жизнью? Но мне сейчас очень тяжело. Очевидно, потому, что с детства мне многое давалось легко, теперь мне очень, очень трудно. У меня были страшные разочарования. Не буду рассказывать о них, скажу только, что я собиралась покончить с собой. Знаю, что это глупо, малодушно, наивно, но я думала, что всё кончено для меня В такие минуты кто-то должен помочь человеку, протянуть ему руку, иначе всё пропало. Я получила эту помощь. Без всяких преувеличений скажу, что вы спасли мне жизнь. Удивляетесь? И, вероятно, смеётесь. Но несколько ваших строчек оживили меня. Я прочла в «Литературной газете» ваши маленькие рассказы, среди них «Платок» и «Листья», они произвели на меня неизгладимое впечатление. Я сразу переписала их и выучила наизусть. Не знаю, как охарактеризовать эти рассказы на языке критиков. Я просто говорю, что они дошли до сердца. Думаю, что выше оценки и не надо. И эти ваши строчки влили в меня тепло, жизнь – всё, с чем я уже почти рассталась. Спасибо, большое спасибо вам за это…
 Жанна Арутюнян, 6 февраля 1960 г.»
Вот так вот! Несколько предложений автора в незначительных, казалось бы, миниатюрах спасли человеческую жизнь! Вот чудо литературного творения! Вот ради чего стоит писать, посылать в разные уголки планеты добрые сигналы, помогающие родственным душам! Письмо Ю.Н.Куранову из Эстонии подтверждает эту мысль ещё раз:
«Пусть за Вашими словами не ведут полки в бой, а скромно поднимают людей с больничной койки. Задача скромна, но она даёт жизнь, счастье, не пренебрегайте ею. Может быть, не многие осознают, но неосознанно почувствуют, что оставшаяся вспышка жизни (она граничит с мраком и особенно ясна), является Вашим бесценным подарком для них…
Любовь Гирда, 29 августа 1968 г.»

Из Ульяновска пришло несколько иное письмо:
«Очень меня поразили Ваши рассказы. Да, поразили. До боли. Вернее, это какое-то щемящее чувство узнавания. Знаете, до того как я узнала эти рассказы, я писала дневник, если можно его так назвать. Когда начала читать Ваши рассказы, особенно короткие, то просто не могла иногда понять, где кончается мой дневник и начинаются эти рассказы. Я говорю о тех ощущениях, о тех мигах, которые я пыталась удержать в дневнике, и тех, которые находятся в Ваших рассказах. Я знаю, что иногда находишь свои мысли в книгах или словах другого человека. Но не до такой же степени!..
       Л.Козлова, 3 сентября 1973 г.»

Об этом же писала пожилая женщина из Ленинграда:
«Я прочитала только первых два рассказа и почувствовала, что нашла писателя, который близок мне по восприятию окружающего… До сих пор моим любимым писателем был Паустовский. Вчера я нашла у себя черновик посланного ему письма, который даю Вам. Как видите, не часто встречаешь того, кого ищешь… Та мечта, которую не успел осуществить Паустовский, может быть, осуществите Вы – это в Ваших силах… Любовь и понимание произведений Паустовского я объясняла ещё переживаниями современника и человека, близкого по возрасту. Но Вы ровесник моего сына. Значит, не в возрасте дело.
Раиса Верейская, 17 ноября 1973 г.»

Восторженные письма писали не только женщины, но и мужчины:
«Я пьянел от Ваших рассказов, я чувствовал, как шелестит трава на лугу, ощущал запах «чая с мёдом, вскипячённого под ивами»… И ещё я слышал музыку…, но эта музыка была ни с чем несравнимая, ни разу мной не слышанная. Это была музыка полей, лесов, рек. Это была музыка Родины…
Михаил Иванов, Светлый Калининградской области»

Похожее письмо пришло тогда же из Узбекистана:
«Ваши миниатюры по своему воздействию как хорошая музыка… я был просто опьянён после прочтения их и воспринял не столько разумом, а более сердцем и всем своим существом, как мы воспринимаем, не задумываясь, свет солнца, свежий ветер, красоту природы…
       Владимир Шиманов, 9 ноября 1960 г.»
 
В заключение ещё два отрывка из писем:
«Мне хочется поблагодарить Вас за ту радость, которую доставили мне Ваши «Осенние рассказы». Я их мысленно сравнила со стихами Тургенева в прозе, но только Ваши рассказы намного роднее, ближе нам, Вашим современникам… Когда читаешь Ваши рассказы, то чувствуешь запах полей, лесов, земли… «Осенние рассказы» хочется учить наизусть, как некогда мы учили в школе наизусть отрывки из произведений писателей-классиков...
Лия Рогачёва, Богородск Горьковской области»

 «Мне показалось, что это будущая форма литературы! Предельный лаконизм, краткость, ясность мысли, но в иносказательной поэтической форме, несущей в себе всю красоту языка, мысли, романтики, патетики, даже символизма народной мудрости, но выраженной просто, как народная пословица…
Л. Еловская, Сочи»

Надо ли что-нибудь добавлять после таких писем читателей?



Марина МЕЩЕРЯКОВА (МИХАЙЛОВА)

Цикл миниатюр «Букет флердоранжа»

«Очень короткий рассказ про «Никогда»»
        Слова как овальные жемчужины нанизываются на нитку.
Соединяются в причудливый узор, обволакивают, оплетают невесомой сетью.
        Но вдруг нить порвалась, жемчуг звонко рассыпался. И жемчужины уже невозможно собрать. Всего лишь для одного слова не нашлось места, и тогда оно разрушило все. Да, это слово – «никогда».
        Мгновенно осознаешь, как всё хрупко в мире, где каждый миг – рождение и смерть и каждый вздох наш может быть последним.
        И так будет – «Всегда».

Дождь
        Вариации на тему дождя бесконечны.
То это ливень – холодный, всепоглощающий, не признающий ни времени, ни пространства. Вода с отчаянием льется с небес и кажется, что так будет продолжаться сорок дней и ночей.
        Бывает и другой дождь. Теплый, солнечный, немного ленивый.
Пронизанные светом, сверкающие бриллианты, которые падают с неба, можно собирать в ладони и разбрасывать вокруг.
        И навсегда остается сознание, что мир прост, прекрасен и совершенен.

Ступени времени
       Над морским обрывом сосна.
Её оголенные корни разбросаны, как ступени. Вниз или наверх?
        Все зависит от необходимости спуститься или подняться. Как трудно подниматься наверх! Но и спускаться тоже нелегко. Уж очень крутой склон.
        С его вершины открывается великолепный вид. Море так прекрасно и непредсказуемо, что, глядя на него, забываешь о времени.
        Время … Оно движется по гладким корням сосны и исчезает …

Вечность
Я чувствую себя так, будто мне тысячи лет.
Счастье, надежды, грехи поколений живут во мне, и вековая усталость поселилась в глазах.
        В моих глазах? В глазах моих детей?
Нет, ничто не может изменить веры в то, что жизнь бесконечна и прекрасна.

       Недостает того, что не найти
       Н.Рубцов
       Иероглифы судьбы в бесконечности. Нет начала и нет конца обретениям и утратам.
О, как все хотят из всего извлечь пользу! Но пользу нельзя извлечь из всего.
       Беззаботный смех ребенка. Искры костра, улетающие в звездное небо. Капли росы, блистающие в лучах заходящего солнца. Проникающая в душу мудрая улыбка друга.
       Какие чудесные подарки! Они не продаются и не покупаются. Они не теряются и не крадутся. Они не вручаются и не забираются обратно.
       Такие подарки дарит судьба.
Всем.
       Но не все узнают об этом.

Неизвестность
        Мне подарили жемчужный ларец.
Что внутри?
        Быть может, – ничего. А может быть, – королева эльфов, нежно и весело играющая на серебряной лютне.
        Так что же там?
Быть может, там – моя печаль …

Как много лет?
  Лес всегда необычен и прекрасен.
А весенним солнечным утром он сверкает, как ограненный прохладный изумруд.
        Услышав кукушку – замираешь.
Считаешь. Сбиваешься. Считаешь вновь.
        Но так и не узнаешь ответ.
Или не хочешь узнать.
       
Постоянство
Какие громадные деревья в липовой аллее.
Липы вековые. Липы вечные.
 Из века в век благоухают их нежные соцветия. И летят пчелы на сладостный аромат.
И так будет всегда.
        Даже если этого и не будет.

Твоя иллюзия …
        Ты идешь по теплому пустынному берегу моря.
Только здесь ощущается безмятежность покоя. Твое дыхание сливается с морским воздухом, растворяясь в нем. Ни на одно мгновение не прекращается шепот волн …
        Услужливый ветер весело разгоняет облака, и солнце посылает на землю золотой дождь. Чувство, что все в мире создано для тебя, приближает к недосягаемому …
        К тому, что заключено в простоте и познается через иллюзии.

Вопросы без ответа
        Непередаваемо прекрасен ясный осенний день.
Я иду через парк, сквозь прозрачный воздух. Солнце золотит листья, летящие по воздуху как паруса невидимых бригантин. Один из воздушных кораблей плавно опускается на ладонь.
        Что рассказать об этом дне?
И надо ли? …

То, что можно увидеть
        Очарование тишины бесконечно.
Но особенно прекрасна тишина солнечным зимним утром.
        Небеса чисты. Бесшумно падает снег.
Наступает удивительная тишь.
        Видимая, ясная и совершенная.

Пустота
        В долине что-то происходит.
Там, внутри, в самой сердцевине – дом. Сумрачный дом.
        И ручей – совсем близко от дома.
При свете луны ночь, сотканная из потока воды, бесшумно вливается в окно.
        Дом становится чашей, полной сверкающих и исчезающих лун, нефритовых людей.
Дом становится чашей другого мира.
        Странного и непонятного. Чужого.
 Утром всё исчезает.
        Ничего не остается.
Ничего.
        Да нет же! Ручей! Остается ручей. Вечно юный и прекрасный. Неутомимый рассказчик.
       Он-то и поведал мне тайну своей долины.
Долины для ручья.

Утро
        Утро в саду.
Утро в саду, где чайная роза окутана ароматами грусти и во влажной от росы траве спят душистые яблоки.
        Утро в саду, где ночью … цвел амарант.
И пока он цвел … промелькнули века.
       
       «В чаще лесной,
нынче я одинок.
       С кем отыщу
       поздний осенний цветок?»
---------------------------Гао Ци
Что может найти одинокий путник в осеннем лесу?
Не в том лесу, что богат и великолепен своими дарами.
И не там, где рождается гомон птиц и не умолкают крики «Ау!».
А в осенней чаще, где нет ничего, кроме печали.
И эта печаль так призрачна, так прекрасна.
Прохладными устами она касается души путника.
«Прощай!» – шепчет печаль. – «Не забывай …»
И путник склоняет голову.
«Прощай!» – шепчет печаль …

Утонувшая луна
        В чёрном озере плавает громадная жёлтая луна.
И тонет.
        Всё.

Мой медленный крик
        Он мог быть и быстрым. Но к чему?
Зачем мне быстрый крик? Зачем быстрый бег?
        Бежать я буду медленно. Чтобы мой медленный крик не обогнал мой медленный бег.
Как хорошо, что можно медленно бежать и медленно кричать.
        Кричать беззвучно.
Я буду кричать медлнно и беззвучно.
И тогда моей боли станет просторно.
Она потеряется. Отпустит меня.
Меня …
 Свою безмолвную жертву.

Fleur d;orange.
Когда я ещё не умру, принесите мне букет флердоранжа
Я хочу не только видеть прекрасные цветы.
        Нет!, я хочу взять в руки флердоранж, трогать пальцами, кончиком носа чудесные лепестки, прикасаться к ним губами.
Воздух пахнет флердоранжем.
        Счастьем и апельсинами.
Мечтой.
        Несбыточной мечтой во флере нежно-белых лепестков.
***
Тот день ушёл.
Но взгляд его вернется.
Вернется как прощение на патине зрачка.


Нелли БЕЛОВА

Таинственный мир духовных ощущений всегда хочется спрятать от любопытного постороннего взгляда. Но им также хочется поделиться с близкими и понимающими тебя такими же ярко горящими душами.

МЫСЛЬ ЖЕЛАНИЯ
Озорная крошечная мысль желания выпорхнула из полуоткрытых губ, побежала по глазам, села на ресницы и стала зовущей, сладко улыбающейся мечтой.

ВЕЧНАЯ ПРАВДА ИЛИ ПРАВДА О ВЕЧНОМ
Зачем изобретать и придумывать сюжеты? Вот они – вокруг нас, в нас, среди нас. Это тёплый ласковый ветер, касающийся щёк. Это упавшая с ветки охапка снега ранним утром. Это обалденно красивый кот, сидящий на подоконнике. Это те чувства, которые мы носим в себе и которые не всегда можем высказать…

НЕСОСТОЯВШАЯСЯ ВСТРЕЧА (посвящается Ю.Н. Куранову)
…Он окружил нас своим ореолом. И перед его уходом мы чувствовали зов в сердце, а дискомфорт своей души не могли разгадать… И новую встречу отложили на «потом».
Но «потом» уже не было.

СВЕТ НАДЕЖДЫ
Дремлет ночная звезда. Но её свет из-под мигающих ресниц искорками рассыпается на далёкие расстояния. И они зажигают надежду всем влюблённым сердцам.

СЕНТЯБРИНКИ
1
Лесная тишина голубым туманом смотрела сквозь прозрачную осеннюю грусть.
2
Бездонное тёмное небо золотыми мигающими звёздами рассматривало осеннюю ночь.
3
Слегка колеблемые тёплым ещё ветром наступающей осени по-разному отзеленевшие листья с трепетной грустью думали о предстоящей разлуке с милым, подарившим им такую интересную и многообразную жизнь и тоже по-осеннему загрустившим деревом – отцом.
       4
Да, он не всегда приходит вовремя. Иногда бывает торопливым и назойливым. Порой пытается навязать свои мысли и поступки. Бывает до одурения настойчивым, что нет сил ему сопротивляться.
А иногда томным и ласковым взглядом так тебя обнимет, что ах – и нет его милей.
И всё это – мой любимый и только мой СОН.


Борис ПОПОВ

HOMO TOURGENEUS

ЗОЛОТО
Они встретились через много-много лет, едва узнав друг друга.
Позади у них вся жизнь, впереди – вечность.
Говорили долго-долго и не могли наговориться.
Спокойно говорили о работе, доме, детях, внуках…
И взволнованно молчали о первом свидании, томном взгляде, случайном прикосновении, вздохе…
Слово – серебро, молчание – золото.


СКРИПКА
…а «Скрипка» – это прекрасная миниатюра.
------------------------------------------------------------ Ю.Куранов

Наверное, каждую женщину можно превратить в поющую скрипку. Если зажечь свечу в полумраке зала или костер под сенью дерев, если заговорить о волнующем вполголоса, а затем и горячась, то через некоторое время в её глазах может появиться тёмная влага и отблеск живого огня.
Если потом освободить её тело от пыли дневных забот и пут тесных одежд, то можно вдруг обнаружить необычную живую скрипку, ждущую своего Мастера. Прикасаясь к её струнам губами, кончиками пальцев, а потом и смычком; то осторожно, то наоборот, через некоторое время можно исторгнуть из них удивительные возгласы волшебной песни и неожиданные вздрагивания таинственных созвучий, которые могут продолжаться до первых проблесков утра, взлетая над головой музыканта к самым дальним звездам, мерцающим и медленно гаснущим в вышине.
Наверное, каждую женщину можно превратить в поющую скрипку и сыграть вместе с ней мелодию любви: если только тонко её настроить, если глубоко проникнуть в её душу и сердце.


МОЛИТВА
Краешек яркооранжевого солнца показался над спящей гладью вод древнего океана, просторы которого когда-то бороздил великий Тагаро. Моя собеседница невольно остановила наш утренний разговор и отвернулась от меня к светилу. Из-за её спины долго не было видно, что происходило. Казалось, что она просто стоит и любуется рассветом. Пауза затянулась, но мне не хотелось её прерывать. Вдруг я заметил, что женщина что-то шепчет одними губами, будто просит о чём-то солнце или самого Тагаро. Потом она несколько раз быстро перекрестилась. Я не слышал её слов, но вся поза и весь её внезапный порыв говорили о том, что она молилась истово, как будто с последней надеждой, и её душа находилась уже не на земле, а где-то над ней. Конечно, мне было очень неловко оттого, что я стал невольным свидетелем произошедшего таинства, но оно подействовало на меня совершенно удивительно. Всё моё существо вдруг охватило такое наслаждение, какое мужчина не всегда испытывает даже от физической близости с женщиной. Мне захотелось тут же поделиться с ней этим неожиданным открытием, но я не успел вымолвить ни слова. Она, вернувшись в реальный мир, не поворачиваясь ко мне, вдруг стала быстро уходить прочь, каждым своим шагом наступая на моё замершее сердце.
В другой раз я испытал нечто подобное благодаря той же женщине снова. Она медленно вошла в небольшой храм, где много веков покоится тело преподобного Сергия из Радонежа, а я незаметно последовал за ней. Посетителей было много, пробираться приходилось с трудом, но я не терял её из виду. Наверное, мне не хотелось упустить самого главного. А она прошла в центр храма, посмотрела на то место, где лежал преподобный, и быстро перекрестилась. В её действиях не было ничего необычного, только особая искренность и чистота. Всё длилось какой-то неуловимый миг, но меня вновь охватило уже знакомое мне чувство удивительного наслаждения. Женщина давно ушла из храма, так и не заметив меня, а я всё продолжал стоять внутри, вновь, как и в первый раз, ошеломлённый произошедшим.
С тех пор утекло много воды, но я больше никогда не испытывал ничего подобного с другой женщины, даже если она опять крестилась на моих глазах или отдавалась со всей страстью. Видно, это была не та молитва и не та женщина.

ГРУША НА СТОЛЕ
Однажды мой знакомый Поэт, как обычно, решил навестить своих друзей. Вначале он зашёл к Музыканту, с которым вместе на какое-то время окунулся в дивный мир октав и аккордов. После возвращения на бренную землю Поэт решил сходить и к Художнику, чтобы вместе с ним окунуться уже в удивительный мир ярких красок и оттенков. Выйдя на улицу, он продолжал что-то мурлыкать. Видно, ему понравилась последняя мелодия приятеля. За спиной у Поэта была вечная котомка. Он долго шёл среди снующей толпы, но рассеянный взгляд не замечал никого вокруг: в голове Поэта возникал новый образ, навеянный мелодией. Вдруг он остановился, рассмеялся над своей рассеянностью и повернул обратно. Вскоре Поэт постучал в знакомую дверь. Она, как всегда, была открыта. Поэт зашёл в дом. Его друг стоял в глубине полуосвещенного зала и что-то дописывал кистью. Друзья обнялись, потом вместе уселись в старые, потёртые кресла и начали долгую беседу о живописи, поэзии и музыке. Их окружало множество разных лиц, внимательно глядящих на них с портретов, и друзья наслаждались общением с ними. Вдруг какой-то человек заглянул в зал и позвал Художника. Поэт на некоторое время остался один. Вначале он просто сидел, отдыхая после прогулки и продолжая вспоминать разговор с другом. Потом пришёл в себя, стал оглядываться по сторонам и через некоторое время почувствовал тонкий аромат спелых сочных груш.
Последний раз он вкушал пищу, наверное, ещё вчера вечером, поэтому ему страшно захотелось попробовать этих груш. Поэт поднялся с кресла и стал искать блюдо с фруктами. Заглянул на одну полку, на другую – нет. А запах распространялся уже повсюду. Тогда Поэт стал заглядывать за портреты и другие картины, стоявшие вдоль стен. Нигде ничего. Он удивленно озирался по сторонам, глотая слюнки, и ничего не понимал. Глаза с портретов в этот миг, казалось, лукаво смотрели на Поэта. Он недоумевал. И вдруг его осенило: ведь это была мастерская не обычного художника, а Мастера. Посредине комнаты на подрамнике стояла картина, завешанная покрывалом. Именно над ней только что корпел художник. Поэт подошёл к картине и поднял полог. Так и есть: спелая груша располагалась на холсте. Откусить от неё хотя бы кусочек было невозможно.


Маргарита БЕСЕДИНА

СТЕНА

Каждый раз, пробегая мимо, даю себе слово – непременно покупать у него цветы.
Старик почти каждый день стоит здесь со своим нелепым букетом. Старик слеп. Об этом не сразу можно догадаться. Никаких атрибутов слепца. Безучастное ко всему, спокойное лицо; взгляд выцветших бледно-голубых глаз обращён как бы в себя; держится прямо. И одет почти опрятно, насколько это позволяет сильно поношенная одежда. Рядом застыла в полупоклоне старуха с протянутой рукой. Инвалид с лежащей перед ним шапкой. Время от времени сердобольные граждане бросают им монеты. А чаще просто торопливо проходят мимо – слишком уж знакомая картина.
А старик? С утра до позднего вечера, почти не двигаясь, стоит он на своём посту. Но такой букет можно купить разве из сострадания. А осталось ли ещё оно – умение сострадать?
Однажды, проезжая мимо, видела, как он безуспешно пытается самостоятельно покинуть свой пост – мелко переступая и стуча палкой в глухую стену.
…Непременно куплю у него цветы. Непременно!.. Завтра…


СТРАНА ЛЮБВИ – СТРАНА ПЕЧАЛИ

Дым табачный
воздух выел,
Комната – глава в кручёноховском
       аде.
Помнишь, под этим окном впервые…

       Что это? Он произносит это так… я не сразу узнаю знакомые строки. Голос его срывается от нежности и волнения. Первый раз мы так близко. Он обнимает меня за плечи, защищая от холода.
Адлер. На исходе зимы. Весёлые волны, догоняя одна другую, разбиваются у наших ног. Весёлый отчаянный ветер треплет волосы. А звёзды! Никогда раньше я не видела таких звёзд! И так близко. Кажется, протяни руку – и достанешь свою звезду.
Не надо этого,
дорогая, хорошая,
Дай простимся сейчас, –
       умоляет его голос у самого моего уха.
       Большой, красивый, умный человек. Он уже знает, что за этим последует: великая тоска, ничем не победимая печаль, может быть, на долгие, долгие годы.
Но сейчас – нет! Только радость! Только благодарность судьбе за встречу.
С первого же взгляда, как только я его увидела… «Нет, это я тебя увидел прежде и всё время чувствовал твоё присутствие», – скажет он мне позже. А я? Сижу в читальном зале, вся ушла в переживания булгаковской Маргариты, и вот начинает пылать лицо, а по спине пробегает холодок. Не поднимая глаз, знаю: это он вошёл в зал. Ниже склоняюсь над книгой. Нельзя же так выдавать себя! Строчки набегают одна на другую. Встать и уйти? А он пойдёт за мной. Это же ясно! Мы уже знакомы. Более чем…
О чём это я? Перечитываю, перечитываю – который раз? – одну и ту же страницу. Нет, не умею я быть счастливой.
Но сейчас, в этот звёздный вечер, светло и легко на душе. Как будто мы, два очень близких человека, были долгое время в разлуке и вот теперь встретились наконец.
Вечер, как одно мгновенье! А может ли счастье длиться дольше?
Поднимаюсь в лифте на своё «седьмое небо», – холодный номер, давно требующий ремонта, с подслеповатой лампочкой под потолком и неработающими светильниками у кроватей.
– Бывают же женщины! – выдыхает мой попутчик при выходе из лифта.
Взгляд в зеркало: растрёпанные ветром волосы, лицо, освещённое пережитым волнением, и… тревога? Тревога и предчувствие чего-то неизбежного.
А дальше, в этот небольшой отведённый нам срок – встречи, почти случайные, пустые вежливые фразы с натянутой улыбкой и горячечными взглядами, и ещё обида, что ли, когда нельзя обижаться, не имеешь права.
– А молодой человек, которому вы подарили танцевальный вечер, ждал вас вчера. А вы не пришли.
– Ах, стало быть, видел. А что же мне оставалось делать? Потому и не пришла, но это я проговариваю про себя, молча, и он понимает.
– А вы не пришли… – повторяет он.
Я не выдерживаю и смотрю на него с укором. Обрывает себя на полуслове. Идём молча, думая об одном и том же.
И вот так – от радости к отчаянью.
– Не одобряю, – говорит Таня, моя соседка по номеру, видя всю мою маяту и неприкаянность, – отдыхала бы, как все. Вон сколько обожателей! Вот в соседнем номере женщина – приехала одна, а уезжает уже с сердечным другом. И всё у них ладно: она в разводе, и он холостяк. А ты что? Ну видно же, что человек солидный, самостоятельный, женатый! Иначе бы не вёл себя так. Нет, не одобряю.
        – Молчи, Таня, молчи. Ты же видишь, что со мной происходит.
        – Потому и говорю, что всё вижу.
Но самое страшное другое – дни тают один за другим. Если бы не это! Всё можно было бы пережить – и эту напускную холодную вежливость, и как бы случайные короткие встречи, и эту беспомощность от вечного «Что же делать?»
…И вот как в омут: «Милая, хорошая моя, ведь мы скоро расстанемся! Навсегда! Что же делать? Что?»
С этого дня мы неразлучны, но дней осталось так мало, и потому все наши свидания полны горечи от предстоящей разлуки.
        – Таня, милая, прости меня. Знаю, что пошло, но… Но не могла бы ты погулять сегодня где-нибудь вечер? Извини, я не знаю, что говорю.
Таня не в восторге от предложения, но уступает. Неужели это я сказала?! Как это я посмела такое предложить?! Но разве было что-нибудь подобное со мной? И разве знала я себя прежде?
Весна наступила сразу. Стремительно. В иные часы солнце греет так, что можно принимать солнечные ванны, а море становится совершенно синим. И всё, что с нами происходит, и скорая разлука, о которой мы не говорим, но не можем не думать, делает всю эту красоту Черноморского побережья осязаемой настолько, что по коже пробегают мурашки.
Едем в Хосту.
– Я была здесь. Три года назад. С сыном… Ему тогда было десять лет.
– У тебя сыну уже тринадцать? – удивляется он.
А у него две взрослеющие дочери. Об этом я узнаю, когда он пытается починить мой отрывающийся каблук.
– Своим дочерям я чиню обувь сам.
– Так ты сапожник! Как я рада!
– Нет, моя профессия не такая экзотическая. Инженер. Простой советский инженер, как принято говорить.
– Впрочем, не такой уж простой – директор одного небольшого завода в подмосковном городе.
– Был.
– Ушёл?
– Из директоров сами не уходят.
– Я? Нет, я не художник-оформитель. Моя профессия тоже не отличается оригинальностью.
       – Почему мы раньше… сюда не приезжали?
Я понимаю его. Это значит: сколько дней потеряно!
И вот настал этот день. Говорим всё не то, всё не так. Стараемся не смотреть друг другу в глаза… Едем в аэропорт. Суетимся, нервничаем, говорим какие-то слова. Но рейс – о, радость! – откладывается по случаю нелётной погоды.
Выходим из багажного отделения – под ноги бросается чёрная кошка. Я ахнула и остолбенела.
– Глупости какие! – говорит он и тут же предлагает перелезть через перила, довольно высокие.
– Я тебе помогу.
И мы, два взрослых человека, средь бела дня в двух шагах от выхода с очень серьёзными лицами лезем через перила.
– Нет, судьбу не обманешь. Это наша чёрная кошка.
       – Что за вздор! – пытается ободрить он себя. – Но что же делать? Что делать? В чём жизнь прошла?! В мелочных заботах о том, как свести концы с концами! –
Лицо без маски, и столько в нём горечи!
А рейс откладывают ещё раз, и мы благословляем эти часы.
И вот всё кончено. Я в самолёте. Летим, кажется, не туда, куда нужно. Самолёт садится – то ли, чтобы прихватить ещё пассажиров, то ли из-за нелётной погоды. Из адлеровской весны мы попадаем в стужу и метель. Проводим ночь в гостинице. Пассажиры возмущаются. Какая-то женщина, плача, показывает телеграмму – летит на похороны. Летит уже третьи сутки!
И вот я дома. Хожу на работу. Кормлю сына…
– Что с тобой? Что-нибудь случилось? – это коллеги.
       Ничего, – никому, ни одному самому близкому человеку не скажу. Это только моё.
А писем нет. Как он может?! Он может, – говорю я себе – он только так и должен поступить. К чему продлевать агонию?
        Но пробудившейся во мне волчьей каплей чую – нет! Не так… не может этого быть! Но что тогда? Что?!
       Значит, ждать?
        Сколько – час, другой или больше? – сижу я, тупо глядя перед собой, – без мыслей… только одна звериная тоска заливает душу.
Всё равно –
Любовь моя
Тяжкая гиря ведь,
Висит на тебе,
Куда б ни бежала…
        – Что ты бормочешь? Говори внятно…Ты что как замороженная? – это сын. Уже пришёл из школы.
Сколько это длится: месяц, другой или больше?
        Наконец боль начала отступать. Пустота. И теперь я уже жалею, что прошла эта боль – единственное, что меня ещё соединяло с ним.
И в пролёт не брошусь,
И не выпью яда,
И курок у виска
Не смогу нажать…
Прошло много лет, прежде чем я узнаю – его самолёт на пути из Адлера разбился. Экипаж и все пассажиры погибли.


Владимир ОЛЕЙНИК

ДУША
Сухая от голода собака издыхала.
Осенью она вдруг увидела своё трепыхающееся сердце через кожу. Под ним слабо шевелились сопревшие листья, на которых она лежала. Они шевелились в такт её сжимающемуся сердцу.
Она собрала все свои силы и сделала прыжок. Он оказался последним – прямо под колеса.
Она давно искала, как уйти ей к жизни предков по зову её верной собачьей души.

КРОВЬ
По потолку передвигались светлые полосы и тени. Один угол всегда был началом. Из него полосы вырастали и двигались к дальнему углу – ширясь, увеличивая треугольные формы и ускоряя изменение очертаний. На некотором расстоянии широкая часть треугольника замедляла движение, но тогда приближался другой угол с тенью внутри и, быстро увеличивая свои размеры, превращал всё в неровный квадрат. Каждый раз половина потолка была занята игрой в такие догонялки, и уже не счесть было этих раз.
Когда-то давно, мальчишкой, он пас на лугах Высокой долины. Однажды видел, как на далеком склоне ночью засветился какой-то камушек. И погас. Тогда он подумал, что у него теперь есть своя тайна – тот камушек. Долго после этого он так считал и всё ждал, когда же он засветится ещё раз. Можно было бы запомнить место, а днём загнать стадо к той белоголовой горе, подняться к пыльному склону и оттуда поискать заветный камушек. Свет от него тогда показался ему треугольным, тени по обе стороны расширились немного и быстро пропали. Он спрашивал бабушку, а вдруг она тоже видела такой треугольный свет или знала про него какую-нибудь песню.
Прошло ещё немного лет, они ехали на машине с Высокой в Низкую долину. Наступил вечер, вверху уже были звёзды. Фары освещали такими же острыми треугольниками света. Они то холодно бились по неровностям дороги, то судорожно упирались в заграждения и скалы, а то с тихой радостью вздымались и уносились в подзвёздную тьму.
***
Я взялся за авторучку, начал быстро писать, писать… Тоненький кончик жёлтым стальным язычком уперся в бугорок на бумаге. Я приподнял листок, выкатил очередную песчинку и пальцами упруго выстрелил ею в жаркий металл стены. Побыстрее дописав лист почти до конца, взял бланк-пустографку, вставил ещё с десяток слов, ещё однажды выбив песчинку, словно расстреливая стену. И, ещё быстрее подняв трубку радиотелефона, доложил…
Давно уже боли не должно было быть, а она всё мерещилась, мешала. Дочка просыпалась глазами – они пугались померещившейся боли, наливались тёмно-синими сливами. Но она не плакала теперь. Иногда, если мама дежурила, подходила и гладила по волосам. Я благодарно чмокал её макушку, пахнущую березой, и оба опять засыпали.
Я уходил «на дом» – сторожить медленно строящийся особняк какого-то нового русского. Надо же, и у них бывают долгострои. Наплевать бы на всё, лишь бы тот платил. Я знал цену деньгам ещё с той самой бойни… Пальцы и теперь сжимали иногда лестничный поручень так же покато и гладко, как оружие. Но тогда стальная верёвка боли дергала голову, уходила через шею в грудь. Я не любил поручни, за которые приходилось тогда удерживать себя на лестнице.
К концу лета стало хуже. Дочку отправили подальше, к бабушке. Жена боялась, потому что я так мог ударить в подоконник, что ломал доску и пальцы, иногда попадало и ей, вроде бы случайно, но с каждым днём я всё больше ожесточался. И зверел, если на глаза попадалась хоть капелька крови. Тогда она убегала из квартиры. Приходила поздно. Осторожно…
Дочка ещё не вернулась к школе. Я умер. Во сне.
***
Удаляясь, наверное, было поздно поворачивать голову и прощаться со всеми. В аулах так не принято. У него уже висела граната за спиной, иногда сухо ударялась о приклад…
Много времени уже прошло с тех пор, как он получил последнее письмо от своей девушки. Странно, что она его не бросила. Ведь и он, как все остальные здесь, испытывал её: подолгу не приходил, много молчал, иногда больно колотил, она даже кашляла, тоже молча терпела. Его это не трогало. Он всегда жарко желал её и бросал, уходя далеко за полночь.
Шёл дождь в тумане. И туман под перевалом окрашивался днём в желтоватое, вечером – в кроваво-красное облако, к ночи туман зеленовато-чёрным паром бился между скал и струйками дождя. Несколько пар глаз с больничных коек тоже это видели. Наверное, тоже запоминали на всю жизнь. Свою короткую жизнь.

