Тяжелый случай - 4. Кактусы

       
11.

       Танька тем временем одна посреди по-казенному пустой и чистой кухни листала брошюру о кактусах. Читать в ней было нечего, но и возвращаться в общую комнату не хотелось, поэтому Танька рассматривала яркие цветные картинки.
       На душе было тоскливо и пасмурно, жизнь вдруг замерла, будто повсюду отключили электричество, и вместо яркого света остался жалкий огарочек стеариновой свечки.
       Танька вспоминала утро в школе и счастливые Светкины слова:
- Ты не пришла, и мы со Славиком всю ночь были вдвоём! На дискотеку нас не впустили, и мы до утра гуляли по городу. Когда пошли автобусы, вернулись домой. Я только переоделась – и сразу в школу, чтобы тебе до уроков успеть рассказать, - Светка говорила взахлёб, впечатления минувшей ночи переполняли её, и она радостно выплескивала их перед подругой.
-Целовались? – Танька спросила, изображая полное безразличие к содержанию вопроса.
- Нет! Ты что?! Даже за руки не держались! Просто до первых автобусов бродили по улицам, разговаривали.
       Танька испытала некоторое облегчение. Теперь она знала почти наверняка: если бы вчера вечером вместо Светки пришла она, всё было бы по-другому. Но она не пришла, и счастье целую ночь бродить по городу, быть с ним наедине выпало её подруге.
       На перемене Татьяна повсюду искала Славика, который в её глазах всё равно был изменником и предателем, но не находила – он, видимо, завалился спать и в школу не пошел вовсе.
       Тогда, утром, Танькой овладело неведомое ей сильное чувство. Оно было смесью злости, обиды, зависти и даже ревности; смесью, обжигающей душу так больно, как публичная пощечина обжигает щеку. Сейчас, в неуютном укрытии, всё это смягчалось, притуплялось и отдалялось от Таньки, оставляя рвущее душу ощущение непоправимости всего, что уже случилось.
       Мысленно она обвиняла родителей. Они со своими дурацкими принципами, строгостями и запретами не заметили, как грубо наступили на еще неокрепший росток её первого чувства.
-Опять устроили посиделки на кухне,- думала про них Танька, но ни жалости к родителям, ни хотя бы минимальных угрызений совести за свой вероломный обман она не испытывала. Обвинив своих родителей в жестокости, Танька даже не подумала о том, какой на поверку окажется для них цена ее лжи.

12.

       Наталья и не заметила, как уснула на Танькином диванчике. Сон её был тревожным, чутким и не приносящим забвения. Ей ничего не снилось.
       Аркадий, один посреди застеленной белым бельём широкой супружеской кровати, провалился в беспокойный нетрезвый сон, как в бездонный колодец, и увидел себя идущим по плохо отчищенным от наледи деревянным тротуарам заполярного посёлка. По обе стороны от мостков на снегу были распластаны те самые интернатские матрасы, про которые вечером зачем-то вспоминала Наталья. Аркадий пытался считать эти матрасы, но все время сбивался. В душе он одобрительно смотрел на всякую медицинскую профилактику и постоянно повторял:
- Вшей необходимо вымораживать, иначе…
На этом мысль обрывалась, и он никак не мог додумать её до полного логического завершения. Аркадия знобило: в резиновых шлепанцах и сатиновых шортах он шагал по скользкой наледи. Навстречу ему попадались знакомые люди в полушубках, нахлобученных шапках и меховых унтах, но никто из них его не узнавал, с ним не здоровался и дороги на узком дощатом тротуаре не уступал. Аркадий упорно шёл вперёд, к щитовому домику на самом острие Цветочного мыса – к поселковой поликлинике. За ней должен был открыться вид на Обскую Губу, безбрежную, будто она уже часть моря. Аркадий шел и бормотал:
-Вода – это жизнь, море – это вечное движение, а движение – это опять жизнь.
Векторы направления движения могут меняться, но при сложении векторов мы пользуемся правилами…
 Вконец измученный и почти голый Аркадий наконец-то добрался до мыса и с высоты глянул вниз. Моря и воды он не увидел.
Взгляду его открылась бескрайняя белизна заснеженной пустыни, вздыбившиеся ледяными торосами огромные куски прозрачного кристаллического льда и зажатый между ними один единственный сторожевой катер.
       Снега было так много, что он полностью закрывал борта катера и застилал палубу, белой песцовой шапкой лежал на крыше капитанской рубки. Всё было сковано холодом, казалось, что весь мир стал совершенно неподвижным, почти мертвым.
 Живым был только почему-то не спущенный флаг на корабельной мачте. Разорванный в узкие неровные ленты колючими северными ветрами, он все равно трепетал и развевался на флагштоке обледеневшего катера, зажатого торосами у самого края Земли. Аркадий мучительно разглядывал этот поблекший и в клочья изодранный флаг, но никак не мог определить, чей он.
       Наталья слышала: шаркая резиновыми шлепанцами, муж проследовал в кухню и щелкнул выключателем. Потом булькала и шипела содовая вода, чиркнула спичка.
       Ей не хотелось вставать, видеть его, разговаривать с ним. Незнакомое прежде раздражение и чувство отстраненности от всего домашнего и семейного, в первую очередь – от самого Аркадия, вдруг полностью овладело ею. Она даже пыталась заснуть с мыслью, что муж нарочно ходит и шумит, а ей уже через три часа надо вставать на смену.
       Чужой стала квартира, чужим вдруг стал всегда обожаемый ею Аркаша, чужим и враждебным становился весь свет.
       Своей родной кровинкой в этом отвернувшемся от Натальи мире оставалась, несмотря ни на что, только Танька, но и она почему-то становилась все более мудрёной и далекой, менее понятной и доступной. Когда-то матери казалось божьей карой ежедневно расчесывать упрямые Танькины кудри и сплетать их в тугие косички. Сейчас ей хотелось именно этого: усадить дочь перед собой на табуретку и по прядке расчесывать спутанные волосы, гладить её расческой по неразумной голове, заплетать косички, завязывать пышные банты. Только и Танька неизвестно где, и непокорные кудри давно срезаны в короткую стрижку.

