Наше время.
Филипп Флосбериевич Флопов, участковый посёлка Синюшино, широко улыбался. Он вспоминал. Себя же прошлогоднего вспоминал. Дело было год назад, но улыбался Филипп не оттого что вспоминал, а оттого что точно знал, что произойдёт сегодня в двадцать один ноль-ноль, когда честные люди бросятся смотреть программу Время и кивать головами. Знал и улыбался, вспоминая. Улыбался не от воспоминаний, но всё одно вспоминал. Вот, что ему вспоминалось.
Год назад.
Старый сруб был бы абсолютно серым, если бы его не отштукатурили и не выкрасили в небесно-голубой цвет при подготовке к встрече президента Академии педагогических наук. Дело в том, что президент хотел купить внучке дом в святых целях, а именно: чтобы она – соломенная вдова - в нём воспитывала очень шумных правнуков. Дочка-бабушка назло привозила их к нему каждое воскресенье, заодно угождая своей дочери. Денег на покупку отдельной квартиры для внучки у президента уже не было. Все деньги, включая откаты и относительно честные заработки на ниве просвещения неучей педагогов в деле проталкивания в головы учеников нужных академии знаний, пристроила куда-то, - а возможно вполне, что куда надо, - молодая жена академика, бывший учёный секретарь Института правильной устной речи.
Правильная речь и всякие оральные изыски всегда волновали академика, он любил поговорить об этом со специалистами, нежно поглядывая им в глазки и поглаживая какое-либо мягкое место. Естественно, для практически остановившегося в старении мужчины, он так гораздо лучше воспринимал любую речь, а тем более, устную. Особенно восприятие усиливалось, когда речь фонетически (кто её знает, возможно и морфологически) проистекала из очаровательного учёного секретаря. Иногда академик жалел, что уже получил все звания, а то бы он что-нибудь точно оторвал за внедрение такого гуманитарного метода усвоения, например, в младших классах. Жаль так же, что нобелевские премии в этой области не давали, а то бы, точно он её отхватил. Вот так академик, как настоящий ученый, испробовал средство на себе и воспринял жуткую идею молоденькой жёнушки, – отправить внучку в деревню, - да выступить при этом в роли благодетеля, купив дом внучке с правнуками.
Свободные дома выбранной подальше от столиц деревни, а их было немало, существовали в таком жутком виде, что даже для внучки, а тем более для правнуков, их покупать не стоило. Это прекрасно понимали оставшиеся в посёлке местные жители, поэтому и приняли решение впарить академику отделение милиции, которое находилось, совершенно случайно, разумеется, в сносном состоянии и пока ещё не подало от ветра. Сделка сорвалась. Сорвалась не по вине академика, который рассматривал все объекты деревенской недвижимости не иначе как из окна служебного академического джипа, что сильно повышало их привлекательность. Сорвала сделку внучка, да так сорвала, что упала дверь в отделение милиции, какие уж после этого сделки. Однако, дом уже принял свой нынешний вполне пристойный наружный вид.
Жители, с ведома заинтересованного ими участкового, неосмотрительно сбросились последними средствами в целях последующего обогащения, и остались, в полном соответствии с жанром деревенского быта, ни с чем. Основы тщедушной предпринимательской жилки русского народа в очередной раз пошатнулись. Сколько не пытались горе предприниматели отсудить у МВД деньги, потраченные ими на предпродажную подготовку - читай ремонт - ничего не получалось. Ведь возникал у компетентных органов законный вопрос. Нет, не: «зачем ремонтировали за свой счёт государственное здание и кто об этом просил?» - совсем не этот вопрос. Понятно, что государство, какое-никакое, а всегда поприветствует подобные редчайшие инициативы населения. Вопрос иной: как вы собирались продавать и получать деньги за госсобственность и как посмели продавать, пусть даже и не стоящую на балансе силового министерства недвижимость? Ответ был не только тёмным, но и опасным для организаторов, зато для простых пайщиков мероприятия это был просто вопрос пропавших денег.