ШУТКА СТАРОГО ДИРИЖЁРА
Он привёл Молодого, талантливого. Сказал ему как бы в шутку, чтобы он пока не признавался в своём умении. Молодой, хотя и достаточно волнуясь, шутку принял. Оркестранты, решив подбодрить, делали вид, что слушались его.
Молодой увлёкся, волнение ушло. Дыхание перехватило, слёзы, казалось, были у самых век…
Постепенно оркестр начал прислушиваться к его рукам. Он дирижировал без палочки до последней страницы партитуры.
Смолк всякий звук. На мгновение.
И вдруг со всех сторон – стук смычка о струны, бархата о натянутую кожу, пальцев по клавишам духовых! Оркестр приветствовал нового Мастера.
Старый дирижёр сидел в кресле за оркестровой ямой, всё слышал. Шмыгал носом.
Он поднялся, чтобы ещё раз представить оркестрантам Молодого.

СНЫ
Сон мальчика был о том, что полилась вода… и он опять описался. Он просыпался, продирался сквозь сон, стиснув зубы, уже начиная плакать от стыда и обиды. Увидев в зеркале лицо – с красными глазами, уже слышал смех своих сверстников. Судорожно всхлипнув, выдохнув побольше воздуха, чтоб зарыдать вновь, он просыпается!
Всё – в полном порядке. И он идёт в школу с улыбкой. С той же улыбкой он принят в комсомол. С той же улыбкой он учит в Афгане солдат, как убить, оставаясь в живых...
И однажды во сне убивает того мальчика, который писался во сне!


Юлия ЧЕКМУРИНА

НА ОСТАНОВКЕ
Крупные, тяжёлые капли дождя, скатываясь с листьев, выстукивали по зонту однообразную мелодию, гулко отдаваясь в ушах, словно удары большого колокола. За кроной дерева дождь был гуще и мельче, и его едва заметные капли рассыпались тихим звоном мелких колокольцев. Большая собака, чёрная, с ободранным боком, медлительной больной походкой подошла ко мне, посмотрела внимательно, выжидая, не скажу ли я чего, обнюхала мои ноги, сумку. Но в сумке ничего съестного не было, и собака вновь подняла на меня печальные глаза:
– Ну, что же ты?.. хоть бы колбаски купила…
Потом вышла из-под дерева под непрекращающийся дождь и грустно побрела под ним – медленно и одиноко.

РАДОСТЬ
Моя радость – словно маленькая девочка-балерина. Нечаянно встав на пуанты, вдруг почувствовала свою силу – и вот уже кружится, и летит, и вместе с ней взлетает её лёгкая весёлая юбочка и сияние глаз. И этот полёт, и кружение, и сияние – всё это улыбается и вдруг становится музыкой.

НЕПРОШЕНАЯ ГОСТЬЯ
Наверное, она думает, что я её не вижу. А может быть, она думает, что я и вовсе не догадываюсь о её присутствии. Но это не так. За долгие годы нашего знакомства я научилась чувствовать её, даже когда она только подходит к двери. А иногда я вижу – смутно и мельком – то её руки, то платье, то лицо. Она приходит и уходит, когда захочет: нежданно, незвано, непрошено. Является всегда ночами,
Так невесома, так легка,
Войдет неслышными шагами –
Лишь воздух шевельнёт слегка.
Без слов, и глядя будто мимо,
Бесцеремонна, холодна,
Скользнёт по комнате незримо
И сядет в кресло у окна.
Или прямо на кровать у меня в ногах. Ведёт себя как хозяйка. Усаживается удобно, не обращая на меня никакого внимания, потом достаёт маленький клубок и начинает мотать. Она всегда так делает. Сидит и мотает, и мотает… словно вытягивает из меня силы, накручивая на тонкую серую нить мои разноцветные сны. Клубок становится всё больше и больше и наконец таким огромным, что её скрюченные пальцы едва удерживают его, а она всё продолжает мотать. Иногда целую ночь до рассвета.
Только зачем ей, безрадостной, бесстрастной старухе мои светлые, добрые, красивые, мои чудные сны?

ШЕСТЬ НОЧЕЙ ПОТРЯСЁННОГО СОЗНАНИЯ
ПЕРВАЯ. Оказывается, бывают такие тёмные ночи, что кажется, будто всё вдруг кончилось. Никого и ничего нет, только тьма, только ты и вечная, непроглядная ночь. Вдруг стало некуда идти, не на что смотреть, не с кем говорить, не у кого искать ответа и защиты и спасения от этого кошмара! Даже не страшно, а жутко. Всё исчезло! Да, но... как же тогда ты?
ВТОРАЯ. Сегодня была совсем другая ночь. Луна появилась сразу, как стемнело. Только она была бледная и печальная. Почему-то каждый раз, когда я смотрел на неё, мне виделась девушка, сидящая у окна. Она сидела тихо и неподвижно, подперев рукой щеку, и грустными-грустными глазами смотрела на меня из своего круглого окошка. Бледное сияние вокруг неё покачивалось, словно на ветру, и видно было, что она медленно плывет по темноте. А звезды были крупные и круглые, как волшебные шарики, подвешенные на ниточках. И очень хотелось снять один, всё равно какой, любой, подержать его в руках, прижать к щеке. Казалось, тогда станет так тепло и так спокойно, словно вернется что-то утраченное, без чего очень грустно и холодно на огромной земле. Вернется то, что уже было когда-то, может быть, в детстве, когда жизнь представляется разумной и целесообразной, свет – негасимым, любовь – бесконечной, а ночь... Ночь – просто время для отдыха и сказочных снов. Нет, конечно, такие мысли ребенку в голову не приходят. Просто оно так есть, и есть ощущение, что оно так есть. Куда оно уходит потом? Да ещё так незаметно, что мы о нем попросту забываем. Но однажды ночью, такой, как сегодня, вдруг видишь, что оно горит и светится в веселом волшебном шарике, подвешенном на ниточке в ночи. И маленькая искорка его прячется где-то в глубине твоего сознания – крохотная искорка на тоненькой ниточке в темной бесконечности тебя. Нужно только дать ей ожить, разгореться. Нужно только протянуть руку, взять теплый светящийся шарик, этот драгоценный подарок Ночи, и прижать к щеке.
Оно в тебе, никуда не исчезло, и всё такое же. Пожалуйста, протяни руку!
Но даже если я никогда не сниму ни одного из них, пусть они висят. Пусть будут!
ТРЕТЬЯ. Сегодня луна была веселая. Она пополнела, округлилась и загорелась сочным желтым светом. Я долго не сводил с неё взгляда, и мне стало казаться, что этот огромный, уже не желтый, а оранжевый шар не может быть луной. Это что-то другое – новое, таинственное. Было страшно, но любопытно. И росло ощущение, будто готовится что-то очень интересное и важное, оно приближается, вот сейчас, ещё чуть-чуть – и это неведомое «что-то» откроется, станет понятным и в то же время удивительным, таким удивительным, каким ещё ничто ни для кого никогда не было.
ЧЕТВЁРТАЯ. Я вышел на террасу всего лишь закрыть дверь. Но тут же забыл об этом: глотнул морозного воздуха, посмотрел вокруг – и удивление на миг затуманило голову. Ночь была ясной, звезды – яркими и большими, и чем дольше я смотрел на небо, тем больше становилось звезд, словно они высыпались откуда-то. Воздух был свежим, чистым и каким-то вкусным. И я дышал и дышал, и казалось мне, что я пью родниковую воду и никак не могу утолить жажду. И сильно пахло почему-то тем ушедшим, невозможно далеким временем, в котором жизнь не имела границ. И пахло то время точно так же, как и то, что ещё спрятано, которое ещё только будет, но запах его уже слышится. Его доносит ветер воспоминаний.
Темнота этой ночи не пугала, она была естественной, простой и доброй. Страшное ушло, как будто всё зло мира сбилось в темную тучу, потом сжалось в комок и откатилось далеко-далеко. Таким оно представлялось в детстве – чем-то вроде Чуда-Юда на Калиновом мосту: и есть оно, и нет его.
ПЯТАЯ. Темная. Черная. Всеобъемлющая. Она валится на меня, подступает ближе, ближе – так, что становится душно. Я бы с удовольствием не думал о ней, но она не позволяет. Она прикасается ко мне...
И кажется, других ночей и не бывает. Но всё же почему она такая черная? Только потому, что облака и тучи закрыли звезды? Фу, какая глупость! Это сакральная темнота! Она скрывает от нас то, что мы пытаемся искать всю жизнь.
В ней – все загадки и разгадки, в ней – Начало и Конец, а между ними – бесконечность, в которой спрятаны все начала и концы. Они живут там всегда, одновременно и вечно, поэтому нет прошлого, нет будущего. И это очень просто, потому что иначе быть не может. Но истина эта непостижима. Простое и сложное – это одно и то же.
ШЕСТАЯ. Какая великолепная, какая синяя ночь! Она молчалива и таинственно прекрасна. Она тиха и спокойна. Сегодня её покров – волшебная красота. Но на самом деле эта безмятежная ночь волнует и будоражит. Зачем? Для кого она так прекрасна? Почему? Для чего? И что с ней делать, с этой красотой? Такие ночи – не для одного. Такие ночи – для двоих. А одиночество... Только дай ему волю – оно начинает изощряться: насмехается, издевается, и пьет, и ест тебя.
Но всё кончается. Кончится и это. Может, нужно только вернуться в ту ночь и протянуть руку?
 
       РЯДОМ С БРАХЕРТОМ
В осеннем, в октябрьском саду все еще цветут розы. Осенние, последние, они щедро дарят улыбки всем, кто проходит мимо, и тем, кто склоняется к ним – вдохнуть прощальные запахи лета, и тем, кто входит в калитку и идет зеленой лужайкой к дому – небольшому, но такому приветливому и уютному дому, в котором долго жила любовь.
       В осеннем, в октябрьском саду все на удивление зелено и пышно, и даже… Да, да, это они! Только чтобы увидеть эти крохотные нежные маргаритки, нужно нагнуться. Но Алексей Иванович не нагибается и продолжает делать модную стрижку лужайке.
 – Ах!
Но вопреки нашему испугу он аккуратно обходит своей машинкой едва заметные в траве цветы. Чуть дальше он оставил еще один высокий островок. Мы спешим туда – посмотреть, и удивленно переглядываемся: одуванчик? Желтый первенец пробудившейся земли? Неужели вокруг этого дома цветет вечная весна?
А вдоль кустов у забора, нет, вы только посмотрите: блестящий, словно мокрый, луг все еще серебрится! Вот уже и тень переместилась, и солнце, казалось бы, должно было испить прохладную росу, и мерцающий луг, по всем правилам, обязан был незаметно исчезнуть…
Ах, почему мы не дождались, не вслушались! Еще бы минуту, две – и что-то, невидимо пролетевшее рядом с нами, осторожно коснулось бы этих рассыпанных в траве капелек света, и луг – тихо зазвенел. Ведь не зря же он сиял так загадочно – он привлекал наше внимание. Надо было только прислушаться! Ах, ну почему мы не дождались?
Но мы уже любовались красными яблоками, пили дыхание бледных роз и шли дальше.
Среди деревьев и кустов так незаметно, словно он – часть пейзажа, появился человек. Он стоял в траве у дома – тихо и скромно. Сначала нам показалось, что это мужчина: волевой подбородок, уверенный взгляд. Потом какая-то странность, мелькнувшая в его облике, заставила вглядеться внимательней, и тогда мы поняли: вторая половина его лица – женская, нежная и печальная. Какую тайну он хочет открыть нам, этот странный, вырезанный из камня человек? О чем поведать? Не о том ли, что душа человека бесконечно одинока во Вселенной и ей не суждено познать смысл, и суть, и блаженство, и собственное предназначение – пока она не найдет свою половину и не сольется в единое целое, в то, чем она и должна быть?
Люди – как половинки яблок, говорила мама, разбросаны и перемешаны в мире. Бывает, сходятся похожие, как яблоки одного сорта, может, даже с одной ветки, но все-таки от разных яблок, и нет тогда целого. Как найти свою?
Может, не случайно он так незаметен, стоит под деревьями в траве меж цветущих кустов и смотрит так ясно, так просто и мудро, пробуждая какое-то забытое знание. Какое? Ах, да, кажется, о том, что мы должны почувствовать жизнь самой малой травинки, подняться соком вот по этому стеблю, стечь янтарной тягучей смолой вон с той сосны… И может быть, узнать секрет счастья, проплывая в потоках цветочных ароматов...
Что-то подсказывает мне: он не случайно появился именно здесь, рядом с домом, в котором живет любовь. Рядом с Брахертом.


Я БУДУ ЧИТАТЬ ДНЕВНИК ВОСПОМИНАНИЙ.
ЕСЛИ Я БУДУ ПЛАКАТЬ – НЕ СМОТРИТЕ НА МЕНЯ
И НЕ ПОЗВОЛЯЙТЕ МНЕ ЗАМОЛЧАТЬ

И вот случилось то, чего я боялась. Звездная пыль закружилась смерчем. Поднялась, пронеслась и улетела. Исчезла.

ЗАПИСЬ ПОСЛЕДНЯЯ – в отмеренных днях и первая в сюите странных мелодий. Сегодня. 2001. Июнь. 5 часов утра.
Вот он появляется передо мной – листок за листком…откуда? Кем он был написан? О ком? И может ли он быть – он, ненаписанный? И вдруг меня охватывает страх!
А не исчезнут ли с бумаги буквы, словно птицы,
И не рассыплются ли у меня в руках
Такие невесомые страницы –
В прах ?
Не рассыплются ли у меня в руках эти шуршащие, пожелтевшие страницы? И видит ли их кто-нибудь еще, может ли увидеть? Он притягивает меня… Я не хочу его читать, но не могу оторваться. Или это он меня не отпускает? Или это я его пишу?
И все-таки случилось то, чего я боялась: они рассыпаются… они рассыпались, и в моих руках не осталось ничего, кроме звездной пыли. Все пронеслось и улетело, и уже не понять, было ли что…

ЗАПИСЬ, СЛЕДУЮЩАЯ ЗА ПОСЛЕДНЕЙ. Сегодня. Ночь.
В каждую из моих жизней нисходила любовь. Я любила. Я была любима. Но была ли я любима той истинной, единственной, редкой любовью?! Ах, ну конечно же – да! Я знаю. Я помню, я не забыла,
хоть это было не со мной, а с той, другой,
которая так мило
прикинулась когда-то мной.
Я помню, я не забыла.. И прости меня, что я не ответила… Так получилось.                Это не о любви. Это о том, о чем не спишь ночами, о чем задыхаешься и, страшась этого, выбегаешь на балкон и дышишь, дышишь звездным светом, мокрым ветром или ночным покоем, и смотришь в небо, и спрашиваешь: что это? Что это со мной? Что с моей жизнью? Почему, почему… почему? И что оно, и какое оно, мое неслучившееся? А потом успокаиваешь себя мыслью: да мало ли таких, кто в конце пути вздыхает и с грустной улыбкой говорит: что ж! Так получилось. Этого не случилось.
Не случилось, не случилось!
Не произошло!
И теперь никто помочь не в силах!
Просто – не пришло…
И уже не найти той ниточки, того пути
К несбывшемуся, что должно было произойти,
Но,
Может, так и было суждено?
Ведь все же – не произошло!
Не случилось!
Что ж…
Так получилось…
 
ЗАПИСЬ СЛЕДУЮЩАЯ. Когда-то очень давно сегодня. Утро. Ярко-голубое.
Меня разбудило солнце. Я проснулась с улыбкой, купаясь в его теплом ласковом свете. Внутри меня тоже был ласковый свет. Как тепло! Из голубого окна лились потоки веселого и безмятежного покоя. Я проснулась с улыбкой, и еще не очнувшись от сна, почувствовала: счастье! Ах, какое счастье! Почему так хорошо? И тут же вспомнила и засмеялась: ведь у меня есть он. И теперь каждое утро – всю жизнь! – я буду просыпаться с улыбкой, нежась в своем теплом ласковом счастье!

ЗАПИСЬ, СЛЕДУЮЩАЯ ЗА ПРЕДЫДУЩЕЙ. Тот же день в другой жизни.

Как ярко светит день, как звонко!
Как щедро делится теплом земля,
И брызжет цветом жизнь, и тонко
Насвистывает, унося в поля,
Мой вольный ветер песнь просторов.

Мой ясный день, благодарю тебя
За то, что я сегодня молодая,
И легкая, и светлая такая,
За то, что всех люблю, за то, что я

Хочу, раскинув руки, над землей
Лететь, ходить по росным травам,
Омыть глаза прохладной синевой,
Вдыхать зеленое дыхание дубравы,

И в поле ржи бег задержать мгновенно,
Небесноокий узнав цветок,
И на заре коленопреклоненно
Пить с листьев драгоценный сок,

И лугом заливным в цветах бежать
На мокрый плес,
Прижать, обнять родную землю – и целовать её
Хочу до слез!

ЗАПИСЬ ПЕРВАЯ. Давно, вчера и сегодня. Ночь.
Как мал и стремителен миг человеческой жизни!
В начале пути так светло! Он начинается узкой тропинкой, вдоль которой стоят уютные белые домики под черепичными крышами, утопая в зелени и цветах. Дальше он не виден нам, он теряется в дымке обещаний и уходит призрачной улицей надежд с такими же призрачными замками в неведомые города будущих жизней. Нам кажется, что мы идем по нему, но мы – летим, рассекая пространство времени. Мы спешим. И останавливаемся ли мы в этих маленьких белых домиках, живем ли в этих прекрасных дворцах?
Как быстро пролетела – и как непостижимо много вместила в себя такая короткая и такая большая моя жизнь! Как много всего было в ней! Волшебные страны… штормы… землетрясения… Была бездна под ногами и бездна в душе, были разные люди и города, и изумительные заснеженные березы вдоль лыжни, и были тихие метели, и яблони в цвету, и спелые яблоки, которые срывал папа в нашем маленьком прекрасном саду и уговаривал меня съесть вот это, наливное, самое красивое, выросшее для меня... Нет, это была не одна, а несколько, много разных жизней, и в каждой из них я была другая. Была затянута в черную тогу… была!
Была в белоснежных одеждах – плыла
        В море цветов. Была хрустальной –
И ватной. И томной, и нежно-печальной,
И нервной, и робкой, и леденяще-надменной,
Но неизменно – верной!
И в океане любви
На белом плыла пароходе, но не мечты, а на обыкновенном белом пароходе плыла по обыкновенному Тихому океану к новому, как было записано в моей трудовой книжке, месту службы мужа. И место это называлось Петропавловск-Камчатский, бухта Финвал, затерянная в сопках. И это была другая жизнь, в которой была другая я. Но и внутри этой другой я была разная.

Ты мне снишься порою, юность моя,
Моя хрупкая, звонкая нежность.
Легким облаком стала – и где-то жива –
Уплыла в Неизбежность.

Иногда по утрам до сих пор
Вижу в крышах стальных – даль морскую,
Паруса-миражи среди гор…
Боже мой! Неужели тоскую?

Неужели милей сквозь года
Наша бухта далекая стала?
Пять домов. Бесконечная сопок гряда.
Голубые метели Финвала.

Ах, какой это странный обман –
Кенигсбергский туман!
Мне почудилось,
Мне привиделось –
В облаках за окном океан.

ОТОРВАННЫЙ ЛИСТОК. В той жизни, когда ночи пахли маттиолой. Утро.
– Сарафанчик-раздуванчик! Покружись!
И я кружилась и прыгала на своих пятилетних ножках по солнечным пятнам тропинки у дома.
– Юлечка! Тебе не холодно?
– Нет!
Но мне было холодно (маленькая врушка!), и я просила солнышко греть посильнее, пожарче, потому что мне так не хотелось расставаться с моим новым, чудесным сарафанчиком, только что вылезшим из маминой швейной машинки.

ЗАПИСЬ ВТОРАЯ. Всегда.
Во всех моих жизнях все мои «я» любили и стремились к одной, настоящей, самой искренней и лучшей «я» – той, которая жила с мамой.
Теперь только во сне я смогу вспомнить твой дивный смех.
  Во всех моих жизнях, кроме последней, я была сильной. Тогда я не знала, что мы сильны, пока живы те, кто нас любит. Это их любовь дает нам силы, хранит, оберегает, спасает. Но рвутся тонкие нити жизни. Уходят наши любимые, уходят те, кто нас любит, – и нет боли больней.


ЗАПИСЬ ЧЕТВЕРТАЯ.
…нет ни начала, ни конца.
Безвременье. Единый миг творенья…

…каждую ночь уводит нас Великое Ничто в свое таинственное царство. Каждый вечер душа торопит нас ко сну, смыкает нам веки, потому что ждет, когда же сможет улететь в свою другую жизнь.
Каждый вечер душа торопит нас ко сну. Она торопится лететь в свою совсем другую жизнь, в свои миры. Она встречается там с кем-то…
Белые одежды струятся, и льются белые волосы, словно струи дождя заливают твое лицо. Но это не дождь.
– Мама! Мамочка! Не плачь! – кричу тебе и задыхаюсь от слез, и захожусь в рыданиях.
Крик бьется во мне и рвется, и я хочу – как я хочу улететь вместе с ним к тебе, освободиться, пусть даже останется им мое тело! Но у меня нет тела, и поэтому я не могу вырваться: они крепко держат меня.
 – Не плачь! Не уходи!
Но ты плачешь и протягиваешь ко мне руки, и полощутся белые одежды, как крылья, и поднимают белый ветер. В тебе тоже бьется крик, я чувствую его…Но нет, тебя тоже не пускают, и только в мыслях соединяются наши руки…Нас разделяет дорога – неизвестно откуда и куда.
Сквозь слезы я уже плохо тебя вижу.
– Нет! Нет! Не плачь, не уходи, не оставляй меня!
Когда же, когда оно разорвется, мое сердце?!
 Все! Нет звука. И не слышно уже далекого шума прибоя где-то под нами, на Земле. Я не слышу тебя – и понимаю: это высокое белое крыльцо в спустившемся облаке ты вымолила или тебе подарили для последнего свидания.
Мы больше не увидимся с тобой… мамочка.

ОТОРВАННЫЙ ЛИСТОК. Назовите это ноктюрном.
Ночь ослепла и ослепила темнотой. Мне не по себе, и я пытаюсь отвлечься мыслями о чем-нибудь постороннем. Но посторонние мысли, как нарочно, не приходят, и я невольно думаю о ней – вечной спутнице небытия. Почему темнота вселяет в сердце такой ужас, почему в темноте даже любимый парк, хоженый-перехоженый, становится незнакомым лесом, таящим неведомые страхи? Почему?
Ночь оглохла. Я чувствую, что в ней живет кто-то огромный, стелется по земле, плывет невидимым туманом по лесу и над лесом, дышит – хрипло и медленно, и я слышу это дыхание …хотя знаю, что его не слышно… Безглазое, глухое, безголосое, но живое. Тягуче растекается, и кружит вокруг, и вползает в меня своими бесплотными, невидимыми щупальцами, и нездешний холод, разливающийся внутри, подсказывает: ужас ночи уже проник, уже живет во мне, растет и – ещё не вырывается, но уже готов вырваться страшным криком, и это будет крик ужаса!
Но вот запел соловей – и радостно дрогнуло сердце, и вмиг исчезли куда-то корявые черные страхи, и чудовище послушно втянуло в себя щупальца и покорно улеглось под кустом. Вдруг запел соловей – и что-то произошло с этой темной ночью, в ней появилось что-то, странно сблизившее нас: меня, и лес, и ночь. Мы вместе слушали песнь любви.
А темнота… Что ж темнота! Она вдруг запела и стала совсем нестрашной. Она просто стала соловьиной ночью.

ЗАПИСЬ ПЯТАЯ. Когда кричит сердце – его слышит Бог. Ночь. Он знает, когда.
И была ночь. Она началась и закончилась безумным шепотом, но в шепоте этом была сила крика, и он летел к звездам.
Господи! Прошу тебя! Молю: спаси! Взываю к тебе, припадаю к тебе, лечу к тебе, умоляю: пощади! Ты – всемогущий! Ты – свет, ты – любовь, ты – жизнь. Во имя жизни молю: Жизнь даруй им! Ты же видишь, они светлые, ты же знаешь их – они чистые, пожалей их: они страждущие! Отче наш, иже еси на небесех. Да святится имя твое, да приидет царствие твое, да будет воля твоя! Спаси их, даруй им жизнь! Боже мой! Пощади, сохрани, Господи, я люблю тебя! Я люблю их! Во имя любви умоляю: спаси их! Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя твое! Услышь меня, Господи мой, милостивый, помилуй и прости!
И была ночь – молитвенная ночь о сестре и сыне. И я всегда – всегда благодарю тебя, мой Бог, за то, что ты услышал меня. Пребудь же с нами во веки веков! Аминь.

ЗАПИСЬ ШЕСТАЯ. И были другие жизни. И были другие ночи. И были другие дни.

ОТОРВАННЫЙ ЛИСТОК. И может быть, у них когда-нибудь тоже будет цвести маттиола.
Летний вечер, и ты – у окна. Ты раскрывала его, чтобы вместе с ночной прохладой вплывали в комнату запахи ночной фиалки и волновали белый шёлк окна. О чем были тогда твои мысли?
На моем балконе пахнет маттиолой. На моем балконе пахнет детством.

ЗАПИСЬ СЕДЬМАЯ. Той осенью. Вчера. Вечер.
У меня закрыты глаза. Я кутаюсь в какие-то тряпки или меха, мне холодно. И кто-то что-то тихо журчит мне в ухо: ш-ш-ш-ш-шорохи, шорохи...
 Мы привыкаем к словам. И часто уже не чувствуем их, не понимаем их истины, их глубины. Они уже стали меньше, чем Слово, – просто наименование, просто обозначение, как табличка, повешенная кем-то на что-то. И мы уже не помним, что это совсем не так.
 Но иногда они вдруг начинают звучать в нас… Какое-то одно слово. Оживет, забьется, раскроется и станет целым миром, целой вселенной. Мы повторяем и повторяем его, и не можем не повторять. Однажды во мне зазвучало слово Одиночество.
Оно не приходит внезапно. Оно вползает незаметно, среди шума, и смеха, и суеты, забирается глубоко и живет там робко и тихо. Ждет.
Ш-ш-ш-ш…

ОТОРВАННЫЙ ЛИСТОК. В шорохах старого парка.

Старый парк теряет листву, рассыпая повсюду осенние шорохи. И вздыхают потревоженные ветром аллеи, и шуршат тихонько. Липы облетели – чернеют теперь стволами в размытых акварельных пятнах осеннего цвета. По сквозным дорожкам сквозняком летает ветер, и в нем медленно, делая вид, что просто гуляет, неприкаянное, бредет одиночество.
Все так же было прошлой осенью. И позапрошлой шуршали прощально пустые аллеи и, молчаливый, стоял старый дуб. И десять лет назад, и сто вот так же роняли деревья, как слезы, погибшие листья, и в тонких и в слабых лучах закатного света вспыхивал еще румяный, еще веселый клен, и красовался боярышник багряными гроздями никем не сорванных ягод, и чья-то безнадежность металась меж этих стволов и ветвей, вспугивая притаившиеся в них лесные шорохи.
Одиночество брело сквозь парк, сквозь осень и чьи-то вздохи сквозь время.
«Все кончено. Все кончено», – шуршали листья под его ногами. И было холодно.

ЗАПИСЬ ДЕВЯТАЯ. Недавно. Поздним вечером.
Я умею летать. Я пока никому не говорила об этом, хотя началось это давно – еще в детстве. А было все просто: мы прыгали через лужи, и я научилась в полете чуть подталкивать свое тело. Теперь я думаю: как странно, что тогда никто ничего не заметил и не удивился. Потом я забыла о своей детской тайне так надолго, что однажды вспомнив, подумала: наверное, это был сон. Но неужели только сон? И мысль эта уже не давала покоя. Я решила проверить: было или только снилось? И я попробовала.
На самом деле это совершенно естественно и совсем нетрудно. Надо только вызвать в себе то ощущение… забыть о теле и нырнуть в себя, в самую глубину, замереть и чуть-чуть подождать… И вот приходит миг, когда не надо даже отталкиваться – просто отделиться от земли.
Когда я полетела в первый раз, то почему-то очень боялась, что люди меня заметят. Мне представлялись их искаженные лица и слышались крики: «Ведьма! Ведьма!» И тогда я поднялась высоко-высоко и пряталась в облаках. Но потом увидела, что люди на земле не смотрят в небо и нет им никакого дела ни до меня, ни до летающей ведьмы. И я опустилась пониже и струила себя – где хотела.

ОТОРВАННЫЙ ЛИСТОК.
       Душа висела в рамке на стене. Никто не видел. Думали – портрет.

ЗАПИСЬ ДЕСЯТАЯ. Однажды. Утро.
Он был удивителен и великолепен! Потрясающе великолепен! И я сразу в него влюбилась. Уверен, спокоен, величествен, как человек, сознающий свою власть и силу. И при этом он был таким таинственным и загадочным, что при взгляде на него замирало сердце и временами становилось трудно дышать. В его присутствии все казалось зыбко-реальным, и не видно было ни земли, ни неба. Он один заполнял все, он один только и был важен и нужен. А когда изредка вспыхивал луч света, вокруг начинали сверкать повисшие в воздухе капельки воды, зачарованные им и навсегда остановившие свое движение. И приходило ощущение невесомости, удивительное и радостное – до головокружения.
Он был белым и плотным и медленно плыл, но иногда кое-где вдруг словно вздыхал и уносился ввысь тающей дымкой. И тогда, окутанные его дрожащими вздохами, показывались ненадолго старые стены, или краешек зубчатой башни, или островерхая крыша с флюгером и слышались приглушенный стук конских копыт по камням, звон мечей и скрежет железных доспехов.
Густой и душный, он властно окутал весь город и, приподняв его над землей, плыл вместе с ним, с деревьями, похожими на облака, и облаками, похожими на яблоневый сад, вместе с замками и башнями, и мостовыми, и трамвайными звонками, возвещавшими о начале рыцарских турниров. И я тоже плыла с ним и в нем куда-то в другой город, в другое время, и вообще – в Другое…

ОТОРВАННЫЙ ЛИСТОК.
Была зима, и тихо падал снег. Вдруг откуда-то из-за спины налетел вихрь, обхватил меня крепкими руками и, целуя куда-то в затылок, закружил в счастливом полете. И выросли вокруг хрустальные дворцы, а мы летели и смеялись.

