рассказ
В обеих комнатах и на кухне было темно, узкая полоска света пробивалась из-за двери в ванную, где шумела вода. Подойдя к входной двери, Иван открыл замок, проверил, открывается ли дверь, увидев на секунду тускло освещенную лестничную клетку; постоял немного в раздумье. «В последний раз, - подумал он, не двигаясь, лицом к двери. - В последний раз я увидел лестничную клетку, больше в эту дверь я не выйду». Он обернулся на шум воды, которая громко плюхалась в переполненную ванну. Все эти мысли, все эти выжидания, промедления, всё - ни к чему. Решение принято, и теперь только нужно всё обставить так, чтобы не доставить неприятности другим. Хотя, что ему за дело до того, что случится потом, когда его уже не будет. Конечно же, он не станет намеренно затапливать соседей снизу – всё равно его хватятся уже завтра утром, и труп животного не засмердит: не успеет. Иван как был - нагишом - прошел по прихожей, посмотрел на свои руки, затем протянул правую и отворил дверь, из-за которой пробивалась полоска света. Дверь открылась, и он прищурил глаза: странно, лампочка в сто ватт в большой комнате горит тусклым и красным огнем, та же лампочка, но уже в ванной, горит ярко и сине. Почти сине. Из глубины зеркала на него понимающе смотрели умные глаза животного. Иван отвел взгляд от опостылевшей физиономии и заговорил вслух. Не было для этого никакой надобности, он не испытывал никакого желания говорить или слушать свой голос, он просто произносил названия предметов, которые попадались ему на глаза.
- Полка... Мыльница... Мыло... Зубастая щетка... - Иван вспомнил детство, но мельком, отрывком, усмехнулся и вновь заглянул в зеркало, но не на его стеклянную поверхность, а глубже, и даже не в глаза отражению, а еще глубже, и ему стало страшно. Чтобы не испугаться еще сильнее, он отвел взгляд в сторону и вновь начал перечислять названия предметов, разворачиваясь все дальше вправо.
- Вешалка... Полотенце... Дверь... Кафельная плитка... Ванна...
Ванна уже была полна, вода с поверхности, утробно шумя, ринулась в верхний сток, и Иван закрутил краны смесителя привычным движением, поочередно - сначала правый, горячую, потому что за горячую воду платить больше, затем левый, холодную. Стало тихо - слышно, как у соседей снизу надрывается телевизор. Кафель на полу приятно холодил ступни. Иван поднял левую ногу и опустил ее в ванну. Вода была слишком горячей. Иван разглядывал ногу, изображение которой, преломившись в плотной среде, стало карикатурным, и никак не мог решить - оставить воду горячей и долго влезать в нее, привыкая к температуре, или добавить холодной. И в том, и в другом случае придется затратить дополнительное время, и Иван решил оставить воду горячей. Просто так решил, не задумываясь, но потом, когда уже погружал в воду вторую ногу, подумал, что в этом случае ждать придется дольше. Если бы он хотел оттянуть то, что задумал, он мог бы оттягивать это долго, очень долго, потому что никакие внешние обстоятельства его не подталкивали и не вынуждали. Если бы он хотел просто пококетничать - конечно же, не со смертью, а с теми, кто вокруг него, такими же, как он - то просто оставил бы воду открытой, соседи снизу ринулись бы выяснять отношения, и его смогли бы спасти. Но он не хотел кокетничать, и оттягивать он тоже не хотел. Просто так получилось.
От погружения в горячую воду его мошонка стала пунцово-красной, складки кожи на ней расправились. Он разглядывал свои гениталии уже как чужие, удивляясь тому, что раньше смотрел на них иначе - как на нечто дорогое, достойное того, чтобы его лелеять, ублажать, ублажая тем самым и себя самого. Удивлялся, вспоминая, с какой глупой радостью пускал свой детородный орган в дело, как радовались, получая удовольствие, его партнерши.
- Ты всласть почесала свой блуд, мартышка, - громко сказал Иван и повернул голову к зеркалу, но угол был таков, что увидел он в зеркале лишь ровные ряды кафеля и край пластмассовой настенной полки. Не встретившись взглядом с собственным отражением, Иван облегченно вздохнул и погрузился в горячую воду по грудь, плотно усевшись костлявой задницей на эмалированное дно ванной.
- Тебе тридцать пять, на вид - пацан, а внутри ты - старик, - Ленка явно нарывалась на скандал, но Ивану скандалить не хотелось.
Они, как обычно, сидели тогда по углам дивана, Ленка - с кофе, Иван - с сигаретой, телевизор выполнял свою обычную работу, создавая видимость массового общения. Шли очередные новости на очередном канале, сначала показывали какие-то обезображенные трупы, затем веселых детей на каруселях, а в рекламное окно целой стаей впорхнули телекрасавицы с большими ртами, ушами, глазами и длинными носами. Иван поднял пульт с дивана, переключил канал: и кто только выбирает этих «красавиц». Переключать ему пришлось несколько раз, потому что реклама шла одновременно на нескольких каналах. Поймав, наконец, репортаж с матча по теннису, он положил пульт обратно на диван и крепко затянулся сигаретным дымом.
- Ты раньше был другим, с тобой было интересно, - не унималась Ленка. - Мы уже сто лет нигде не были вместе. Ты сидишь у себя дома взаперти, как бирюк, к тебе никто не приходит в гости.
- А что им здесь делать? У них свой дом есть, - Иван затушил окурок, покрутив им в пепельнице, согнулся, отправляя пепельницу на пол, затем вернул тело в прежнее положение, расправил плечи и внимательно посмотрел на Ленку. - Чего тебе надобно, деточка?
