Укус
I
Одним из первых уроков, которые он получил в своей ещё только начинающейся жизни, было: Слабость, тщедушность, желание просто тихо прожить где-то в уголке, наказываются безжалостно.
Когда его мать вдруг набросилась на его брата, родившегося день в день с ним, но от рождения вялого, хилого, единственной радостью которого было часами лежать на согретой солнцем влажной траве – так вот, когда его мать вдруг набросилась на его брата, убила его и съела, он, лежавший в это время в некотором отдалении и тоже гревшийся на солнце, не испытал ни жалости к брату, ни удивления.
Он только постарался в течение нескольких следующих дней держаться от матери на безопасном расстоянии. Когда же она подымала голову и оглядывалась в его сторону, он открывал рот и показывал ей зубы, давая понять, что сумеет – или, во всяком случае, попытается – постоять за себя.
Но мать, по всей видимости, вовсе не собиралась нападать на него – может быть, она поняла его сигнал и испытывала не то чтобы страх перед ним – она была во много раз больше и, конечно же, сильнее его – но какое-то чувство, что с ним надо быть осторожнее.
Так он получил второй в своей жизни урок: вовремя показанные зубы держат других на дистанции. Но он понял ещё одну вещь, которая надолго довершила его знание о мире: в этой жизни нет ни близких, ни далёких. В ней нет никаких привязанностей, а есть только: голод – и сытость, жажда – и возможность напиться, согретая солнцем трава, на которой можно лежать, переваривая обед и чутко следя за тем, что происходит вокруг – и темнота и приятный холод пещеры, в которой можно укрыться, когда солнце начинает уж слишком припекать.
II
Он навсегда запомнил свою первую удачную охоту и свою первую жертву. Это была лягушка, беспечно гревшаяся на солнце, в радостном квакании забывшая об осторожности и, конечно же, не услышавшая и без того тихого шороха влажных листьев, по которым он к ней полз.
Он свился клубком, потом осторожно приподнял голову, а затем и тело на завитом в кольцо хвосте, открыл широко пасть, напряг мускулы для броска – и молниеносно настигающей стрелой бросился на лягушку.
Она ещё не опомнилась от своего блаженного состояния, наслаждения ярким, приятно греющим солнцем и собственным кваканием, как уже билась под его зубами, стараясь освободиться – сперва яростно, потом, по мере того, как яд начал действовать, всё медленней и медленней. Он спокойно следил за её конвульсиями, ожидая, когда они закончатся, а потом медленно проглотил лягушку, ввёл её в себя, с удовольствием ощущая свой слегка раздувшийся, отяжелевший живот и какую-то свалившуюся на него внезапно дрёму.
С течением времени он научился почти всегда безошибочно находить свою будущую добычу, уже загодя зная, как он с раскрытой пастью, в молниеносном броске распрямивши своё тело, настигнет, как правило, совершенно не подозревающую ни о чём жертву, ударит в неё, сомкнув челюсти, своими передними зубами, как в голове его как будто что-то сожмётся – и в ту же секунду его жертва начнёт отчаянно отбиваться от него и постепенно стихнет, как бы ожидая, когда он, раскрыв до боли свою пасть, начнёт её заглатывать.
Иногда он, поймав взглядом своих неподвижных глаз какого-нибудь зайчишку, наслаждался, подняв голову и медленно покачиваясь из стороны в сторону на свёрнутом в кольцо хвосте, трепетом своей будущей жертвы, пригвождённой его взглядом к тому месту, на котором её этот взгляд застал, с ужасом, но терпеливо ожидающей его броска, его укуса, безраздельно, полностью отдавшей себя его власти.
Постепенно он научился ценить свой яд, не расходовать его попусту, как это было в первое время после его появления на свет, когда он бросался на всё, что двигалось, пытаясь это укусить. Но подлинную, истинную и в то же время таинственную силу его яда раскрыл ему случай.
III
Как-то раз, скользя по согретой солнцем траве, ещё чуть прохладной и влажной от прошедшего недавно дождя, он вдруг увидел недалеко от себя огромное существо с толстенными ногами, большой головой, длинным, свисающим почти до земли носом и непропорционально маленькими глазками.
Он поднял голову, приподнялся на хвосте, раздул свой капюшон и пристально посмотрел на стоящее перед ним существо, ещё не зная, что лучше – уползти или подождать, что будет. К его удивлению, существо это не двинулось ему навстречу, не попыталось на него напасть и не подало никаких сигналов, что собирается это делать. Вместо этого, ответив своим взглядом на его пристальный немигающим взгляд, существо повернуло в сторону, стараясь быть от него подальше, и вскоре исчезло.