ЗАПИСЬ ОДИННАДЦАТАЯ. Когда ветер шумит и дождь в стекла песни свои бросает…
В Кенигсберге опять дожди. Зарядили. Прохладно и сыро. Хорошо бы сидеть дома, у окна, закутавшись тепло и уютно, – как тогда: книга лежит на коленях, а я смотрю и слушаю, как шумит за окном кенигсбергский дождь.
А неутомимые Парки* все прядут свою пряжу…
 По стеклу бегут мокрые дорожки, а там, дальше, серые штрихи туманят город – крыши, дороги, деревья, скамейки. Впрочем, это не штрихи. Это светлые нити спускаются с неба и разбиваются о землю.
А Парки все прядут свою пряжу. И звездные ночи льются из-под их быстрых рук, и серебряные дожди, и тонкие золотые нити – о чем они? – и другие, и много их, разных. Но какого они цвета? Какого цвета? А Парки все прядут, все плетут свои нити. И причудлив и странен узор сплетенного ими полотна. Но какого оно цвета?!
• Парки – богини судьбы в римской мифологии

ЗАПИСЬ ДВЕНАДЦАТАЯ.
Я расскажу тебе, мой дорогой, и ты посмеешься со мной вместе . Ты знаешь, где я сегодня была? Я ходила на лыжах и забрела на ту сторону бухты. Скрылся за сопками гарнизон, и я осталась одна – только снег и снег, от которого болят глаза. Помню, еще папа учил меня: «не лыжи должны управлять тобой, а ты ими». Ну, а у меня получилось как не надо. И хотя сопка была не слишком крутая, и хотя я все время повторяла, что это я управляю, я командую, – мои деревянные кони, не слушая, понесли меня мимо лыжни прямо в белое царство. Я потерялась среди сопок и снега и будто оказалась где-то очень далеко, в каком-то первозданном и одновременно нереальном мире. И при этом меня не покидало ощущение, что все так и должно быть в целом свете и всегда: морозный воздух, голубое небо, белые вершины, белые долины…И тут я увидела его: оживший, шевелящийся сугроб. Он весь искрился, и сверкал, и странно перемещался, и в нём, покачиваясь, светился воздух. «Это или чудо, или мираж», – замирая, подумала я и решила подъехать поближе. Но чуть приблизилась – и мой прекрасный полумираж, мой алмазный сугроб рассыпался и … взлетел.
– Шур-шур-шу… – зашумели белые куропатки.
Ах, как мне было весело! Я до самого вечера то и дело вспоминала мой летающий сугроб.

ЗАПИСЬ, КОТОРОЙ НЕ БЫЛО. Однажды летней осенью. Наяву. В трамвае. Было тесно и шумно. Люди. Лица, голоса, ноги, локти, опять ноги... За окном проплывал город, залитый осенним солнцем, но мне было не до него и не до них. Печальные, горькие мысли, их многоголосый хор отгораживал меня от всего. И вдруг в тот самый миг, когда, казалось, уже ничем невозможно было удержать слезы, что-то сверкнуло перед глазами, дрогнул воздух, и я увидела что-то и что-то поняла –
я и сама не знаю, как.
Мне будто дан был тайный знак
В деревьях или в облаках...
Но, право же, смешно думать об этом в трамвае, среди людей, потому что от таких дум глаза становятся мокрыми, а выражение лица – неадекватным трамвайной ситуации. В городе, на улице, в трамвае надо думать о работе, о предстоящих встречах и делах, о покупках – о чем угодно, только не об этом. Об этом я подумала позже. Ночью. Перед рассветом.

Это было в той жизни, когда зимы были долгими. Когда уже в середине осени первые белые звезды высыпались из бездонного мешка Пурги и медленно и долго кружились в своих странных звездных танцах. Невесомо покачиваясь на волнах чьей-то чуть слышной песни, они летели на холодную землю, чтобы утром стать алмазными россыпями. Белых звезд было бесконечно много, наверное, их были мириады мириад, потому что за ночь вырастали пышные сугробы. Наутро все, куда ни посмотри, белело, искрилось, улыбалось и слепило новехонькой чистотой, а утренний морозец поскрипывал и похрустывал: «На радость! На радость дана вам красота!» . Когда зимы стали старше, они не перестали быть долгими, но уже не было в них ни легкости танцующих снегопадов, ни праздничной чистоты. Повзрослевшие зимы стали серыми, голоса ветров – криком и воем, словно кто-то никак не мог выкричать свое горе, а вместо пушистых мягких хлопьев взрывалась ледяной дробью мелкая снежная крупа. Но иногда в этом стылом ненастье будто бы распахивались окошки, в которых голубели высокие дали и светило солнце. И это было так, словно кто-то хотел приласкать и утешить простыми и мудрыми словами: «Вам в утешенье красота дана». Но потом кто-то другой, словно опомнившись, резко захлопывал ставни, и тогда…
– Тогда я, наверное, становилась грустной?
– Да, очень. Ты даже не представляешь, как не хватало тебе той белоснежной тишины, и морозов, и твоих восторгов, и безоглядной радости, и улыбок, и даже слез – тех, светлых.
– Но почему все изменилось?
– Ничего не изменилось вокруг. Зимы не стареют, метели не кончаются. И та нежность, по которой ты скучала, – нежность поющих снегопадов – не исчезает. Хочешь почувствовать её? Встань и выйди в метель.
– Но ведь сейчас лето и… нет снега…
– Глупая! Я же сказала: зимы не стареют, метели не кончаются. Выйди, встань под снегопад – и лети!
– А ты? Куда же ты? Пожалуйста, не уходи!
Шорох ветра за окном, тихий, словно чей-то шепот...
– Я не уйду, пока ты не уйдешь от меня. Только помни: на удивленье нам дается красота.
Потом кто-то другой, словно опомнившись, резко захлопывал светлые окошки, и тогда все подергивалось серой дымкой. Наступала холодная, тоскливая осень. Промозглость и слякоть... Но где-то за ними, за хмурым туманом, еще звучало эхо: «Нам в утешенье красота дана!».
Утешение! Ах, вот что! Вот почему в тот миг, когда печаль разрывала мне сердце, незримое что-то коснулось меня и простой и мудрой мыслью осветило мою душу –
я и сама не знаю, как.
Мне будто дан был тайный знак
В деревьях или в облаках...
Качнулись ветки на кустах,

Качнулись в лужах небеса,
Промчалось легкое виденье –
И светлый ангел утешенья
Вдруг заглянул в мои глаза.

ОТОРВАННЫЙ ЛИСТОК. Я не знаю, что со мною, я не знаю.
Полагаю... Полагаю, это счастье.
Не пишу – я просто вынимаю
Из себя – себя частями, часть за частью.

ЗАПИСЬ ПЯТНАДЦАТАЯ. В час, когда слышится шепот безмолвия. На Земле – ночь.
Они были молоды, прекрасны и не очень мудры. Однажды они встретились. Да полно! Была ли та встреча?
Если была, то очень давно и мимолетно, так мимолетно, что они не успели понять: это и есть та самая, единственная встреча ... И только расставшись навсегда, они узнали об этом.
В хаосе звуков единственный, знаю, есть голос,
Тот, что в душе отзовется и песнею станет,
Тот, что летит одиноко в далеком и вечном,
Мечется, рвется, и ищет, и ждёт – бесконечно.

В хаосе звуков летит маяком сердца стук.
Надо лететь, пока не порвался звук.

Где-то под светом луны встречаются звезды глаз,
Где-то под шелест листвы – тихие речи…
– Верь мне, по звуку, по вздоху, молчанью, дыханью – тотчас…
– Верю, друг друга узнали б, но не было встречи.

Ты не ропщи, не томись, не тоскуй, и прости.
И лети. Там… где-то там подожди.

Где-то рождается небо для солнца, земля для цветенья,
Где-то смычок есть для скрипки, и звуки для песен.
– Знаешь, мы – есть, и миг встречи…
– Я знаю: чудесен.
Где-то… ведь где-то же есть небеса обретений!

Только полет свой не оборви! Слышишь стук?
Будем лететь, пока не порвался звук!

ЗАПИСЬ ШЕСТНАДЦАТАЯ.
А он всё появляется передо мной – листок за листком. Я складываю их бережно. Я прочитаю их потом, позже. Если только они вновь не рассыплются в моих неловких руках.


Ольга ГУЛЕВИЧ

ТРИ ПРИЗНАНИЯ
– Не смей ругать себя. Ты чудо, и я люблю тебя такой, какая ты есть…
– Мне хорошо с тобой. Я готов терпеть все твои недостатки, я не делаю тебе замечаний, и не пытаюсь тебя исправить…
– Я люблю тебя такой, какой ты можешь стать, если перестанешь бояться саму себя. Если и ты любишь меня, тебе придётся принять мои условия и расти до самой себя…

КОРОТКО О ЛЮБВИ
Он заглянул мне в глаза, и я поняла: это тот мужчина, который способен покорить меня, сделать своей рабой. Он тоже это понял и поспешил уйти. «Наверное, он не хочет быть повелителем. И он мечтает стать чьим-то рабом», – успокоила я себя.
***
Пройдя мимо меня, он даже не посмотрел в мою сторону. «Не узнал, не желает замечать», – негодовала я. «Нет-нет, он только делает вид, что не замечает, – вступилась моя вторая половина, – это у него от робости и от волнения».
***
Девушка одиноко сидела на скамейке в парке и мечтала о сказочном принце.
– Позвольте нарушить ваше одиночество? – раздался мужской голос.
– Нет, нет, – испуганно ответила она и заторопилась к выходу из парка, даже не взглянув на принца.

ВОПРОС К ДРУГУ
У тебя когда-нибудь было так: всю жизнь ищешь кого-то – его, своего, единственного, и вдруг встречаешь человека необыкновенного, но совершенно чужого, который, точно знаешь, никогда не будет твоим?
 И чувствуешь, что ты уже дома и никого больше не нужно искать.

САМОЕ ЛАСКОВОЕ
Больше всего на свете я люблю то время, когда все наконец приходят домой и занимаются своими делами, а я лежу у ног своей любимой хозяйки, а ещё лучше – рядом с ней на диване, уткнувшись носом в её коленки, и сладко подрёмываю.

ГЛАВНАЯ ВСТРЕЧА
Кто-то внутри тебя знает ВСЁ. О тебе, о твоём прошлом и будущем, о Боге и о Вселенной. Знает Истину. А ты всю жизнь ищешь, спотыкаешься, заблуждаешься и никак не можешь не то чтобы понять, но хотя бы увидеть эту Истину. Или встретить того, кто её знает и может рассказать. Мучаешься и страдаешь, чувствуя, что не сделал, не понял чего-то самого главного в жизни…
       А тот, кто внутри тебя, кто знает ВСЁ, тоже страдает оттого, что не может донести свои знания, не может достучаться. Он шепчет тебе по ночам, обращает твоё внимание на нужные книги, звучит в твоих ушах самой волнующей музыкой. Ты уже слышал его, возможно, даже видел издалека, но не узнал, не поверил, а скорее всего испугался чего-то неизведанного.
       Но этот внутренний ТЫ – самое совершенное, самое доброе и любящее существо. Оно никогда не теряет надежды. Оно снова берет тебя за руку и терпеливо, шаг за шагом, ведёт на встречу, самую главную в жизни встречу с самим собой.
***
Мокрый песок не струится между пальцами. Он слипается в комок и тяжело падает вниз, рассыпаясь на мелкие куски. А еще прилипает к ладони. И нужно хорошенько встряхнуть руку и потереть пальцами ладонь, чтобы смести остатки песка.
Лучше брать сухой песок. Он равномерно высыпается из ладони, не оставляя следов. Так приятно наблюдать, как течет песок между пальцами, и засыпать, витая в сладких грезах под названием жизнь. Время бежит незаметно, бесследно исчезая в вечности.
Но снова прошёл дождь. Наверное, это Земля выплакала очередную меру страданий и намочила песок.

       МЕЧТА О ПРОШЛОМ
В классе стояла тишина. Ученики замерли, боясь пропустить слова учителя. А учитель молчал. Он вдруг впервые осознал и не побоялся признаться себе, что ничего не знает о жизни, и ему нечего сказать ученикам. Он даже не мог признаться им в своем незнании, боясь, что его поднимут на смех и выгонят из школы. Он растерянно смотрел на детей, удивляясь этому необыкновенному чувству абсолютного незнания чего-то запредельного, что еще предстоит узнать им всем вместе и каждому в отдельности. Смотрел и молчал. И дети доверчиво молчали в ответ, понимая все без слов и радуясь, что учитель больше не будет обманывать ни их, ни себя.

РАЗГОВОР
       Весь мир говорит, перебивая друг друга, громко, страстно, не слушая и не понимая. Но каждый мечтает быть услышанным и понятым. Я не исключение…
       А он не слышит меня. Он так ничего и не услышал. Он говорил: «Мы плохо воспитываем детей, мы не учим их слушать…» Как он может научить кого-нибудь слушать, если сам ничего и никого не слышит? Он уже знает все, что ему нужно знать. Обо всем и обо всех имеет собственное устоявшееся мнение. А я по-прежнему мечтаю объясниться. Это даже не спор. Просто попытка рассказать о себе. Но ему нужно не это. Он торопится высказать себя. Спешит, перебивая собственные мысли. И от этого часто повторяется и говорит об одном, самом наболевшем. Он не может слушать, ему некогда. Нужно успеть выговориться.
И я слушаю. Сначала внимательно, потом рассеянно, затем просто киваю головой в знак понимания. И вдруг действительно понимаю… Понимаю себя, так долго страдавшую от его непонимания. Явственно осознаю, как бессмысленно искать сочувствие и сострадание среди таких же, как я, несчастных, глухих, непонятых.
Вся моя боль и обида растворились в море любви и жалости к нему, говорящему, который, возможно, уже так никогда и не услышит, не поймет.
Захотелось броситься на него с кулаками, колотить по груди и кричать: «Замолчи хоть на секунду и послушай – если не меня, то хотя бы себя!..» Но я молча смотрю на него с любовью и так неожиданно пришедшим ко мне пониманием. Может быть, взгляд мой красноречивее слов.
  «Имеющий уши да услышит…»

Я – ЗЕРКАЛО
В последнее время обращаю внимание на то, что перестаю быть собой или, что точнее, не знаю, какая я на самом деле. Я чувствую себя тем человеком, с которым разговариваю. С веселой жизнерадостной подругой я такая же веселая и беззаботная, с грустной, болезненной – я чувствую себя тоже несчастной. И все: голос, интонация, манера поведения – всё отражается во мне, как в зеркале. Как будто меня самой и вовсе нет, а есть только отражающее устройство. С людьми более эмоциональными и романтичными, с богатым воображением я почему-то становлюсь такой, какой они хотят меня видеть, какой рисует меня их воображение. Смотрю на себя со стороны и сама себе удивляюсь: до чего умной и привлекательной я иногда могу быть.
Может быть, все это и неплохо для удобства в обычной повседневной жизни, обязательным условием которой является общение с людьми. Может быть, я бы и не волновалась и не обратила бы на это внимания. Но когда я остаюсь одна, я просто не знаю, как себя вести. Пытаюсь восстановить увиденное, вспомнить какую-нибудь из последних, добрую и разговорчивую с одними или раздраженную и насмешливую с другими. Перебираю в уме разные картинки и вдруг вижу себя зеркалом, состоящим из множества мелких осколков. Как будто кто-то кинул камень, зеркало треснуло, но не разбилось до конца, не рассыпалось.
И теперь каждый осколочек отражает какую-то одну меня: радостную, умную, заботливую, равнодушную. И отражение зависит от направления взгляда смотрящего. А где же я? Я настоящая, а не чьё-то изображение. Я не чувствую себя в этих осколках. Может быть, я – это тот, кто бросил камень, чтобы обратить мое внимание на игру в подражание? А может быть, я где-то в глубине за зеркалом? Я – та, которая может отразиться сама в себе? Та, кто сможет склеить осколки и стать единой?!

ЗАГЛЯНУТЬ ЗА ОБЛАКА
Удивительно приятное занятие – наблюдать облака, лёжа на песчаном берегу моря. Огромную картину постоянно меняющегося и такого манящего запредельного мира. Особенно загадочны эти картины на закате, когда последние солнечные лучи окрашивают небесную синь всеми оттенками красного. Услужливая фантазия наделяет их разнообразным смыслом от таинственно-космического до обыденно-земного. Тогда, лёжа на песке, чувствуешь себя чуть ли не Создателем Вселенной и в мечтаниях своих уносишься в бесконечную высь, и кажется, что способен на любой подвиг во имя познания.
Облака проплывали по небу величаво и безмятежно, убаюкивая уставший за день мозг. Мысли наконец успокоились и замолчали. Облака всё звали куда-то в неведомую высь, и взгляд устремлялся за ними и уносился всё дальше от земли, почти растворяясь в бесконечности.
Но вот одно облако вытянулось в длинную и узкую горизонталь и как будто разделило небесную картину на две части, вызывающие противоположные чувства. Одна, вверху, – таинственная беспредельность, из которой, казалось, не будет возврата на Землю. Другая – очень земная, со своими извечными делами и проблемами. Уснувшее было сознание мгновенно оценило и границу эту, как необходимость выбора, и восторг прикосновения к вечности, и неизбежность возвращения. Но в первой к восторгу примешивался страх, бездна страха неизвестности. Земное же удерживало призывом к служению и обязательствами перед близкими. Борьбы почти не было. Победили страх и убеждённость в собственной значимости. Неведомое так и осталось за пограничной полосой, а я закрыла глаза с чувством выполненного долга и сохраненной верности.
Когда я снова взглянула на небо, границы уже не было. Картина вновь стала единой, спокойной и величественной. Только в душе почему-то поселилась боль. Как будто и вправду испугалась чего-то неведомого и упустила свой шанс заглянуть за облака.

ЗАПОВЕДЬ
Люблю бродить по берегу моря одна. Особенно когда в голове невообразимая путаница из непродуманных мыслей и неудовлетворенных желаний. Хочется молчать и слушать море. Оно одно способно навести там порядок, расставив все по своим местам. Откуда оно все знает? Это лишний вопрос. Оно знает. Я никогда не сомневалась в этом. Я доверяю ему, как самому мудрому учителю. Слушать его можно бесконечно долго, и тогда растворяешься в его шуме и уносишься по волнам в бескрайние просторы Вселенной, где абсолютный покой дарует тебе частицу свою и наполняет блаженством безмолвия. Только чувствую себя нерадивой ученицей, которая не умеет внимательно слушать и отвлекается на уроках. Каждый новый звук, разговоры, лай собаки и даже крики чаек возвращают меня в мир воспоминаний, несбывшихся мечтаний и утраченных иллюзий.
Я усилием воли заставляю себя прислушаться к шуму прибоя, но, расслабляясь, снова возвращаюсь к звукам повседневности. Хотя должно быть наоборот. Расслабляясь, уноситься в бескрайнее море и усилием воли возвращаться к действительности. Что-то во мне перепуталось. Мысли завязались в тугой узел. Лишь море способно справиться с этим клубком. Оно все распутает плавно и безболезненно. Нужно только довериться ему. Дать ему время.
Я бреду по многолюдному в любое время года Светлогорскому пляжу. Ранняя осень больше похожа на задержавшееся лето. Очень тепло под лучами неутомимого солнца. Ухожу все дальше от города, от людей в надежде на одиночество и тишину. Тут, наконец, я слышу море. Оно зовет окунуться, расслабить тело в успокаивающей воде, чтобы легче было добраться до скрюченных, запутанных мыслей. Я покорно подчиняюсь, сбрасываю одежду и погружаюсь в ласковые волны, медленно плыву, покачиваясь на них и прислушиваясь к их шепоту. На какое-то мгновение удалось забыться и разрешить мыслям течь согласно закону моря. Какое счастье! Как ясно и светло стало в голове!
Легко и радостно иду по песку. И мысли весело роятся в голове, перебивая друг друга. «Какое счастье, что на свете есть море! И на море есть такой замечательный городок. Как хорошо было бы жить в этом чудесном городке, и как, наверное, счастливы люди, живущие в нем… Они должны быть очень добрыми и терпимыми…» Тут я догоняю двух дам, судя по разговору, местных жительниц. Они в резких выражениях обсуждают работу, своего начальника и житейские мелочи. Во мне все возмутилось: «Как они могут, здесь, в таком месте о такой суете?» Но вдруг оборачиваюсь к морю и понимаю. Как я могу так скоро забыть урок моего мудрейшего учителя и с ненасытным любопытством погрузиться в чужой разговор? Оценивать и осуждать чужие поступки? Я так ничему и не научилась! Мой клубок еще туже спутался и сжался, как намокший моток ниток под жарким солнцем.
«Не судите и не судимы будете» – вспомнилось мне. «Судимы, да ещё и наказаны», – захотелось добавить к известной заповеди. И тут почувствовала, что поняла её. Эта древняя мысль стала моей, как будто я сама её придумала. Как все просто! Легко и ясно стало в голове. На какое-то время… Может быть, до нового открытия?


Татьяна ТЯГУНОВА

ЛИСТОПАД
Даже среди листьев есть мечтатели и есть реалисты.
И те, и другие с ранней весны и до поздней осени с нетерпением ждут встречи.
Одни восхищенно смотрят вверх и думают: какое же оно чистое, прозрачное, бесконечное, прохладное. Какой свободой дышит оно. Вот наступит осень, ветер подхватит меня, закружит, закружит и унесёт в небо. Я буду жить и летать там всегда. Я буду свободен.
Другие смотрят вниз и думают: какая она красивая, разноцветная, теплая. Как уютно на ней расти моим цветущим братьям. Вот бы скорее опуститься на землю и жить вместе с ними.
Наступает листопад.
Одни листья падают так удивлённо! Всеми силами стараются продлить свой полёт: кружатся, переворачиваются, словно воздушные гимнасты. А около самой земли замирают на мгновенье, всё ещё не веря, что дороги в небо нет.
А другие срываются с ветви и камнем устремляются к желанной земле, словно боясь хоть одним лишним движением отсрочить самую главную встречу.

НЕРЕШИТЕЛЬНОСТЬ
В один из пасмурных дней ранней-ранней весны стоим с подругой на берегу озера. Любуемся прозрачностью разбегающихся кругов от редких, увесистых капель дождя, красотой искусственной горки для лыжни, уже заросшей деревьями, чьи ветки-волосы прибраны незаметным покрывалом мечты о будущей буйной листве.
Удивляемся, что совсем не думали, выходя из дома, попасть в этот уголок Берендеева царства на окраине города. И как только добрались до свинцовой воды по раскисшим лесным дорожкам и топкому берегу? Не сразу замечаем яркую-яркую радугу. На несколько минут солнечный луч раздвинул дождевые тучи.
Дождь, радуга в небе и озере и мы. Впервые в своей жизни мы обе видим совсем рядом в нескольких десятках метров от нас один конец радуги на стволах старых дубов.
До него можно было дойти, нужно было добежать!
Дуга Бога Ра бледнеет и совсем исчезает. Грустно. Грустно, ведь мы не почувствовали – это нам посчастливилось несколько мгновений видеть начало пути к Богу. А мы не поняли этого. А может быть, просто не решились ступить на него.


Александр АНДРЕЕНКО

МУРУШЕК
В диалектологической экспедиции, как, вероятно, в любой другой, не можешь знать заранее, с какой добычей окажешься.
Поскольку наша сверхзадача – тысяча карточек с пинежской лексикой, то, идя на беседу со старожилами Верколы, мечтаешь хотя бы о десяти – пятнадцати словах, которых в твоём глоссарии ещё нет. Иногда везёт: уносишь в клюве до двадцати пяти (!) местных перлов. Обычный же улов гораздо скромнее: не более пяти.
А полтора часа назад мой заход принёс результат совершенно фантастический, хотя в смысле картотечной целесообразности абсолютно бесполезный.
Деревенские бабульки и дедульки неохотно идут на контакт с «городскими бездельниками». Оно и понятно: каждый год практически одно и то же – с незначительными вариациями. Эта неприветливость стала главной причиной моей диалектологической апатии. Сегодняшний приём оказался на удивление доброжелательным. Правда, по первым же фразам хозяйки понял, что мой словарик пополнится едва ли: очень уж литературно чистым оказался язык Доманы Егоровны. Я уж решил было откланяться и перейти в более диалектную избу. Но – передумал. И – не жалею.
В предлагаемой зарисовке сохранён синтаксис моей собеседницы. Это удалось потому, что беседа была записана менее чем через час после того, как состоялась.
Муж и сын Доманы Егоровны погибли на войне.
– Теперь у меня никого нет: ни мужа, ни сыночка моего любимого. Сестра в Архангельск жить приглашает. Я бы-то и поехала, да вот Мурушка мой с кем же останется? Бросить-то жалко. Это сынок мой. Для него живу. Всё ему. Сама-то совсем мало ем, а ему и рыбки, и молочка покупаю. Говядинки бы ему. Зимой-то была она в магазине, так я всё время для него брала. А сейчас и нету мясца-то ему.
Зато же и кот у неё: гладкий, чистый, огромный. Я сидел на стуле спиной к окну, когда он вошёл в комнату. Глаза его от попавшего в них солнца полыхнули таким глубоким и жутким изумрудно-бирюзовым светом, что мне на несколько секунд стало не по себе. Всё же пытаюсь взять его на руки. Сначала он вырывается, затем, когда уже собираюсь его выпустить, вдруг успокаивается, величественно возлегает на моих коленях и – даже начинает мурлыкать.
Хозяйка поражена:
– Обычно Мурушек никого к себе не подпускает и сам ни к кому не идёт. А ты, видно, очень уж добрый человек. Любишь животинок-то несчастных. И они к тебе тянутся. Это уж сразу видно.
На первый взгляд коту года два-три – эдакий откормленный молодой здоровяк. Но – отнюдь не избалованный. Заботу о себе принимает не как нечто должное, а как высочайшее дружеское расположение. И ценит её, эту заботу, отвечает старушке поистине сыновней привязанностью.
– Хороший он у меня, Мурушек-то. Добрый да ласковый. Иногда только позлится, когда я его ругаю. Но это бывает очень редко. Мы очень дружим, чтобы ругаться. Он и спит-то всё время со мной вместе.
– Сколько же лет-то ему?
– Да вот уже тринадцать годочков исполнилось. А со мной-то, в комнатке этой самой, без малого одиннадцать лет живет. Стар уж он. Да и я-то совсем стара стала. Скоро помирать обоим. Я уж и то иногда как заплачу, да и говорю ему: «Ты уж, Мурушек, помирай скорей, я тебя хоть схороню, а там и сама помру спокойно, или в город к сестре подамся. Все мне за тебя спокойнее будет». А он всё слушает и будто понимает: трётся мне об руки-то, а сам всё мурлычет и мурлычет. Погляжу другой раз: у него и закапает из глазок-то. Всё понимает. Знать, не зря на свете пожил. А я, как слезки-то его увижу, сама ещё пуще заливаюсь. Иной вечер долгонько сидим так-то. Потом спать ложимся. Так и отвожу с ним душеньку. И всё сыночка своего, Геннадьюшку вспоминаю. Вот так-то, молодой человек, – неожиданно строго закончила Домана Егоровна.


Людмила ПОЛИКАРПОВА

НИЧТО
Ничто нельзя понять, нельзя его пощупать – оно не существует, его нет.
Зачем же столько слез, почти любви, ушло на пустоту: на то, что ни увидеть, ни услышать.
Нет сердца и души, одна гордыня. Туман значительности, за которым ничего.
Гордыня, заслонившая ничто. А я её представила преградой к земле обетованной, стеной, закрывшей райские сады. И слёзы лью, что не преодолеть.
Я так слепа была? А может, не хотела видеть: ведь неизвестность лучше, чем ничто.
Ничто не для живого человека, который хочет быть всегда во всем.
Ничто его пугает хуже ада.
В природе нет пустот. Ничто не существует.
Но почему же ты тогда ничто?


БЕЗМОЛВИЕ

Услышим ли когда, земли горящей стоны?
Живительной слезой омоем ли её?

       – Не «Безмолвие», а «Безмозглие».
       – Мне кажется, что безмолвие многих хуже, чем безмозглость некоторых. Земля гибнет, а самым разумным её обитателям и дела нет.
Позвонил Вик: «Хотел показать тебе впечатляющую картину».
Вика трудно чем-нибудь удивить. Да и сам он не спешит производить впечатление на других. О том, что он родственник Сергея Есенина, я узнала не на первом году нашего знакомства. В мастерскую, где он занимается ремонтом машин, я попала тоже только после долгого приглядывания ко мне с его стороны. Находится мастерская в лесу. На участке за забором – небольшой деревянный домик, над которым зеленеют тяжелые ветви двуствольной ели, неподалеку сарай, несколько плодовых деревьев; машины стоят под открытым небом. Охрана участка доверена большому, дружелюбному – ни разу не слышала его лая – псу, который несет свою службу, только если его хорошо накормить, иначе находит лаз в заборе и идет на поиски еды в ближайшие окрестности. Иногда в кустах пробегает большущий рыжий кот – этот совсем дикий. В домике две белые пушистые кошки: тихая, ласковая мать и неугомонная, агрессивная – характером в дикого рыжего отца – дочь. Так они проявляют себя по отношению ко мне, друг с другом же обе нежно игривы. Вик заботится о своих питомцах и общается с ними, видимо, с большим удовольствием, чем с людьми. Как-то я обратила внимание на гитару и попросила Вика сыграть что-нибудь. Услышанное было удивительно красиво и не похоже ни на что. Хотелось стать звонкой ноткой в этом рассыпающемся радостными звуками водопаде. Когда струны затихли, тишина ещё какое-то время была наполнена звуками, и я втягивала их, продолжая упиваться.
– Кто создатель этого чуда?
– Так, вариации.
– Твои вариации… Ты их записываешь?
– Нет.
       По дороге я думала: что же Вику могло представиться впечатляющим зрелищем? Был поздний вечер в конце апреля. Повернули на Люблино. Выйдя из темного коридора высоких, ещё непокрытых листвой деревьев, дорога изогнулась – лес остался по правую сторону, слева простиралось поле, по дальней кромке – зарево. Я была без очков и поначалу приняла его за ярко освещенные окна домов, стоящих вплотную вдоль длинной прямой улицы.
Потом вспомнила, что ни улиц, ни домов за полем никогда не было. Подъехали ближе. Вышли из машины.
Горело поле.
Широкая полоса надвигающегося пламени.
Острые дрожащие языки в дымном ореоле.
Запах гари…
И безмолвие.

