Ольга сидела на заднем сидении иномарки, смотрела в окно и невнимательно слушала Петра.
-... я его спрашиваю: верующий? Если верующий, зачем колбасу тыришь? Двадцать кэгэ! Не мыши же сожрали, в самом деле! В гробу я таких верующих видал... послал Бог кладовщика... стоит, глазами моргает, сука гималайская... он моргает, а я по миру пойду с торбами...
Ольга постукивала ладонью по коленке. Стук-стук-стук. "Все старое. Все дряхлое. И я. И Петр. И иномарка его”. Иномарка, как Петр хвастливо называл свой раздолбанный форд, гудела не хуже гоночного автомобиля. Наверное, весь город слышит, как они едут в автокооператив „Звезда”. Вот молокозавод, вот новое кладбище, вот огороды. За огородами – ворота и будка дежурного. Ольга знала, что сейчас скажет Петр. Он скажет: „Ну, давай!” На раз-два-три. Раз – поворот, два – показались ворота, три...
- Ну, давай!
- Что давай?
- Знаешь что. Пригнись, ну?
Ольга слегка наклонила голову. Сейчас Петр попросит, чтоб она не баловалась.
- Не балуйся. Пригнись нормально.
Ольга залезла под пыльное сиденье. И подумала о том, о чем думала всегда в такие минуты: что ей сорок восемь лет и что у нее два высших гуманитарных образования. И еще о том, что она полная дура.
Из под сиденья вылезла уже в гараже, после того, как Петр запер засов. Тусклая лампочка освещала знакомый интерьер: полки с инструментом, канистры, в углу - пластмассовый столик на трех ножках.
- А я сюда внука в субботу приводил. Говорит, деда, а ты когда умрешь, инструменты мои будут? Во дает, лушпайка! Быстрый пацан, сообразительный...
Петр говорил и снимал куртку. Куртка у него тоже старая. Петр на себя не тратится, все деньги – в товар, всю прибыль – в семью. Семья – это дочь, зять, внук и жена. Семья – это ответственность. А он, Петр - глава, добытчик... Петр разложил переднее сиденье. Ольга сняла плащ, легла.
У Петра на лице слишком много кожи. Особенно это видно, когда он склоняется над Ольгой.
Кожа свисает со щек и болтается в ритм: вперед-назад, вперед-назад. Туда-сюда. Ольга смотрела на щеки и ждала, когда Петр спросит, хорошо ли ей. Ага, очень. Очень хорошо, просто супер, лучше не бывает. Что, если хоть раз взять и ответить по существу? Прямо так и сказать: „Нет. Мне совсем нехорошо, мне отвратительно”. А дальше... Вот именно. А дальше непонятно.
- Хорошо тебе? - спросил Петр
- Угу, - не размыкая губ, ответила Ольга
Петру шестьдесят один. Мог бы уже вообще не работать, пользоваться заслуженным отдыхом: кефир, газета, телевизор. Только он не такой. Он еще – ого-го. Он предпринимательством занимается, колбасу продает, семью содержит. И Ольга тоже – часть „ого-го”. Она для него как пищевая добавка. Как витаминка для самоутверждения. Значит, есть еще порох, щеками потрусить. Значит, не только глава, не только добытчик, но еще и мужчина.
Вот и все. Можно собираться. Ольга застегнула плащ, Петр сложил сиденье. Пока складывал, напевал: „тарим-дарам, тыдын-тадам”. Эти бодрые напевки на первых порах сильно раздражали Ольгу. А потом ничего, привыкла.
- Выпьешь винца?
Винцо у Петра кислое и дурное. Он сам его делает. После него голова шумная и ноги ватные. Ольга всегда отказывается, а Петр всегда предлагает, хоть и знает заранее, что она откажется.
- Ну что, вперед?
Эти слова Петр обычно произносит с огоньком. Как будто он тренер, а Ольга – подшефная спортсменка, которую надо воодушевить на рекорд.
Вперед так вперед. Она покорно нырнула под заднее сиденье. Сейчас разъедутся, каждый в свою сторону. Он – в семейный очаг, она – в одинокую панельную норку. Скрипнули гаражные ворота, лязгнул замок, хлопнула водительская дверь. Зажигание, передача, гул, рев. Тронулись...