Это происшествие, которое его мозг поначалу просто отметил как очередное событие, ничего ему не принёсшее, но и не потребовавшее от него ни активности, ни яда, запомнилось ему, однако, накрепко. И вечером того же дня, когда он, лежа в своей норе, отдыхал перед ночной охотой, видение огромного существа, испугавшегося его, тихо и покорно свернувшего в сторону, наполнило его новым, ранее не испытанным чувством абсолютного торжества, господства над всем, что его окружало, чувством, что другие откуда-то знают о страшной и таинственной силе его яда.
Потом он часто, и всегда с одним и тем же чувством, вспоминал об этой встрече.
IV
Он был пусть ещё и молодой, но уже вполне зрелой коброй, и со зрелостью пришла к нему отточенность движений, знание, с какой стороны, в какой момент и с какого расстояния ему надо подползти к его будущей добыче, не возбуждая ничем её внимания, и так, чтобы для броска хватило длины его тела.
Подчас, когда он был вполне сыт, он позволял какой-нибудь мелкой твари, которая не могла ему ничем угрожать, безнаказанно пробегать мимо него. И даже когда он бывал голоден, он всё же предпочитал выждать, не тратя яд на мелкие существа, которыми всё равно не насытишься, и искал более крупной добычи.
Но иногда его вдруг, беспричинно одолевал приступ бешеной злобы, и тогда стоило чему-нибудь живому появиться в доступной для его броска близости, как он немедленно нападал, не щадя своего яда, иногда по нескольку раз ударяя зубами в плоть встретившемуся ему существа, чувствуя, как с каждым таким ударом он всё больше и больше освобождается от мучившей его злобы.
Но зрелость научила его и осторожности.
Он стремился избегать людей.
Как-то раз он увидел, как какая-то небольшая - по всему видно, не очень опытная - кобра вдруг взвилась навстречу идущим по дороге людям, может быть, пересёкшим ей путь к её норе. Но, не рассчитав броска, она не достала до цели и шлёпнулась недалеко от неё на дорогу. Он видел, как в руке у одного из идущих мгновенно взметнулась палка, как настигнутая этой палкой кобра попыталась поднять голову, на которую пришёлся удар, и не смогла этого сделать, как та же рука обрушила на лежащую почти неподвижно змею второй удар, размозжив ей голову, и как чья-то рука подняла мёртвую кобру за хвост и отбросила её в сторону.
Научился он осторожности и при встрече с другими змеями.
Как-то раз его стала настигать королевская кобра, которая - он это почувствовал сразу - была намного сильнее и, что уж совершенно очевидно, крупнее его. К счастью, он заметил опасность вовремя и, напрягши все свои силы, передвигаясь так быстро, как он только мог, сумел ускользнуть от своего преследователя. После этого он несколько дней пролежал в какой-то наполненной палыми листьями узкой расщелине, всё время ощупывая язычком воздух, пытаясь уловить в нём запах преследовавшей его змеи.
Но всё вокруг было тихо и свободно от незнакомых ему запахов, и когда он, наконец, полувыполз из своей расщелины и осторожно поднял голову, он не обнаружил ничего, что бы заставило его насторожиться. Тогда он выполз совсем – и для него вновь началась привычная ему жизнь.
V
Однажды – было это в разгаре весны – его вдруг охватило непонятное, никогда им прежде не испытанное томленье.
Ему было год от роду, когда он, проползая к находившейся недалеко от его норы маленькой речушке, чтобы напиться, увидел, как две змеи, поднявшись на хвостах и обратив друг к другу головы, медленно, плавно, грациозно извиваются навстречу друг другу, то почти касаясь друг друга телами, то расходясь. Танец этот продолжался долго. Потом одна из змей, плотно захлестнув своим хвостом хвост другой, прильнула к её телу, как бы вжалась в него, и обе змеи застыли в этом положении, продолжая только чуть-чуть покачиваться из стороны в сторону.
Он долго смотрел как зачарованный сперва на этот медленный грациозный танец, потом на это сближение, не в силах понять смысл происходящего. Потом жажда погнала его к воде. И когда он, напившись, пополз обратно, он увидел, что две змеи попрежнему стоят в той же позе, слегка покачиваясь в такт чему-то в них происходящему. Он помнил об увиденном несколько дней, всё пытаясь понять его смысл, но потом другие впечатления задвинули это воспоминание куда-то на дальний задний план, и вскоре образ двух медленно танцующих навстречу друг другу змей почти исчез из его памяти, оставшись в ней каким-то серым, смутно различимым пятном.