СПАСЁТ ЛИ КРАСОТА НОВЫЙ РИМ?
У моей подруги прекрасное колоратурное сопрано. Её бы голосу звучать в Большом театре, но она поет в хоре маленькой церквушки на кладбище. Я иногда прихожу послушать пение Валентины и хора. Недавно я переехала в поселок и решила дойти до церкви пешком вдоль железной дороги.
Под мостом мимо проезжали на велосипедах двое мальчишек. Один что-то рассказывал другому и через слово, в крайнем случае, два – мат. Я сказала:
– Как было бы хорошо без мата. Выбрасывайте эти слова.
Тот, который слушал приятеля, сказал:
– А мы не умеем.
А ведь тех, кто не умеет говорить без мата, все больше, и многие из них совсем не стесняются своего неумения. Теперешний расцвет мата (хотя более подходит смрад, исходящий от него и заполняющий языковое пространство России – даже в литературу проник), не должен ли насторожить и предостеречь от больших бед?
Но, проходя мимо чистых питьевых озер, не хотелось думать о грядущих бедах.
Миновав озера, свернула на боковую дорогу, начинавшуюся двумя колеями проплешин в траве, но вскоре перешедшую в тропинку, утонувшую в болоте, пытаясь обойти которое, я все-таки увязла по щиколотку. Вышла к садовым участкам. Послышалось пение – что-то церковное; голос бархатный и чистый. Слева от меня на заброшенном участке – убогий деревянный сарай, и пение доносилось с той же стороны. Может, это молельня сектантов? За сараем на маленькой поляне в траве сидел мальчишка. Когда я подошла, пение прекратилось. Он повернулся и улыбнулся почти без смущения.
– Это ты поешь?
– Учусь читать, – встал и подошёл, показывая псалтырь.
Я спросила, как пройти к церкви. Стал охотно объяснять. Когда я уходила, окликнул корову, пасущуюся неподалеку.
– Твоя корова?
– Монастырская.
Я прошла через садовое общество к Святоникольской церкви. Служба уже кончилась. До церкви на кладбище было еще далеко. Повернула назад.
На полянке никого уже не было. Идя в обход болота, нарвала разных цветов. От букета исходил незнакомый, обволакивающий нежностью запах. Оказалось, от крохотных белых цветочков в небольших соцветиях на тонком стебельке. Я и раньше видела эти цветы, но их чистый и радостный аромат был открытием для меня. И сами цветы в ореоле своего неповторимого аромата засветились удивительной красотой. Впереди показались три коровы, за ними пастушок с двумя маленькими девочками, которым он пел, потом о чем-то рассказывал. Заметив меня, поинтересовался:
– Нашли церковь?
 Девочки пошли вперед, он напутствовал их:
– С Богом.
Погоняя коров, повернул в мою сторону. Спел, очень проникновенно, поразившие меня красотой и мудростью молитвы Святых Николая и Сергия. Сказал, что он самоучка, но собирается учиться у инокини Анны. Спросил, как меня зовут, и повторил мое имя как-то красиво певуче. Я поблагодарила его за пение, и мы разошлись в разные стороны. Чуть отойдя, я спохватилась
– А тебя как зовут?
– Раб Божий, Сергий.
Он был почти ровесником обогнавших меня под мостом мальчишек.
В голосе мальчика, сказавшего «а мы не умеем», было сожаление.



Евгений ЛУШЕВ

РОТВЕЙЛЕР
Большой красивый ротвейлер во дворе дома нашей улицы облаивал прохожих. Он, громко лая, рвался на цепи, вставал в прыжке на задние лапы, мощным корпусом устремляясь вверх и вперед к свободе вне двора, на улицу, за ограду – туда, где люди, собаки. В глазах – отблеск озорства и силы: «Я всё могу!»
Однажды на взлете ошейник, не выдержав, лопнул. Пёс освобождено взвился. Радостный прыжок, один, второй. Ограда, за которой свобода, – рядом. Ещё прыжок, и… пес остановился, словно опомнившись. Поднял голову, посмотрел вперёд, затем назад. Мгновения внутренней борьбы… И, повернувшись, опустив голову, побрёл назад. Глаза потемнели. Уже ни задора, ни победного блеска. Тело уменьшилось, сразу усохло и постарело. Лапы заплетались. Он остановился у конуры и долго стоял без движений с опущенной мордой.
…Снова проходя по улице, я вижу этого пса другим: нет горделивой осанки, стал вял и суетлив, глаза потускнели. На прохожих часто не обращает внимания. Негромкий лай похож на ворчание. Никогда более я не видел его прыжков, устремлённых вверх и вперед, к свободе.

КАК КОШКА С СОБАКОЙ
Молодой пёс Граф удивленно смотрел с высоты своего роста вниз. Казалось, он несколько растерялся, не зная, как вести себя с маленьким, чёрным, пушистым существом, которого люди называли Аськой. Та смело подошла к Графу и стала неторопливо тереться у его ног, ласково мурлыкая, высоко подняв спинку и хвост. Она мягко обтекала его ноги – раз, другой.
 Граф недоуменно, но и заинтересованно смотрел на отважного малыша-пушистика. Потом неуверенно, осторожно приподняв, отставил левую переднюю лапу, как бы оберегая её, немного в сторону от Аськи. Он поворачивал низко опущенную морду из стороны в сторону, рассматривая Аську то правым, то левым глазом. Когда она стала вылизывать лапы Графа, тот замер, оцепенел, боясь пошевелиться.
Ася отошла немного в сторону. Осмелевший Граф правой лапой дважды слегка притронулся к Асе. Она тотчас опрокинулась на спинку и принялась ловить пальцы Графа. Тот милостиво разрешил подержать их. При этом внимательно наблюдал за действиями Аси, быть может, беспокоясь за судьбу своей лапы.
Видимо, убедившись в безопасности, успокоился, расслабился. Даже посмотрел по сторонам. Мол, не изменилось ли что-нибудь в окружающем мире. Когда Граф лёг, Ася устроилась отдохнуть на его лапах. Граф не возражал. Он обнюхал Асю и положил голову рядом с нею. Взгляд его потеплел. Дружелюбное помахивание хвостом выражало одобрение поведению незнакомки и собственное удовлетворение.

СЧАСТЬЕ
Всей семьей возвращаемся из бора после заготовки дров на зиму. Папа несет пилу и топор. Мама в узелке из платка – остатки соли, бутылки из-под молока и воды. У папы и мамы вид уставших, славно поработавших людей. Они довольны: заготовленных дров хватит на всю долгую зиму. Старший брат Толя серьезен. Может быть, он подражает взрослым. Но, скорее, утомился, обрубая сучки у поваленных деревьев. Я семеню рядом, не отставая. Тоже трудился: собирал ветки, щепки. Набегался среди елочек и сосенок по белому и зеленому мху. Впервые был так далеко в лесу. Видел много интересного, даже рябчиков. Усталости не чувствую. Правда, в лесу поспал. Мама и папа меня хвалили, называли помощником.
Кажется, из леса я возвращаюсь немного другим: стал взрослее, увереннее. А сейчас какая-то теплая волна нежности, единения с родными несет меня к дому. Мне хорошо, радостно. А вокруг так красиво!
Позади – стена хвойного леса. Он прорезан дорогой, ведущей в дальнее село, в котором я еще не был. Опушка со звонким и точным названием Конецборье. Поросшая густой травой лужайка перед ней. Цыганский табор обычно ставил здесь свои шатры. Справа огромный заливной луг. На нем озера-большие и маленькие. Мне они не видны: их закрывает высокая, густая трава и заросли кустарника.
 Впереди широкая Северная Двина, песчаные пляжи у луга. Сосновые боры, деревни видны на противоположном высоком берегу. Суда плывут по реке, звучно шлепая по воде лопастями гребных колес. Они переговариваются гудками. Звуки их то радостные, то тревожные разносятся далеко вокруг. Серый дым из труб шлейфом стелется за кормой или клубами устремляется ввысь, исчезая в безоблачном небе. Слева речка Пежма с чирками на воде и куликами на берегах. За ней полого поднимаются поля к деревне Заручей.
 Виден и наш дом. На его фасаде семь окон с белыми наличниками: четыре – комнатных, три – мезонинных. Черемуха и рябина перед домом. Недалеко живут мои друзья – Арся и Толька. Перейдем мост через Пежму, потом – по тропинке около поля и будем у дома. Из передних окон его видны Двина и лес, даже блеск воды дальних луговых озер. Мы с братом любим сидеть у раскрытого окна. У нас иногда возникает спор за это место.
Все вокруг залито ярким июньским солнцем. В небе жаворонки. С ощущением счастья босиком иду по мягкой, нежно – зеленой траве. Все у меня есть: мама с папой, брат, дом, друзья, солнце, река, луг, уверенность в вечности настоящего. И я, пятилетний, еще не знал горечи потерь.
Это было поистине безграничное счастье. Понимал ли я тогда это?

ПЕРВЫЙ ТРУДОДЕНЬ
       Небольшая деревня Заручей на высоком берегу Северной Двины.В нашем доме вся семья за столом: завтрак. Сосед – шестнадцатилетний Петька Чертов-кричит с улицы:
       – Дайте мне младшенького в помощники. Поедем боронить на двух лошадях.
       Тишина. Все молчат. Я, восьмилетний, очень хочу поездить на лошади, но еще не привык высказывать свое мнение в серьезном разговоре при родителях. Наконец папа спрашивает:
       – А ты как?
       – Хочу, – отвечаю.
И сразу все переменилось: я оказался в центре внимания. Покормили меня еще. Мама собрала узелок на обед. Все что-то советовали. И даже смотрели как-то иначе. Будто увидели во мне что-то новое. Мамины глаза повлажнели. Я мысленно был уже там, на лошади в поле, поэтому слушал вполуха.
Ох и важным я чувствовал себя, взбираясь на лошадь. В этот момент мне принадлежал чуть ли не весь мир. Но вскоре вынужден был сосредоточиться на одном: ехать так, чтобы за мной не осталось непробороненного участка колхозного поля.
А вокруг было много красивого, интересного: яркое солнце на светло-голубом небе; нежная, изумрудной прозрачности зелень травы на краю поля, юных листочков деревьев и кустарников в перелесках. Доносилось разноголосое пение птиц: первое робкое «ку-ку, ку-ку» из ближнего леса, задорное «курлы-курлы» с недалекого луга, карканье ворон, крики грачей, галок, слетевшихся за червяками на потревоженную боронами землю. Я старался не замечать всего этого, чтобы не допустить огрехов.
       Вечером Петька похвалил меня.
– Я заработал трудодень. Запомнилось, как встречали меня дома.
       – Вот и младший стал работником, – произнес с ласковой улыбкой обычно сдержанный на похвалу папа и погладил по голове.
 Мама говорила много, украдкой смахивая слезу краем фартука. Старший брат поощрительно похлопал меня по плечу и, как равному, пожал руку. На ужин была приготовлена моя любимая еда. Угостили меня и конфетами. Хвалили. Строили планы на будущее, когда в доме будет три пары сильных мужских рук… Усталый и сытый, я уснул рано.
С тех пор на всю жизнь осталось стремление не допускать огрехов, делать все как можно лучше.

       ГРИБНОЕ ОБЛАЧКО
На широком заливном лугу спорилась работа по стогованию сена. Женщины в белых платочках, светлых кофточках, разноцветных юбках сгребали высохшую траву в кучи. Мы, мальчишки, отвозили их к стогам, сидя на лошадях, впряжённых в дровни. Мужчины в незаправленных рубахах, потные, осыпанные сенной трухой, метали сено наверх длинными, деревянными вилами. Там один из них утаптывал сено, выравнивал стог. Мы с пустыми дровнями ехали обратно. Воздух везде был пропитан приятным душистым запахом нового сена. У стога он чувствовался сильнее, но у ещё не собранного с луга, едва уловимый, был мягче, нежнее.
День был солнечный, безветренный. Луг ровный, сухой, без кочек. Близился вечер, неубранного сена осталось немного. Настроение приподнятое у всех. Много улыбок, звонкого, внезапно вспыхивающего смеха, шуток, беззлобных насмешек, розыгрышей, объектом которых мог оказаться каждый.
Кто-то первым заметил тучку, надвигающуюся из-за деревни. Шутки и разговоры смолкли. Работа ускорилась – успеть бы до дождя застоговать оставшееся на лугу сено. Женщины быстрее гребли, мы – погоняли лошадей. Казалось, те сами чувствовали необходимость ускорить шаг. Появился лёгкий, прохладный ветерок. Бригадир Фёдор Иванович, самый пожилой из работающих, прищурился, посмотрел вверх и успокаивающе произнёс:
– Не волнуйтесь, жёнки, это грибное облачко. Из него, если и брызнет дождик, то маленький. Сено не успеет промокнуть.
Тучка действительно походила на облачко. Небольшая, серая. Она и выделялась только потому, что была одна на безоблачном небе. Вот она над нами. И сразу хлынул ливень. Водяной поток мгновенно промочил нашу одежду и, конечно, сено. Стог быстренько досрочно завершили, соорудив верх в виде покатой крыши, чтобы дождевая вода стекала, не промочив середину. Тучка ушла.
Вновь ярко светило солнце. Но работу пришлось прекратить, не закончив. Сено сегодня уже не успеет высохнуть. Все собирались домой. Снова зазвучали шутки, смех. Теперь объектом был бригадир. Женщины, то одна, то другая спрашивали:
– Фёдор Иванович, как понравилось грибное облачко?
Тот с улыбкой отмахивался от насмешниц. Мы, детвора, с тех пор любили повторять к случаю:
– Это же грибное облачко. Дождя не будет.
Прошли десятилетия… Давно нет Фёдора Ивановича и многих участников той страды. Огромный луг, местами поросший кустарником, убирают несколько человек на машинах. Иду по дороге краем луга. Впереди отдыхают двое. Один пакетирует сено. Другой увозит его. Здороваюсь. Спрашиваю:
– Как дела?
– До вечера всё уберём, – сказал один.
Другой, посмотрев на тучку над деревней, уточнил:
– Если не помешает грибное облачко.
Рассмеявшись, они пошли к машинам. Я не успел спросить, откуда у них это выражение. Передо мной уже был луг моего детства и то, прервавшее сеноуборку, грибное облачко.

МЕДОВУХА
Деды поселка после полудня обычно приходили во двор дома моего дедушки. Здесь они играли в нарды, неторопливо беседовали, попивая медовуху. Она водилась у дедушки в изобилии и была, видимо, главной притягательной силой для дедов.
С наступлением сумерек во двор нередко приходили их жены. Каждая с одним и тем же вопросом:
– Был ли мой сегодня здесь?
И, если слышали, что был, то их глаза и лица сразу становились печальными, и они одинаково обреченно говорили:
– Надо идти на дорогу.
  Я долго не понимал значения этой фразы…
Оказывается, пока деды беседовали во дворе, действие приятной на вкус медовухи было не очень заметно. Уйдя со двора, деды на дороге иногда внезапно теряли сознание, не могли устоять на ногах. Один из них рассказывал так:
  – Иду по дороге в хорошем настроении. Вдруг вижу асфальт медленно поднимается, становится стеной и как ударит меня по голове. Я щекой прижался к стене и стою…
  Старушки шли по дороге, высматривая своих спящих дедов. Поднимали их и уводили домой.
  Вот какая медовуха была у моего дедушки.

КОСЬБА
Коса-горбуша была известна с IХ века. Она помогала сохранять сенокосные угодья: срезала мелкую поросль любого кустарника, позволяла обкосить каждый клоч. Наши кузнецы научились после гражданской войны ковать косы из стволов английских винтовок. Ну и косы, говорят, были! Отточишь, да как махнешь – росы не уронит. Весь мелкий подрос ивняка скосишь – не зазубришь косу.
Коса-стойка вытеснила горбушу (литовку) с Хоробрицких сенокосов в пятидесятые годы прошлого столетия. Будучи более «нежной», она облегчила труд косаря: не надо при каждом взмахе наклоняться. Стойка хороша на ровной пожне, но ранима при встрече с мелким ивняком, грубой порослью, неудобна на кочковатом лугу.
После войны мне, подростку, приходилось вместе с женщинами несколько лет косить горбушей на колхозном лугу. Важно было с вечера хорошо наточить косу. В нашей деревне было два точила: одно у конюшни, другое – во дворе одного деда.
Вернувшись вечером с луга, поужинав наскоро, я спешил к конюшне, чтобы первым наточить косу. Ведь в тишине летнего вечера из открытых окон клуба в соседней деревне уже звучали призывные мелодии гармони. Значит, предстоит увидеть ребят, девчонок трех наших деревень, гостей из соседних, а также приезжих на лето из города. Танцы в клубе! Неожиданные встречи! Юное сердце было уже там.
Я за рукоятку вращал точильный круг, нижний край которого постоянно смачивался водой из выбоины в станке. Старенький дед, косить он уже не мог, что-то бормоча про себя, будто священнодействуя, оттачивал косу. Да так, что весь следующий день она как бы сама при легком взмахе косца делала широкие и длинные прокосы в густой, высокой луговой траве. Косарю следовало после каждого прокоса лишь пролопатить её лопаткой или бруском. Когда опытный коcец лопатил косу, быстро проводя лопаткой попеременно по левой и правой сторонам её, то по лугу разносилась «песня косаря» – ритмичная звонкая мелодия «дзень – дзинь – дзень – дзинь…» По ней можно определить, кто косит. Один слегка прикасается лопаткой к косе, другой проводит ею почти по трети её. У женщин звук «песни» более высокий. У подростков ритм ударов лопатки к вечеру становится более редким.
В разгар косьбы на лугу белели, алели, пестрели незаправленные рубахи, кофточки косцов. Среди зелени всего растущего на земле под куполом светло-голубого неба со щедрым июльским солнцем они напоминали разноцветных бабочек, бутоны небывалых цветов.. То здесь, то там звучала «песня косаря», а иногда сразу в нескольких участках луга, сливаясь в незабываемую музыку невиданного оркестра, в гимн человеку труда. Я часто в такие минуты чувствовал, заслушавшись, как наливаются силой мышцы натруженного тела. Минуту назад усталый, я снова хотел косить. И начинал новый прокос.
Косарь горбушей взмахивает, как правило, три раза влево и столько же вправо. Затем снова влево… и так получается прокос шириной около 3 – 5 метров (что зависит от размера косы, роста и силы косца) и длиной до 50 – 100 и более метров. Обычно планируют прокос с возвращением без отдыха в начало его, где хранится узелок с продуктами, вода. Тут косарь вытирал косу травой, лопатил её, утолял жажду и, немного отдохнув, перебросившись несколькими фразами с соседями, шёл на новый прокос и так целый летний день.
В безоблачный день каждый взмах косы порождал маленькую молнию, отблеск которой был виден издали, даже из окон передних домов моей деревни. Особенно яркой эта молния была на фоне темной тучи над горизонтом, когда с другой стороны светило солнце. Молния при этом вызывала чувство тревоги, иногда казалась зловещей.
  Луг напоминал природную театральную площадку. Тут актеры-люди, одетые в легкие, светлые, яркие цветные одежды, взмахивая узкой дугообразной полоской остро отточенного металла, прикрепленного к фигурно изогнутой деревянной рукоятке, освобождали землю от разнотравья. Срезали его под корень и укладывали в ровные ряды. Земля вновь становилась доступной солнцу и, согретая его лучами, родила юную, сочную зелень, отаву.
Движения людей выверены, ни одного лишнего. Взмах с максимальным наклоном влево, второй – ближе к центру прокоса, третий – от самого центра. Левой ногой с каждым взмахом делается полшага вперед и вправо. Затем перемена рук на рукоятке, шаг вправо и три взмаха в правую сторону в той же последовательности. Снова влево, вправо… Срезанная трава падает и ложится со звуком «вжиг», что тоже создает звуковое сопровождение: вправо «вжиг, вжиг, вжиг», затем влево «вжиг, вжиг, вжиг»… Всё это под ближнюю или дальную «песню косаря» и со световыми эффектами «молний».
Но вот кто-то заметил сигнал: готов на поварне обед. Приходим. Поварню обычно располагали на сухом, высоком берегу озера: далеко видно, удобно сидеть на травке и вода близко. Косарям и стогометателям – особое уважение за самый тяжелый труд. Немудрен обед на лугу, но в страду колхозников старались кормить как можно лучше. За дощатым столом, а чаще на траве вокруг котла, из которого поднимался пар и аппетит разжигающие ароматы, собирались все работающие.
        А время обеда – отдых, встречи, обмен новостями, шутки, смех, розыгрыши, а иногда и песни. Женщины часто подтрунивают над нами, подростками: мальчишками и девчонками. Мужчин-то нет. Но юмор непобедим. Вот и оказываемся мы в центре внимания. Краснеем, стыдливо переглядываемся с девчонками… В перерыв иногда удается вздремнуть на свежескошенной траве в тени куста. А спать в сенокос хочется постоянно.
Послеобеденный упряг проходит быстрее и под вечер оглядываем свои прокосы. А бригадир (молодая женщина или девушка в возрасте – женихов-то нет) измеряет саженью нашу выработку. Норма взрослого за день 45 соток. Это очень много. За лето я скашивал норму два или три раза, когда попадала легкая трава с хвощем или после дождя: трава влажная, но не полегла. Но сколько было радости, когда по дороге в клуб на щите у магазина в центре соседней деревни видел дневные показатели косцов и напротив моей фамилии стояло – 45 соток.
Дома после простенького ужина: стакан козьего молока с домашним житным хлебом, иногда картошка с грибами из русской печки, пшенная каша, спешил точить косу, принести воду, дров, выполнить еще какие-то поручения мамы и в клуб на танцы под гармонь. Ночи светлые. Незаметно проходит время до 1-2 часов ночи. На сон 4-5 часов и снова на луг. И сил хватало – юность.
        Траву на лужайке около дома теперь кошу стойкой. О горбуше сохранил самые теплые воспоминания: её закат совпал с моей юностью.
* Лопатка – деревянная дощечка с рукоятью, усыпанная по смоле песком.
* Упряг – рабочий срок от отдыха до отдыха.
* Сажень – планка длиной два метра для измерения площади.

ОКОННАЯ ЗАНАВЕСКА
Начало этой истории школьной поры осталось в памяти из–за оконных занавесок. Ближайшая средняя школа находилась в двадцати километрах от моей родной деревни. Я выходил из дома в понедельник рано утром, чтобы к началу занятий быть на уроке. Неделю учился. В субботу после занятий уходил домой до понедельника. И так три года.
Мой одноклассник Толя Лапин, уволенный по зрению курсант летного училища, в девятом классе предложил жить в снимаемой им комнате. Он тоже был из дальней деревни. Хозяева, бездетные пожилые люди, не возражали. Соседнюю комнату занимала одноклассница Зина, дальная родственница хозяйки. В нашей комнате стояли две кровати. Между ними стол. У каждой кровати по окну.
В первый же день Зина повесила на окна белые занавески. Взглянув на свою работу, обнаружила непорядок: занавеска с заплаткой висела на Толином окне. Быстро поменяла их местами: занавеска с заплаткой оказалась на моем окне. Я воспринял это с пониманием. Каждому свое. Толя – хорошо одетый, красивый парень, с ореолом военного летчика, хотя и не состоявшегося. Сын партийного работника. Хорошо учится. Общественник: секретарь комсомольской организации. Жил в доме уже несколько месяцев. И в школе было заметно, что Зина выделяет Толю среди одноклассников.
Мои данные много скромнее. Сирота. Во всем проглядывала бедность: в одежде, обуви, особенно в котомке с продуктами, которые приносил на неделю. Весь учебный год в восьмом классе ютился по углам, спал на сундуке или на полу. Правда, учился неплохо. И в физическом развитии не отставал.
В доме царили чистота, доброжелательность, юмор. Хозяева, Толя и Зина приняли меня очень тепло, по-родственному. Я старался помогать в работе по дому, чем мог. Ведь плату за комнату с меня не брали. С Толей и Зиной я держался ровно и был благодарен им.
  Шло время. Вскоре стал замечать на себе Зинины взгляды. Как-то столкнулись в темной кухне (лампа еще не была зажжена), и она не отодвинулась. Её прикосновения были приятными, волнующими. Наши руки уже искали друг друга, а найдя, сплетались. По ним пробегала жаркая волна. Мы могли стоять рядом, на расстоянии чувствуя тепло. Более того, нам становилось жарко и хорошо. Слова были не нужны. А если надо было что-то сказать, то пересохший язык с трудом повиновался. Потом – неловкое обьятие, первый поцелуй. Я не могу сказать, что Зина была красавицей, что внешность её мне очень нравилась. Но непонятная сила влекла к ней. Какая-то горячая волна уносила нас все дальше.
Я понимал несвоевременность для себя всего этого. Мне надо было учиться, окончить среднюю школу. И не потерять доверие хозяев и товарища. Да и другие девчонки класса посматривали в мою сторону. Зина была старше меня. Она была активнее в наших отношениях, ускоряла их. В каникулы после раздумий я принимал решение быть с нею только товарищем. Но проходило время, и улетучивались мои благие намерения.
Сделать так, чтобы на нас не обратили внимания, не удалось. Хозяева с высоты своего возраста очень бережно и тактично отнеслись к юношеской дружбе. Они говорили с нами о жизни, ненавязчиво давали советы. Я подарил Зине фотографию с надписью «на память о совместной жизни». Имея в виду дом. Хозяйка подсказала, что лучше, во избежание недоразумений в будущем, написать «на память о жизни под одной крышей». Мудрая была хозяйка.
Сидели с Зиной в школьном коридоре на скамейке. Я не хотел, чтобы нас видели вместе, но Зина только что подошла. Остановилась классная руководительница: «Школьная дружба, любовь таковы, что у каждого еще будет много друзей. Не следует думать, что это навсегда». Прозорлива была наша Мария Васильевна.
А у меня не хватило ни мудрости, ни предвидения. Очередное решение я принял в весенние каникулы перед выпускными экзаменами в десятом классе. И совершил непростительную ошибку. К экзаменам я готовился дома. Потом узнал, как тяжело она переживала мое охлаждение. Успевавшая по всем предметам в средней школе, она завалила один экзамен и вместо аттестата зрелости получила свидетельство. С ним её приняли только в учительский институт. Говорили, что накануне того экзамена она хотела утопиться в реке, но кто-то ей помешал.
Мог ли я тогда поступить иначе? Стремление в голодное послевоенное время не только окончить школу, но и поступить в ВУЗ, видимо, поглощало меня целиком. И, принимая решение об охлаждении, думал я о своих интересах, о себе. Не задумывался, а как мой поступок отразится на человеке, который рядом. Спустя годы, пришло понимание этого. А тогда я не был готов к иному… Прости меня, Зина.
Да, а как же занавески? Только полтора месяца продержалась занавеска с заплаткой на моем окне. Потом она прочно заняла место на окне товарища.

ЗЕЛЁНЫЙ ТУМАН
– Далеко ли до Гурьевска? – спросил я спутника, когда впервые ехал на автобусе в том направлении.
– Город за двумя полями, – ответил тот.
  И я переспрашивать не стал. Действительно. Мы без остановки миновали одно поле и оказались в поселке Васильково. Далее с одной остановкой по требованию проехали еще поле, и вот он – Гурьевск.
Второе поле – огромное. Оно подковой охватывает лес, в котором затаился город. Позже я узнал, что Гурьевск расположен среди парков. С высоты птичьего полета он кажется накрытым огромной зеленой шапкой. Сквозь нее иногда проглядывают красные черепичные крыши немецких двухэтажных, рядами выстроенных домиков. Современные постройки редки и встречаются обычно на окраинах, за пределами парков. Дома поскромнее – на лугу между городом и железной дорогой. Побогаче – на высоком берегу речки Гурьевка.
Подьезжая к городу, издалека вижу постепенно вырастающую стену высоких деревьев, темно-серую после осеннего листопада. Привык к этому. В начале весны появилось ощущение беспокойства при взгляде на опушку. Не то чтобы что-то менялось. Может быть, намек на будущие изменения. Но в чем он – понять не мог. В конце марта стволы деревьев у основания казались подернутыми легкой нежно–зелёной дымкой, более заметной в солнечный день. К началу апреля дымка, сгущаясь, напоминала зеленоватый туман, из которого поднимались кроны деревьев. В один из дней пришло сравнение: парк надел зеленый пояс, или закрылся до половины стволов зеленой маскировочной сетью. В другой – показалось, что деревья плывут в зеленом тумане.
Простор воображению: парк-богатырь надевает зеленый пояс радости, дающий ему силу для одоления оков зимней спячки, для победы над нею и для встречи красавицы-весны.
А в жизни – это праздник подлеска. Мелкая, разных видов поросль на опушке покрыта множеством молодых листочков. Чуть позже подрост надевает зеленый наряд. Все это видится сперва зеленой дымкой, а затем – туманом на фоне еще темно – серых стволов. Ветераны парка просыпаются позднее.
Придет май, июнь, и листья крон сольются с зеленью подлеска и подроста. Парки приобретут привычный – роскошный зеленый наряд.

СОЛОВУШКА
Раннее майское утро. Уже зарделся восточный край неба. Скоро восход. Мы с Графом вышли за город послушать птиц. Вот оранжевый диск поднялся над горизонтом, осветив и оживив всё вокруг. Птицы тоже проснулись и запели. В перелесках их много, и поют они гимны солнцу, весне-красне, и новому дню каждая по своему, но все – энергично и весело. Даже в привычном «ку-ку, ку-ку» слышно чуть приглушённое восхищение весенним пробуждением природы. В каждом голосе задор, желание привлечь внимание, а может, и удивить певческий мир новыми напевами или особенным звучанием прежних.
Но хор разнообразных голосов – лишь звуковой фон для солиста весны – соловья. Как только донеслось бодрое «чок-чок-чок», внимание сразу же властно захвачено соловьиными трелями. Песни других птиц – уже на втором плане. «Чок-чок-чок» периодически повторяется, а в промежутках слышны неисчислимые варианты музыкальных звуков. Они сплетаются в удивительные соловьиные мелодии. Записал некоторые из них: «чиви-чиви-чиви, виють-фиють-пиу, киви, пийю, пиви, пив-пив-пив, пиу-пиу-пиу, квили-квили, тюири, кюн, юри, выби-выби, юби, вить-вить, ють, ить, пиють-пиють, пить-пить-пить, выбив, тев-тев, те-те-те, курлю, курлю, что ты-что ты, у так-у так, выбив, турлю-турлю, тью-тью-тью, пиу-пиу, би-пи, би-пи, тюк-тюк, топи-топи, тьюу-тьюу, топ-топ-топ, иди-иди, выбив, ути-ути, тюрр, утив, тью-тью, кирлю, тиюрли…» Они выглядят на бумаге и читаются как отдельные звуки. А в песне соловья образуют музыкальное единство, напев. Даже нередкий кратковременный треск вписывается в благозвучную последовательность.
В птичьем хоре выделяются песни, исполненные голосами искусных звукоподражателей: скворца, дрозда… Соловьиная песня с её чистыми музыкальными звуками в незамутнённой, изначальной прозрачности утреннего воздуха более мелодична, разносится далеко, слышна чётче других. Соловей легко переходит от одной тональности к другой. В его пении тон музыкальных звуков постоянно меняется. Высокий – тонкий и звонкий – на низкий, мягкий. Переходы эти нежны и мелодичны. Они кажутся иногда доверительными, даже интимными, порой напоминают дальний перезвон хрустальных колокольчиков.
Увидеть соловья непросто: плодовые деревья – в кипени цветения. Стоят как облитые молоком или окутанные облаком каждое. А молодая, но уже густая листва других непроницаема для взгляда, словно накрыта маскировочной сетью. Но мне повезло. Я оказался удачлив и получил редчайший подарок – несколько минут наедине с соловьём..
Он бесшумно появился и сел на единственную сухую ветку цветущей акации. Я стоял около дерева, слушая птиц. Соловей передо мной – как на ладони. Я замер, а соловушка запел и солировал несколько минут. В программу вошли привычные мелодии, напевы из прошлых концертов. Но исполнитель дополнил её новыми, удивительно мелодичными музыкальными узорами. А пел он с такой радостью, с таким упоением, словно в это весеннее, солнечное утро хотел убедить меня и других в том, что жизнь прекрасна и удивительна, что она неповторима, а потому каждый день надо жить полной жизнью: с улыбкой, любовью и уважением, доставляя золотинки счастья себе и людям.
Какое-то светлое, тёплое чувство входило в меня, наполняло, поднимало над обыденностью. Повседневные заботы, мысли исчезли. Охватило чувство восторга, любви. Соловушка своей песней на мгновения освободил меня от земного притяжения и увлёк вслед за ней вверх. Туда, где только Бог-свет, правда и любовь. Чувство любви переполняло. Я был готов обнять весь мир. К сожалению, чудесное долгим не бывает. Внезапно певец умолк и неслышно взлетел.
Он был так мал и лёгок, что веточка, на которой сидел, качнулась при этом чуть-чуть. Серенький с коричневым оттенком, а, может быть, с коричневыми крапинками. Слегка вытянут от головки к хвостику. Изящный. Грудка и брюшко не выделяются. При пении поднимал головку клювиком вверх, раздувая зобик, или верхнюю часть шейки спереди.
Мы с Графом возвращались довольные… Он набегался в высокой траве среди деревьев и кустов. Иногда подбегал, смотрел, прося разрешения побегать ещё и, увидев кивок согласия, продолжал своё занятие.
Так близко и отчётливо я видел соловушку впервые. Его внезапное появление, изумительный концерт кажется невероятным. Но это было. Спасибо, соловушке, за песни, за нежданную радость, за пережитое чувство восторга.