Ленкино лицо стало грустным: складки на лбу разгладились, уголки губ опустились. Она отхлебнула кофе, опустила ноги, обутые в шерстяные носки, на пол, поднялась и молча пошла на кухню. Иван слушал, как она гремит чашками в эмалированной мойке, как шумит вода, бьющая из крана, и смотрел на двух девушек в белых кофточках и белых коротких юбках, посылающих друг дружке большими ракетками мяч над натянутой сеткой. Помыв посуду, Ленка, не заходя в комнату, долго возилась в прихожей, но Иван, слыша всё это, продолжал смотреть на девушек, одна из которых уже радостно смеялась, а другая с досады швырнула ракетку оземь. Ленка вошла в комнату уже одетой.
- Я ухожу.
- До завтра, - Иван перевел взгляд с телевизора на Ленку, которая стояла в своих нелепых ботинках у самого входа в комнату.
- Ты не понял, я совсем ухожу.
Иван выдержал паузу, бесстрастно глядя на Ленку, и перевел взгляд на телевизор:
- Тогда прощай.
Если бы он стал ее уговаривать, она обязательно ушла бы, и потом ей или ему пришлось бы искать способ очередного примирения. Он устал, ему было все равно, но расчет оказался верным, и Ленка не ушла. Она не могла уйти именно так.
- Ну что ж, прощай! Только мы поговорим сначала, - Ленка скинула куртку, бросив ее на стул, шапку - туда же, и села на диван. - Объясни мне, что у нас не так. И не морщись, пожалуйста.
Иван отвел взгляд от телевизора:
- Она была такой красивой, когда двигалась телом, и стала такой некрасивой и тупой, когда заговорила.
Ленка взглянула на экран, где давала интервью выигравшая матч теннисистка, но недоверчивое выражение не покинуло ее лица:
- Это, случайно, не ко мне относится?
- Это относится ко многим, - Иван примирительно улыбнулся: - Давай не будем сегодня ругаться. Я устал.
- Отчего ты устал? Ты уже месяц не работаешь.
- От этого и устал. А еще - от жизни.
- Да потому что жизнь у тебя такая, какую ты сам себе придумал! - Ленка разозлилась, но еще сдерживала себя. - Неужели ты не можешь жить как все?
- А как живут все? - Иван прикрыл глаза и прислушался: начинался какой-то фильм, если сериал - пропустить не жалко.
- Все живут нормально: дом, семья, работа.
- Дом у меня есть.
- Да не дом это, а гроб! - взорвалась Ленка. - Кроме меня сюда никто не приходит, здесь никогда не звучит смех, здесь...
- Смеются иногда... по телевизору.
Ленка остановилась на полуслове, прикрыв глаза, сделала над собой усилие, успокоилась и сказала тихо:
- Ваня, посмотри на себя: ты ведь стал совсем другим... Мы ведь с тобой в гости ходили, к Маринке с Володей, помнишь?
- В последний раз - неудачно, - Иван достал сигарету из пачки, поднял пепельницу с пола на диван и закурил. - Маринка ругалась.
- Да потому, что ты затеял этот свой разговор про животных. Вот Маринка и обиделась.
- Я говорил о том, что мне интересно.
- Зато другим с тобой неинтересно, - Ленка встала с дивана, молча натянула куртку, взяла в руки шапку и, держа ее в руках, обернулась к Ивану. - Пойду я. Завтра приду. Вечером.
- Гроб, говоришь? - вслух произнес Иван после того, как за Ленкой закрылась дверь.
Володя с Маринкой были радушными хозяевами, и бывать у них Ивану поначалу было интересно. По крайней мере, до тех пор, пока они выговорили друг другу те мелочи, которыми люди охотно делятся друг с другом. Потом отношения между ними и Иваном должны были войти в новую фазу, чтобы интерес сохранился, но Володя оказался скучным прагматиком, а Марину не интересовало ничего, что не было связано с семьей, работой и прочей деятельностью, которую принято называть культурным времяпровождением. Мало того, Марину раздражало, если Иван затрагивал тему, интересующую его всегда: когда он ест, работает, отдыхает, спит, наконец; как только Иван впервые затронул вопрос о смысле жизни, Марина подумала, что это – обычный треп, и энергично включилась в полемику, но разговор оказался весьма серьезным, и Марина, не подготовленная к такому повороту, спасовала, оглянувшись на свою опору – Володю. А Володя, этот прагматик, который уже разложил всю свою прошлую, настоящую и будущую жизнь по пыльным полкам, в спор ввязываться не стал, и Марина разозлилась. Потом она справилась с собой, вновь вошла в роль радушной хозяйки, Иван, конечно же, благоразумно свернул тему, и всё покатилось по-прежнему за исключением того, что Ивану стало скучно. Они с Ленкой продолжали ходить в гости к Володе с Мариной, но Иван во время этих посещений молчал, ограничиваясь улыбками, сочувственными взглядами и междометиями. Ленку с Мариной связывали детские годы, прожитые вместе, они могли часами вспоминать давно ушедшее и интересное только им, Володя вежливо поддерживал их разговоры, и только Иван молчал, внимательно разглядывая натужно веселящуюся компанию и мысленно разлагая поведение собеседников на две части, пытаясь понять, в каких случаях ими руководит человек, а в каких – животное.
- О чем ты думаешь?
Иван понял, что вопрос Марины относится к нему, и отвел взгляд от Ленки.