Никакой суд не помышлял присуждать возврат денег, потому как уже было сказано: изба на балансе нигдешеньки не числилась. Очевидно, её просто потеряли по документам, когда во времена какого-то генсека переводили деревню в статус неперспективной. Числилась или нет, разговор, который ни в малой степени не волновал Филиппа Флопова. Ему, как говорится, по одному месту это было. По тому самому и близкому к тому, на котором он сидел в большой комнате и пил водку. Случилось так, что в тот вечер к нему забрёл Никанор, местный, да какой там местный, - выпавший в осадок из района, - фельдшер. Флопыч, эй, ты слышишь меня? Слышу. Почему не говоришь ничего, раз слышишь? Слышать – не значит говорить, тебе как медицинскому работнику должно быть известно сиё. Сиё что? Не придуривайся, знаешь всё сам, ухо ото рта отличаешь. Отличаю, но тогда скажи, то что я принёс тебе для уха или для рта? Для рота, я думаю. Роты? Какой роты? Для роты тут будет очень мало. Давай что принёс и замолкай.
С огромным неудовольствием Фельдшер, назовём его всё-таки не по имени, потому как не звал его никто иначе, вытащил бутылку водки. Покажется странным, но спирта, даже семидесятиградусного, которым давно уже заменили, очевидно, для удобства потребления все медицинские деятели настоящий, фельдшер не видел уже много лет. Возможно, где-то его ещё выдавали, но вот до фельдшера в глушь он точно не доходил. Отбегая назад, скажем, что у Филиппа Флопыча, - чтобы также не выговаривать его трудное и по ошибке присвоенное отчество, - настроение было хуже некуда. Вызвано это было не тяготами службы, о которых он вспоминал только на обязательных квартальных совещаниях участковых, а тем, что ему не удалось сегодня достать водки.
Спросите: так что же он пил как не водку? Да не ту водку он пил, вот в чём дело. Пил он водку, купленную на свои деньги, представляете, как это обидно? Уже целую неделю, несмотря на свои высокоразвитые врождённые способности пятнадцатилетним пребыванием на службе, он вынужден был водку покупать. С тех самых пор, как сгорела в деревне последняя палатка с табаком и разными прелестями, которую держал мальчик Гиви, - неизвестной кавказской национальности и туманной возрастной группы населения - брать натурой стало не у кого. Если хотите задать ещё вопросы и подловить милиционера на незнании как что-то надо брать, то не получится. Уж если Филипп не мог больше ни у кого взять, то значит - не мог - это факт, а к случаю прибавим, почти медицинский.
Друзья прекратили, наконец, излишнее мудрствование и выпили. Каждый делал это в соответствии со своим темпераментом. Филипп крякнул всем телом и уничтожил влагу стакана до капли, но при этом смолчал, будто вода по нему холодная пробежала, а он, сберегая секретность присутствия, сидел в засаде. Фельдшер выпивал свой стакан долго, при этом стакан интенсивно перемешался из одного угла рта в другой, а капельки белого яда стекали по подбородку. Убедившись для верности пальцем, что в стакане ничего больше не осталось, эскулап с размаху вытряхнул стакан на пол, будто посеял что-то. Было и общее в этом священнодействии – оба не спешили закусывать, хотя кусочки жёлтого сала и ломти чёрного хлеба на столе присутствовали. Кроме того, на промасленной газете «День» лежала варёная колбаса диаметром с хороший сосновый тонкомер. Эта снедь пока была не нужна.
Фельдшеру уже хотелось опять выпить, но был в процессе поглощения живительной влаги некий этикет – раз начал наливать Филипп, то он и должен разливать в течение приёма, но с другой стороны этикет дозволял напомнить в мягкой форме сидящему на разливе, что пора бы и повторить. Флопыч, пора. Погоди. Но пора же, Флопыч. Настойчивость к хорошему не приводит. Филипп перестал отвечать и замкнулся. Тишина, в которой потрескивала сигарета Филиппа, начинала действовать на Фельдшера угнетающе, поэтому, будучи человеком светским, он повёл разговор издалека. Флопыч, а почему у тебя такое отчество, как же странно звали отца твоего, это в честь кого же его так обозвали. Филипп не отвечал, только просопел что-то под нос.