Ольга крепко зажмурила глаза. Увидела перед собой черную школьную доску, а на ней – белым мелом, большими печатными буквами: „Это последний раз”
Проехали будку дежурного.
- Вылезай!
- Спасибо. Мне и здесь хорошо
- Ух, какая! И ты туда же? Хорош издеваться. Каждый издевается. Вас много, а я один...
Ольга продолжала сидеть.
- Вылезай, не балуйся. Колбасы дать?
- Не надо
- Почему не надо?
- Потому что нас много. На всех не хватит.
Сорок восемь лет. Два образования. Дура, полная дура...
- Тебя к подъезду или можно возле ларька?
- Можно прямо здесь
- Прямо здесь остановка запрещена. Ну не злись ты, в самом деле. Чего это ты сегодня какая-то особенная... Какая-то не в соусе...
„Потому что сегодня все особенное. Сегодня - последний раз” Вот и ларек.
От него до норки – квартал пешком. Мог бы и подвезти, конечно. Ну да ладно. Ему нужнее. Его ждут внук, дочь, зять и жена. Ольга представила, как через двадцать минут Петр сядет за семейный стол и станет рассказывать про гималайского кладовщика, который ворует колбасу, хоть и верующий. Потом внук выдаст что-нибудь забавное и все дружно захохочут, восхищаясь сообразительным ребенком-лушпайкой.
Там, в шумном гнезде, всего много: людей, голосов, эмоций.
А в норке - тихо и спокойно. В норке теплая байковая пижама, торшер с рыжим абажуром и любимый чай с мелиссой. Возле дивана – мягкий коврик. В полдесятого покажут мелодраму, и никто не будет мешать смотреть. Каждому хорошо на своем месте. И пусть так остается.
Только в гараж больше – ни ногой.
Хватит. Надоело.
***
Два образования, и оба – высшие, гуманитарные. Читать Ольга научилась поздно. Родители любить любили, а воспитывали по-деревенски, без затей: „главнэ - шоб дытына нэ голодна була!” На девятом этаже панельного дома жили как в сельской хате: сеточные койки с шишечками, ковры с оленями, полосатые половики. Родители вставали ни свет ни заря: мать провожала отца на работу в автобусный парк, а когда он уходил, ставила возле окна табуретку, садилась и смотрела в небо. „Хто рано встае, тому Бог дае” - это были ее любимые слова. Оля скучала. Книжек в доме было мало, мать читала неохотно и неумело, смешно распевая слова, как будто старалась насмешить. Оля прыскала в кулачок, а мать обижалась и откладывала книжку: „Хай тэбэ у школи научуть”.
Наверное, за то, что мать рано вставала, Бог дал ей Егорушку. А у Егорушки родовая травма: что-то в голове не то хрустнуло, не то лопнуло. Ходить Егорушка не научился, говорить – тоже. Только мычал да пускал слюни. Родители смирились: „Воно дурнэ, алэ ж воно наше”. Почему Ольгу не отдали в первый класс, никто не знал. Все откладывали да откладывали, пока патронажная сестра, навещавшая Егорушку, однажды не спросила: „Ты в школу-то ходишь?” А через пару дней пришли две тетеньки, очкастые и злые. Злые они были с матерью, а с Ольгой сюсюкали, называли „деточкой”, спрашивали, умеет ли она посчитать до десяти и знает ли буквы. Ольга на всю жизнь запомнила, как пахла магазином коричневая школьная форма, и как отец крепко сжимал ей руки перед кабинетом завуча. В первый класс идут в сентябре, а она пришла в январе, после каникул. Опоздала на два с половиной года. Завуч завела ее в классную комнату и объявила: „Этой девочке надо помогать. Она пока что ничего не умеет и на следующий год снова пойдет в первый класс”
В школе было хорошо. Учительница говорила на культурном и умном русском языке, совсем не так, как говорили отец с матерью. В этот язык Ольга влюбилась с первого дня: научиться читать оказалось легко, писать – еще легче. После школы оставалась на продленке, и, когда все играли, брала черновик и переписывала тексты из книжек. Просто так. Подружек у нее не было, потому что подружек надо приглашать домой, а дома – Егорушка и мусор. Егорушка любил рвать газеты и катать из бумаги сосульки. Накатает, разбросает и сидит, раскачивается из стороны в сторону. Врачи говорили, что долго не проживет. Но он жил и жил, как ни в чем не бывало.