- Обо всем.
Марина не удовлетворилась ответом и вновь обратилась к Ивану, а Володя зачем-то поднялся из-за стола, где они все ужинали уже второй час, и вышел на кухню.
- Ты так смотрел на Лену… Если бы кто-то посмотрел на меня так, я бы испугалась.
Иван посмотрел на напрягшуюся Ленку и пожал плечами:
- Обычно смотрел.
- А о чем ты в это время думал? – не унималась Марина, и Иван ненадолго замолчал, ощущая, как молчание с каждым мгновением становится плотней и осязаемей.
- В последнее время я стараюсь не врать… - начал он, медленно подбирая слова и не глядя ни на кого. – Я могу сказать правду, но не думаю, что это кому-то понравится.
- Правда не может не понравиться образованному и разумному человеку, потому что она объективна, и с этим надо мириться.
Иван смотрел в свою тарелку, где сиротливо примостилась кокетливо изогнутая шпротина, но видел, как Марина одаривала Ленку ободряющими взглядами закадычной подруги, и как Ленка напрягалась все больше, готовая сорваться с резьбы.
- Вы все путаете правду с истиной, - Иван, говоря «все», повел головой, как бы захватывая в женский круг и Володю, шумно возящегося на кухне. – Истина объективна, но она недоступна разуму человека, а правда – всего лишь субъективное восприятие действительности отдельным индивидуумом. Честное, но субъективное восприятие. Правда у каждого своя, а истина абсолютна.
Только что подошедший с кухни Володя ехидно посмотрел на жену, уловив последние слова Ивана, и осторожно предложил:
- Может – по чаю?
- Накрывай, - махнула рукой Марина и вновь вцепилась в Ивана: - Ладно, давай свою горькую правду. Так о чем ты думал?
- Я думал не только о Ленке, но и о вас. Я пытался определить, в каких случаях вашим поведением руководит животное, а в каких – человек.
Ленка облегченно вздохнула, а Марина рассердилась. Она, конечно же, не подала виду, что раздосадована ответом Ивана, улыбнулась и уточнила подчеркнуто миролюбивым тоном:
- Значит, человек Иван сидит за столом, наблюдает за поведением трех животных и воображает себя академиком Павловым…
- Я ничуть не лучше вас, - улыбнулся Иван. – Просто за собой наблюдать не так удобно, да и не объективно это: всегда находишь себе оправдание.
- А нам оправдания ты не находишь? – В голосе Марины появились металлические нотки. Иван подумал, что она рассердилась не столько за себя, сколько за своего Володю.
- Пытаюсь, но это не главное.
- Он пытается, но это не главное… - Марина посмотрела на вновь напрягшуюся Ленку и махнула рукой: - Ладно, шут с ним, с этим спором. Давайте чай пить.
Чай пили долго, основательно, с малиновым вареньем, бисквитным тортом, конфетами нескольких сортов, халвой и солеными крекерами. Иван насыпал сахар в чай и закусывал крекерами. Владимир рассказывал о том, как поставил начальника на место, когда тот попытался повысить на него голос, Марина слушала его вполуха, наблюдая, как гости воспринимают чайную церемонию, Ленка осторожно поглощала маленький кусочек торта, бросая короткие взгляды на говорившего, а поднаторевший в подобных беседах Иван изображал внимание и понимание. Внезапно Иван представил, как он выглядит со стороны, внимая пустопорожней и неискренней болтовне, поперхнулся крекером и закашлял. Сидевшая рядом Марина стукнула Ивана кулаком по спине, и все рассмеялись.
- Это она тебе за животное отомстила, - пошутила Ленка, и Иван успокоился: оттаяла.
- Я ему еще и не так наподдам, - развеселилась Марина. – Подумаешь – животные. Придумал чего-то себе, и других смущает. Тебе определяться пора: тридцать пять уже, скоро жениться поздно будет.
Иван заметил, как Марина вновь стрельнула глазами в ленкину сторону, и успокоился: всё вошло в свою колею. Чаепитие уже закончилось, Иван осторожно глянул на Ленку, та неопределенно пожала плечами, а Марина распорядилась:
- Посидите еще немного, а то нам скучно: дети на даче со стариками.
Они остались, хоть уже и одиннадцатый час был на исходе. Иван не знал, что стало причиной случившемуся после – то ли его принципиальное желание не врать, то ли не отмщенная обида Марины, но случилось то, что случилось. Марина решила взять быка за рога и сказала между прочим:
- Женился бы ты, Ваня, и тогда у тебя не осталось бы времени на размышления о животном и человеческом.
Иван обернулся к Марине, чтобы не видеть Ленку, и спросил:
- А зачем?
- Как «зачем»? – опешила Марина. – Женишься, заведешь семью, дети у вас будут.
- А зачем? – Иван заметил краем глаза, как Володя опять засобирался на кухню.
- То есть как «зачем»? Чтобы жить.
- А жить зачем?
- Чтобы… - Марина посмотрела в спину удаляющемуся на кухню Володе. – Чтобы детей растить, воспитывать, чтобы добиваться чего-то в жизни.
- Чего добиваться?
- Ну, я не знаю, - Марина поднялась с дивана, достала со стола пачку с сигаретами, закурила. – Добиваться самовыражения, удовлетворения от жизни. Делать добро, наконец, продолжить свой род.
- А зачем?
Марина молча посмотрела на Ивана. Закурив, она так и не вернулась к дивану и теперь стояла посреди комнаты.
- А сам-то ты знаешь, зачем живешь?