Фельдшер продолжил заход. Иностранец он што ли был, отец твой? Сам ты иностранец. Чувствуя успех коварного вовлечения в разговор Филиппа, эскулап продолжил завуалированную атаку на бутылку. Филипп, я вот сколько изучал всяческой латыни, но такого имени как Флосбери не знаю. Явно лукавил Фельдшер – имя как имя, его и знать не обязательно. Обязательно или нет, совершенно неважно, поскольку рука стража порядка потянулась к стаканам, сгробастала их поближе друг другу для удобства наполнения и наполнила. В качестве тоста Филипп решил выдать секрет своего имени: в честь прыжка меня назвали. Фельдшер хоть и сидел уже в напряжении старта со стаканом в руке, но завис, слушал дальше.
Отец мой в молодости был динамовец, десятиборец и однажды выиграл соревнования областные, в последний раз выиграл. Как в последний, он что, умер на них? Можно и так сказать, ведь умер он как чемпион, а так бы шагал и шагал, ведь ещё двадцати пяти ему тогда не было, самый расцвет сил. Шёл он уверенно на мировой рекорд – набрал 7700 очков, последним видом были прыжки в высоту, ему надо было прыгнуть выше двух метров обязательно, тогда бы он получил ещё около 800 очков и мировой рекорд у него в кармане. Отец разбежался и прыгнул вперёд спиной, видел, как это делают по телевизору, конечно, никто его в Динамо этому не учил. Прыгнул и сломал позвоночник. С тех пор он ходил с большим трудом, но не забывал о том, что когда-то бегал и прыгал. Вот и назвал меня в честь этого прыжка Флосбери Флоп, потому как имя и фамилию свою поменял, шуму было в деревне по этому поводу много, так и стал я в школе Фантомасом, как раз этот фильм стали крутить, помнишь? А ещё Трифоном звали в честь трёх «Ф».
Нет, не помню, сказал Фельдшер, чтобы не отвлекаться, ведь Филипп уже открыл его бутылку и разлил по стаканам. Выпили и вовремя. В комнату, грохоча по крашеному истёртому полу китайскими, жёлтыми ботинками, вбежал мальчик Гиви. Быстрее, быстрей: утопленник всплыл, утопленник на реке в Девичьем омуте! Присаживайся, Гиви, у нас этих утопленников каждый год в половодье больше, чем живых осталось, выпей спокойно и рассказывай по порядку, какой он из себя? Кто? Утопленник. Страшный. Синий? Нет, зелёный. Филипп встал, прошёлся по кабинету, зажёг сорокаватную лампочку, одиноко висевшую под потолком. Затем он покопался в имеющейся на полке литературе и достал толстый справочник «Малый энциклопедический словарь Сонник». При этом он с презрением отодвинул в сторону Аппулея, хотя мог бы вместо справочника по утопленникам использовать его Метаморфозы, и принялся изучать оглавление.
У него возник вопрос: мужики, «утопленник» это научное название утонувшего или нет? Фельдшер уверенно сказал: «да». Гиви так же уверенно сказал: «нет». При этом он добавил почему-то: «вашу маму». Филипп прочёл вслух: «Если во сне Вы видите утопленника, то в реальной жизни Вас ожидают значительные перемены. Возможно, Вы стоите на пороге нового этапа Вашей жизни. Будьте открыты переменам». Никто не удивился, только Фельдшер, как настоящий медицинский работник, покачал в задумчивости головой – уж он-то знал, что такое перемены, а уж открывать себя чему-либо никогда бы никому не порекомендовал. Остальные показали себя вполне к переменам готовыми. Жаль, что не во сне всё происходило, а то бы точно сбылось. Гиви, прекрати трястись – выпей лучше водки. Гиви выпил и сказал: как наша чача, хороша водочка, где брали? неужто в магазине? Никто ему не ответил.
Все вздрогнули, но не в том смысле, а от неожиданно выскочившей из настенных часов фирмы Hermle и Howard Miller облупленной кукушки, прокуковавшей ровно девять раз. Филипп грохнул покатившимися ключами в ящике стола, когда наотмашь его открыл, и вложил в широкий карман галифе всю связку. Потом, что-то вспомнил и вытащил её обратно. Повертел в руках и нашёл неприметный, но очень разветвлённый ключ от сейфа, с трудом провернул проржавевший во влажной избе замок и достал оттуда табельный ПМ. Вложил его в кобуру, которая всегда висела у него на боку, но была пустой, и позволил насладиться всем присутствующим важностью момента. Для этого он наполнил остатками водки стаканы, причём Гиви пришлось подождать пока один из двух освободится. Справедливости ради отметим - ждать ему пришлось недолго.