Вместо Егорушки умер отец. Сердечный приступ. В день, когда это случилось, дома собралось много народу. Из села понаехали бабки в черных платках, горластые и шумные, как грачи. Мать голосила, и грачи голосили за ней хором. Егорушке тоже повязали черный платок, в нем он стал еще больше похож на дурачка. Ольге не нравилось, что бабки изо всех сил терли ее по голове и причитали. Она смотрела на ковры с оленями и вспоминала, как просила отца их снять, а отец не соглашался. Говорил: „Пока я живый, воны выситымуть!” Ольга понимала, что надо поплакать, только слезы, как назло, не шли. Глаза и мысли прилипли к оленям: можно ли теперь их убрать? Без оленей в доме посвежеет. Олени – лишние. Койки с шашечками, половички и мусорные сосульки тоже лишние. А самый лишний, конечно же, Егорушка. „Дурнэ, але наше”. „Наше” черным платком растирало слюнявый подбородок и ничего не понимало. А Ольга понимала все. „Наше” заляпало ей детство. После детства начнется взрослая жизнь, такая же заляпанная, кривая и неуклюжая. Заляпанная жизнь, заляпанная... „От и добрэ. Поплачь, дытынко биднесенька, ой горэ ж яке, боже ж ты мий, горэ, горэ...”
***
В читальном зале хорошо. Пахнет книжками и пылью. Странички уютно шелестят. Что ни книга, то удовольствие: эх, взять бы все перечитать! Читальный зал – это Ольгино убежище. В библиотеке – жизнь, дома – только ночевка. Зачем два образования? И одного бы хватило с головой. Но перестать учиться значит с работы домой. А домой не хочется. Хочется в библиотеку, в тишину, к книгам. Поэтому после русской филологии - на исторический заочно. Работа там же, в библиотеке, в отделе исторической литературы. Зарплата не ахти, но зарплата не сильно и важна: главное – не деньги, а комфорт. Дома комфорта не было. Мать с годами стала неряшливая, забывчивая, больше спала, чем бодрствовала, а Егорушка... „Эх, скорей бы, скорей!”- молилась Ольга. Стыда уже не было, улетучился. Когда-нибудь ее жизнь начнется заново. Ольга выбросит газетные сосульки, проветрит дом и покрасит стены. Научится смеяться задорным серебряным смехом... „Когда-нибудь” зависело только от Егорушки. Но Егорушка не спешил.
Жизнь-таки началась заново. Только без серебряного смеха. А получилось так: великий и могучий русский язык выбросили на помойку. Библиотеку переименовали в национальную, а раз национальная, то вместо Пушкина и Чехова - Иван Франко и Михайло Старицкий. Исторический отдел – тоже на помойку. Оказалось, что история была неправильной. Все, что после древней Греции – сплошная фальсификация. Ольга затаилась в ожидании. До дрожи в коленях хотелось посмотреть на лицо директора библиотеки, когда он будет ее увольнять. Директор – коммунист, а коммунистов тоже – за борт, на помойку. Что ж теперь всем им делать, куда деваться, куда идти? Ждать пришлось недолго:
- Вы же сами все понимаете. Сейчас актуальный украинский. Государственный язык все-таки... а Вы руссист
Лицо директора было таким же, как всегда. Как будто ничего не изменилось. Нет, директор на помойку не пойдет. Просто перестанет быть коммунистом и научится говорить по-украински. Такая порода: мутируют, как вирусы - из одного вида в другой.
Возле библиотеки в здании кинотеатра открыли молитвенный дом. Без головного убора заходить не положено. Ольга сняла с плечей шарф, накинула на волосы, вошла, осмотрелась. Раньше на стенах висели портреты актеров, а теперь – портреты святых, то есть иконы. Раньше приходили на фильмы, теперь на службу. „Отче наш, иже еси на небеси...” Захотелось исповедоваться. Высказаться. Пожаловаться кому-нибудь мудрому и знающему на свою заляпанную жизнь. Спросить, что делать. Священник выслушал и сказал: „Надо смириться. Каждодневно помогать своим ближним, служить им. Поможет молитва”. Ох и спасибо! Исповедовалась, называется. Высказалась. Слезы, слезы. Каштаны, каштаны. Под ногами россыпи... Ольга шла и пинала каштаны ногами – дальше, дальше, дальше. Вот тебе, вот тебе смириться! Интересно, а как бы он сам? Сам бы-то выдержал хоть пять минут на ее месте? То-то же. Кем этот священник был вчера, во времена кинотеатра? Ничем он не лучше ее директора – такой же вирус, мутант. Да ну его к черту. Вот тебе, вот тебе, вот тебе...