- Не знаю, - Иван вздохнул и тоже достал сигарету, отправил ее в уголок рта, вынул из кармана зажигалку и затих с не зажженной сигаретой во рту. – Я только знаю, что я, человек, созданный по образу и подобию божьему, нахожусь почему-то в теле животного, что животное и я – это совершенно разные существа, принужденные жить вместе, что человек мешает животному жить по его правилам, а животное вынуждает человека заниматься тем, что ему несвойственно, противно его натуре. Я знаю, что человек животному частью во благо, потому как сделал его главным и непобедимым существом на земле, но в остальном наносит ему вред своей совершенно бесполезной и даже вредной в биологическом мире совестью, а вот что дает животное человеку, мне непонятно. Зачем я отправлен в этот смердящий кусок плоти? Ты ведь не думаешь, что удовольствие от отправления физиологических потребностей животного – это благо для человека, одна из его целей в жизни?
- Ты имеешь в виду секс? – тихо спросила Марина. Всё это время она стояла посреди комнаты, держа в руке дотлевающую сигарету.
- И секс тоже.
Марина посмотрела на догорающий окурок, затушила его в пепельнице, которую тоже держала в руке:
- Тогда я даже предположить не могу, как к тебе относятся женщины, с которыми ты ложишься в постель.
Иван ничего на это не ответил, а Ленка во время разговора внимательно разглядывала узоры на уже потрепанных обоях. Вскоре они, попрощавшись, покинули гостеприимную чету, и по дороге к станции метро Ленка спросила:
- Ты это серьезно говорил или дразнил Марину?
- Я стал ощущать себя отдельно от животного, - ответил Иван и добавил. – Совершенно отдельно.
- Так вас теперь двое? – усмехнулась Ленка.
- Я – один, животное само по себе.
Впервые он «увидел» себя со стороны во время секса с Ленкой. Сначала всё было как обычно, но в какой-то момент его сознание на мгновение отключилось, и он увидел их двоих в постели – себя и Ленку. Увидел себя, но не свое «я», которое в это время хладнокровно наблюдало за своим телом, на самом деле этим «я» не являющимся. «Я» наблюдало, как тело Ивана совершало размеренные движения, потея над телом распростертой Ленки, оно не ужасалось бессмысленности и вульгарности поведения иванова тела, но в то же время не одобряло его; оно, это «я», просто понимало, что иваново тело – это животное, и ему приходится жить вместе с этим животным, но только теперь, пока они на Земле, а как только тело умрет, «я» освободится, и начнется другая жизнь.
Иван тут же, без какого-либо ощутимого перехода вновь оказался в своей потной оболочке и замер: эрекция пропала. Не объясняя ничего, он поднялся с постели и прошел в ванную. Когда вернулся, Ленка сидела в постели с ногами, задрав коленки и обернувшись простыней. Иван, как был – голый, присел на кровать с другой стороны, потянулся и достал с тумбочки пачку с сигаретами.
- Что-нибудь случилось? – в голосе Ленки не было тревоги, спросила просто так, особо не беспокоясь о его состоянии.
- Не знаю, - Иван пожал плечами, выпустив струю дыма. Он успел еще прикинуть при этом, кому курение доставляет большее удовольствие – ему или животному. В том, что удовольствие получали они оба, Иван не сомневался. – Со мной что-то происходит.
- Что-нибудь на работе? – Иван тогда еще работал.
- Да нет. Там все в порядке. Пока.
Ленка затихла, и Иван догадался, о чем она хотела спросить, но не решилась.
- Об этом не беспокойся: ты по-прежнему нравишься мне, и никакой другой у меня нет.
- А я и не беспокоюсь, - Ленка зевнула и откинулась на спинку кровати. – Сегодня воскресенье, пойдем куда-нибудь?
- Пойдем, только сначала поедим, - Иван подумал о том, что ест только животное, но беспокойство во время голода испытывал и он, человек: «Мартышке надо жрать каждый день, чтобы человек чувствовал себя в ней комфортно».
- Чему ты усмехаешься? - насторожилась Ленка
- Мыслям, - с улыбкой ответил Иван, затушил окурок и поднялся, чтобы надеть трусы.
Они прогуливались по бульварному кольцу, Ленка рассказывала о своих проблемах на работе, а Иван разглядывал прохожих уже другими, нежели вчера, глазами и отмечал, как ведут себя люди, пытаясь при этом определить мотивы их поступков, разделяя между собой животные и человеческие. Вот идет белокурая самка в обтягивающих круглый зад джинсах и, завидев приближающегося самца, начинает слегка, почти незаметно повиливать бедрами, а самец в это время – тоже почти неуловимо – расправляет плечи и выпячивает грудь. Ритуал выполнен, они миновали друг друга, и все возвращается на свои места: повиливание бедер прекращается, плечи самца опускаются до встречи со следующей самкой. Вот сидит старик на скамейке, в ногах – полиэтиленовый пакет, в котором томится что-то бесформенное, глаза у старика грустные, в них нет ожидания, как в глазах малыша, крутящегося рядом со скамейкой с игрушечным вертолетом в руках. Что здесь от животного, а что от человека?
Именно в этот момент Иван вновь «увидел» себя со стороны. Даже не со стороны, а сверху: усталая походка, нарождающаяся плешь, уже заметная сквозь редкие волосы, и Ленка рядом, совсем не стройная отсюда, сверху, с намеренно откляченным задом.
- Ты меня не слышишь...
Иван снова оказался «в себе» и обернулся к Ленке.
- Извини. Я сегодня какой-то рассеянный.