ВЕНСКИЙ ВАЛЬС
Осенний вечер. Симфонический оркестр в саду Немецко-русского дома. Собираются гости. Все располагаются на лужайке между домом и высокими деревьями у ограды сада: оркестранты – ближе к дому, а слушатели – полукругом перед ними на белых пластиковых стульях. Предконцертная суета: проверка звучания музыкальных инструментов, размещение опоздавших, утоление страждущими жажды водой и пивом из бутылок на столе.
Наконец дирижер в черном фраке занял свое место, взглядом окинул оркестрантов, приподнял руки с палочкой – все затихло. Легкий взмах ею – и полились звуки музыки. Вначале нежные и слабые, они становились все сильнее. Вот они заполнили лужайку, сад, миновали пределы их, поднялись к высоко плывущим облакам.
Внимание слушателей сразу и властно захвачено ими. Души и сердца их наполнились восхищением, восторгом от изумительной музыки. Они пленены ею. Музыканты создали из разных людей на лужайке единый, одинаково воспринимающий, чувствующий и переживающий организм. Он внимал оркестру, устремив зачарованный взор на дирижера с его волшебной палочкой, на музыкантов с инструментами и был полностью погружен в музыку, уже не замечая ничего вокруг.
Но неожиданно произошло событие, побудившее одного, второго, а затем всех поднять глаза. Оркестр заиграл знаменитый венский вальс Иоганна Штрауса-сына «На прекрасном голубом Дунае». Современник композитора вспоминал: «Венцы не слушали музыку Штрауса. Как только доносились его мелодии, они сразу начинали танцевать!»
Легкое дуновение тронуло кроны высоких деревьев. Несколько листьев слетели и стали медленно планировать вниз. Лучи заходящего солнца, проникнув сквозь просветы облаков и кроны деревьев, подсветили падающие листья.
Чудные звуки венского вальса подхватили их и закачали на волнах дивной мелодии. Планируя, листья кружились под музыку в одну сторону. Затем, как опытные танцоры, – в другую. Они танцевали, поражая воображение слушателей концерта. Феерия! Природа приготовила чудесный подарок. Мелодия стала не только слышимой, но и видимой. Волшебное, сказочное зрелище: под музыку симфонического оркестра листья танцевали венский вальс!











П О Э З И Я

Юрий КУРАНОВ

Как будто музыка ложится на поля,
Идет в леса, стоит над хуторами,
Где русаки, усами шевеля,
К утру теребят сено под стогами;
Как будто музыка стоит в березняках,
Кого-то ждет, кому-то сладко верит,
И в голубых сугробистых кустах
Внимают ей взволнованные звери;
Как будто пенье слышится в логу,
Иль по ручью бегут звеня ледышки,
Где ели словно встали на бегу,
Склонив к земле заснеженные шишки;
Какой-то отзвук ходит стороной,
По соснякам, по ставням, по воротам,
И кто-то добрый дышит тишиной
Обочь дорог за каждым поворотом.
Зима в дремучий сон погружена,
Зима молчит, зима покою рада,
Когда звучит, как пенье, тишина
В сиреневом круженье снегопада.


Маргарита БЕСЕДИНА

 
А что на свете
       происходит?
Опять Весна на землю
       сходит,
Не глядя на людское зло –
Хотя бы в этом повезло!
И молодой своей листвою
Березы души нам отмоют,
Весна теплом нас одарит –
Глядишь, душа не так болит.
Подумайте, какое счастье
Весенним воздухом дышать
И миновавших дней ненастье
Лишь лёгким вздохом
вспоминать.
И вот уже запел скворец.
Ах, пересмешник! Ах хитрец!
То замяукает котом,
Засвищет соловьём потом
И – что-то на своем наречье..
А ну, давай по-человечьи!
Ведь я – бескрылый человек:
Нет денег – и живешь свой век,
Пришитый к одному крыльцу...
Нет! Я завидую скворцу.
Как он летает далеко!
Поётся как ему легко!
Живется как в своем дому!
Лишь
       не стреляйте
       по нему.
Поговорим, Весны певец,
Давай рассказывай, скворец
Поговорим накоротке…
Пойму на птичьем языке –
Он ближе сердцу моему.
Ты говори, тебя пойму.
 

ВЕСЕННИЕ АККОРДЫ

Взволнована
прикосновеньем взгляда.
Я так давно счастливой не была.
…Весна, весна
по городу
       плыла.
***
Нахлынуло…
Заполонило…
Среди весенней кутерьмы,
Круша сомненья и преграды,
Смогли вдвоём остаться мы –
Взволнованным прикосновеньем
взгляда.

***
Весны дыхание во всём:
И в том, что мы опять вдвоём,
И в том, как облако кружит,
И в том, что ручеёк бежит,
И в том, как замяукал кот
У наших стареньких ворот.
Как нежно каркает ворона…
И пусть ещё нескоро крона
Оденет в зелень дерева,
И только кое-где трава
Пусть робко, пусть ещё несмело,
Прогнав снега, зазеленела,
А в воздухе прохладно, влажно, –
Всё это, в сущности, неважно,
А важно: этою весной, –
Как песня в небе,
как награда,
Ты без меня – опять со мной
Взволнованным прикосновеньем
взгляда.

***
 
Апрель – мальчишка
       босоногий,
В смешинках лужицы-
       глаза.
Он звонко шлёпал по дороге,
Прохожих выпачкать грозя.

И, всем заглядывая в лица,
На ножки девичьи косил.
И как тут было не влюбиться!
Не полюбить, что было сил!

Проказничал и веселился,
Березку дёргал за косу,
Вот засмотрелся – отразился,
Веснушкой вспыхнув на носу.

Конечно, понял, что влюбился.
Собрал подснежников букет,
Прохладным дождиком
       омылся
И написал любви сонет.

Но он, веселый и беспечный, –
Юнец, мальчишка, сорванец –
Не знал, что он, апрель,
       не вечен.
Ещё неделька – и конец.

Сам не заметил, как промчался
В весенних ласковых лучах.
И только в памяти остался,
Весну качая на плечах.

 








ЗОВ ВЕСНЫ

 
Протрубили весенние горны –
Из-за облака,
прямо с небес!
Им ответили звуки валторны –
И вступает весь птичий оркестр.

Зимней стужи отбросив оковы,
Всё ликует!
Цветет
и поёт!
Повинуясь весеннему зову,
Всё любви приближения ждёт.

И не годы считает кукушка,
Хоть не вьёт своего гнезда, –
Это друг окликает подружку.
Это песня любви, господа.
А какие берёт аккорды,
Затерявшись среди ветвей,
Заходясь от любви и восторга,
Пташка малая – соловей!

И выводят свои рулады
Обитатели на пруду.
Спой и ты под окном серенаду,
А я тихо к тебе подойду.

Посмотри: вишня белая,
будто под снегом,
Это просто царица Весна
Дышит в душу любовью и негой.
       Потому-то и мне не до сна.


 
***
Эту ночь придумали влюбленные.
Эта ночь для неги и для грез.
Влажно льется в окна
       изумленные
Свет луны и нежный запах роз.
Бархат неба с яркими
       алмазами,
Вытканный из летних гроз…
Не тревожьте ночь пустыми
       фразами –
Мы тогда услышим пенье звезд,
И как разговаривают розы,
Как ложится на траву роса,
Как, прощая нас, роняют слезы
Души, улетая в небеса.


УТРО В СВЕТЛОГОРСКЕ

 
Это явится всё мне
однажды во сне –
Просыпается утро
на старой сосне
И вползает в мою
приоткрытую дверь,
Будто нежный и ласковый
преданный зверь.
Ты проснёшься –
оно у тебя за плечом
И скользит по подушке
янтарным лучом.
Перед поступью знойного
летнего дня
Напоит это утро
       прохладой меня,
Заблестит на траве
серебристой росой,
Прошуршит на березе
зелёной косой.
Всё: в рябиновых брызгах
песчаный откос –
Дотянуться б, сорвать
эту жаркую гроздь! –
Крики чаек и
шёпот волны голубой –
Всё впитать бы, вобрать,
унести бы с собой!
И тогда в мои зимние
скучные сны
Это утро вернётся
на лапах сосны.

БЕЛОЕ ОБЛАКО

 
Лёгкое облако
в белой вуали,
Где эту летнюю ночь ночевали?
Может, на старой сосне
подремали?
Может, всю ноченьку вы
кочевали,
Мерили с ветром долгие вёрсты,
На небе светлом
маленький остров?
Может быть, даже
за полдень где-то,
Вы переполнитесь влагой и ветром,
К вечеру ближе
закружит вас в вальсе
Ласковый ветер-
шалун и проказник,
Вдруг подрастёте до тучки
вы грозной,
– Милая деточка,
это так просто, –
И прошумите дождём…
Но едва ли?..
Нежное облако
в белой вуали.

 
***
 
Заплаканное утро. Серый купол
       неба.
Краткий лучик солнца – был ты
       или не был?
Здравствуй дождь, сегодня, завтра
 послезавтра и всегда....
Что ж так долго горько плачешь?
В чем причина? Где беда?
       Ты бы громом рассмеялся
       Да по лужам поплясал!
       Нашумелся б, наплескался.
       После взял и перестал.
Ты бы радугу развесил,
Солнцу место уступил.
Что ж так холоден, невесел?
Надоело – нету сил!
       А на небе ни просвета.
       Иль грешили так, творец?
       Где же солнце? Где же лето?
       Праздник жизни, наконец?!
Так с тоски ведь можно спятить,
В мутных струях утонуть.
Иль лежать себе в кровати,
Сочинять чего-нибудь.

ПРИБОЙ

Уже туманился восток,
А ветер бил и бил в лицо.
Волны шипящий гребешок,
Вдруг изогнувшись колесом,
Ликуя,
падал на песок.
Вода бурлила,
закипала,
Вода вставала на дыбы,
Должно быть, с кем-то воевала,
Не уступала без борьбы.
Потом, казалось, затихала,
Подкрадывалась,
словно лис,
И снова на дыбы
вставала!
И повторяла всё на «бис».
Но к ночи тяжело вздыхала,
И лишь сердитый рокоток…
А утром мне стопы лизала,
И только пенный завиток
Напоминал о прежней битве.
– Кто выиграл?
Кто побеждён? –
И вот теперь она в молитве
 За тех, кого взяла в полон.

 

***
 
Бабье лето рыжей лапой клёна,
Кистями пунцовыми рябин
Вперемешку с жёлтым и зелёным
Смотрит сверху ярко-голубым.
Этот лёгкий аромат прощанья
Вспыхнувшей на время красоты!
Словно у последнего свиданья,
Словно у несбыточной мечты.
И с каким томительным шептаньем
Мне ложится под ноги листва…
Словно запоздалого признанья
Уж теперь ненужные слова.
 
***
       Засыпает город. Тише.
       Окна спят, и спят дома.
       Сны слетаются под крышу.
       Спит Бессонница сама.
       Никого уже не слышно,
       Только сны снуют,
       как мыши.
       Разлетаясь к изголовьям,
       Обернуться кто любовью,
       Кто печалью, кто бедой,
       Кто нечаянным свиданьем,
Кто разлукой, кто страданьем,
А кто страстью роковой.
Ночь, как льдинка, тихо тает.
Улетают,
       улетают,
Будто птицы до весны,
Улетают на день сны.
Но куда?
       Никто не знает.
Улетают…
 

***
 
       Ну что сидеть, как взаперти?
       Вперёд! – туда, где не был.
       Слабо – по Млечному пути
       Дойти до края неба?
Ну что же, в путь – так значит в путь!
И что здесь быль, что небыль?
Собрался я не как-нибудь:
С собой краюха хлеба
       Да фляга доброго вина,
       Чтоб не скучать в дороге,
       Чтоб осушить её до дна,
       Когда промокнут ноги.
Но только мне ступить за дверь –
Лежавший на пороге
Мой преданный и нежный зверь
Ко мне бежит в тревоге.
       Глаза его – как две звезды,
       Блестят они на морде,
       Глаза его – как две беды…
       И дело не в породе.
Мой пёс, везде сующий нос,
        Не выдержит разлуки.
        Куда же черт меня понёс
        Скорей всего от скуки?!
А если взять его с собой ?
В пути он не помеха,
Не то такой поднимет вой –
Всем будет не до смеха.
        А пес уже и хвост трубой,
        И чутким ухом водит,
        Как будто план одобрил мой:
        К ноге – и не отходит.
Но если он с созвездьем Псов
Затеет злую драку?
Рванет туда – и был таков!
Я знаю забияку...
        Всходила полная луна
        На небе темно-синем,
        А мы сидели у окна –
        Я, пёс да кот Василий...
...А флягу доброго вина
И на земле осилим.
 

***
Запылала рябина,
как в бреду, на беду.
       Я к красавице этой
       на поклон подойду.
Терпких ягод не трону,
красоту пощажу,
Лучше я помечтаю,
поворожу.
Когда жить перестану
       и мне птицей не стать,
Я б хотела рябиной
у дороги стоять
Рядом с дубом могучим.
       Пусть шумит в вышине!
Он, пронзающий тучи,
будет петь о весне.
И тогда мне не страшен
станет ветер шальной.
Устою, не сломаюсь у него за
       спиной.
За заботу и нежность я его награжу.
Гроздья спелой рябины
       к ногам положу.
Запылала рябина,
       как в бреду, на беду.
Я к красавице этой
       помечтать подойду.

 



ИМЕНИНЫ ОСЕНИ

 
А осень кружит по городу,
Листвою кружит,
       ветрами.
Какую тут ждать погоду?
Позвольте мне, Осень,
       с вами.
Сегодня вы –
       моя спутница.
Никто другой мне не нужен,
Только осень-разлучница
С рябиной терпкой на ужин.

Лицо подставляю ветру
И прыгаю через лужи,
А Осень даёт мне карету:
– Садитесь, ваш стих простужен.
– Какая вы, Осень, умница! –
Я еду. Звенят трамваи...
Совсем незнакомая улица.
– Простите, я вас не знаю.
Какая же, право, вы скромница –
Три дома и два сарая.
Ну что же, давайте знакомиться.
…Лишь пёс в подворотне лаёт.
Но клёны!
Красавцы клёны!
И красная гроздь рябины!
И сад ещё весь зелёный!
У Осени –
       именины.
 


ОСЕННИЙ БАЛ

Осенний бал!
Осенний бал!
Он и меня к себе позвал.
Какие гости собрались!
Кружится в вальсе
       липы лист,
Осинки лист
       танцует твист.
Повсюду гомон,
шум
и свист.
Вот гордый клён,
красавец клён.
Как он танцует вальс-
       бостон!
Какие гости собрались!
Ему кричали «Браво! Бис!».
А песнь осенняя берёз
Меня растрогала до слёз!
Маэстро Ветер правил бал,
И сам вовсю озорничал:
Берёзке косы расплетал,
Сосне колени целовал,
Шумел,
свистел,
гудел,
кричал,
Над лесом облачко качал.
На это пиршество глядя,
Упала капелька дождя,
И заискрились в танце быстром
       Рябинки красные мониста.
       А это что за скрип и стон?!
То старец-дуб плясал чарльстон…
Вот это бал!
Вот это бал!
Там клён берёзку обнимал,
Там дуб осинку целовал.
Какой скандал!
Какой был бал!!

 

***
 
Мне мешает спать луна –
       просыпаюсь среди ночи.
Одиночество вдвоём – худшее
       из одиночеств.
Утро. Сумрачный рассвет.
Начался день –
       славу Богу !
Завтрак. Магазин. Обед.
И дорога до порога.
Так проходит день без бед,
Оставляя жизнь короче.
Утро. День. Супруг. Обед.
Там, где друг, – там в жизни
       прочерк.
Одиночество вдвоём –
       худшее из одиночеств.

 

 
Владимир ГОРН

ИЗАБЕЛЬ

 
Было всё.
Были долгие зимы в снегах.
Было всё.
Были яркие вёсны в цветах.
Свечи белых берёз.
Был февраль.
Был апрель.
И трескучий мороз,
И цветная капель.
Счастье детства,
Которое не описать:
Ни забот, ни хлопот,
Рядом добрая мать.
И большие, могучие
Руки отца…
Сколько лет впереди –
Им не видно конца!
Были школьные годы,
И я рисовал
На альбомном листе
Детский свой идеал.
Несмышлёный подросток,
Теряя покой,
Полупрофиль девичий
Нетвёрдой рукой
По ночам выводил.
И однажды с листа
На меня посмотрела
Живая Мечта.
Это было в далёком
Былом феврале.
И лежала Мечта
У меня на столе.
Не забыть до теперешних
Горьких седин
Календарь и две цифры:
Один и один.
Я Мечту на картонку
Наклеил потом
И повесил её
У себя над столом.
И смотрел на меня
Каждый день тот портрет.
Ждал я встречи с мечтой.
Через несколько лет
Средь ровесниц искал
Светлый свой идеал,
И стихи по ночам
Я Мечте посвящал …
Было всё как у всех :
Я мужал, я взрослел –
И поблек идеал
За рутиною дел.
Свет за шторами был.
Был перрон.
Был вокзал.
И когда-то «прости»
Я кому-то сказал.
Дальше жить, как я жил,
Просто не было сил.
Ночью я уезжал
И Мечту увозил.
И назад всё быстрей
Уносились огни…
Были белые ночи
И чёрные дни.
До утра разговоры,
В стаканах вино
И безумная ночь –
Как мгновенье одно.
А потом – папиросы,
Мольберт у стены.
Были светлые сны
И тревожные сны,
И в сознанье набатом
Стучался ГУЛаг,
И «незыблемой» власти
Железный кулак
Гуманизм утверждал
На допросах ночных
Под портретом вождя
И под пах, и под дых.
Забывался на нарах
В горячечном сне,
Тонкой струйкою жизнь
Возвращалась ко мне.
Добрый ангел крыла
Надо мной простирал –
Открывались засовы,
Кончался кошмар.
И свобода в груди –
Как живая вода …
Если хочешь – иди
Хоть куда …
В никуда …
Было тёплое море,
И всё – ерунда.
Было горе – не горе,
Беда – не беда.
Растворялись разлуки
В ленивой волне,
И гитарные звуки
В ночной тишине
Мимоходом пленяли
Чьи-то сердца.
Столько лет впереди!
Далеко до конца.
И в леса уходил,
И бродил по горам,
И на стенах висели
Картины без рам.
Пачки денег без счёта,
Круты мебеля,
Бытовухи болото,
Ля-ля, тра-ля-ля …
Рядом голос родной –
Как вода в ручейке,
Трепет детской руки
На небритой щеке …
Но как домик песочный
Смывает волна –
Смыла всё в одночасье
Чужая война.
Чёрный день.
Чёрный год.
Чёрный луч.
Чёрный свет.
Ничего.
Никого.
Вздоха нет.
Жизни нет.
Впереди пустота.
За спиною война.
Перед взором туман.
На глазах пелена.
И четыре границы
Под грохот колёс.
И рыдала душа –
Только не было слёз.
Там чужого, холодного
Моря свинец
Положил и страданьям,
И чувствам конец.
Без эмоций, без воли
Средь каменных стен
По привычке по городу
Шёл манекен.
 По привычке живя,
 По привычке дыша.
       И душа не рыдала –
       Замёрзла душа.
       На чужом карнавале
       Незваный изгой –
       На вокзале в подвале
       Боролся с судьбой.
       И, как в сердце вонзается
Брошенный нож,
Прозвучало вдогонку
Презренное : «БОМЖ».
Оглянуться? Не надо.
Иди и смотри.
И дворянская кровь
Закипала внутри.
И туманила мозг,
Заливала глаза,
И кровавою струйкой
Сочилась слеза.
И опять на простор
Эта вырвалась боль.
Боже правый, за что?
Боже! Боже! Доколь?!!
Ночь. Совковое быдло
Спешит на «бродвей».
И плетется бродяга
Дворянских кровей.
Он ни жив и ни мертв.
Он ни молод, ни стар.
Мимо жизни идет
Бесприютный клошар.
Он свободен в отличье
От вас, « господа».
Коль захочет – пойдет
Хоть куда.
       В никуда…
Мимо окон чужих,
Сквозь российский Содом,
Словно с камнем на дно –
В постсоветский дурдом.
Примитивная мысль:
Хоть прилечь, хоть присесть,
Хоть немного поспать,
Хоть немного поесть,
И по улицам злым
Не бродить до утра.
Хоть немного тепла.
Хоть немного добра…
И захлопнулась дверь
За усталой спиной.
И опять отделен
От свободы стеной.
И за что же, скиталец,
Себя ты обрёк
Ни за что ни про что
На пожизненный срок?!
Всё. Захлопнулась дверь.
Вот и кончена жизнь.
Спи, подружка моя,
Колонковая кисть.
Я довольно непросто
Простился с тобой.
Как я мог, так и спорил
 
Со злою судьбой.
Вечно бился о стену,
Как рыба об лед,
А в итоге всегда –
То облом, то пролет.
Кабинеты потом
Обходил за версту
И опять возвращался
К немому холсту.
Я в руке согревал
Тонкий твой черенок.
Вдохновенья, эмоций
И мыслей поток
Я с тобою, дружок,
На него изливал.
Ты касалась холста –
Ну а он оживал,
Начинал говорить,
То фриволен, то строг.
Отвечала ему ты,
И ваш диалог
Я внимательно слушал,
Стараясь постичь:
Почему вам дано
Поколенья учить
Красоте и добру?
Кто вам дать это мог?
И рождалось в мозгу:
Только Он, только Бог.
Колонковая кисть,
Закадычный дружок,
Сколько вместе за жизнь
Мы познали дорог!
Мы писали с тобой
В синеве облака,
И вечерний прибой,
И полет мотылька.
Я те милые образы
В сердце храню:
Натюрморты, портреты,
Марины и ню.
Сколько было написано
Гроз и дождей!
Только мы не писали с тобою
Вождей…
Неглубокую ямку
Я вырыл тебе.
Я принес тебя в жертву
Беспутной судьбе.
Вот, в психушке «живу».
На меня не гневись.
Спи, подружка моя,
Колонковая кисть.
О, мой рыженький, маленький
Тонкий дружок,
Ты мне это припомнишь,
За мною должок.
Шли минуты, недели,
Сливаясь в года.
И стучало в мозгу:
Никогда! Никогда!
Никуда! Ниоткуда!
Ни с кем! Ничего!
Вот и кончилась жизнь.
Никого! Никого!!!
Но однажды в неверной
Ночной тишине
Белый ангел с крылами
Привиделся мне.
И искрился на нем
Белоснежный наряд,
И был добрым и строгим
Внимательный взгляд.
Ничего не сказал,
Даже губ не разжал,
А в руках он мой детский
Портретик держал.
И светился во тьме
Тот квадратик листа.
На меня вновь, как в детстве,
Смотрела Мечта.
А во взгляде – укор.
Грустно взгляд мне сказал:
– Что ж меня не нашёл?
Видно, плохо искал.
Я сгорела в далекой
Кавказской войне
У тебя над столом
В мастерской на стене.
Много видел ты горя,
Крестов и могил.
Горе помнишь, дружок,
А меня позабыл.

Я рукой до листа
Дотянулся почти:
Где ж искать мне тебя?
Ну скажи, не молчи!
Только Ангел с портретом
Растаял в стене.
То ли был наяву,
То ли снился во сне.
Растворился, исчез,
Как в пустыне мираж.
То ли Божья судьба,
То ль бесовский кураж.
Я всю ночь рассуждал
Не сомкнувши глаза,
Но наутро с рассветом
Себе я сказал:
 
Это всё несерьёзно.
Какая Мечта?!
Всё равно уже поздно,
Ведь жизнь прожита.
Только вывод такой –
Это надо учесть:
Если ангелы есть,
Значит, Бог тоже есть.
Чтоб в душе у меня
Прекратился раздор –
То был Божий посланник,
Амбассадор.
Чтоб с судьбою смириться
И крест свой нести,
Просто надо креститься
И к Богу прийти.
Да, я многое в жизни
Своей повидал.
Веселился, смеялся,
Грешил и страдал.
И скитаний Гоморру,
И тюрем Содом…
Но чтоб ангелы вдруг
Приходили в дурдом –
Никогда не видал
И не слышал вовек.
Надо б дату запомнить.
Сегодня четверг.
В понедельник отца
Я столетье справлял.
Значит, нынче –
Одиннадцатое февраля.
Вот и дома. Под мышкою
«Новый завет»
И три пачки печенья,
А может, конфет:
Сердобольные немцы,
Гордыню презрев,
Шлют в Россию гуманный,
Святой «подогрев».
Маха, ну-ка подвинься,
Дай папке присесть.
Мяу-мяу, не будешь
Печенье ты есть.
Я сейчас тебе лучше
Почищу яйцо…
Где ж я всё-таки мог
Видеть это лицо?
Где-то… где-то в подкорке
Засело оно.
Точно знаю, что видел,
Но… очень давно.
Англичаночка – прелесть:
Красива, стройна,
Только где же мы виделись,
Я и она?
Сочи?! Адлер?! Сухуми?!
Училась в Москве…
Эх, засела она
У меня в голове.
Да и имя – что надо!
И пахнет вином.
Это – сорт винограда,
Что рос под окном.
Что-то очень родное
Во взгляде её.
Смотрит словно насквозь,
Прямо в сердце моё.
Отпечатался в памяти
Он навсегда.
Видел я этот взгляд!!!
Только где? И когда?
Вроде зрительной памятью
Бог наделил:
Я ж художник! И всё ж …
Да, старею. Забыл.
Ладно, может быть, вспомню,
Вся ночь впереди.
Маха, хвост убери,
Дай-ка папке пройти.
За окошком – февраль,
Только с крыши капель
Под окошком звенит:
Изабель … Изабель …
Обещала она
В среду нас посетить.
Ёлки-палки, ведь нечем
Её угостить.
Холодильник пустой,
Денег нет, как назло.
Маха, слышишь, какое
Сегодня число?
В среду будет …
Шестнадцатое февраля,
А сего … Боже мой!
Вот те на! О-ля-ля!
И, как молния, образ
Родился в мозгу!
Да, такого себе
Я простить не могу.
Белый ангел в ночи …
И сгоревший портрет …
Вот и встретил Мечту я
На старости лет.
Как я мог не узнать
Давний свой идеал?!
«Что ж меня не нашёл?
А нашёл – не узнал».
Как в нокаут ушёл я.
Сидел и курил.
 
Идиот, идиот, –
Я себе говорил.
Ты, дружочек, свихнулся
Под тяжестью лет.
Ты не вздумай сказать ей
Про этот портрет.
Не тревожь ты девчонку,
Седой старый хрыч,
И возьми себя в руки:
Встряхнись и не хнычь.
Ты учитывай, милый,
Соцстатус БОМЖа.
Ведь она – из Лондона,
А ты – без гроша.
Да и разницу в возрасте
Тоже учти.
Ведь она тебе в дочки
Годится почти.
Бес в ребро?! Ох не надо
С судьбою шутить.
Может, хочешь в психушку
Опять угодить?!
Ты мужчина. Присядь.
Разберись. Не спеши.
На стихи потянуло?
Садись и пиши.
Вот сижу и пишу,
А в душе, как свирель,
Переливом звучит:
Изабель …Изабель …
Будто я у могилы
Стою на краю
И пою лебединую
Песню мою.
Ну, а зимний февраль,
Как весенний апрель,
Азнавуром поёт:
Изабель … Изабель …
«За секунду до смерти, –
Я слышал не раз, –
Перед мысленным взором
Вся жизнь пронеслась».
Так и я в этот час –
Боже правый, прости! –
Всё, что было со мной
На нелёгком пути,
Воскресил, прокрутил,
Как немое кино.
То, что было вчера …
То, что было давно …
Было всё:
Череда ликований и бед,
Торжество поражений
И горечь побед.
Было счастье незнанья
И боль новостей,
И огромный букет
Колонковых кистей.
Были горькие ночи
В казённых домах,
Привкус соли морской
На припухших губах.
Был и полный карман,
И бумажник пустой,
Стон огромной страны
Под кровавой звездой.
И порой из руки
Выпадал карандаш,
Чьи-то лица сливались
В безумный коллаж.
Шли прохожие мимо,
И – мимо – такси,
И кого-то куда-то
Экспресс уносил.
Расставался, встречался …
Любя … не любя …
Было всё.
Только не было рядом
Тебя.
С крыши каплет капель,
Шепчут капли воды :
Изабель… Изабель…
До среды… до среды…

 









Валентина ДОЛИНА

***
 
Мне улыбнулась вдруг судьба
И сделала счастливой –
Она наполнила меня
Неизъяснимой силой:

Во мне поэзия поет,
Звучит, не умолкая,
И я ночами напролет
Пишу стихи, не уставая.

Как будто божие зерно
       Упало в благодать земную
       И буйно рифмою взросло,
       Меня безудержно балуя.

Не уходи! Живи со мной,
Мое таинственное чудо!
Я буду бережна с тобой,
Моя божественная муза!

И сколько буду я жива,
Я буду счастлива на свете
Тем, что сегодня приняла
Подарок лучший на планете.

Меня заветная стезя
Манит неистовостью света.
... Жить без стихов уже нельзя –
Простите, мудрые поэты!
 

 


КРАСНОЕ МОРЕ

 
Я восьмое чудо света
       увидала не во сне –
Из окошка самолета,
       подлетая к Хургаде.
Берег яркой полосою
       обозначился в песке:
Предо мной открылось море
       в неожиданной красе!
Будь моя на это воля,
       я бы море назвала
Бирюзовым – всех оттенков
       бирюза в него вошла.
Кто в Египте побывает,
       можно даже и зимой, –
Окунется и согреет
       руки теплою водой.
Отчего назвали Красным,
       ведь на свете нет синей?
Оттого, что в нем кораллов
       больше, чем простых камней.
Живописные созданья
       образуют острова,
Расцветают и болеют,
       как живые существа.
В естестве кораллов красных
       есть таинственная вязь –
На диковинку морскую
       насмотреться можно всласть.
В чистоте воды прозрачной
       любопытно наблюдать
Мир подводный – стаи рыбок
       будут рядом проплывать.
Поклонившись пирамидам,
       щелкнув сфинкса цифровым,
Мы за древности земные
       египтян благодарим.
Отогревшись, исцелившись
       африканскою рапой,
Путешественник бывалый
       собирается домой.
Повидав уже немало,
       для других увозит весть,
Что восьмое чудо света
       на планете все же есть!
Кто в Египет не поедет,
       не увидит и во сне:
Море Красное прекрасно
       даже в лютом январе!

 








МОРЩИНКИ

 
Как жалко: мелкие морщинки
Не стали прятаться шутя,
Подобно тонкой паутинке
Они спустились на меня.

В них пролегли живым рисунком
Любовь, страдания и страсть
И пролились дожди слезинок,
Что жизнь дарила не скупясь.

И задержались в них смешинки,
Когда компанией хмельной
Мы хохотали без причины
И веселились всей душой.

В них ожидание, забота –
Святой удел который год!
И бесконечная тревога –
Она как будто и не в счет…

Я уважаю их, наверное,
Но их коварства – не терплю:
В них время прячется безмерное,
И я открыто говорю:

Явились вы без приглашения –
Я объявляю вам войну,
И без малейшего сомнения
Я в схватку с временем вступлю!

Я лучшим кремом вас намажу,
На это я не поскуплюсь,
Затем отшлепаю массажем,
И снова феей обернусь.

Я вас гоню почти отчаянно,
Я вас… по-дружески молю:
Не торопитесь вы нечаянно
Испортить красоту мою!

 

КОТ ВАСИЛИЙ

 
В голубом проеме
Васькин силуэт –
Как всегда, из дома
Он глядит на свет.

Прыгнет на окошко,
Чтобы увидать
Серенькую кошку
И о ней мечтать…

В совершенстве линий
Мягкий ореол:
Этот кот Василий –
Как живой декор.