Старлей Филипп, наконец, почувствовал себе не лишним в этом мире и официальным голосом скомандовал: Гиви, веди нас на место всплытия трупа. Гиви повёл. Неторопливая процессия прошагала через всю деревню, уже вышла на окраину, миновала пасеку, развалины школы, вросшую в землю почту, как вдруг остановилась. Филипп что-то вспомнил. Так, быстро собрали у кого сколько есть денег, Гиви, беги к Марфе, возьми у неё полторашку самогона, а если денег не хватит, скажи что для меня берешь, я сейчас не могу к ней идти лично, потому как при исполнении, всё понял? А сами вы найдёте утопленника? Ты же сказал, что в Девичьем омуте он всплыл, так приходи туда, мы тебя там подождём. Далее процессия разделилась. Сгорбленная фигура мальчика поспешила в деревню, а две высокие фигуры неторопливо проследовали к реке. Вставала жёлтая полная луна.
Девичий омут славился дурными делами. Тут часто тонули, по деревенским меркам, разумеется, раз в десятилетие, а так же совершались всякие нехорошие действия: не ловилась рыба, на берегу постоянно портились девки, дрались подростки, словом, ничего хорошего тут не было. Место, несмотря на славу, было природою прекрасно. Огромные вётлы нависли над омутом, песчаная коса светилась острым белым краем и далеко вдавалась в мелкоту с быстрым течением на выходе из полукруглого, глубокого места. Сама река сильно отступила к противоположному крутому берегу и, казалось, не обращает ни малейшего внимания на свою задерживающую общее движение закрутку. На песчаной косе лежал какой-то бесформенный куль.
Подойдём? Подождём. Чего? «Кого» подождём – Гиви. Не нюхать же на трезвое чутьё этого утопленника. Самогон тоже не подарок. Всё же лучше. Лучше подумай, Никанор, тебя мысли о зря прожитой жизни наяву не беспокоят? Нет, конечно, любая жизнь зря, почему это должно меня волновать? В энциклопедии прочитал: «Если Вам приснилось, что Вы видите себя утопленником, то наяву Вас угнетает мысль о том, что Вы не успеете выполнить в срок задуманное Вами». Сразу виден на тебе отпечаток профессии, Филипп, ведь сказано там «Вам приснилось», а ты всё как во сне видишь и вообще вы похожи. Что значит похожи? я могу и обидеться и кто это «Вы»?. Как кто, да ты и утопленник – оба синие. У меня ствол, хоть я и синий, а значит всегда прав, а покойник быть правым не может; кроме того, тебе как фельдшеру надо бы повнимательней быть – так и таблетку не ту кому-нибудь вручишь, в холодной окажешься.
Причём здесь таблетки? Как причём – Гиви сказал: зелёный. Утопленник зелёный, а не синий, я ведь не случайно спросил; жаль судмедсправочник потерял в прошлом году на выезде, а то бы точно посмотрел, что такое зелёный утопленник. Я и так скажу тебе безо всякого справочника: выше по течению картонная фабрика, вот она и позеленила несчастного, что тут думать? Тебе, конечно, всё равно, фельдшеру - лишь бы пульса не было, а мне расследование вести, сколько, например, времени как покойник утонул? Кукушка сказала девять, я считал, Гиви прибежал минут за двадцать от омута, он бегает быстро, ещё не привык тут у нас как человек ходить, вот тебе и время. Слушать тебя настоящему криминалисту просто противно: какое «время»? это время обнаружения трупа, а не затопления. Затопляются города и деревни, а утопленники тонут.