Ленка замолчала, а Иван стал говорить, особенно не задумываясь над словами, которые он произносит, а в голове – одна мысль: «Что это? Шизофрения? Странная какая-то шизофрения».
- Какая шизофрения? – удивилась Ленка, и Иван замолчал. Он вспомнил о том, как недавно разговаривал с одним верующим из секты новых духоборов.
Верующий имел картинно русский вид: на молодом лице без морщин - окладистая борода, которая выглядела приклеенной, из одежды - простая рубаха навыпуск и кричаще немодные брюки. Иван столкнулся с ним неподалеку от разрушенной гостиницы «Москва», где верующий продавал какие-то брошюры. Иван заинтересовался, открыв брошюру посредине, как он обычно делал, пытаясь сразу определить, стоит ли книга того, чтобы ее прочитать, и верующий решил подогреть его интерес:
- Мы – новые духоборы. Это – истинная вера в Господа, не замутненная поздним христианством в ее православном, католическом или протестантском виде.
Иван перестал читать и заинтересованно поглядел на духобора:
- Христа и святую троицу не признаете?
Духобор не смутился:
- Признаем, и даже объясняем догмат святой троицы доступным и понятным языком.
- Интересно, - Иван вернул брошюру на место. – И сколько же времени займет ваше доступное объяснение?
- Тебе надоесть не успеет, - усмехнулся бородач и продолжил: - Все просто: святой дух – это дух Бога в каждом человеке, Христос – человек, в котором духа было больше всего, а все мы вместе и каждый в отдельности – частица Бога. Все три понятия едины.
- Значит, Христос – человек, а не Бог? – переспросил Иван.
- И человек, и Бог. Частица Бога.
- Значит, молиться Христу нельзя, как Богу? – не унимался Иван.
- Тогда тебе придется молиться каждому человеку, потому что в каждом из нас есть частица Бога.
- Даже в убийце и насильнике? – Иван понимал, что разговор переходит в бесконечное русло, но остановиться уже не мог.
- Бог милостив, и никто из людей не знает, кто из нас выполнил свое предназначение до конца.
- А в чем наше предназначение? – уцепился Иван за ответ духобора в надежде, что услышит то, что давно хотел узнать, но бородач только развел руками:
- Пути господни неисповедимы... Если знать, тогда проще, а вот добиться, не зная, но веря – это совсем другое...
- Так вот оно что, - заговорил Иван сам с собой, не обращая внимания на духобора и людей, стоящих рядом и уже с интересом внимавших диалогу. – Поместить человека, созданного по образу и подобию своему, то есть себя, в смрадное тело животного, лишив памяти о том, кто ты есть, заставив думать, что ты и есть животное, которое должно стать человеком; заставить жить в этом аду, когда животное ежедневно требует жратвы и потому должно подчиняться другим животным, которые эту жратву распределяют, мучиться душными ночами, сжимая свой блуд руками и представляя, как сжимаешь в своих руках другое животное, которое тебе почему-то нравится больше других, удовлетворять свою животную похоть в поте лица и тут же отворачиваться, как только эта похоть удовлетворена... Зачем это все? Зачем он запихнул нас в тело животного?
Иван вдруг очнулся и почувствовал, что вокруг него образовалась пустота: люди, стоявшие рядом, совсем не ушли, но отстранились от него. Иван посмотрел на духобора, а тот снова развел руками:
- Что я тебе скажу? Я не знаю ответа на твой вопрос, но замечу, что ты забыл о главном: о любви и самопожертвовании, которые в вере считаются главными добродетелями.
- Но это уже не относится к животному, - ответил успокоившийся Иван и поглядел в глаза духобору: - Ведь настоящая любовь не имеет никакого отношения к сексу. Мы не можем по-настоящему любить тех, с кем спим, потому что всегда от них хотим получить что-то, а когда любишь – тебе ничего не надо. Это как любить брата, сестру, мать или отца. Секс здесь совсем не причем, а если причем, то это уже не любовь.
Бородач молча развел руками, а Иван, обернувшись к нему спиной и направившись куда глаза глядят, вспомнил вдруг о своей бывшей жене и их последней встрече.
Всё к тому времени уже отбыло, он не горел желанием близости с ней, да и она – тоже, потому что сначала между ними возникло непонимание, породившее неудовлетворение, затем у них обоих были попытки наверстать недостающее на стороне, а потом они наговорили друг другу столько упреков и гадостей, что совместная жизнь стала невыносимой, и они расстались. Теперь, когда они встретились через десять лет после долгой разлуки, они вновь привыкали друг к другу, как чужие люди; впрочем, чужими они были недолго, и очень скоро, сразу же после первого обмена взглядами, между ними возникло какое-то новое чувство, которое они еще никогда не испытывали друг к другу.
Они встретились в квартире ее знакомой, которая предусмотрительно ушла, придумав какой-то незначительный повод. Иван не знал, что делать, и крутил в руке пачку сигарет.
- Ты кури, Светка сама курит в квартире. Вот и пепельница на столе.
- А ты сама еще не куришь? – Иван достал сигарету и придвинул к себе пепельницу.
- Не курю, но по-прежнему люблю, чтобы кто-то рядом курил.
- Твой курит?
- Курит.
- Какой он?
- Хороший человек.
- Тебе хорошо с ним?
- Нормально.