Если он приляжет
На диван, свернувшись,
Будьте осторожны:
Это не подушка!

Но когда Василий
Лакомится рыбой,
Он напоминает
Маленького тигра:

Хищное урчанье,
Алчные глаза,
Тело в напряженье –
Подойти нельзя.

Выгнув круто спину,
Лапками встряхнет,
Подмигнет учтиво
И оближет рот,

Хвост подняв вальяжно,
Очень-очень важно
Зашагает прочь,
День сменив на ночь.

 









ЛУНА

 
Как ты сегодня круглолица,
Луна – горящая жар-птица!
Проделав свой заветный круг,
Ты озраешь все вокруг.

Из монолита создана –
Ты вся загадкой обвита…
Магнитный образ взор манит,
Быть сновидениям велит!

Себя сомненьями терзая,
Тебе мы тайны доверяем.
Ты ж, в тонкий мир взглянув
       мельком,
Нам отвечаешь вещим сном.

Своими слабыми лучами
Над нами властвуешь ночами...
Неповторимый лунный свет –
В природе сокровенней нет!

Волшебным светом обливая
И души нежные лаская,
Томленьем ранишь и гнетешь,
Вдруг вдохновение пошлешь…

Бросаешь в жаркие объятья,
Влечешь в опасные занятья,
Ты любопытна и строга,
Противоречия полна!

Ты повисишь, чуть уставая,
За крыши башен задевая, –
И торопливо убежишь,
Иные дали оживишь…

 

***
 
Мой город спит, ночная тень
Сменила жаркий летний день,
В туманном свете фонарей,
Как золотая канитель,
Воздушный ореол сияет,
Покой ночной не нарушая.

И вдруг взревет ночная мгла:
Два искрометных огонька
Вас ослепят на миг в окне
И тотчас скроются во тьме,
Машинным шумом затихая,
Лучами по шоссе играя.

Природа спит и спит народ,
Волну в купанье поборов
И прихватив с собой слегка
Морского пляжного песка,
Июльским солнцем опалённый,
Жарою редкой утомленный.

Но где-то в недрах тишины
Минуты ночи сочтены…
Заря спешит навстречу нам –
К янтарным дивным берегам.
Вот-вот раздастся звон трамвая,
Уж утро брезжит, расцветая…

В прохладе утренней остыв,
Как сладко от тепла сомлеть
И, веки негою прикрыв,
Свой сон в истоме досмотреть!
По миру новый день шагает,
Каких забот нам добавляет?


ДУША МОЯ

 
Ты трепещи, моя душа,
Волнуйся от прикосновенья,
Люби, покуда я жива, –
Благословенны те мгновенья!

Хрустальной музыкой играй,
Звучи натянутой струною,
Взлети в неведомую даль
И опустись – опять земною;

Безумной страстью разгорись,
Прими нежданные печали,
И состраданьем отзовись,
Чужие горести встречая.

Напрасно сердце не тревожь –
Оно устанет болью биться,
А мне так хочется ещё
По жизни бренной покружиться.

Ты и тогда не умолкай,
Когда серебряные нити
Покроют голову мою,
И солнце будет не в зените.

Когда ж последние лучи
Ко мне заглянут, угасая,
Незримой птицей упорхни,
Любовь навечно сохраняя...
 
 

ТУЧКА

 
Мне бы с тучкой подружиться
И волшебной синей птицей
Полететь бы вместе с ней
Неприметной для людей.

Наблюдать бы мне красоты
Прямо с птичьего полета,
Позабыв ночной покой,
Осмотреть весь шар земной.

Над озёрцем наклониться,
Чтобы свежую водицу
Глубоко в себя вдохнуть,
Совершая славный путь.

Проливаться над полями
Долгожданными дождями,
Укрывать в жестокий зной
Все живое под собой.

Я бы мчалась вместе с тучкой,
Пока ветер бы могучий
На беглянку не напал
И её не растерзал,

Разбросав по небу клочья
Непроглядной серой ночью,
Оборвав полет мечты
Невозможной высоты!

 

БЕЛАЯ СОБАКА

 
Белая собака по двору бежала,
Видом озабоченным будто сообщала:
Мне не до гулянок, у меня дела –
Я совсем недавно деток родила.

Повезло: укрытие вовремя нашла.
От забот свалившихся кругом голова.
Ведь щенятам нужно много молока.
Поскорей обегать бы сытные места.

Ветер гонит листья, засыпая ямы,
Злобный и колючий, точно пес
легавый.
– Может с голодухи молоко пропасть,
Хорошо б до стужи малышей поднять.

Первые снежинки на спину ложатся,
Белые шерстинки бисером искрятся.
– Где б найти на зиму понадежней кров?
От предчувствий страшных холодеет кровь.

Мыслей злых и нежных путается ряд.
У собаки белой человечий взгляд.
С первым снегопадом станет жизнь сложней – Встречную дворнягу, путник, пожалей!

 

СЕСТРИЧКИ

 
Две сестрички, три косички,
Море смеха по привычке;
Два чудесных ангелочка
И от сына, и от дочки.

В каждой – капелька родная,
В каждой – струночка живая,
В глазках звездочки горят
Девятнадцати карат.

Хорошо, когда вы вместе!
Вместе – игры интересней:
Взявшись за руки, с разбега
Можно прыгать, можно бегать,

Просто рядышком сидеть –
Во все стороны глядеть.
И секретом поделиться
С кем же, если не с сестрицей?

Можно весело играть,
И друг другу уступать,
И не ссориться при том,
Согревая общий дом.

Леля – мама, Эля – дочка,
Мишка с зайцем – два сыночка,
А теперь вы обе – мамы,
Кукол нянчите, как дамы.

Хорошо, когда вы вместе!
В дружбе мир для вас прелестней,
Радость множится вдвойне,
Детство красочно вполне.

 


Владимир ОЛЕЙНИК

 
Опять лазоревое утро
Аквариумный свет кружит,
И ветерок щенячьим ухом
Взлетает вверх,
В траве лежит.

Но вот сомнения теснятся
Как муравьиная гора:
То ль разлюбить,
То ль вновь влюбляться
Без утоления пора.

Читать сроку письма знакомо
И плач в подушку зарывать…
Я юным был,
Мужал – и снова
С любви несчастной зарыдать?!
 

 


Из цикла: ПИСЬМА ДОМОЙ

 
Когда услышу я надломленное слово,
Когда увижу руки в обычной суете,
Мои слова и руки – растерянные, словно
В последний раз и первый раз я близок к
       Красоте!

Я близок к Красоте, увиденной обычно
И узнанной давно, как в киноленте лет.
Я близок был к Тебе, взнесённой мною,
лично,
Поруганной, побитой, прекрасной Красоте.

И я держал листки желтеющей отравой,
Объятые огнём, хладеющие льдом.
Назначены «подарком», сердечною оравой,
Стучат мои цветы, тяжёлые как лом.

Миролюбивый шёпот доносится от моря.
И мир воспоминаний подбадривать тебя
Неслышно не спешит; заигрывать бемолем
Не торопит меня. Не хочет вновь терять.

И, может быть, потом неистовое слово
В душе поднимет бури и снежные комья
И – всё преобразит, как будто бы мы снова
Неразлучимы. Руки – в объятии. Семья!

 
       
       
***
 
       Мы с тобой уж давно отлетели
Друг от друга, и красно живя
Позабыли: двойные постели
Согревали сумбуры житья.

В продолженье интимных традиций,
Прижимаясь и жарко шепча,
Сокрушали любые границы
На прекрасных узорах шитья.

И узоры, на окнах согреты,
Розовели, желтели в лучах,
Обещая, что будущим летом
В тех краях журавли зажурчат.

Было нами придумано счастье,
Что спалилось на той вышине, –
Поднялись мы и сделались частью
Просто жизни в квадратном окне.

Мы с тобой. Но разомкнуты руки
Без причины и вроде бы без
Тех морщинок на лицах и муки,
Словно солнце исчезло с небес…

***
 Я вырезал бы бабочку
Из писем из твоих.
Скрутил свирелькой-дудочкой
И с нею бы – затих…
Судьба неповоротливо
Становится спиной,
И все её пророчества –
Что в стену головой!
…Далёко этой бабочке
До миленькой лететь
И тихим звукам дудочки
Издалека звенеть.
       

Из цикла: СЦЕНИЧЕСКИЕ КАРТИНКИ («Театр женского рода», книга, ч.I)
       
 
Любовь не вечна, нет.
Я обвиняю, зная:
Хоть звёзд и хоть планет,
Звёзд и планет
Дари – обманет, злая!
Есть тысячи путей к ней,
Слов, подарков, писем,
 Она ж – тони на дно морей –
И не спасёт!
Стреляйся, пей, и пой,
И льсти, будь «лисен»…
Сыграть бы с ней в театр:
Обман очей привычен,
Танцуй вокруг неё – пиар!
Дразни и дрессируй, пой и пируй.
Живи ж – один, обычно!
Пускай театром
Она насытится – Твоим.
Пусть голосит, пусть воет!
Бредёт пустынным залом
В пустынях улиц. Им
Пускай роняет слёзы – ворох!
И – кончится любовь!
Я – победитель,
И – славен,
И – поэт,
И – не в цепях её!
И вот он: Свет –
Начертанный! Свобода и Заря…

А вечер – скоро…
И – театр.
И – всё, и всё-всё
Зря!

 
       
       




***
Триптих из стихов, как авоська,
На «Рог изобилия» – не тянет.
Три стиха – как плач по осени…
И – как не дожил до ста лет.

Потому и школа – роддом;
30, 40, ...полста лет хватило,
чтоб гулять урок по стране и рядом.
Чтоб любить уметь – что есть силы!

Без чужого: и добра, и худа – рад бы,
Чтобы Шарик знать, не поскользнуться;
Ни чужой жены, никакой не надо
Да ни злата, ни хором, ни утвари…
Всё, что рождено природой-матерью,
Что сияет вокруг и вне круга,
Что земля дала к заутрене, затемно,
И – чтоб видеть рядом только друга!

И чтоб потрепать коня за гриву,
Заглянуть в рожь глаз его.
И родить стихи, как мать – диво!
И слова чтобы – как праздники!
 

       ***
Горит душа
       на этом месте суши,
не узнана, смятенна и –
       одна.
Бегут «спасатели»,
       спасающие души,
К чему моя
       осталась холодна…
 Она осталась, опустив
       на ветви
Свои крыла,
       со стаями ворон;
Решила переждать,
       приплыв на верфи,
Как пароходик тот,
       что там рождён.
Я плавал на мели,
       не понял в жизни,
С каким вниманием
       рассматривать сердца
И как искать Её
       в своей Отчизне,
Её судьбы начало –
        от венца.
Венца –
       как продолжения признаний,
Как святость рук,
        поверивших во ржи,
Что небеса
        раскинуты над нами
Как часть пространства,
       чтобы петь – как жить!
       

       ***
 
Люди живут долго.
Люди живут вечно!
Раньше – верили в Бога,
Теперь – коверкают. Нечто!

Раньше жили по сто:
Лишь со свечой разлука!
«Слово» клали на стол,
А на него – руку!

А по уму – воля.
А по любви – сердце.
Радостей было – море.
Горести – слушали «Скерцо».

Слушали с колоколами,
Жизни свои мерили
Вёрстами; ранней ланью
Из лесу – в реку. Звери.

Из изб – в дома панельные
Мы переместились;
Из сказки, которой верили,
И Веку – не перекрестились.

Заповеди хрестоматийные
Запоминали затемно,
Забывались в непартийном,
Завидовали Западу.

А писали – такие песни!
Нам певали – такие барды!
Разгребали завалы лесин –
Искали камушек главный.
       
Бирюса – за железной дорогой.
Семья – за железной дверью.
Теперь – и товаров много,
Мало – Слова. Ему – верьте!
       

Александр АНДРЕЕНКО

РУКИ – ПТИЦЫ?
И меня твои лебяжьи руки
Обвивали, точно два крыла.
----------------------- С.Есенин

  «Руки милой – пара лебедей»,
«Руки – две большие птицы».
Пока любовь жива в душе моей,
Мне б к этой теме тоже обратиться.

Пусть другие в творческой муке
Их равняют хоть с крыльями чайки.
У тебя – просто женские руки,
Руки доброй, умелой хозяйки.

        Вот в квартире – за что ни
       возьмутся,


Всё умеют и всё успевают.
В них кастрюли, тарелки и блюдца,
Как живые, проворно летают.

Твои руки нежны. Им вовек не суметь
Стать грубее. Пожалуй, ни разу
Им не вытащить тяжкую сеть
И тугой не поставить парус.

Миром им не владеть,
им и гор не свернуть,
Не для них ни железо, ни камни.
Но когда голова моя
сникнет бессильно на грудь –
Кто поднимет её, если рук твоих рядом не
       станет?

ДНИ И ВЁРСТЫ
       
       «С глаз долой – из сердца вон», –
       Кто-то вымолвил когда-то.
Это фраза с тех времен
Стала подлинно крылатой.
Колебания отбросив,
Торопливо еду в отпуск,
О котором грезил долго:
Повидать родную Волгу.
Над рекой костры пылают,
Искры пляшут в темноте.
Все чего-то не хватает,
Ощущения не те;
И рыбацкий домик скромный,
Лишь к рассвету задремав,

Вдруг безжалостно напомнит,
Как схожу по Ней с ума.
Телецентр. Седьмое небо –
С башни вся Москва видна.
Самый раз встряхнуться мне бы,
Но! В глазах стоит Она.
Светлогорские рассветы
Стали ближе и родней.
Что ж случилось в лето это?!
Что ж так думаю о Ней?!
Скоро моросящей шторкой
Осень скроет небосклон.
…Да права ли поговорка
«С глаз долой – из сердца вон»?

 
       ТЕБЕ

 
Поверить страшно: больше не любим,
Но боль свою от любопытных скрою.
Я с сердцем говорю своим,
А значит, говорю с Тобою.

Как пожелтевший лист гоним
(Наверно, большего не стою),
Я с сердцем говорю своим,
А значит, говорю с Тобою.

Теперь, угрюм и нелюдим,
Наедине с душевной болью,
Я с сердцем говорю своим,
       А значит, говорю с Тобою.
Но луч надежды негасим:
Сумею справиться с бедою.
Я с сердцем говорю своим,
А значит, говорю с Тобою.

Но луч надежды негасим.
Сумею справиться с бедою.
Я с сердцем говорю своим,
А значит, говорю с тобою.

Любовью доченьки храним,
Возьму препятствие любое.
…Я с сердцем говорю своим,
       А значит, говорю с Тобою.



Д В О Й Н О Й П О Р Т Р Е Т
(переводы Александра АНДРЕЕНКО)

 
       
Wis;awa Szymborska
       Gaw;da o mi;o;ci ziemi ojczystej
       (fragment)
       Вислава Шимборска
Беседа о любви к отчизне
       (отрывок)
 
Bez tej mi;o;ci mo;na ;y;,
mie; serce suche jak orzeszek,
malutki los naparstkiem pi;
z dala od zgryzot I pociesze;,
na w;asn; miar; mie; nadziej;,
w mroku kryj;wk; sobie uwi;,
o blasku pr;chna m;wi; “dnieje”,
o blasku s;o;ca nic nie m;wi;.

Jakiej mi;o;ci brak;o im,
;e s; jak okno wypalone,
rozbite szk;o, rozwiany dym,
jak drzewo z nag;a powalone,
kt;re za p;ytko wros;o w ziemi;,
kt;remu wyrwa; wiatr korzenie
I jeszcze ;yje cz;stk; czasu,
ale ju; traci swe zielenie
I ju; nie szumi w ch;rze lasu?

Ziemio ojczysta, ziemio jasna,
nie b;d; powalonym drzewem.
Codziennie mocniej w ciebie
       wrastam
rado;ci;, smutkiem, dum;, gniewem.
Nie b;d; jak zerwana ni;.
Odrzucam pustobrzmi;ce s;owa.
Mo;na nie kocha; ci; – i ;y;,
ale nie mo;na owocowa; (…)

Без той любви возможно жить,
Коль сердце – как пустой орех,
Убогий век напёрстком пить,
Невзгод чураясь и утех,
И только на себя надеясь,
Укромное гнездо свивая,
И называть рассветом тленье,
Иной зари не признавая.

Какой же ласки надо им,
Пустым, как окна пепелища,
Где стёкол нет, курится дым,
Как мощный дуб, что вдруг валится,
Поскольку врос непрочно в землю,
И ветер рвёт его коренья?
Поверженный, со смертью споря,
       Уже утрачивает зелень:
       И не шумит в дубравном хоре.

Отчизна светлая, родная! –
Не буду деревом подобным:
Я крепче лишь в тебя врастаю
Надеждой, верой и любовью!
Не дам порвать святую нить
Балласту слов пустопорожних.
…Без этого возможно жить,
Но плодоносить – невозможно.
-------------------------С польского.

ЯНКА КУПАЛА

СОСНЫ

 
Сосны таёжные,
Гордые сосны!
Много вы носите
Солнечных Вёсен.
Вас, величавые,
Ветер колышет,
Мысль пробуждаете
Шумом и тишью.
Те же на севере –
Многие вёсны –
В снежной Карелии
Высятся сосны.
И те же на юге,
Над тёплым морем,
Сосны окутали
Крымские горы.
Сосны далёкие,
Близкие сосны,
Сердцу вы дороги
Многие вёсны.
Вас одинаково
Ветер колышет,
Мысль пробуждаете
Шумом и тишью
-----------С белорусского.

КАСТУСЬ ШАВЕЛЬ
 
Увы! – теперь ты не моя.
Ты не моя, а я не твой.
Недосягаемой, святой
Живёшь ты где-то без меня.

Мне видится вечерний берег.
Как солнца луч – на бреге ты.
О, сколько волн метнется серых
Поцеловать твои следы.

И равнодушно в час заката
С песка их море смоет прочь.
…Ты ожидаешь вал девятый,
Ты не желаешь мне помочь.

И все же – сердца лучшей
 частью–
Я постараюсь быть с тобой,
Когда, закрыв глаза от счастья,
Ты встретишь радостно прибой.
       
       ***
Всё мягче ласка. Как во сне
Твоё лицо, твой нежный взгляд.
И клюквинкой на свежий снег
С окошка зябкий пал закат.
-----------------------С белорусского.

ВЛАДИМИР ФОМИН

КУРГАН СЛАВЫ

На двадцать первом, на шоссе московском,
Штыки вмурованы в гранит.
Овеянные славой войсковою,
Словно ракеты, стремятся в зенит.

И каждый штык – живая рана,
Тупая, несмолкающая боль
По тем, кто в битве с недругом поганым
Сумел Отчизну заслонить собой.

Как символ вечного единоборства,
Как завещание отцов-фронтовиков
Они взметнулись ввысь на перекрёстке,
И вечной славой веет от штыков.
-------------------------С белорусского.

ПЬЕР САГАН

СОЛНЕЧНАЯ КОШКА

Когда глаза откроет кошка,
В них солнце заберётся,
Она прикроет их немножко –
В них солнце остаётся.

По вечерам бывает миг:
Когда она проснётся,
Гляжу в её глаза, а в них –
В них два кусочка солнца.
-------------------С французского.


Юлия ЧЕКМУРИНА

Твердью холодной лечу во мраке сияющем,
Меж звездных россыпей каменею,
И сквозь бесконечное мгновение перетекаю нежной почкой цветочной,
И вихрем врываюсь в вихрь, и взываю в нем:
– Кто я?
И эхо доносит: «Откуда?»
И эхо чуть слышно: «Зачем?»
Сияющий лик, рассыпаясь в потоке звезды, что-то шепнул.
И, омываясь волной, маленькой каплей стекаю
По краю морщинистой бездны.
– Кто ты?
Срываясь, лечу на невидимых крыльях и распускаюсь цветком.
Истекаю.
Медленным истекаю танцем.
Я рядом. Я близко.
И, растворяясь в сиянии небесных зарниц, я пою:
– Это я. Это я. Вспомни меня.

ДУШЕ

 
Куда ты улетаешь по ночам?
В каких бываешь ты пределах беспредельных,
Пока я остаюсь меж «здесь» и «там»
Метаться в поисках бесплодных и бесцельных,

Бродить по закоулкам странных снов,
Обрывки грез свивая воедино,
Понять пытаясь тайный смысл тех слов,
Что мне звучат на языке непостижимом?

В твоих ночных скитаньях никогда
Я не была ни спутницей, ни тенью,
Но почему в моих туманах сна
Чужих миров встают знакомые виденья?

Ты возвращаешься всегда иной:
Порой – счастливой, сил веселых полной,
А иногда – истерзанной, больной…
И я мучительно пытаюсь что-то вспомнить…

Где ты была, тебе там страшно было?
Поплачь! Ночные жалобы – не в счет.
Я обниму тебя: быть может, сила
По каплям с рук моих в тебя стечет.
Молчишь. Ну что ж. Конечно, ты права:
Мой не настал черед коснуться тайны.
Я поняла: ты бережешь меня
От непосильного земному сердцу знанья.

Твоих загадок мне не разгадать.
Но хоть одно скажи: бывает ли такое?
Боюсь, когда тобою стать
Мне будет предназначено судьбою,
Боюсь в тебе себя вдруг не узнать!
Скажи, бывает ли такое?

Я не ропщу. Тот миг не тороплю.
Лишь все твержу – молитвенно, всечасно:
Я верю! Верую! Надеюсь и люблю!
И знаю только то, что ты прекрасна!
 

 

НОЧЬ, ПОЛНАЯ СТИХОВ

Сегодня ночь опять не припасла мне снов!
Все слышатся каких-то голосов
Бледнеющие, гаснущие звуки
И эхо чьих-то нежных слов и чьей-то муки.

А тут еще часы стучат: «не так, не так»,
И целый ворох скомканных бумаг
Шуршит мне под столом мои же песнопенья.
Какой тут сон! Ночь, полная стихов, полна томленья!
Анатолий МАРТЫНОВ

 
Выйду, усталый, в беззимье,
В стылую мглу января.
Что ж так зима бессильна?
Где-то блуждает в морях!

А море, ах это море!
Коварно притихло у ног
И, кажется, вот-вот запоры
Сорвет и шагнет за порог.

Бездомная кошка за мной
 Плетется и молит без слов:
– Постой же. Да шут с ней с зимою!
Мне тоже надобен кров.

Ах, кошка, я очень тронут
И рад поболтать с тобой.
Я это, пойми, без иронии.
Давай-ка ко мне домой.
Не важно, что он случайный,
Одна комнатушечка в нем,
Зато есть и хлеб, и чайник.
Ну что же ты, кошка? Идем!
***
Может быть, не совсем потерянный
Этот созданный кем-то мир.
Отчего же в душе растерянность,
Словно он мне не люб и не мил?
Словно нет ни дождя августовского,
И нет сумерек в шуме сосен…
Я рассказы люблю Паустовского
И вставать на работу в восемь.
Ты придешь – ты моя растерянность –
На мой остров, в дождях затерянный.
 


***
 
Только тот, кто по праву всех выше,
Сотворил этот сказочный лес.
За калитку в саду я вышел,
Чтобы моря услышать плеск
И дыханье озябших сосен
Как свое ощутить среди дюн.
Жаль, что скоро закончилась осень,
Что затих голос солнечных струн.
Но жалеть – не безумство ли карлика? –
То, что вновь повторится не раз?
Мгла похожа на вора-карманника,
Отыскавшего свой кураж.
День похищен. Но вечер в дюнах –
Он как песня, его не украсть.
Не украсть ему сосен подлунных,
В серебро разодетых с утра.
Мне по вкусу мороз двугорбый,
Эти колики в пальцах рук.
Я их снегом сейчас разотру,
И, как в детстве, с высокой горки
На еловой ветке скачусь.
А потом по ольховой коре постучу,
Чтоб все было, как есть, и не гасла свеча
В доме том, что построил отец.
А еще, чтоб щадила судьба.
Пусть она не судья, не мудрец,
Но у каждого есть,
Даже у воробья.
       
***
 
А я живу, деля по-братски
С друзьями хлеб свой и покой.
А я живу в Зеленоградске,
Где дождь-хозяин и прибой.
А я живу себе и знаю,
Что море вечно будет с краю,
Что песня сердца – не забава,
Что бренно все. И даже слава.
***
В полдень, с волнами споря,
«Рио-Рита» – у моря.
Голос чудный звучал,
И волна набегала, и качала в очах
Шум зеленого гая,
Грай вороний в ветвях,
Все девчонки и парни
Танцевали парами,
Лишь скрипач, свесив челку,
Отрешенно играл.
Он работал. В кепчонку
Кто-то мелочь бросал.
Та мелодия в дюны
Уплывала – как жаль!
Мне взамен чудо-струны
Оставляли печаль.
Мой скрипач, не мальчишка,
Но дитя бытия,
Собирал мелочишко
Наклонившись, а я
Вдруг подумал устало,
Не решаясь уйти:
Так ли в жизни мечталось?
«Рио-Рита», прости.
***
 
Вдруг все Офелии сошли с ума,
Все Гамлеты уснули разом.
Что рвется сердца тонкая тесьма,
Непосвященному не видно глазу.
Я подхожу к раскрытому окну
И окунаюсь в свежесть смутной ночи.
А ночь (о ночь!), мой поневоле зодчий,
Возводит храм судьбы.
Офелии в нем нет, она сошла с ума,
Её затерян след,
Лишь имя вписано в отграненный гранит..
А Гамлет спит и спит.

 

ДОРОЖЕНЬКА ДОМОЙ
 
Вдоль степи дорога,
Старенький вокзал.
Юность неизбывная.
Я его узнал.
Вот еще немного –
У кольца дорог
Милый, покосившийся
Родительский порог.
Подойду – как в детстве,
Сяду на крыльцо
Так я ждал с работы
Матушку с отцом.
Отопру я ставенки,
Загляну в окно,
Пенною сиренью
Засветится оно.
И душа засветится,
Станет молодой.
Ах, как тянет…тянется
Дороженька домой.

 

СОЧУВСТВИЕ

 
Улица, вместившая
       люду всякого.
Как безумно тесна её ширь!
А у моста Аничкова плакала
Девочка в мире людей
       и машин.
Все бежали,
       спешили,
       горбились –
Беспокойные,
       строгие,
       гордые,
Облачившись в кольчугу забот…
А девчонка стояла и плакала,
Прикрывая ладошкою рот.
Неживая, почти плакатная,
Погруженная словно бы в сон,
Лишь от страха (от страха ли?)
Встряхивал
       гривой медною
       клодтовский конь.
Да от каждой слезинки вздрагивал,
Наполняя смятением мозг,
Многотонный Аничков мост.

 

***
 
Апрель вернулся. Тот же самый?
На сером фоне – неба синь.
В краю каштанов и осин
Он для моей прекрасной дамы –
Лишь время стрессов и обид.
Что ж, видно, так судьба сулит:
Та роль, что режиссер ей прочил,
Зазывно вглядываясь в очи,
Вчера подруге отдана.
Ну что поделаешь, – весна!
А мне апрель вполне по нраву.
Другой он или тот же самый.
И я молю, о боже правый,
Чтобы в очах прекрасной дамы
Сиял небесной синевой,
Апрель, невыдуманный мной.

 





Нелли БЕЛОВА

Мы просим прощенья у Бога,
А нам бы у близких просить.
Ушедший последней дорогой,
Конечно, нас сможет простить.

Ему ли на нас обижаться,
Оставшихся в грешном миру
И вынужденных отбиваться
От зла на весёлом пиру.

Мы будем молиться и верить,
Что время закрутится вспять,
Мы счастье научимся мерить
Как в детстве. И не умирать.


ВЕЧНОЕ

Мы все уходим в никуда,
И годы нам границ не ставят.
Но, слава Богу, никогда
Друзья в беде нас не оставят.

На этом свете иль на том
Живём мы святостью и верой,
Вчера, сегодня и потом
За всё своей мы платим мерой.


МОЛИТВА

Я ослабла совсем…
Дай Огня на дорогу.
В циклах жизни по семь
Не дойти мне до Бога.

Кто-то руки скрутил,
И в ногах есть усталость…
Я прошу: дай мне сил,
Без Тебя я не справлюсь…

Пусть огонь Твоих глаз
Мне в дороге посветит,
Этой верой не раз
Я рождалась на свете.

И сегодня опять
Стану сильной, как прежде.
Время крутится вспять,
Сердце бьется в надежде.


Аида ДОБРЯКОВА

И СНОВА ВЕСНА

И снова весна... Я вновь на распутье,
Не знаю, какой указатель подстать.
А может быть, прямо на перепутье
Свою, без указки, дорогу избрать?

Рюкзак, что полегче, да посох покрепче,
Да песню в дорогу веселую взять,
Отбросив земное, что есть суетное,
Маршрут сообразно душе подобрать.

И утру, и солнцу вовсю улыбнуться
И с домом родным попрощаться с тоской.
В лесов тишину с головой окунуться
И там обрести свой душевный покой.

Людмила ПОЛИКАРПОВА

Белой пеной тополиный пух
Озеро уснувшее покроет,
Будет тихо, но мой чуткий слух
Звук твоих шагов в ночи уловит.
Озеро, проснувшись, запоет,
Зазвенят в тиши лягушек трели,
Обреченно одиночество вздохнет
И утонет в тополиной пене.
***
Твоя улыбка лучше всякого вина
Пьянит и наполняет негой сладкой.
И пусть болит с похмелья голова,
Не перестану пить, хотя б украдкой.
***
Ты сочтешь мои стихи плохими.
Я с тобою в этом соглашусь.
Лучшие слагаются другими,
С коими равняться не возьмусь.

Вероятно, долгими ночами
Ты не вспоминаешь обо мне.
 Не впорхнет с заветными словами
Образ мой в бессонной тишине.

Может, образ этот непривычен,
Может, слишком зыбок для тебя,
Иль другой тебе не безразличен,
Или спишь спокойно, не любя,

Не любя, не мучаясь, не бредя
Именем любимым по ночам?
Холода души не разбередить
Даже самым пламенным стихам?



П О Э З И Я В О К Р У Г Н А С

Осенью прошлого года в средней школе № 46 под таким названием начал работать клуб любителей поэтического слова. Его членами стали ребята разного возраста, которые любят не только читать стихи, но и сами пытаются их создавать.
Мы предлагаем вашему вниманию несколько таких попыток.
       Руководитель клуба А.М.Андреенко

Ксения КИЯНИЦА

       КЛЁН ОСЕНЬЮ

Летом клён резвился:
Зеленью покрылся,
Всем дарил подарки –
Носики свои.

Наступила осень –
Клён листочки сбросил.
Холодно и грустно
Без листвы стоять.

Не садится птица –
Грач или синица.
По озябшим веткам
Уж не скачут белки.
В облетевших листьях
Есть частица жизни.
Клён всё тише плачет.
Засыпает, значит.

Денис МЕШКОВ

       Я нарисую дом с окном,
       Я нарисую дождь с огнём.
       Я нарисую его так,
       Чтоб восхитился злейший враг.
       Я нарисую красный нос
       И расскажу, что был мороз.
       Я нарисую все цвета,
       Я нарисую облака.
       Я нарисую целый мир
       Под музыку душевных лир.

Юлия МОРОЗОВА

ЛЮБИМОМУ

ВЫ – любовь моя, страданье –
Чуждаетесь взаимных чувств.
Я очень жду великого признанья –
Так лета соловьи не ждут.

Не умоляйте же меня открыться:
Я утону в сиянье ваших глаз.
Вы безоглядно сможете ль влюбиться –
Как я? Я жизнь отдам за вас!

Олеся ШЕВЧЕНКО
***
Прохладные тени берез,
Волшебный, таинственный лес,
Сосны приятный аромат.
О Русский лес!
Ты как душа богат!

Пшеница золотится на полях,
Растет душистый клевер на лугу,
Из-за угла виднеется густой малинник.
Вот это поле!
Вот это наше поле!

Простая деревенская дорога,
Старинная, но наша,
Русская изба!
В России василек с ромашкой дружит,
И звуками баяна
Может плакать
Только Русская душа!