Тьфу, на тебя Никанор, с тобой разговор вести как в болте тонуть. Где Гиви пропал? Пошли к трупу, нечего драгоценное время терять. Оба глубоко вздохнули и пошли по косе. Ничего хорошего они не увидели. Труп лежал лицом вниз и действительно весь был покрыт зелёным налётом. Странно, но труп был совершенно голый, это раздражало сыщиков. Сразу появлялось множество вариантов, а не один очевидный, что так любят истинные детективы, и не любят писатели, которым надо гнать литературный объём. Наверное, купаться пошёл, гад. Может и раздели, чтобы избавиться. Зачем раздевать, чтобы избавиться? – раздевают, когда грабят, вероятно, на нём брюки были дорогие, смотри какой жирный – питался хорошо, это на мысль об ограблении наводит.
А вдруг самоубийство? Ох, и не говори, хорошо бы. С другой стороны, чего людям не живётся, неужели терпения не хватает подождать чуток. Чего? Как чего, ещё никто здесь не оставался и обратно не возвращался… Раздался стон, журчание воды и труп зашевелился. Оба сыщика так поспешно отскочили, что упали задницами на песок. Один из них схватился за кобуру, второй автоматически проверил, цел ли стакан в кармане. Стоны продолжались, что спокойствия в оперативную обстановку не вносило. Эй, ты кто? С вами разговаривает участковый опорного пункта деревни Синюшино старший лейтенант Филипп Флосбериевич Флопов, отвечайте на вопросы. Ответом было хрипение и нетрадиционный кашель с противоположной от естественной стороны. Сыщики зажали носы. Где же, мама его, Гиви?
Кашель и хрипение счастливо прекратилось. Господа, мне нужна ваша помощь. Мне срочно нужна бутылка водки. Войдите в моё положение… Ещё чего, входить в твоё положение, с какой стати, мы сами ждём приятеля, заждались уже, а могли бы сидеть в комфортабельном помещении и спокойно отдыхать, а вот по твоей милости загораем под луной у реки на песчаной косе… Тут луна, словно услышала о себе и вылезла из-за сетчатой тучки, осветив Девичий омут настолько ярко, насколько это было возможно, вполне достаточно для того, чтобы… Да, ты братец-труп, Академик, точно; Никанор, это Академик, который так нас подвёл, всю деревню кинул.
Вот почему у него такой живот, а борода-то, ужас просто; не брился, наверное, полгода. Он и был с бородой, я помню. Нет, бороды не было у него… Господа, я всегда носил небольшую бородку эспаньолку, убейте меня вторично, но это к делу не относится, прошу вас, помогите мне, это вопрос вечности, а не жизни… Гляди-ка, Никанор, это по твоей философской части, о вечности заговорил, скажи гад, почему внучке дом не купил? Вечности у него под вопросом ходят, вот гад-то, а ещё учёная личность… как не стыдно Академик, в реке купаешься, а помыться не можешь, смотри во что превратился… Академик заплакал по-настоящему и сыщикам волей-неволей стало его жаль. Ладно, выслушаем человека, может у него горе.
Это у нас горе – Гиви пропал куда-то. Говори Академик. Господа, дело в том, что когда я умер тридцатого апреля, меня поместили в чистилище со староприбывшими, там их называют «деды», они и учинили надо мной насилие - слышали чем я кашляю? - и бесчинную расправу… Ничего не путаешь, Академик, если ты умер, так то не армия, там все деды, даже младенцы. Я тоже так думал, наивно думал, господа, но для тех, кто умер в России создаются особые, так сказать привычные для трупов условия, те к которым они привыкли при жизни, такая политика у высших сил – создавать нечто похожее, чтобы быстрей добиваться общего порядка… Во заливает, не хуже омута, наш Академик. Поверьте мне господа, если я не принесу хотя бы бутылку водки, а лучше сразу две, то меня переведут из котловых в крючники, а это, уверяю вас, очень нехорошо, тем более, что меня поместили в роту преподавателей, а это самые ужасные и бездушные души, мне будет так плохо, что не в сказке сказать не пером описать…
Гиви, да где-же ты Гиви, маму твою. В кустах что-то зашевелилось. Мужики, вы живы? Мы-то живы, а вот Академик уже нет, но и мы без тебя скоро окочуримся, принёс самогон? Гиви бочком вылезает из кустов. Я подхожу, вижу вы с трупом разговариваете, я и обезножил сразу здесь в кустиках, пока не понял, что утопленник жив никак выйти не решался, давно уже сижу тут, замёрз… За смертью тебя посылать, а не за ханкой, давай быстрей жбан, Никанор, доставай стакан, я уже нервничаю… Господа, не пейте отдайте лучше самогон мне, я вам обещаю, что когда меня переведут в «деды» через полгода, у вас всегда будет ровно в двадцать один ноль-ноль бутылка водки, обещаю вам.