Иван пригляделся к бывшей жене внимательно, как будто никогда раньше ее не видел. В ее чертах исчезла былая резкость, угловатость, кожа была уже не такой плотной и упругой, как десять лет назад, но не стала от этого хуже. От лица ее, которое раньше, очень давно, еще в другой жизни, вызывало у него приступы сексуального желания, любви и ненависти, веяло спокойствием и чем-то родным – утраченным и возвращенным вновь.
- Ты красивая. Даже красивее, чем раньше.
- Спасибо. Ты тоже хорошо выглядишь… но у тебя внутри что-то не в порядке.
- Странно – ты единственная, кто это заметил сразу, с первого взгляда.
- Мы все-таки прожили с тобой пять лет под одной крышей. Неприятности на работе?
- Нет. Я не хочу об этом говорить.
Они помолчали немного, и она первой начала говорить о сыне:
- Славке уже двенадцать, он совсем большой. Ростом почти с меня, скоро перегонит.
- Его отцом называет?
- Ты ведь сам дал согласие на усыновление.
- Ты попросила об этом, да и как можно оставаться отцом за семь тысяч километров…
- Тебя никто не винит. Так хорошо всем – и Славке, и мне, и моему мужу, и тебе, в конце концов.
- Славка обо мне не вспоминает?
- Почти никогда. Он тебя помнит очень смутно, а фотографии твои я все уничтожила.
- Не сказала, что я умер?
Бывшая жена твердо посмотрела Ивану в глаза:
- Нет. Вырастет, сам для себя все решит, но я считаю, что настоящий отец не тот, который капнул что-то куда-то, а тот, кто воспитал, был все время рядом.
- Здорово ты – «капнул». Я ведь на руках его носил, пеленки гладил.
- Прости, - бывшая жена опустила взгляд. – Прости, пожалуйста. Все-таки он тебя с двух лет практически не видел.
Они помолчали немного, и Иван спросил:
- Здесь ночевать будешь?
- Да. Одну ночь. Я здесь проездом.
- На курорт?
- Мама умерла. Я на похороны не успела – поздно сообщили, теперь на сорок дней еду.
- Прости. Прими соболезнование. Искреннее. И благодарность за то, что решила позвонить мне. Я рад был тебя увидеть.
- Ваня, а ты точно не болен?
Они простились, обнявшись за плечи и прижавшись щеками - как брат с сестрой. Иван не сел в кабину лифта; сбегая вниз, он кривил рот и повторял вслух: «Как брат с сестрой. Как брат с сестрой. Как можно с сестрой в постель ложиться? Кто настоящий отец Славке? Тот, другой, или все-таки я? Что имеет значение – капля спермы в утробе матери или подаренная сыну любовь, подаренная просто так, без ожидания ответной любви? Животное рождает животное и любит его; или это только животный инстинкт, а любовь приходит позже, если приходит вообще, и те, к кому она приходит, получают новую жизнь и любят в ней, не ожидая ответного движения, а тот, кто не дождался любви, вернее, не смог ее проявить, открыть в себе, так и заканчивают жизнь, подчиняясь животным инстинктам – жрать, спать, трахать, деньги, тряпки – и сетуя на то, что их не любят близкие люди. Их не любят…».
Иван остановился как вкопанный, не добежав до первого этажа:
- А кто тебя любит, обезьяна ты облезлая? За что тебя любить? Даже твой сын ничего не будет знать о тебе.
Иван произнес это довольно громко и заметил, как кто-то укоризненно затих внизу, у лифта. Остальное он додумал «про себя»: «Она сказала, что сын сам решит, когда вырастет. Навряд ли. Скорее я решу».
Иван нарочно поздоровался со старушкой, которая ждала кабину лифта, краем глаза не без удовольствия отметил, как она пристально пыталась разглядеть, с кем это он разговаривал в родном старушкином подъезде, и вышел на воздух, задыхаясь от горечи. Его отец тоже ушел из семьи, но от детей не отказался. Отношения между отцом и сыновьями после развода с матерью на первых порах были сложными, а потом наладились. Но сначала был сон.
Сон был странным, и ничто не предвещало его появления. По крайней мере, так казалось Ивану. Очевидно, на самом деле все уже витало в воздухе, еще не осознавалось, но уже существовало, и сон, это странное явление, оказался пророческим.
Иван стоит на городской площади, позади, за спиной – море, потому что площадь приморская; Иван не видит моря, но знает, что оно за спиной; перед Иваном – отец, почему-то старый и жалкий, чем-то похож на деда – своего отца. У отца выпал глаз из глазницы, просто выпал, как выпадают птенцы из гнезда, отец стоит одноглазый и от этого еще более жалкий, между отцом и Иваном, прямо на асфальте – глаз, похожий на вареную луковицу. Отец смотрит на Ивана одним глазом и говорит:
- Мы ведь с тобой родные. Ну и что же, что я окривел? Такие отцы тоже бывают.
Но Иван ничего не говорит, а только молча отодвигает от себя ногой отцовский глаз, похожий на вареную луковицу.
Когда Иван проснулся, ему стало стыдно. Было ему всего двенадцать лет, но он уже понимал, что поступил подло, хоть это и было во сне. Иван незрелым своим умом понимал, что сон – зеркало души, и если во сне он подличает, то он и есть подлец в реальной жизни. Это как трусость, которую ты можешь скрывать наяву сколько угодно, кичиться перед сверстниками, иногда даже пересиливая себя и кидаясь в драку, особенно, если знаешь, что тебе ничего страшного не грозит, но, уснув, ты теряешь те крохи воли, которые силой прививаешь себе наяву, и трясешься от страха во сне - там, где обмануть никого нельзя, и ты один на один с собой.