ПРО ВИТЬКИНОГО КОТА

 
В день рожденья Витьку кота подарили,
Целый год на кота люди деньги копили,
Ведь Витек о котенке давно уж мечтал
И все время про кошек он книжки читал.

Кот был рыжий, полосатый,
Глаз зеленый, сам мохнатый.
Грудка белая и лапки
В белые обуты тапки.

Стал котенок в доме жить
И хозяину служить.
Вот придет домой Витек,
И котенок его ждет.

Мальчик Мурзика погладит,
На колени рядом сядет
И начнет его хвалить:
Как котенка не любить?

И котенок обленился,
Он совсем от рук отбился.
Невозможно стало жить:
Начал мебель кот крушить.

Раз пришёл домой Витек...
Что это такое?
Лежат шторы на полу,
Порваны обои.

Посмотрел он на кота,
Тот – ну ангелочек,
Поднимается на лапки
И несет Витеньке тапки.

Рассердился тут Витек:
«Ну, ты и хитрюга!
Быстро в комнату иди,
Становись-ка в угол!»

Целый день в углу сидел
Бестолковый Мурзик
И мяукнуть не посмел
Рыжий карапузик.

Все сидел и думал кот,
Как ему исправиться,
Наконец решил, что он
Чем-нибудь прославится.
 
Он ещё от мамы слышал,
Что котов боятся мыши.
А в буфете живет мышь...
«Нет», – подумал кот: «Шалишь!
Съела наше сало,
И тебе все мало?»

Только лишь заснул Витек,
Шмыг котенок из дверей.
Побежал скорей в буфет,
Где лежал запас конфет.

Тронул тихо дверцу лапкой,
Заглянул в буфет украдкой:
Мышь на вазочке сидит,
Молча на него глядит.

У кота шерсть дыбом встала,
Хвост трубою поднялся...
Мышка тут же б убежала:
Только выскочить нельзя.

Смотрит мышка на котенка
И пищит так тонко-тонко:
«Ты не ешь меня, котенок!
я же маленький мышонок.
Отпусти меня туда,
Где живет моя родня.
К вам тогда я не вернусь,
Ну чем хочешь поклянусь!»

«Ладно!» – говорит котенок,
«Ты еще совсем ребенок.
Съем тебя – так толку мало:
Не воротишь наше сало.
Убегай скорей отсюда,
Не то будет тебе худо!»

На кота мышка взглянула,
Серым хвостиком взмахнула,
К нему быстро подбежала
И на ушко прошептала:

«Сейчас меня ты пощадил,
Хоть я тебе и навредил.
И, если попадешь в беду,
Я прибегу и помогу».
И жизнь кота мышонок спас,
Но это уж другой рассказ...
Ну, а пока пришёл рассвет,
Проснулись все: котенка нет!

Везде уже искал Витек:
Котенка нет в углу,
Ни в комнате, ни у дверей,

Ни на подстилке на полу.
Витек на кухню заглянул
И вдруг услышал храп.
Увидел, голову подняв,
Две пары рыжих лап.

Мальчишка дверь открыл в буфет,
А Мурзик в вазе спит,
Устал, бедняга, и лежит
Средь фантиков конфет.

Витек котенка в руки взял
И крепко-накрепко обнял,
Но вдруг заметил: не шуршит
В буфете больше мышь.
А кто её тогда прогнал?
Кот Мурзик, их малыш.

Всей семьей кота хвалили,
Рыбой вкусною кормили.
И сказал наш Виктор киске:
«Совершил ты подвиг,
Так что и сметаны миску
Заслужил сегодня».

С той поры котенок Мурзик,
Этот милый карапузик,
Стал воспитанным котом,
Уважал его весь дом.

Говорили про него
Соседи все, до одного,
Что кота умнее нет,
Хоть объедешь ты весь свет.

На этом кончился рассказ,
И Мурзик Витькин покидает Вас.

 





О Т З В У К И

Юрий КУРАНОВ

ТАИНСТВЕННЫЙ ШУМ

…Во всё время этого пути меня сопровождали известные каждому стихотворные строчки, которые возникали то надо мной, то из снегопада, то из шума прибоя, то из пения ветра. Они были как бы таинственной принадлежностью той страны, в которую я вступал.
А я приехал в Светлогорск зимой. В тот страшный день декабря, в который рождались и будут рождаться самые ничтожные и самые страшные люди, спасением от которых может порою стать только уединение в глубоком снегопаде и то лишь на какое-то неприметное время.
Я приехал в Светлогорск зимой. Над морем опускался снегопад. Он был густой, тяжелый, синеватый. Сквозь снегопад слышался равномерный певучий шелест, словно кто-то нашептывал негромко некие длинные стихотворные строки множеством глуховатых мужских голосов. То это был беспечный хор, то длительное и глубокое молчание, в глубине которого колыхались густые и бесконечные же хлопья снега. Иногда сквозь снегопад проступали темные, какие-то сказочно каменистые остовы сосен, которые замерли и о чем-то переговаривались еле слышно среди островерхих черепичных крыш здешних очаровательных домиков. На приезжего человека, особенно в такую снегопадную пору, всё это производило впечатление сказки, развернутой перед ним какой-то щедрой и необычайно изысканной рукой. «Что же это такое?» – подумал я. Кто всё это выдумал и поставил здесь на дюнах, над морем и под снегопадом для такого непрерывного любования? И ничего не отвечая себе на этот вопрос, я двинулся от миниатюрного, какого-то игрушечного, вокзала в глубину снегопада. За спиной остался тупик железнодорожной линии, на которой задремали в снежной дымке аккуратные зеленые вагоны. Над вагонами тоже сгущался этот равномерный шелест, который всё погружает в полусон – в полуявь...


Ольга ГУЛЕВИЧ

СНЕЖНАЯ СКАЗКА

Удивительно красивый день. Уже пора было возвращаться домой, но тут пошёл снег, крупный, пушистый. За несколько минут всё кругом стало белым, а он всё падал и падал. Ну как тут уедешь! Такой снегопад – большая редкость в этих местах, с каждым годом зимы всё теплее, и снег всё реже посещает землю.
Я пошла бродить по улицам, запорошенным снегом, – и будто плыла в этой белой снежной пене. Нас было трое: я, снег и этот удивительный город, который с некоторых пор стал мне очень близким. Мы растворились друг в друге. Я даже не могу вспомнить, был ли кто-нибудь на улице, попадались ли мне прохожие. Может быть, это меня там не было? Может, я летала на снежных облаках? Летала над лиственничным парком, пронизанным музыкой летних концертов, кружила между сказочными теремами, задевая мохнатые лапы романтичных сосен, поднималась над куполом церкви, и, оглушенная колокольным звоном, приземлилась в старом заброшенном парке на высоком морском берегу.
Точно помню, что в парке было пустынно. Обычно этот парк производит грустное впечатление, такой он неухоженный, заросший. Хочется взять в руки грабли и ножницы и подстричь, причесать его, как будто погладить, приласкать. Но сегодня в этом снежном наряде он был совершенен. Он звал в глубину и не отпускал, заставляя остаться с ним, стать частицей его жизни, его духа. Узкая тропинка выводит меня на крутой обрыв, открывая взгляду безбрежную морскую даль. Сейчас море окутано туманом и снежной пеленой. И вот уже мы с парком летим над ним на снежных облаках, сливаясь воедино… Необыкновенное, сказочное чувство, ощущение полного счастья и единства с миром, со вселенной… Но ненадолго, лишь на мгновение…
«Так не бывает…» Почему в такие минуты к восторгу души примешивается страх? «Так не бывает, – шепчет он, – это слишком хорошо, а после хорошего всегда случается что-то плохое». И этот непонятный страх, вечный спутник моих фантазий, заставляет вернуться в реальную жизнь, к людям. И долго сожалеть о прекрасной сказке, которая осталась там, в заснеженном парке, в моем пустынном городе. Как глупо. Чего испугалась? Нужно было остаться там, в снегу, раствориться в нем навсегда и жить этим чувством восторга и любования.
Но уже поздно, ничего нельзя вернуть. Снегопад прекратился. По мокрым дорогам шлепают отдыхающие, превращая белое покрывало в грязные лужи. С деревьев стекают крупные капли воды. Так быстро закончилась светлогорская сказка. Ну почему я так боюсь этой божественной красоты, почему так спешу вернуться в людскую суету?..


Аида ДОБРЯКОВА

ВСТРЕЧА С КУРАНОВЫМ

По улице курортного городка предмайским днём шёл мужчина. Медленная, усталая походка тяжело ступающего по земле человека, борода с проседью говорили о его почтенном возрасте. Лицо было задумчивым и немного грустным. Но вот он словно встрепенулся весь. Издали донеслось:
– Я помню вальса звук прелестный…
Лицо его посветлело, шаг ускорился. Он любил музыку и тонко чувствовал её. Голос певицы был не сильным, но чистым и нежным, и показался ему молодым. И человек шёл на этот голос. У дороги к морю на высоком бордюре сидела женщина и пела. Это его не удивило: было время перемен и разных новшеств в жизни. Поразило его несоответствие голоса возрасту. Женщина была далеко не молода.
Он почему-то снял кепку и, проходя мимо, внимательно посмотрел на неё. А она, встретив умный взгляд карих глаз, подумала: «Что побудило его снять головной убор? Её возраст, романс или исполнение?» Но каким-то седьмым чувством поняла: рядом – родственная душа. В этом она убедится, когда его уже не станет.
Голос зазвучал ещё нежнее и звонче. Она не знала, что эта встреча первая и последняя.
А песня дивная лилась:
Да, то был вальс,
Старинный, томный,
Да, то был чудный вальс.


Маргарита БЕСЕДИНА

МУЗЫКА ЛЕТА

Проснулся я оттого, что почувствовал на себе взгляд. И стоило мне только открыть глаза, как две ласточки, упав откуда-то из-под крыши, заметались надо мной с настоятельным и сердитым криком… глаза наши встретились…
и с этим мгновеньем установилась между нами тёплая и ясная музыка.
Ю.Куранов

 
Горизонтом прошла гроза.
И гром обессилел,
чуть слышим,
Кому-то ещё, очевидно, грозя,
Бормочет всё тише и тише.
А утром, только открыл глаза –
Две ласточки из-под крыши.
Какая тут началась возня!
Летая с криком сердитым,
Они, очевидно, бранили меня,
Докучливо,
деловито.
Упреков их не умел я понять,
Но сердце мне было разбито!
 
Так продолжалось дней пять подряд –
Всю их болтовню я слушал,
Пока не поймал
ласточкин взгляд,
Проникший мне прямо в душу.
И с этой минуты
меж ею и мной,
Рожденная в воздухе где-то,
Беспечной ромашкой,
зеленой травой,
Веселой шумящей березы
       листвой
       В лучах лучезарного света
       Была эта музыка лета!
       Со мной примирились.
Мол, так и так:
Коль в доме тебе душно,
Иль звезды ты хочешь считать,
чудак,
Иль музыку ночи слушать,
Поделим с тобою мы наш чердак ...
И зажили
мирно и дружно.
В те ночи, что я проводил без сна,
Я слышал: мои соседи
О чем-то нежном –
он и она... Наверное, снились дети.
А ночью такая плыла тишина!
Лишь в досках поскрипывал ветер.
Казалось, есть мы
и больша-а-я луна
Во всем этом
звёздном свете!
 

ПОЮЩАЯ ЕЛЬ

Ель замрёт от звучания, сделается тоньше и стройнее, а хвоя засветится, словно упала роса или расцвёл иней…Только стоит приложить ладонь, но сама ладонь должна быть добрая.

 
В глубине ели, в самой её тишине,
Звучала скрипка…
Иль это приснилось мне?
И ель замирала,
и вдруг становилась стройней,
Пронизана песней от неба
до самых до корней.
Ты можешь услышать –
коснись её только, тронь!
Почувствуешь: дышит…
добра лишь была бы ладонь!
И хвоя светилась,
как будто упала роса…
Иль всё это снилось?
и медленно день угасал.
Столпились берёзки под солнцем,
       и их береста
Уже розовела,
как девушки юной уста.
Дорога сбежала одна без меня
под уклон.
Я музыкой ели поющей стоял покорён.


 


 









МОРСКАЯ СКАЗКА

Этот год объявлен в Европе годом Х.К.Андерсена.
Родился ВЕЛИКИЙ СКАЗОЧНИК 200 лет назад в старом датском городе Оденсе.
«Он был поэтом бедняков несмотря на то, что короли считали за честь пожать его сухощавую руку…
Мы ходим по земле, но часто ли нам приходит в голову желание нагнуться и тщательно рассмотреть эту землю, рассмотреть всё, что находится у нас под ногами… Разве не прекрасен сухой мох, рассыпающий из своих кувшинчиков изумрудную пыльцу. Или обломок перламутровой ракушки…
Да мало ли что увидишь у себя под ногами? Обо всём можно написать поэмы, рассказы и сказки – такие сказки, что люди будут только качать головами от удивления и говорить друг другу: «Откуда только взялся такой благословенный дар у этого долговязого сына башмачника из Оденсе? Должно быть, он всё-таки колдун!
…В каждой детской сказке заключена вторая, которую в полной мере могут понять только взрослые».
---------К.Паустовский

 
Который день бушует море,
       Свирепствует!
       Лютует
Злится!
       Как будто с целым светом
спорит,
       Как будто сам Нептун бранится.
       Шесть дочерей его прекрасных
       Резвятся нынче на просторе:
       Всё б им проказы да проказы…
       Не знают ни любви, ни горя.
       То рыбака заманят в сети,
       То – будто тонут. Те – помочь им…
       Ну что ж! На то они и дети!
       Вот так и этой лунной ночью.
       Кому беда, а им веселье.
Играют, тешатся, хохочут. –
Волна им вместо колыбели –
И гибель морякам пророчат.
И лишь одна меньшая дочь
Тиха, печальна в эту ночь.
Её хрустальное сердечко
Любви огнём опалено,
А создано для жизни вечной,
Не знать любви оно должно.
Но вот однажды ночью мрачной,
Когда ни неба!
Ни земли!
Когда ветра ломают мачты!
И бьются,
тонут корабли!
И о спасенье –
как о чуде!..
Когда ни воли нет!
Ни сил!
Когда в пучине гибнут люди –
О, сколько там, на дне, могил! –
Холодная морская дева
Среди кипящих пеной волн,
Средь их привычного напева
Чуть уловила слабый стон.
Совсем беспомощное тело…
Почти угасшие глаза…
Спасать? –
русалочье ли дело?!
От жалости к нему слеза…
А плачут ли русалки?
Им ведь что слёзы,
что вода…
Но так красив он был
и жалок,
Оставь его – и с ним беда!

 




***
 
И он теперь спасён
и счастлив,
Теплом, заботой окружён,
И ничего не знает он
О ней,
русалочке несчастной.
Он рядом с девушкой земной,
Такой же, как и он, прекрасной,
И в скором будущем – женой!
Ну, а русалочка?
Ей всё не мило.
Любовь отца, морской простор
И шалости родных сестёр –
Всё, всё любовь к нему затмила.
И часто, прячась за волной,
Видала, как среди веселья
Спешил сюда, к прибою, с той,
Ту называл своей судьбой,
Ту называл своим спасеньем.
Мечтой ревнивой,
роковой,
Туманилась её головка:
Когда бы по земле так ловко
Скользить могла, как под водой!

Была в родне её плутовка.
Она творила чудеса.
Просить её – она всё может!
Пусть ей помогут небеса!
Пусть вместо рыбьего хвоста
Подарит пару женских ножек!
Она, конечно, не проста…
Все жемчуга к её ногам
Тогда русалочка положит.
–Тебе смогла бы я помочь, –
В ответ колдунья говорила,
Но боль должна ты превозмочь
Такую!.. Будешь ли ты в силах?
Постой, постой! Не всё сказала.
Сокровищ у меня немало.
Отдать должна ты будешь то,
Чем не владеет здесь никто.
Последний раз, бедняжка, пой!
Твой чудный голос будет мой!
Молчать отныне будешь вечно.
Сказать не сможешь ни словечка.
К таким ли жертвам ты готова? –
Кивнула лишь…
И ни полслова.

 
       ***
Весёлой молодёжь гурьбой
Туда, где бьёт морской прибой,
Сбегала часто. И вдруг что же?
На камне девушка – пригожа,
Стройна, прелестна, всё в ней
мило,
Любую б красотой затмила,
И тот, кто стал ей дорог, мил,
Русалке руку предложил.
Сошла на землю, вся дрожа.
И на ковровые дорожки

Ступали маленькие ножки
Так, как на лезвие ножа.
Нездешней, дивной красотой
Она сердца воспламеняла.
Цвет глаз сравним с волной морской.
И что ж? Красавица молчала!
И часто, ей в глаза глядя,
Он говорил: «Моё дитя!
Твоё лицо знакомо мне.
В каком-то, видно, дивном сне
Ты мне привиделась
однажды.
Ответь! Тебя услышать
жажду.
Молчишь…Что ж, не твоя вина
Так знай – я и моя жена
Тебя родной своей сестрой…
Ты плачешь?! Что, мой друг, с
тобой?
Твои глаза полны любви,
Горьки тебе слова мои.
Прости нас, милое дитя!
Ты, видно, любишь не шутя.
За всё, за все твои страданья
Могу сказать лишь в
оправданье:
Когда бы не был обручён
Я с той, которой был спасён,
Тебя представил бы отцу,
Тебя повёл бы я к венцу
– О да, колдунья, ты права.
К таким страданьям не готова
И как кружится голова,
Но только за одни слова
Я повторила бы всё снова.

 


***

 
Меж тем всё близилось к концу.
Чета готовилась к венцу,
Корабль к отплытию –
и в море,
Русалочка – оплакать горе,
Последний раз окинуть
взором
Небесный свод, морской простор –
И вдруг увидела сестёр,
Смотрящих на неё с укором.

С морской волной
ей брошен нож.
– Убей! Или сама умрёшь
И станешь пеною морскою.
Подумай, так ли он хорош?
Ты видишь, пренебрёг тобою!
Другого друга ты найдёшь.
Убей – и вновь русалкой
в море,
Отца утешь!
В таком он горе!
 

***
И роковая ночь настала.
– Его убить?! Её?!
– Себя.
И, всё ещё его любя,
В ней сердце тихо умирало.
Но вот нахлынула волна,
А вместе с нею и она
Исчезла, как и не бывало.
Сердито море рокотало,
Но, путь давая кораблю,
Волна как будто отступала,
И будто пела вслед – люблю!
Прощай! Прощай!..
Люблю! Люблю!


ДЕМОН

Печальный Демон, дух изгнанья,
Летал над грешною землёй,
И лучших дней воспоминанья
Пред ним теснилися толпой;
----------------------- М.Ю.Лермонтов
 
А мне приснился странный сон:
Как будто Он в меня влюблен,
И мы летим над облаками.
Он смотрит жаркими очами.
Красив и страшен дивный лик,
Хочу кричать, но нем язык,
И только ветер –
       наш попутчик.
Под нами море, горы, кручи.
Над бездной тучка проплыла,
И два могучие крыла
Меня над пропастью несут…
Нет, Он прекрасен!
       Люди лгут!


       Какая мощь в его плечах,
       Какой огонь в его очах,
       А кудри –
       ветру заблудиться!
       Полет его – паренье птицы.
       Он смел.
       Он горд.
       Не покорен.
       Как он свободен!
       Он влюблен.
       И я уже светла, легка,
       И я – как эти облака.
       И я уже предать готова
       Всё, чтобы земли оковы
       Разъединить нас не смогли.
       Прошу прощенья у Земли.
Но, дня не в силах превозмочь,
Уходит сказочная ночь.
Вот безучастна, холодна
Бледнеет желтая луна.
Вот розовеют облака…
Дрожит в моей его рука,
И меркнут пламенные очи,
Как звезды этой дивной ночи.
Я чувствую – Он тяжко дышит
И что-то шепчет еле слышно.
Я, слов не в силах разобрать,
Кричу,
       лечу – и вдруг …
       Кровать?!
Где та невиданная сила,
Что над землей меня носила?
Где друг мой, ветреный, мятежный,
Его глаза и голос нежный?
Где два прекрасные крыла?
О! Как же сладко я спала!


ЧИТАЯ ПАСТЕРНАКА

Какая магия в строке!
И в чём тут дело?!
– Свеча горела на столе,
Свеча горела…

       И будто скрипка за окном
       В метели пела
       С печалью светлой о былом…
       Свеча горела…

Надежды робкий огонёк
Во дни ненастья…
И всё читалось между строк:
Как зыбко счастье!

И той любви короткий срок
       Уже измерен.
       …Печальной памяти урок –
       И ключ потерян.

И всё исчезнет, всё уйдет –
И то, и это,
Как только скрипка отпоёт
В душе поэта.

       Но сквозь года
       и сквозь века –
       И в чем тут дело?! –
       Прольётся пламенем строка
       «Свеча горела!»



СВЕТИЛЬНИК НА ЛАДОНИ

И тогда я сорву с клёна обмягчавший ласковый лист. Я поставлю его на ладонь…
Он тонко засветится…
И сумерки расступятся.
-------------------- Ю.Куранов

 Опять над землей листопад,
       листопад…
Полощется желтое знамя.
И сумерки нас обступить норовят,
Коснувшись лица губами.
       Поймаю обмякший кленовый лист –
       Горит на ладони пламя!
       А ветер осенний –
       танцор, вокалист –
       Поет и кружит над нами.
Сорвал под заливистый
       бравый свист
Светильник с моей ладони,
Умчался с ним в танце
       «Осенний каприз».
За ним? –
       Он уйдет от погони!











У Л И Ц А В Н Е Б О


Юлия ЧЕКМУРИНА

СИМФОНИЯ №2. УЛИЦА В НЕБО
Странный человек шёл по заснеженной улице. Должно быть, ему было холодно – без шапки, в старых концертных туфлях и легком плаще. Только одна деталь в его костюме имела отношение к зиме – невероятно длинный мохнатый шарф, которым он обмотал шею и в который время от времени окунал лицо до самых глаз. Но, пожалуй, странность его заключалась не в этом. И даже не в его особенной походке. Было что-то еще. Может, глаза? Или эта странная полуулыбка, как бы вовсе и не к месту? Или противоречащая городской суете и деловитости отрешенность в лице?
Разные люди шли по улице. Одни просто проходили мимо. Другие молча косились, посмеивались, перешептывались. Некоторые, завидев его, ускоряли шаг: кто знает, какие мысли могут жить в этой неприлично лохматой голове? Разные люди шли по улице. Были такие, что с раздражением отворачивались, словно он своим видом обижал их или будоражил странные чувства, схожие с теми, какие вызывают нищие у храма или старушки у ворот рынка, продающие весь день единственную пару замерзших вязаных носков.
Когда ему случалось заметить эти взгляды или услышать брошенную сквозь зубы, словно выплюнутую, насмешку, лицо его на миг принимало выражение незаслуженно обиженного ребенка. Он печалился. Недолго. Иногда вновь возвращался к мучительному вопросу: для чего Бог вдохнул в человека бессмертную душу? Но чаще он их не замечал. Не из гордыни, а просто потому, что чаще он оказывался «не здесь».
А они проходили мимо и тут же забывали о нем.
Потом …
Потом, через год или два, некоторые из них, нарядные, оживленные, будут сидеть в консерватории и, конечно, не заметят, как наступит эта минута. Они не заметят, что уже перестали выискивать среди зрителей знакомых, что постепенно исчезли куда-то стены, потом пол и кресла под ними, а в них самих вошла сначала тишина, потом звуки – пока еще чужие, неузнанные, а потом музыка. И они не узнают, как медленно менялись их лица, пока не приняли странное выражение отрешенности. И вот наступит миг, и они почувствуют: вот оно! вот так будет после ... и так было всегда. Звуки вокруг них вдруг превратились в туго натянутые нити, и в струны, и в трубы органа, и не было у них ни начала, ни конца,
по ним летели голоса,
и среди них летели души
без имени и без лица.
Ненужные покровы сбросив
и изначальной тайной сути
чистейший голос обретя,
летели, пели, мчались души
по струнам, не имеющим конца.
Звуки были повсюду: вверху, внизу, справа и слева, далеко и близко, их становилось всё больше, но они не сливались друг с другом – каждый был слышен отдельно. Чистые, сильные, освобожденные, они пели всё громче, в полную силу – так, как хотелось, не смущаясь, не притворяясь и не боясь самих себя. И когда сила эта стала нестерпимой, всё вокруг зазвучало безмерно, невозможно, непереносимо прекрасной симфонией! Всё было в ней! И каждому показалось, что теперь он знает: то, что вдохнул в него Бог, – прекрасно и вечно.
Они сидели всё в той же позе, не замечая этого, не чувствуя ни своего тела, ни кресел под собой, ни пола под ногами: они летели среди поющих струн, и у них не было ни имени, ни лица. А те лица, что они оставили в зале, были мокрыми от слез, но они и этого уже не могли знать: каждый, сбросив маску, стал наконец самим собой – и стал прекрасен.
Потом…
Потом, когда исчезнут звуки и стихнут овации, они очнутся и будут недоумевать: что это? Как это случилось? И кто он – этот удивительный человек, и как он смог показать им самих себя, раздвинув их собственный мир до немыслимых высот и глубин?
А потом они уйдут, наполненные светом, и счастьем, и благодарностью к композитору, которого они, как им кажется, никогда не видели.


Борис ПОПОВ

 
Каждый имеет улицу в небо.
Начало – из сердца.
Первый дом – отчий,
матери старой,
отца с искорёженным телом.
Лиц их не видно:
согнулись в работе.
Возле –
могила павшего деда –
следом кровавым, в Донбасс уходящим.
Рядом другой,
деревянный
станичный
дом. По рассказам:
зелёная крыша,
ставни на окнах,
крыльцо и веранда.
Возле сидят старики,
сплошь седые,
смотрят в глаза,
но как-то всё мимо,
будто не видят, что я у порога.

Дальше такой же,
но крытый соломой,
мельница близко,
скота в изобилье,
степи, всё степи,
да сад по-над речкой
Медведицы рыбной,
Дона седого.
А на пригорке казак с бородою
чёрной, как уголь,
мохнатые брови,
смотрит хозяином
землю в округе.
При Лизавете ходил до Берлина…

Улица выше против теченья.
Вот уж Воронежа – Усмани-стана
из брёвен домина.
Там атаманы струги лихие
в поход до Азова
скоро сбирают – нет дела до праздных.
Дед их, Андрей,
заслонявший собою
стены Кремля против хана из Крыма,
здесь же у стен вдруг поник головою
и ничего нам сказать не успел.

Деды их, прадеды –
в храмах кремлёвских.
Улица с Дона в Москву привела.
Первый – Иван, а последний –
Василий
служат в соборе архангела старшего.
Взоры их строги:
У них пантеон!
Здесь почивают московские Рюрики,
дружные отроки хана Чингизова,
и государи – потомки Романовы.
Дело большое велось патриархами.
Тихи слова их,
а слуги быстры.

Вот чуть поодаль
Сергия храм уж,
что за Москвою на полночь в дороге.
Вместе со старцем – младой Афанасий,
книги любил он,
то ж нам завещал.
Рядом опять купола,
но Ростова,
терем из Сарска,
Леонтия церковь.
Лики родных – чудотворцы Великого,
взглядом участливы,
телом – нетленные.

Улица вдруг повернула на полдень,
Вышла к реке небольшой,
незаметной.
Здесь же у Калки
могила героя,
воина в шлеме.
Мечом опоясан.
От сабли татарской пал, защищаясь.
Тут же и Днепра дыханье
да Киев,
стольного града два дома сгоревших.
 
У одного быстрый всадник с кольчугой,
звать Александром,
избил печенегов.
А у другого стоит седовласый,
в мантии длинною, белой, с крестами...
Спорил с мужами из Рима о вере
мудрый Леонтий,
отец наш духовный.

Улица дальше на полдень, всё к небу.
Вот уж и град Константинов,
София,
знатный собор у пролива стоящий.
В доме из камня – ритор-учитель,
а ученик – Византии правитель.
Ну а за ним снова храм,
но Салуни,
там же Димитрий святой
и Строитель.
Прежде Леонтием звали.
Из рода Папиев.
Обок и прадед –
утоплен Ясоном
в день марта десятый,
за веру Христову.
Первый епископ – Папий Иерапольский.
Помнят его – ведь сбирал и писал изреченья
в книгах пяти
то, что сказано было устами Христа.

Вот и дворец победителя даков,
Гая Поппея Сабина, из знатных.
Рима наместник в земле Македонской...
Улица вновь далеко протянулась
прямо к холмам повелителя мира.
Стены из камня,
дороги из камня,
круглые цирки,
высокие храмы,
также дворцы у ворот Колизея,
заросли плюща,
сады винограда,
брызги фонтанов,
арки триумфа,
столпы героев
и среди них высоко надо всеми
храм уж другой,
Храм Согласия древний.
Строил его Гай Попей,
но колена постарше,
вместе с Керзоном Квинкцием
из рода Фламинин...

Улица Рима пошла в Инрегиллу,
Клавдия град,
где сабины жили.
Дом там построили те,
кто бежал от Ликурга –
Спарты царя,
Геракла преемника.
А до него в той же Спарте,
в граде Эпий,
опять белостенный,
дом воздвигал победитель кулачных
боёв и строитель
Эпей.
Он же коня смастерил возле Трои
прекрасной,
чтобы Елену вернуть Менелаю в обитель,
он же град основал Метапонт.
Его предок – Папей,
титанид,
друг Баршама,
изгнанник Арама,
Кипра и Крита правитель,
Бореи и града, где Пуро.
Скифам он бог,
владыка атлантам,
а мне всё же праотец милый,
рядом с Эпеем он жил по соседству,
напротив,
но время иное.

Улица дальше ведёт меж холмов,
островами,
морями
в Сирию Белую,
в город Куссар,
где Папея отчизна родная,
где могила отца,
тот царствовал первым,
где деда могила –
потомок Тифона.
Их дворец многостенный
построен Гефестом.
Зовут кузнецом хромоногим в Элладе,
Кусаром умелым зовут мореходы-потомки.
В Египте же первый он царь и строитель –
Осирис почтенный.
Брал впервые железо,
ковал, раздувая горнило.
Тут же глину мешал,
кирпичами укладывал стены,
пот утирал на челе возле царского трона.
Его дом, отчий дом, чуть подальше –
в Ресене древнейшем, великом.
Здесь на бреге у Тигра, реки многоводной, –
земля наших предков.
Сильный Нимрод приплыл в Сеннаар,
отпрыск Куша и Хама.
 
 
Его Родом зовём до сих пор,
ему ж поклонялись недавно.
В граде – храм с изваянием предков,
что жили здесь после потопа.
Их строгие лики все в ряд предо мною.
Глядят, словно жили вчера,
а не в давнее время.
Прадед их Скиф, он же Сиф,
все мудрости знал без ученья.
Праматерь – Плакучая Ива была,
вкусившая плода познанья.
Их родителем Зевс-Зиусудра,
с потопом укрылся на юге Египта.
Нисиром зовут ту гору,
где якорь он бросил с ковчега.
Зевсовым предком в колене десятом был Энки.
Приплыл он к брегам Междуречья на судне великом.
Плуг изготовил,
мотыгу,
серпы, топоры,
даже гвозди.
Первым вспахал борозду,
лён и злаки посеял,
сады засадил деревами,
построил овчарни и хлевы.
Поил молоком, отстаивал сливки,
шерсти нить плёл и вязал,
шил одежду из тканей,
колодцы копал, обставляв «журавлями»,
крутил круг гончарный.
Стены возвёл у домов,
закрома,
храм Энгуры и город Эриду.
Уставы дал власти богов и верховной,
писал на скрижалях.
Корону надел,
в руки скипетр взял для суда,
обвиненья,
защиты.
Учил рядовых песнопенью,
ремёслам,
игре музыкальной,
поиску истины,
схожденью в подземное царство,
стремлению к миру, победе.
Сам же с Дилмуна приплыл,
где матерь Намму,
а первый родитель Набу или Небо.
Выплыл на берег морской он в костюме
       от рыбы.
Днями ходил меж людей,
и с ним семеро было великих.
Он же у греков Уран,
Оан – в Вавилоне,
в Китае – Хуан,
Хо-но – у японцев,
Хванун, сын Хванина, –
в Корее, Иране.
Верят:
ступил на планету он первым из храма-
       ковчега.