 13.

       Поздно, когда остальные девочки уже уснули в своих по-казарменному многоэтажных кроватях, Танька пробралась на свое место. Она еще долго ворочалась, не умея найти удобную позу. Раньше ей никогда не приходилось спать в такой кровати с почти пустой мочальной подушкой и хрустящим брезентовым матрасом.
       Прошедший день был необыкновенно длинным, и сейчас, засыпая, Танька перебирала в памяти яркие бусинки впечатлений, пыталась нанизать их на тонкую нить общего смысла. Нитка всё время обрывалась, и бусинки рассыпались сверлеными пластмассовыми горошинами, поблекшими и обесцененными.
       Рядом с ней, каждая в своей ячейке безобразного ковчега, лежали еще семь девочек, вздрагивая и всхлипывая, посапывая и постанывая, замкнувшись и обособившись в хрупком уюте собственных сновидений от всего огромного и не слишком дружелюбного внешнего мира.
       Танька не испытывала к ним враждебности и не мечтала отомстить за вечерний грабеж. На всех этих девочек она смотрела отчужденно и как бы со стороны, не желая отождествлять себя с ними, стать одной из них. Она еще не понимала механики центростремительных сил, действующей в таких искусственно созданных коллективах, но эти таинственные силы помимо Танькиной воли подхватили её и понесли, поставив навсегда вне круга, может быть, даже - над кругом, но в роли случайной гостьи, чужой и скроенной по другим лекалам. Произошло это в первую же ночь.
       

       
14.

       Танька уснула и увидела страшный сон. Почти кошмар.
Босыми ногами стояла она на раскаленном камне. За ней был обрыв и пропасть. Она не оглядывалась назад, но спиной чувствовала ужас бездны. Камень, на котором стояла Танька, лежал некрепко - шатался под ногами, но сойти с него она тоже не могла. Ступить было некуда. Впереди лежала залитая жгучим солнцем поляна, сплошь утыканная карликовыми кактусами. Маленькие уродцы – кактусы – смотрели ей прямо в лицо своими цветочными глазами, длинные лепестки вращались в цветах, как часовые стрелки, но очень быстро, издавая неприятный вибрирующий звук, похожий на жужжание приближающегося роя пчел или звук мотора идущего на бреющем полёте самолета.
       Некоторые особо наглые кактусы подмигивали Таньке, их острые колючки, как ресницы, смыкались между собой, прикрывая крошечный глазок цветка, а потом размыкались, выпуская на свободу ядовито-яркие лепестки. Некоторые кактусы казались Таньке знакомыми, она узнавала в них каких-то девчонок и мальчишек, иногда даже помнила их имена.
       За этими мелкими колючими шарами возвышались крупные и разлапистые кактусы, без цветов, но с длинными и острыми иглами. Большинство из них были совершенно не знакомы, но с краю она увидела ярко-зеленый лопоухий кактус, в котором узнала Славика, чуть поодаль от него врос в каменистую землю колючим хвостом похожий по раскраске на змея пятнистый гигант. В нём Танька сразу признала отца.
- Неужели все мы теперь кактусы? – странная мысль не удивила нисколько, только камень задрожал под ногами.
       Чтобы удержать равновесие на шаткой плоскости камня Танька попыталась взмахнуть руками, будто крыльями, но руки не поднимались. Какая-то тяжесть тянула их вниз, к земле.
       Боковым зрением Танька увидела, что её пальцы раздулись и напухли, как вареные сардельки, кожа пальцев стала водянистой, позеленела, а сквозь неё пробиваются многочисленные острые иглы.
- Нет! Нет!!! – хотела закричать Танька, но …проснулась.