Стыдясь, Иван никому не рассказал об этом сне, а через месяц родители разошлись навсегда, хотя до этого их семейную жизнь ставили в пример. Вот тогда-то Иван и вспомнил о своем вещем сне.
А еще была драка, которая убила в нем трусость. Вернее, не совсем убила, а сокрушила до основания. До этого дня он боялся драться, но из гордости никому не признавался в этом. Скорее всего, сверстники замечали его трусость, но из деликатности никто его не попрекал: все в том возрасте трусили, и не однажды. А в тот день случилось нечто совсем необычное, глубоко поразившее его: он вел себя как герой из настоящего фильма, вернее, не он сам, а нечто другое, взявшее на время власть над его телом. Он сам, его «я» куда-то пропало, а тело, лишенное разума, в ярости настигало бегущих от него соперников, которые были явно сильнее его; оно, это тело, улюлюкало и размахивало солдатским ремнем, который был основным оружием мальчишек в том возрасте, и все закончилось тогда, когда он, «вернувшись» в тело, вдруг увидел, что рядом никого из друзей нет, впереди – мальчишки постарше и посильнее его, и он остановился. Его просто свалили с ног и попинали ботинками, вырвав на прощание ремень из ослабевших рук, но дело было сделано, и он теперь не боялся драки. Только он никак не мог понять, где был эти несколько минут, пока его тело совершало героический поступок. Потом, с прошествием времени, весь этот эпизод стал отдельными отрывками всплывать в его памяти, но как-то странно: он все время видел себя со стороны – то сзади, то чуть сбоку и никак не из тела, которое жило тогда само по себе. Он вспомнил тогда и более раннюю историю, которая случилась с ним, когда ему было десять лет.
Он катался с горки во дворе. Катался не так, как катается обычная малышня – задницей по металлическому дну горки – а с другой стороны, где лестница, оперевшись подмышками на перила и задрав ноги. В очередной раз ноги его попали на ступеньки, он неожиданно вылетел вперед и тяжело ударился грудью о каменный бордюр. В горячке он сразу поднялся, но не смог набрать воздуха в легкие; он сделал несколько судорожных движений и вдруг замер: перед ним с невероятной скоростью пронеслась вся его жизнь, причем многие эпизоды из более раннего детства он уже не помнил; мало того, перед ним пронеслась и его будущая жизнь, многое из которой он не понимал, но хорошо запомнил только одно: его похоронят уже взрослым двадцать седьмого декабря. Эпизоды жизни в тот раз пронеслись перед ним с огромной быстротой, заняв всего несколько мгновений, но, вспоминая их, Ваня потратил множество часов и даже суток; он как бы прожил всю свою жизнь за короткое мгновение.
Ему было всего десять лет, произошедшее так поразило его, что он начал чувствовать себя гораздо старше, как будто ему скоро оканчивать школу и определяться с дальнейшей жизнью. Он вдруг перестал бездумно бегать по двору, играя в «прятки» и «ловитки» с товарищами, предпочитая вместо этого лежать на диване с книгой, задрав ноги на спинку дивана; он приходил в библиотеку, жадно выбирая книги – две, три – возвращаясь туда же через два дня за новыми книгами и нарываясь на вопрос библиотекарши: «А ты их читаешь, мальчик?». Он проверил реальность того, что увидел в коротком видении, которое промелькнули перед ним в тот момент, когда он подумал, что умирает. Он просто спросил у матери:
- Мам, а где мы жили раньше, когда я был совсем маленький?
Мама погладила его по голове и улыбнулась:
- Мы с папой жили в коммунальной квартире, комната у нас была маленькая, всего девять квадратных метров.
- Там стояла большая кровать и маленькая, в которой лежал я.
Мама сначала удивленно посмотрела на него, затем опять улыбнулась:
- Ну конечно: наша с папой кровать, и твоя. До этого и догадаться-то несложно.
- Окно было там, где мои ноги, а справа, на стене, были полки с книгами. А еще у двери была этажерка с книгами.
Мама задумалась, перебирая в памяти уже давно забытую обстановку убогой комнаты, затем удивлено сказала:
- Правильно, так и было. А больше ты ничего не помнишь?
- Помню огромного разноцветного петуха, но он стоял не у нас, а у соседей.
- Петуха не было, - покачала в тот раз головой мама, но потом, дня через три, она вновь вернулась к этому разговору: - Ты знаешь, сынок, был петух. Разноцветный, но маленький, целлулоидный. Он стоял на комоде у наших соседей. Когда тебе еще не было года, ты учился ходить и часто останавливался у соседей в комнате напротив их комода. Но ты не можешь этого помнить, тебе же и года тогда не было.
- Петух был огромный, - уверенно сказал Ваня, но матери объяснять не стал, каким образом он вспомнил этот яркий эпизод.
Тогда, в детстве, ничего из напророченного в будущем Ваня не понял, но потом, став взрослым, неоднократно вспоминал яркие картинки из быстрого видения и удивлялся тому, как они сбывались, становясь при этом ясными и объяснимыми. Одно только мучило его все это время – он знал день, но не знал год своей смерти, и потому, став взрослым, каждый год, начиная с двадцать четвертого и до двадцать седьмого декабря, становился осторожным, пугливым, рассеянным.
Вода чуть остыла, и Иван пошевелился в ванной, двигая руками и ногами. Сердце его было слабым, он никогда не любил русской бани или горячей ванны – мылся всегда под душем, но сегодня ему было все равно, сердце его уже не беспокоило.