***
Справа – полотенца вафельные, старые. Слева – махровые, почти новые. В левые хорошо положить несколько кусочков турецкого мыла, для аромата. Точно так же в простыни и в наволочки. Мыло стоит копейки, а эффект налицо: белье пахнет свежестью, домом. Все, что справа – для обычных пациентов, а все, что слева – для денежных и щедрых.
За годы работы в хирургическом отделении уж в чем-в чем, а в пациентах Ольга разбираться научилась. Если старушка с грыжей на плановую операцию – вознаграждения не жди. Другое дело острый живот. Приступ атакует здорового человека на работе, родственники в панике, суетятся, деньги со страху суют всем подряд. Поэтому старушка сама себе постелит, а острому животу Ольга лично накроет, подушечку взобьет, пижаму поновее выберет. Зайдет несколько раз, спросит, ничего ли не поменять. Поменять не надо, но главное – сам факт, что спрашивает, что предлагает. А результат – благодарность. Миллионы, конечно, на голову не сыпятся, но жить можно.
В больнице хорошо. Раньше, конечно, когда она санитаркой работала, было хуже. Да что там говорить, совсем было хреново. И хлоркой до костей провонялась, и деньги мизерные платили. Но как-то раз медсестры кроссворд разгадывали, и весь уже расшифровали, лишь одно слово не могли отыскать. Корабль викингов, вторая „р”. Драккар, одним словом. Только тот, кто кроссворд составлял, не совсем точно вопрос сформулировал. У викингов не корабли были, а длинные такие лодки, викинги в них веслами гребли. Эти лодки драккарами и назывались. Вобщем, благодаря кроссворду Ольгин рейтинг в один момент взлетел. Про два высших образования узнал заведующий отделением. И вскоре она получила новую должность.
Ольге выделили служебную комнату с табличкой „Сестра-хозяйка”. Второе слово особенно по душе, уважительное, солидное – хозяйка. А сестра... Никому она больше не сестра. Егорушка уже восемь лет как... Да. Сделал ей царский подарок, как раз к юбилею. Санитары из морга приехали хорошо поддатые. Возмущались, почему бородатый, почему на полу, почему немытый. Им бы сунуть чего-нибудь в лапы, чтоб молча справились. Только сунуть нечего было. Разве что от себя кусок кожи отрезать... Те же санитары через два дня приехали снова. За матерью. Мать больше всего боялась раньше Егорушки умереть. А уж как ему глаза закрыла, так и сама – вдогонку. Так что провожала Ольга сразу двоих. Два гроба – одни поминки. Опять грачи из села налетели, постаревшие, немощные. „ А до батька на могылу ходыш?” спрашивали бестактно, липко. Руки свои немытые в душу засовывали, по самые локти...
Ольгино „когда-нибудь” запоздало. После сорока уже ничего не поймаешь, серебряным смехом не разольешься. Родительскую квартиру она разменяла на меньшую, а за доплату купила все что хотела: рыжий торшер, диван и мягкий коврик. Склеила свою норку по кусочкам, по деталькам.... А потом привезли в отделение одну такую, с острым животом. Гнойный перитонит. Ольга ей постелила по-хорошему, с ароматом. Проведывал больную немолодой мужик в потрепанной куртке. Приходил с короткими визитами, на Ольгу взгляды бросал. Та, с перитонитом - бледная, под глазами круги, а Ольга – румяная, свежая, халат накрахмаленный хрустит. Больную выписали, а мужик все равно пришел. Подвез Ольгу домой. По дороге заехали в автокооператив ”Звезда”...