15.

       Сердце билось, будто после стометровки. Было невыносимо душно.  Сладкий, струящийся в комнату через распахнутое настежь окно, запах жасмина казался удушающим и тошнотворным. Мокрыми были лоб, волосы, футболка. Даже проснувшись, Танька чувствовала за спиной крутой обрыв и бездну пропасти. Сидя в ячейке своей кровати, она вдруг услышала шелест страха и кожей почувствовала, как колючий чёрный ужас комом накатывает на неё и плющит, будто асфальтовый каток. Пугающим вдруг стал бледный отсвет уличного фонаря. Подвижные тени деревьев и тишина в комнате тоже стали какими-то зловещими. Послышался скрип дальней кровати – чьи-то босые ноги коснулись пола. Танька выскочила из комнаты и бросилась в душевую. За минуту она разделась и встала под холодную воду. Прохладные струи падали сначала на голову, по волосам стекали на плечи, потом на грудь и на спину, смывая липкий кошмар и возвращая к реальности. Из-за шума воды Танька не услышала, как открылась незапертая дверь, но увидела, что в душевую комнату вошла Стела, прикрыла унитаз крышкой и села на него, как на стул. Она не рассматривала голую Таньку, но терпеливо ждала, когда та домоется и выключит воду. Танька, с детства привыкшая к общественной бане с лавками и шайками, нисколько не стеснялась своей наготы и даже почувствовала себя уверенней в присутствии живого человека.
- Почему ночью моешься? Обмочилась что ли?- Стела спросила очень душевно, так, как спрашивают о самых обыденных и заурядных вещах.
-Нет,- тоже очень запросто ответила ей Танька. Просто сон такой приснился – кошмар.
- А-а,- будто поняв всё с полуслова, протянула девочка. И часто он тебе снится?
- Первый раз…
- А мне - каждую ночь! Из-за него я и не сплю.
       Ночью Стела была совсем другой. Всклокоченные волосы, расширенные зрачки и совершенно несчастное выражение маленького подвижного личика превращали её из холодной барышни в испуганную девочку, которая ждёт, что кто-то её пожалеет-приголубит, утешит и погладит по головке. Она притащила из комнаты сумку с вещами и, когда Танька оделась, они расположились в кухне, отгородившись от остальных плотно закрытой дверью.
       Танька сидела молча и ни о чём не спрашивала, только иногда внимательно вглядывалась в свою случайную подругу, будто понимала без слов язык невысказанной душевной боли. Их молчание не было тягостным или напряженным. Можно сказать, что оно было многозначительным и продуктивным, потому что в нем зарождалось доверие друг к дружке. Молчание было бессловесным началом разговора, временем настройки и поиска нужных частот.
       Интуиция подсказывала Таньке, что любое сказанное сейчас слово может разрушить атмосферу душевной близости. Она молчала. Заговорила Стела. Речь её была поначалу медленной, будто каждое слово прорывается наружу через невидимые заслоны стыда.
-Я расскажу тебе мой сон. Знаешь почему? Ты отсюда уйдешь! Ты – другая! Такие не живут в убежище. Ты здесь случайно, может быть, по ошибке.
       Танька была удивлена чужой проницательностью и настроилась слушать.
Стела продолжала:
-Я не могу спать ночью, в темноте. Сплю только днём, а, если засыпаю ночью, вижу этот сон. Я вижу то, что было со мной. Мой отчим. Сначала он меня избивал. Я всегда плакала и повторяла: "За что?". Я боялась его. Однажды он сначала избил меня, потом бросил на диван, навалился на меня сам, смял и раздавил… -Это мой сон, а потом начался ужас. Домой пришла мать. Она всё поняла и тоже избила меня. Мать плакала и при этом кричала:"Дрянь! Подлая тварь!". Потом она успокоилась и сказала, что ничего со мной от этого не случилось, и я должна всё забыть. Если я кому-нибудь расскажу – его посадят!
Я молчала. Он снова начал меня избивать и… Мать делала вид, что ничего не замечает. Может, и правда, - не замечала… она тогда уже сильно подсела на иглу. Год назад её забрали в лечебницу, а меня определили сюда. Здесь я уже почти год.
- Как год? А интернат? Школа?
- Я была в четырёх интернатах, но отовсюду возвращалась сюда. Я боюсь: в интернате он меня найдет… он меня ищет, я знаю.
       Стела плакала и не утирала слёз, Танька гладила её по волосам и старалась обнадежить совершенно бессмысленными словами утешения:
-Всё образуется! Вот увидишь: всё будет хорошо.
Вопрос, верить или не верить в эту историю, даже не возник в Танькиной голове. Она верила, удивлялась чужой жестокости и сострадала, чувствуя, что великаны её собственных обид рассыпаются, как построенные на пляже скульптуры из песка…


              ( продолжение следует)