С одной стороны, в нем созрела решимость покончить с этим пленом в теле животного, с другой – он никак не мог решиться на последний шаг, потому что не привык совершать необратимые поступки, а смерть была необратимой.
А вдруг «там» ничего нет?
- Ну и что? – ответил он сам себе, ощущая при этом, как нижняя челюсть с каждым произнесенным слогом погружается в горячую воду. – Нет – и нет. Это ничего не изменит, потому что в этом случае я уже ничего не узнаю.
Он говорил так сам себе, но был уверен, что «там» все есть. Не может не быть. А как же тогда детские воспоминания с картинками из будущего, которые уже все – или почти все – сбылись; как же его ощущения отдельного от животного состояния, когда он наблюдает за животным, которое каждый день видит в зеркале; как же тогда его уверенность, вера, которая неизбежно должна от чего-то происходить; как же, в конце концов, объяснить то, что все причины, толкнувшие его на этот шаг, собрались воедино к двадцать четвертому декабря, хотя он специально к этому дню ничего не приурочивал? Иван стал лихорадочно припоминать картинки из детского видения и не увидел себя там старым и немощным; почти все напророченное сбылось, остался только белый ангел с добрым голосом, и увидеть его можно только в другом мире, который, конечно же, существует.
- Так я ни к чему не приду, - проворчал Иван недовольным голосом. – Надо отвлечься.
Он стал подсчитывать, сколько денег «нагорит» на электросчетчике, если стоваттная лампа будет светить до тех пор, пока его труп – вернее, не его, а животного – найдут, приплюсовал туда энергетические расходы холодильника и поморщился: сумма вышла совершенно незначительная. Потом он стал думать о том, что выкинут из квартиры после его смерти. Наследником квартиры станет мама, значит, все из того, что будет напоминать о сыне, она сохранит и, возможно, вплоть до своей кончины. Зубную щетку, конечно же, выкинут, мыло и зубную пасту смылят и зачистят, а, может быть, тоже выкинут. Безопасной бритвой Иван не пользовался, сменных лезвий у него не было, и потому он приготовил хорошо заточенный кухонный нож, который предусмотрительно положил на кафельном полу рядом с ванной; и теперь, размышляя об электричестве и мыле, он, не приподнимаясь и свесив правую руку вниз, достал нож и засунул его в горячую воду, чтобы тот согрелся.
- Горячая вода – это хорошо: говорят, не больно будет, а нож – плохо, лезвием лучше было бы, - сказал он себе последние слова вслух и закрыл глаза.
Голос у ангела действительно оказался добрым, и ангел был такой, как в детском видении – бесформенным, светлым, но было ясно, что это ангел. Иван с удивлением подумал о том, что там, на Земле, когда он «отделялся» от животного, ему не приходилось ощущать такой легкости, как здесь.
«Где это – здесь?», - подумал он, а ангел ответил:
- Ты там, где быть тебе еще рано.
- Но я уже здесь.
- Ты пока здесь, но скоро вернешься обратно, - голос у ангела был добрым, но Ивану отчего-то стало тоскливо.
- Я не хочу обратно, меня там ничего не держит. Я плохой отец и плохой сын, я никудышный друг, и я никому не нужен.
- Не тебе судить.
- Меня спасут? – поинтересовался Иван, и ангел ответил:
- Этого не понадобится.
- И сколько мне еще быть там?
Ангел сказал что-то нечленораздельное, похожее на молитву на чужом языке, но Иван понял: может, один день, а, может, и семьдесят лет. Это будет зависеть от него самого.
Открыв глаза, Иван в первую очередь ощутил неимоверный груз собственного тела. То, к чему он постепенно привык за многие годы, давило теперь на него, как невыносимая ноша, он ощутил, что голова его находится под водой, сердце бьется как бешеное, а воздуха в легких катастрофически не хватает. Сделав над собой усилие, он вырвался из плена воды, оперевшись руками о край ванны, и судорожно вдохнул теплого осклизлого воздуха.
Вот тебе и на! Иван осмотрел запястье на левой руке – пореза не было. Нож лежал на дне ванной, теплый и безопасный на вид.
- Спасать меня не понадобилось, - сказал Иван, с удовольствием вслушиваясь в свой голос. – Интересно, сон это был или нечто другое? Главное – ангела увидел. Теперь все предсказания сбылись: ангел был последним, а потом я заново родился, и о будущей жизни я ничего знать не мог, потому что она – как подарок.
Иван, впрочем, подумал, что любая жизнь – подарок, даже в теле животного, вот только как теперь этой жизнью распорядиться. Жизнь надо начинать с чистого листа, но так не получится, зато он теперь ничего не боится, даже смерти. Он понял, что уйти хотел потому, что боялся всего – жизни, смерти, а когда не боишься, какая разница, сколько испытаний выпадет на твою долю.
- Так, перво-наперво надо выбраться из воды, - занудил Иван, тяжело поднимаясь на дрожащих ногах. – Терпеть не могу ванну, да и сердце теперь беречь надо: кто его знает, сколько прожить придется.
Тут он вспомнил о главном предсказании, которое мучило его всю жизнь: не умереть он должен двадцать четвертого числа, а похоронить его должны двадцать седьмого. Умереть можно и двадцать седьмого, чтобы похоронили в тот же день. Он постоял немного в задумчивости, замерев в нелепой позе – согнутый в поясе, руки на краю ванной – затем тряхнул головой, разбрасывая капли воды по кафелю, и сказал сам себе:
- Черт с ним! По крайней мере, у меня еще есть три дня.
г. Буденновск, 14-21 сентября 2005 года.