Уже шесть с половиной лет, как она с Петром. Ни Богу свечка, ни черту кочерга. Бестолковый он, этот Петр: все куда-то несется, все что-то зарабатывает, а куртка та же, что и шесть лет назад. Эта куртка уже тогда была старая, а сейчас так вообще... И иномарка, стыдно сказать... Петр говорит: „Деньги любят тишину. Достаток не надо наружу выпячивать”. Только Ольга и так знает, что это все отговорки. Нет у него никаких денег. Характер не денежный. И кладовщика он не уволит, так и будет позволять ему тырить колбасу. Петру не результат важен, а процесс. Ольга тоже – процесс. Шесть с половиной лет под задним сиденьем, на кислое винцо. Один раз, правда, Петр шиканул: шампанское открыл и коробку конфет „Южная ночь” распечатал. Это было как раз на второй день после его шестидесятилетия. Отмечал с Ольгой там же, в гараже, среди канистр. Ольга выпила полбутылки и съела три конфеты. Остатки шампанского Петр отдал ей, а конфеты забрал с собой – внуку.
Сколько раз пыталась его бросить... В брачное агентство отнесла две фотографии - в полный рост и лицо крупным планом. Анкету заполнила. Требования к кандидату: не старше пятидесяти, собственный дом, машина, хорошая физическая форма, эрудиция. Обязательно эрудиция. Чтобы так, как она, про корабль викингов мог слету ответить. О себе написала: „Два высших гуманитарных образования” А что еще написать, не придумала.
***
Теплая байковая пижама ласково окутала тело. Ольга поставила на пол чашку, выключила рыжий торшер. Спать, спать.... Сон не шел. Мелодрама в полдесятого оказалась полным фуфлом. А после нее показывали передачу про Марка Бернеса. В черной-белой видеозаписи Бернес пел песню „Я люблю тебя, жизнь”. Мега-хит советской эпохи. Слишком уж жизнерадостная песня, особенно в той части, где про вершину любви. Этот кусок въелся в голову так, что в горле запершило. „И вершиииина любвиии это чудо великое – детиии” Вот сна и нет. Правильно священник советовал, надо было помогать, участвовать. Взял бы да помог. Только хрен там, а не помощь. Не дождешься. Ольга перевернулась на другой бок. А что бы Бернес запел, родись у него чудо великое – Егорушка? Про тех, что с родовыми травмами, песен не сочиняют. Хорошим человеком быть легко, если все хорошо. А чуть что в сторону – хорошие люди стыдливо глаза отводят...
Спала Ольга плохо и недолго. Под утро разбудил звонок. Удивилась – и звонку, и времени, и номеру, который высветлился на телефоне. Потому что это был номер Петра.
- Ты хоть знала, что у него гипертония?
„Ну вот. Приехали”. Байковая пижама стала кусаться, словно в нее набили стекловаты.
- Вы кто? - спросила Ольга
- Я – жена. А вот кто ты?
Торшер залил комнату едким рыжим светом. Полпятого утра - инфарктное время. Неужели Петр умер? Вот тебе и „последний раз”... Ольга тщательно вспоминала, что было несколько часов назад - вроде все как обычно, только свое „тарим-дарам” Петр напевал как-то слабенько, без выражения. Господи, что ж делать-то? Перезвонить?
Она усмехнулась. Перезвонить, чтобы что? Что сказать?„Доброе утро, Вы спрашивали, кто я? Так вот, разрешите представиться: я – пищевая добавка. Меня Ваш муж в рацион добавляет, как витаминку. Для самоутверждения. Потому что я молодая и образованная, у меня целых два высших образования. А справку из поликлиники мне Ваш муж, извините, не показывал!”
Ей стало зло и весело. Пижама уже не кусалась, и рыжий свет не резал глаза. Ольга выключила телефон. Что бы там ни случилось, она, Ольга, не при чем. Пусть сами разгребают – дочь, зять, внук и жена. А для нее эпоха автокооператива „Звезда” уже закончилась. Как восемь лет назад закончилась эпоха Егорушки. Надо выпить чаю с мелиссой и наконец-то начать жизнь заново.
***
В пять часов утра Ольга у себя в кухне прощалась с Петром. Вспоминала ключевые слова, которые слушала шесть с половиной лет:
„Пригнись, не балуйся, ну что,
сиденье разложу
как, хорошо? или винца? А может, колбасу?”
Маленькая ложечка постукивала о край старой чашки, ладонь постукивала о колено.
„Вперед? К ларьку? Тыдым-тадам, вас много - я один”
***
В две минуты шестого панельная норка наполнилась задорным, заливистым смехом.
Такой смех еще называют серебряным...