Улица там на нашей Земле завершилась
и поднимается круто звёздной тропинкой,
соединяя наш храм с отчим домом нас всех,
где Сириус яркий,
где живут и поныне,
братья Урана, Оана, Хвануна, Хо-но и Хуана,
Жана и Джона, Джованни и Вана,
а по-нашему –
просто пришельца
Ивана.


Людмила ПОЛИКАРПОВА

Ну, куда? Ну, чего тебе надо? Постой.
Ну, зачем ты стремишься так рьяно вперед без оглядки?
       Усмирись, оглянись, обрети хоть на время покой.
       Может, есть в неизвестно куда путь и более краткий?
       Может, стоит вначале понять, где ты есть
 и куда тебя тянет? Зачем?
В чьей неведомой власти находишься ты постоянно?…
Где ответы найти?…
 И покой не приходит… Его и не надо, пока.
 Есть надежда по улице в небо подняться,
 как это ни странно.

В городе жизни нашей мятежной героини, как и у каждого, множество улиц. Она уже прошла по большей части из них, но так и не вышла на улицу, ведущую в небо. Ощущение, что такая улица есть, присутствовало в ней всегда. Каким-то странным образом оно существовало параллельно с неверием в Бога. То, что атеистическое мировоззрение было навязано ей, не осознавалось. Так же, как и то, откуда в ней это необъяснимое стремление к высокому. Еще в детстве задавала себе вопрос: смогла бы, как Данко, вырвать свое сердце, чтобы осветить путь людям? Но рядом с готовностью пожертвовать собой всегда присутствовал практицизм: причина для жертвы должна быть значительной. Незначительный повод и жертвы небольшие – растрачивала себя по мелочам. Сердце её никому не было нужно. Она стеснялась его предлагать, а вот на советы не скупилась – по большей части их игнорировали, но отвергнутые советы куда ни шло, а вот отвергнутое сердце – это было бы трудно пережить. За невостребованностью сердце свернулось, притаилось и долго ждало, пока не стало ясно, что ждать бесполезно.
Попробовала компенсировать пассивность бурной деятельностью. Иногда казалось, что она уже вышла на улицу, ведущую в небо. Обычно это происходило в состоянии влюбленности: она шла, вернее, летела в заоблачную высь с кем-то об руку, но либо попутчик оказывался неподъемным, либо тянул не в ту сторону, – облака превращались в непроницаемые тучи; возвращение на землю было болезненным. Долго думала, что дело в попутчике – попадись более легкий на подъем, и любая улица станет улицей в небо. Попутчики менялись, а заоблачные просторы оставались недостижимыми.
Но ведь были и другие, искавшие улицу в небо, и, может, кому-нибудь это и удалось. Никаких научных знаний об этом не обнаружила. Были верящие, но не было точно знающих. Ни философские, ни религиозные путеводители не помогали выйти на заветную улицу. Появилось подозрение, что, может, и нет такой улицы. Но почему же в ней (и она видела, что не в ней одной) присутствует это стремление оторваться от земли? Может, потому, что земная жизнь людей далека от совершенства, и хочется надеяться, что где-то есть лучшая? Здесь человек, как слепой, имеющий свободу воли, но не видящий, куда идти, постоянно сталкиваясь с препятствиями, калечит себя и других.
Как-то в студенческую пору зашла речь о том, кто бы себе какой лозунг выбрал. И первое, что пришла ей на ум, – «Вперед и вверх…». По поводу высказывания «а там хоть трава не расти» и тогда присутствовало легкое сомнение. С годами отношение к «траве» становилось всё трепетнее: хотелось, чтобы и трава росла, и цветы в ней нежились под ласковыми лучами солнца, и по воздуху плыло их легкое дыхание.
Трава…цветы…дыхание…
Будет ли это там?
Небо!
Земля!
Она любила землю.
Но иногда, когда она долго смотрела на небо, в глазах появлялась пронзительная боль, и – то ли что-то с неба проникало в нее, то ли что-то из нее устремлялось в небо – сердце наполнялось любовью, и возникало предчувствие необыкновенного, находящегося на расстоянии вдоха. Но слезы останавливал дыхание.
И всё-таки чудо произошло. Ей всё не нравилось в этом совсем еще молодом человеке. Он отвечал ей взаимностью, если еще не большей неприязнью – очень уж она досаждала ему своими наставлениями. Но в один поначалу вполне обыкновенный день их глаза случайно встретились – и произошло невозможное. В его глазах она увидела то, что искала всю свою сознательную, как принято говорить, жизнь. Она не сразу это поняла. Она просто попала в другой мир, в котором было необыкновенно хорошо и спокойно. В этом спокойствии всепроникающей любви она узнала свой родной дом. Она так долго скиталась, что забыла его. Но теперь она уверена, что он есть. И она обязательно вернется домой. Пусть путь будет трудным и долгим, но солнце, поселившееся в её сердце, не даст ей сбиться с пути.




Б Е Р Е Ж Н О О П Р О Ш Л О М


 Аида ДОБРЯКОВА

ЖМУРТИЯ

Я трясусь в маленьком носатом автобусе, какие ещё остались в наших российских захолустьях. В нём очень холодно, и я поджимаю ноги под сиденье, будто от этого станет теплее.
А еду я по дорогам Удмуртии, в родное своё село. Это – моя малая родина. Мелькают вперемешку заснеженные «заплатки» вырубленных делянок и тёмные лесные массивы. Основная их часть – ели, оттого они и темны. Но вот забелеет берёзовая роща – и потеплеет на душе. А то потянутся просторные поля – значит, вскоре повстречается деревня.
Радует то, что дороги нынче заасфальтированы.
Вспоминается картинка из детства. Мне девять лет. Мы уезжаем на Дальний Восток. На выезде из села прощаемся с родными. Помню, как мама с бабушкой плачут и не могут оторваться друг от друга. Словно чувствуют они, что не придётся им увидеться на этом свете.
А потом мы едем по осенней глинистой хляби до железнодорожной станции мимо серых и мрачных деревень. Машина часто буксует, и, чтобы выбраться из глубокой колеи, шофёр подкладывает под колёса всё, что попадётся под руку. Тридцать километров пути ехали очень долго.
Теперь домики светлые, покрашенные в яркие цвета. Есть, конечно, и просто бревенчатые. Пока не все люди имеют средства для их обновления. Но уж окна все смотрят весело разукрашенными наличниками.
Пусть кто-то называет мою родину «уродиной». Мне она всё равно мила, и сердце радостно щемит от встречи с нею.
Моя тётя – коренная москвичка, провожая меня, спросила:
– Неужели тебе охота ехать в эту Жмуртию?
Так она называет её с детских лет, когда была там в эвакуации. Те зимы были очень суровы и голодны. Как она вспоминает, хотелось зажмуриться и ничего не видеть. Такой она представляет республику и сейчас, ни разу там больше не побывав. А моя племянница, выехав из Удмуртии за рубеж, обзывает её Гулагом в сравнении с Испанией, в которой сейчас обитает. «Глупая ты девочка», – думаю я. Пройдут годы, и это место будет для тебя самым дорогим.
Но возможно, что это поколение будет иметь другие понятия и суждения. И не будет в их умах с возрастом происходить переоценка ценностей. Смотрю из окна на проходящих людей повстречавшегося на пути села. Женщины одеты в классические зимние пальто. Здесь в одежде на «рыбьем меху» можно околеть. Дети в ярких китайских пуховиках выглядят как «винни-пухи». И сюда добрались «челноки».
Какие только мысли не приходят в голову за трёхчасовой путь от Ижевска! Наконец подъезжаем к селу. Оно лежит в ложбине и видно как на ладони. К каждому моему приезду становится всё больше. Село стоит на сибирском тракте, по которому везли каторжан в ссылку. Много известных людей побывало здесь в своё время. Когда-то оно называлось городом, а было раз в пять меньше по площади.
Вот идёт крутой спуск к нему. Отсюда мы неслись со скоростью бобслеиста на санках-долблёнках. А выдалбливали их из деревянных чурбаков, потом снаружи несколько раз обливали на морозе водой.
Переезжаем мостик, на котором я встречала маму с работы. В центре села была церковь, служившая складом. Кормила нас, послевоенных голодных ребят. Помню, как выискивали мы возле неё кусочки льняного жмыха, оставшегося на земле после выгрузки. И до чего же вкусными они нам казались!
Липовая аллея ведёт к зданию администрации. Раньше там находился райком партии. Под деревьями дети, по пояс в снегу, собирали липовые семянки и наслаждались ими, как конфетками.
Четыре года я здесь не была, а всё такое близкое и родное.
Выхожу из автобуса. Ноги онемели от долгой езды, сердце колотится от волнения.
Иду к дому, вижу колыхание занавески в окне. Ждут.
Слышу стук и радостные возгласы. Поворачиваю тяжёлое кольцо в калитке ворот.
Меня обнимает много больших рук и маленьких. Потом все убегают в дом. На улице сильный мороз, несмотря на то что на дворе март.
А мы остаёмся с сестрой, смотрим друг на друга и плачем. Давно нет её толстых русых кос, и большие голубые глаза потускнели: поднять пятерых детей – не шутка. Да и я уж не та.
Наверное, плачем оттого, что не вернуть уже то беззаботное, беспечное, счастливое время, когда мы были молодыми.


Юлия ЧЕКМУРИНА

КОРОБОЧКА ДЛЯ ПАПЫ
 Из цикла «Сёстры»

В прошлый раз они почему-то быстро засохли. Поэтому сейчас Лиля завернула их в бумагу и спрятала в коробочку для рукоделия. На этот раз засохнуть они не успели – их нашла тетя Нина.
– Ты не можешь этого знать, Лики, – мягко и грустно говорила ей тетушка. – И никто не может знать: ни ты, ни я, ни мама. Просто ты очень этого хочешь, вот и уговорила себя…
– Нет, нет, тетя Ниночка, я не хочу, то есть хочу, но я не поэтому, – чуть кривя губы, высоким голосом проговорила, как пропела, Лиля и вдруг замолчала. Не хватало ещё расплакаться! То, о чем она думала, о чем знала, было слишком серьёзно, чтобы плакать. Кто же поверит слезам?! А ей так хотелось, чтобы тетя поверила! И она упрямо закончила: – Просто я знаю, я правда знаю, что он приедет!
– Ну, хорошо, не будем об этом, – сказала тетя Нина, отдавая племяннице коробочку. – Сделаешь уроки – поговорим. Кстати, у меня есть интересное предложение для тебя.
– Какое?
Лиля спросила так равнодушно, что тетя Нина ответила не сразу. Она подумала, что если скажет сейчас, Лиля, пожалуй, и не обрадуется. Вон как расстроилась, того и гляди заплачет. Пусть сначала успокоится, позанимается, а уж тогда…
– Потом, потом, – махнула она рукой, – после уроков.
Лиля вздохнула и пошла к столу. Война – не война, хочется – не хочется, а учиться всё равно надо. И потом, второй класс – это всё-таки не первый. Это серьёзно. Она разложила на столе тетради, взяла карандаш и уставилась в окно. «Она не знает, а я знаю, – подумала Лиля. – Может, не завтра, может, послезавтра или через два дня… Я буду идти домой, а мне навстречу… Нет, лучше не так. Я выйду вместе со всеми из школы, а на крыльце – он. «Папочка, я знала, что ты приедешь!» – закричу я, а он подхватит меня на руки (я ведь ещё не очень большая), закружит, а я буду его целовать, целовать! А потом мы пойдем по улице, и все будут оглядываться, потому что ко мне приехал папа, и он самый красивый, и у него такая необычная форма – черная, морская, непохожая на ту, в какой приезжают фронтовики на побывку. Уже ко многим приезжали. К Вовке – брат, к Ларисе – папа… А соседи вчера письмо получили… А мы ещё ни одного…»
– Лики, ты делаешь уроки? – У стола стояла тетя Нина и строго смотрела на неё.
– Сейчас, сейчас, я быстро. Тут всё легкое.
Тетя Нина молча покачала головой, но не ушла, пока Лиля не начала выводить в тетради аккуратные буквы: “Домашняя работа”.
Вечером, после каши из турнепса с пшеном и чая, в который всегда добавляли всяких душистых трав, что сушили летом, они уселись на диван и, как бы между прочим, тетя Нина спросила:
– А ты слышала, что к нам эвакуировали театр?
Лиля кивнула, а тетушка, хитро улыбнувшись, добавила:
– Музыкальный!
– Да? И будет представление? Балет?
– Насчет спектакля ничего пока не известно, а вот насчет кружка – уже точно.
– Какого, тетя Ниночка, какого кружка? Неужели… балетного?
– Угадала, – кивнула тетя Нина. – Представляешь, преподавать будет самая настоящая балерина, а занятия будут проходить в нашем театре. Не знаю, правильно ли я сделала… – тетушка замолчала, словно ожидая от Лили каких-то слов, но увидев её нетерпение, не стала томить и сказала: – В общем, я тебя записала.
– Ой… Конечно, правильно! Это же моя мечта! – и Лиля с восторгом бросилась обнимать тетю.
А потом она вдруг притихла. Она подумала, что Лариса, её лучшая подружка, с которой они ещё летом познакомились и сразу же подружились, тоже больше всего на свете любит танцевать. Вот бы и она тоже записалась! Опять были бы вместе. Конечно, в школе у Лили тоже появились подружки, но всё-таки Лариса лучше всех. Она, правда, на год старше, но очень добрая и веселая. Летом они были просто неразлучны: гуляли, играли и читали даже вместе. А ещё она научила Лилю делать конфеты из ягод. Это оказалось очень легко и очень вкусно. Просто нужно набрать ягод, любых, какие есть в саду, сварить из них сироп (воды добавить совсем чуть-чуть, конечно, хорошо бы и сахара, но ничего, и без него можно), потом намазать на дощечки и положить на солнышко сушить. Из этого получится такая тягучая кисленькая плёночка, которую нужно свернуть в трубочки. Вот и готовы конфеты. Ужасная вкуснятина!
– Ну, и что это ты заскучала? – спросила тетя Нина.
– А можно мне к Ларисе сходить? Вдруг она не знает и не успеет в кружок записаться?
– Смотри, Лиличка, уже темнеет. Пока соберешься, пока дойдешь… Нет, дружок, давай до завтра подождем. А записаться она успеет, можешь не волноваться.
Какой это был хороший вечер! Сначала они посидели, помечтали, а потом вспомнили, что в балетной школе занимаются всё-таки не в шароварах, как на физкультуре в школе, а в специальном костюме. Хорошо, что тетя Нина умеет шить и у неё много всяких остатков и даже больших кусков ткани – отрезов. Тетушка открыла большой ящик комода, и они вдвоем с одинаковым удовольствием принялись перебирать разноцветные лоскутки, подыскивая что-нибудь подходящее.
– Вот, – сказала наконец тетя Нина, раскладывая на столе кусок ткани, – эта, думаю, подойдет. Всё, Лики, завтра же делаю выкройку и начинаю шить. А сейчас, моя дорогая, пора спать.
И как же сладко было сегодня засыпать и думать о том, что наступит “завтра” – такое хорошее, радостное “завтра”, когда начнут сбываться мечты!
Тик-так, – отстукивало время. День за днём проходила осень. Лиля думала о папе каждый день. Когда шла в школу, когда возвращалась из школы, по дороге в театр. Она шлепала по лужам, не всегда замечая их, – она представляла встречу…
Желтели деревья, с кленов падали огненно-красные листья, но она и их не всегда замечала, а когда замечала, то радовалась им не так, как в прошлом году: не для себя – для папы. Она представляла, какой яркий, веселый букет подарит ему, и как он обрадуется, и как тогда – вот тогда разноцветные листья станут по-настоящему красивыми. Как прошлой осенью, когда ещё не было войны. А папа всё не ехал. Уже облетели листья, пожухли, свернулись в коричневые трубочки. Осень стала некрасивой и скучной, с частыми холодными дождями, серыми тучами и голыми, черными и очень печальными деревьями. Чаще стали приходить грустные дни, когда Лиля особенно скучала по маме, папе, сестренкам, по милой, доброй бабусе и замечательно веселой тете Пане, когда утром ужасно хотелось спать и не хотелось идти в школу, и почти всё время хотелось есть. Пирожки всё реже и реже появлялись у них в доме, но каждый раз, когда это случалось, Лиля прятала несколько штук для папы. «Вот он приедет, и у нас будет радость – и как же тогда без пирогов? – шептала она, укладывая их в коробку. – И ведь неизвестно, в какой момент он приедет! Может, как раз в такой, когда в доме ничего не будет, даже каши без масла. Вот тогда и выручат мои пирожки!»
Потом стало совсем холодно и пошёл снег. Он шёл несколько дней подряд, засыпая город. “Наверное, высыплется весь сразу, – с сожалением думала Лиля, – и к зиме, к настоящей зиме, в тучах ничего не останется. А ведь под Новый год обязательно должен идти снег!”
Новый год Лиля любила больше всех праздников. Он был самым красивым и самым загадочным. Ей представлялось, что стрелки каких-то огромных – как земной шар – часов остановятся на двенадцати, во всем мире станет тихо на целую минуту (это очень долго, если смотреть на часы и ждать), а потом – раз! Стрелки громко щелкнут, запоет большой колокол – и все-все-все перелетят через цифру 12 прямо в новый, 1942 год.
Тик-так, – отстукивали часы на стене. Время шло маленькими, мелкими шажками, но ни остановить его, ни замедлить, ни вернуть назад, понимала Лиля, – невозможно. И от этого было грустно и даже немного страшно.
Вместе с сильными холодами начался голод. Эвакуированных становилось всё больше, продуктов в городе – всё меньше. Как-то в один грустный зимний день тетя Нина пришла домой необыкновенно оживленной.
– Ну, Лики, – весело сказала она, – сегодня у нас будут пирожки! – И тетя Нина вынула из сумки небольшой комочек, завернутый в тряпочку.
– Что это? – спросила Лиля немного разочарованно.
– Дрожжи! Ты понимаешь? Настоящие дрожжи. А вот это… это… – говорила тетушка, вытряхивая что-то из сумки прямо в таз, – это, Лиличка, требуха!
Лиля поморщилась, но допытываться, что это такое, не стала. Ну, требуха так требуха, хотя слово ей не понравилось: на чепуху похоже. Тетя Нина посмотрела на племянницу и засмеялась.
– Это, Лики, такое мясо. Просто его надо очень тщательно мыть, много раз менять воду, потом чистить, снимать все плёночки… Да что я тебе рассказываю! Вместе и сделаем. Хотя постой, с уроками-то у тебя как?
– Почитать осталось.
– Ну вот, иди читай, я здесь пока сама управлюсь. Когда закончишь – тогда и придешь помогать. Требуха, Лиличка, – это песня долгая. Ну, иди, иди. Не тяни время.
– Ладно, не буду! – Лиля уже знала, что после этой фразы лучше сразу сделать то, что просят. Но всё-таки, уже на ходу заглянув в таз, поинтересовалась: – и что, вот из этого получатся пирожки?
– Ещё какие! – обнадежила тетя. – Пальчики оближешь!
«Здорово!» – подумала Лиля и опять спросила:
– А много?
У тети Нины дрогнули брови, она почему-то грустно улыбнулась и спросила:
– А ты бы сколько хотела?
– Двадцать, – не задумываясь ответила девочка.
Тетя засмеялась и сказала:
– Ну, что нам двадцать! Больше будет.
Пирожков и правда получилось много, и были они очень, очень вкусные! Лиле показалось, что вкуснее этих пирожков она в жизни ничего не ела. И, поглощая их с нескрываемым удовольствием, она думала: «Ну, ничего, теперь уже скоро, я знаю, недолго осталось. И как вовремя эта требуха появилась!»
Перед сном Лиля не стала убирать, как обычно, коробочку с пирожками, а поставила её рядом с кроватью. Сегодня она ложилась спать, почему-то совершенно уверенная в том, что завтра приедет папа.
– Спать ложатся на бочок Лики, Мики, Светлячок, – прошептала она уже в постели тихо-тихо.
Но тетя Нина услышала и с грустью подумала: «Соскучилась. Ах ты, милый мой человечек!»
Утро счастливых новостей не принесло. Но чувство, с каким Лиля ложилась спать, не исчезло. «Ничего, ещё рано, – размышляла она, собираясь в школу. – Так всегда бывает: ждешь, ждешь, а потом – раз, и радость наступила! Так и сейчас. Наверное, он приедет днём. Может, я ещё в школе буду. Вот сижу я на уроке, примеры решаю, а тут вдруг кто-то в окно тихонько постучит. Все сразу повскакивают, начнут всматриваться: кто это, чей это папа? А мне и смотреть не надо, я и так знаю. И Марья Ивановна обрадуется и даже отпустит с урока: «Иди, скажет, Лиличка, встречай папу!».
Но и днём папа не приехал. И всё равно чувство, что это произойдет сегодня, не уходило. «Что ж, – сказала она себе по дороге в театр. – Вечером так вечером. Зато он, наверное, придет прямо в класс. Ой, да он же ещё и не знает, что я балетом занимаюсь. Вот он удивится! Вот тогда он увидит, что у меня самые изящные плие и «очень недурно» получаются батманы. Ах, как замечательно это будет!»
 И сегодня на уроке Лиля так старалась, так легко и весело занималась у станка, что Лидия Венедиктовна несколько раз ей улыбалась и говорила «очень недурно, Лиличка», и называла её умничкой.
 Но папа так и не приехал. И не увидел, какая старательная и балетная девочка его дочка. И Лиля загрустила. А по дороге домой она встретила девочку из их школы. Она шла со своим папой, держа его за правую руку, а левый рукав шинели болтался пустой. Нет, рука у него была, только она висела в специальной повязке на шее, Лиля такое уже много раз видела. А девочка была такая счастливая, что даже улыбнулась и кивнула ей, хотя они и не дружили, и учились в разных классах, и даже не знали, как друг друга зовут. Когда они прошли мимо, Лиля вдруг поняла, что папа уже не приедет сегодня.
 Из театра она пришла уж слишком тихая и задумчивая. Взглянув на неё, тетя перестала шить и спросила:
– Что случилось?
– Ничего, – ответила Лиля и улыбнулась, но так кисло, что тетя не поверила и забеспокоилась:
– Ты не заболела?
– Нет, просто я, наверное, устала. И выдумываю много. И ещё у меня ноги болят. Ну так, не очень. – Ей не хотелось огорчать тетю, и она не сказала, что ей ещё и холодно, и голова болит.
– Да что это с тобой такое, скажи на милость…
– Просто спать хочу. – Лиля повесила пальто, взяла сумку и, проходя мимо тети, добавила, делая озабоченное лицо: – А мне ещё стихотворение переписать и наизусть его выучить.
– Знаешь, – сказала тетя Нина, – пойдем-ка чаю попьем. Это всё оттого, что за обедом ты плохо поела.
– Я потом, ладно? – Лиля прошла в маленькую комнату и села за стол. Стихотворение действительно нужно выучить. Но ей почему-то так не хотелось приниматься за уроки. – Ничего! – тихо сказала она. – Ни-че-го нет! Даже письма. Как же так? Ведь он должен был приехать!
По привычке она посмотрела в окно, вспомнила сегодняшнюю встречу и вдруг не выдержала и расплакалась. Но тут же зажала рот руками: «Что, если тетя войдет и увидит? Расстроится, подумает, что мне у неё плохо, что я не очень её люблю, а я люблю, очень-очень!» Но остановиться уже не могла. Слезы текли ручьем, и она, схватив несколько карандашей – для оправдания, спряталась под столом. Она плакала тихо, но долго и безутешно. И даже когда вошла тетя Нина и ахнула: «Лики! Ты где?» – ей нелегко было ответить ровным, обычным голосом:
– Я здесь, я карандаши собираю…Я сейчас… – Лиля вытерла глаза, помахала руками на лицо и, улыбаясь, вылезла из-под стола. – Вот, – показала она зажатые в кулачке карандаши.
– Господи! Лиличка, да что это с тобой? Ты почему такая красная…и лицо распухло. Ты что, плакала?
Лиля сделала удивленное лицо: мол, с чего это тетя так решила.
– А чай будем пить? – как ни в чем не бывало спросила она. Тетя почему-то не отвечала, а только внимательно смотрела на неё, и тогда Лиля притворилась проголодавшейся: – Тетя Ниночка! А пирожки еще остались? Так пирожка хочется!
– Пирожки! Ну конечно! – обрадовалась тетя Нина и поспешила на кухню.
Вечером Лиля заболела. В голове стучали молоточки и так шумело в ушах, что иногда она даже плохо слышала. Не раздеваясь, Лиля легла на кровать и тут же уснула. Потом она то просыпалась ненадолго, то опять засыпала. Что-то говорила тетя, раздевала её, поила лекарством и чаем с малиной, но всё это было как во сне. Один раз она проснулась и увидела, что тетя плачет. Лиля хотела спросить, что случилось, но не успела: сон опять навалился на неё, и она обо всем забыла.
А тетя Нина в эту ночь почти не спала. Она понимала, что это не простуда. Просто девочка очень скучает, и вот сегодня не выдержала: расплакалась, да так, что даже температура поднялась. Тут и до беды недалеко. И тетя Нина решала, как быть. То ли Тоню из деревни вызвать, то ли самим поехать. «А что, – подумала она, – девочка учится отлично, в школе, я думаю, договорюсь. Вот и поедем. Да и нашим радостно будет. Тоже ведь скучают. Прямо завтра и поедем. Лишь бы всерьез не разболелась». Приняв решение, тетушка начала собираться. На какое-то время ей даже стало спокойней.
Утром Лиля проснулась и почти сразу услышала голоса. С кем это тетя Нина разговаривает? Лиля прислушалась.
– Слава Богу, обошлось. К утру и температуры уже не было, и спала спокойно. Но, знаешь, ехать всё-таки надо. Она молчит, не жалуется, но я же вижу: скучает. Но теперь…
– Теперь уже обязательно поедем. Все вместе. И сегодня же! – произнес мужской голос.
Лиля подскочила на кровати и схватилась обеими руками за горло. Ей показалось, что сердце сорвалось со своего места и бьется так, словно хочет выскочить. «Папа! Это же папа. Наконец-то!»
– Одного не могу понять, – говорила тетя Нина, не подозревая, что Лиля уже проснулась. – Как она могла знать, что ты приедешь?! А ведь она знала, Володя, понимаешь, точно знала. Она ведь даже…
Но тете не удалось договорить, потому что в этот момент с криком «Папа! Папочка приехал!» на кухню вбежала Лиля.
А в заветной коробочке лежали пирожки для папы. И совсем даже не засохли.


РОНДО
Я возвращаюсь к своему началу…

Двери зала бесшумно закрылись, провожая гостей.
Так-так, – сказал дирижер своим неизменно ровным голосом, и только очень чуткое ухо (или сердце) могло бы различить в нём более сильный, чем обычно, обертон грусти.
«Что ж, – думал он, – у каждого своя песня. А мне надлежит поддерживать строгий ритм.»
– Так-так, – снова напомнил он, продолжая размышлять: «А как бы хотелось иногда сказать гораздо больше, поговорить по душам, услышать дружеское «ты»… Но все, абсолютно все, обращаются ко мне исключительно на «вы». Никому и в голову не придет попросить: «Эй, ты, часы, расскажи-ка что-нибудь весёленькое». Никто и не догадывается, сколько интересного я помню».
В музее было тихо. Для человеческого уха, конечно. А на самом деле здесь звучала удивительная симфония, в которой часы, как и подобает дирижеру, слышали партию каждого. Вот календарь – солидный календарь-книга с приятным баритоном. Ему что-то взгрустнулось. А у греческой вазы, напротив, голос абсолютно счастливый. Это и понятно: её сегодня, как, впрочем, и вчера, и позавчера, особенно хвалили.
– Ах, Древняя Греция! Какое изящество! Пропорции, гармония… Совершенство… – пела ваза, и песнь её в своей детской наивности была подобна чистоте простодушной свирели.
А вот очень близко и потому громко звучит возмущением и обидой валторновый голос:
– Они даже не поняли… не оценили эту волнующую плавность, стремительное и неумолимое движение, всегда возвращающееся к началу. Я – совершенство! Я – идеал! Я – абсолютный круг!
– Так-так, – успокоили циферблат часы и подумали: «А ведь того, на что только показывает циферблат, и что только отсчитываю я, и что можно было бы назвать бездной, бесконечностью, вместилищем, четвёртым измерением, – да как ни назови, всё равно этого никто не видит, не знает, не понимает, хотя оно в нас и вокруг нас, а мы – в нём… хотя его нет и хотя оно есть – Великое Всё!»
– А ведь мы с вами, знаете ли, очень близки – можно сказать, родственники, – обратился вдруг календарь к циферблату. – Меня называют «Круглый год», и я, как и вы, поделён на временные отрезки, только покрупней. Ещё меня зовут «Русская старина», и я более романтичен, можно сказать, расцвечен…
– Помилуйте! – воскликнул возмущенный циферблат. – Только круглый дурак мог назвать вас круглым. Вы же кубический!
– Вы о моей форме? – добродушно засмеялся календарь. – Тогда уж не кубический, а параллелепипедический. Только дело в том, что я не то, чем кажусь: по форме формы – я параллелепипед, а по форме сути – эллипс, тот самый, по которому летит Земля за годом год напролёт. Но так уж принято называть меня круглым. Кстати, вы никогда не задумывались, почему говорят: сутки напролёт или год напролёт?
– Признаться, нет, – слегка обескураженно ответил циферблат, а сам со стыдом и ужасом подумал: «Получается, что круглый дурак – это я?!» Но вслух этого не сказал, оберегая свою круглость от унижения.
– Напролёт, я думаю, означает, что Земля пролетает часть своего пути в космосе. Не так ли, уважаемые?
– Так-так, – подтвердили часы и про себя подумали: «Вот ещё одни слова сказаны, ещё несколько капель упало в великие воды и ещё увеличило то, что невозможно увеличить».
– Но вы, – продолжал календарь, – вы абсолютный круг, вы идеальны!
Возмущение и стыд циферблата растаяли после этих слов. Теперь можно поговорить и о чём-нибудь другом. Всё-таки думать только о себе, даже таком совершенном, иногда утомительно. И он сказал:
– Ваши слова, простите, не очень понятны. Что это вы там такое сказали о расцвеченности? Может, окажете любезность, разъясните?
– Да ведь это так просто, – ответил календарь, – надо только открыть меня, и я засияю, расцвету всеми …
– Цветами радуги, – поспешил циферблат блеснуть своей осведомленностью.
– Всеми цветами времени, – очень ласково, чтобы не показать циферблату, что он опять попал впросак, продолжал календарь. – Их намного больше, чем у радуги.
 Тут календарь по-стариковски вздохнул и после короткой паузы сказал:
 – Мы здесь, в музее, часто слышим: «Ах, Древняя Греция! Ах, Древний Рим!» И почему-то совсем не слышим: «Ах, Древняя Русь!» Обидно, право. Да взять, к примеру, меня. Знаете ли вы, как в древности на Руси назывались месяцы?
– А разве не так, как сейчас? – удивился циферблат.
– Сейчас у нас всё чужое, заимствованное: из Византии, из Древнего Рима, а вот наших, русских названий и совсем не осталось. И что интересно: с временами года далеко не всё они, теперешние имена, связаны. Ведь в этом самом Ах-Риме, не в обиду будь сказано, многие месяцы и имён-то не имели, только порядковые номера. Ну, скажем, September – всего-навсего седьмой, October – восьмой, November – девятый, December – десятый. Некоторые месяцы были названы в честь богов и императоров. У меня же – совсем другое. Имена месяцам давались… ну, по заслугам как бы,