Это ж надо, интеллигент проклятый, умереть успел, а о народе своём по-прежнему думает как о недоучках и алкоголиках. Не нужна нам твоя бутылка водки, мы и сами без тебя себе её добудем. Академик, правильно тебя в ад определили, да ещё в российское отделение, будешь знать, как на хребтине у народу сидеть, там тебе флосбери флоп очень пригодится – в котёл сигать, если тебя сегодня на крюки не переведут. Смилостивитесь, господа, подумайте, что вы хотите - всё сделаю что в моих силах… Вот, ведь сволочь, сам от дедов страдает, а через полгода аспирантов будет своих за водкой посылать и к нам её отправлять – жертва системы академическая… Наливай, Филипп, пора принять присягу верности девичьим омутам. По очереди все выпили, наконец, Академик жалобно попросил: мужики, раз нет водки с собой, так хоть налейте стаканчик, так неохота трезвому возвращаться туда. Гляди как заговорил, ему туда возвращаться неохота, а нам каково каждый день здесь просыпаться? Ладно, плесни ему чуток, Никанор, пусть прогреет своё тельце.
Академик на удивление лихо и со смаком выпил и когда возвратил себе нормальное состояние утопленника, сказал: понял я что вам надо мужики, это в моих скромных потусторонних силах, сделаю. А ну колись скорей, салага, может нам и не понравится вовсе что ты там замыслил. Понравится, я вам обещаю. Вы будете, ровно в двадцать один ноль-ноль, вместо вранья всякого, видеть сказочные сны наяву, каждый будет видеть свой, тот который захочет. Вот это да! Я лично согласен. Я тоже. Я даже знаю, что мне в первый день покажут: я хочу увидеть свои горы, чтобы никто в них не стрелял, а в горах из скалы бьёт нарзан и прекрасная дева, подносит мне кувшин с вином и протягивает лаваш с сыром, а я его ем и запиваю вином, в котором есть запах дыма костра и виноградных косточек. Зачем тебе нарзан, когда вино есть? Ничему ты в России не научился, Гиви. По рукам? Давай-ка лучше на словах договоримся, больно рука у тебя ненадёжная, от картонной фабрики хлипкая. Никанор, налей нам ещё понемножку, а остаток отдай академику, всё-таки не с пустыми руками вернётся в свою роту.
Наше время.
Филипп, расстегнул портупею, налил себе стаканчик чая, закурил и раскрыл энциклопедию на том месте, где она легче всего открывалась. С большим удовольствием он успел прочитать: «Увидеть утопленником кого-либо из знакомых означает, что вскоре Вы получите неожиданное известие». Окончательно облупившаяся кукушка выпрыгнула из часов на стене. Филипп откинулся на спинку стула, глаза его мечтательно закатились. Он бежал по росистой траве, сапоги его давили сиреневый клевер, он бежал и бежал, навстречу ему выступала девица в льняном расшитом красной нитью сарафане, косы её расплелись, рассыпались по плечам, сапоги сами собой слетали с ног Филиппа, и дальше он бежал уже босиком… Никанор, делал сложную опереацию, по лбу катились крупные капли пота, их утирала черноглазая медсестричка, держа в зажиме белоснежную марлевую салфетку, прошёл один час, второй, третий, Никанор, сгорбившись выходил из операционной и говорил усталым голосом родственникам больного: состояние больного удовлетворительное, опасности жизни больше нет, я сделал всё возможное… Гиви сидел в своей новой палатке и курил сигару, в окошко выглядывала чернобровая красавица, рядом непрерывно и совершенно самостоятельно стучала касса. Вдруг дверь распахнулась и в палатку вошёл налоговый инспектор: Господин, Гиви, в прошлом квартале ваша прибыль составила немногим меньше миллиона евро, вам срочно предоставлены налоговые льготы….