Но сейчас, когда новое, непонятное ему томление охватило всё его тело, картина, увиденная им тогда на берегу речушки, вновь всколыхнулась в его сознании, и ему захотелось вот так же стоять на хвосте, медленно, грациозно извиваясь навстречу другой змее, встречающей его движения своими ответными движениями, такими же плавными и грациозными, а потом плотно вжаться в тело этой змеи и застыть, как застыли те двое, которых он тогда видел.
Прошло, однако, немало времени, прежде чем он встретил подходящую ему кобру-самку и, победив в ритуальном поединке двух других ухажёров, далеко не сразу, но всё же признавших его превосходство, пережил с ней весь период короткого ухаживания, начиная от осторожных попыток сближения до длившегося два полных дня спаривания, оставившего в нём след интенсивного удовольствия и последовавшей за ним столь же сильной усталости, апатии и равнодушия ко всему.
Происшедшее не изменило его. Он по-прежнему был лишён всякой привязанности, и его первая в жизни подруга не оставила в нём, как бы ни были сильны пережитые с ней ощущения, никаких воспоминаний. И, уползая от неё, чтобы не встретиться с ней больше никогда, он думал не о ней и даже не об испытанном удовольствии, но о том, как он сейчас приползёт в свою нору, отдохнёт там и выйдет на ночную охоту.
Потом в его жизни ещё много раз – обычно это приходилось на начало, иногда на разгар весны, но бывало и летом – было и это состояние томления, к брачные ухаживания, и медленный, как бы в полусне, танец на хвосте, и долгое, в конце концов отнимающие у него все силы спаривание с понравившейся ему в этот момент самкой. Но каждый раз, стоило этим играм закончиться, как он уползал от своей кратковременной подруги, почти мгновенно о ней забывая.
VI
Шли годы, и наконец зрелость его достигла полного совершенства. Теперь он знал всё, что ему было нужно, для того, чтобы выжить. Он научился переносить голод и жажду, научился различать сотни живых существ по излучаемому ими запаху, научился отмечать и понимать мельчайшие изменения в температуре даже в жаркие летние дни, научился загодя чувствовать опасность и всегда знать, когда ему надо пускать в ход своё смертоносное оружие, свои ядовитые зубы, а когда этого делать не стоило или было нельзя.
Он научился терпеливо ждать, пока его будущая жертва, забыв об осторожности, приблизится к нему, лежащему незаметно в траве или обвившему ветку дерева, полностью слившись с ней окраской. То, что подчас случалось с ним в молодости, когда лягушка, на которую он нацелился, или малышка заяц, вдруг почему-то остановившийся в своём беге, то ли почуяв какую-то неопределённую опасность, то ли действительно заметив его, вдруг одним прыжком исчезали из сферы его досягаемости, и его бросок вслед не помогал ему поймать их – такое теперь не повторялось.
Единственое, с чем он не мог справиться, были внезапно возникающие приступы беспричинной яростной злобы, вывывавшие в нём желание бросаться на первый же движущийся предмет, попавшийся ему на глаза. С годами приступы эти, может быть несколько утеряв в интенсивности, стали длиться дольше, чем это было в его молодости, и проходили не вдруг, надолго оставляя в нём смутное недовольство, лишь очень постепенно уступавшее место его обычному, вне охоты, равнодушию.
Но зрелость принесла ему не только совершенство в движениях и знание окружающего его мира.
С годами он всё чаще чувствовал усталость. Желание спать брало подчас верх над инстинктом охоты и даже над голодом. В некоторые дни – в особенности во время осенних дождей – ему было трудно заставить себя выползти из своей хорошо устроенной, устланной палыми листьями норы под секущий дождь, и он продолжал лежать, свернув¬шись в клубок, пока медленно растекающаяся по его телу дремота не одолевала его, вытесняя голод.
VII
Как-то тёплой летней ночью, после неудачной охоты, он выполз на освещённую луной лесную опушку и увидел стоящий невдалеке, через просёлочную дорогу, одинокий дом. Здесь, на границе между лесом и дорогой, начинались другие запахи: здесь пахло человеком, пахло ещё чем-то непривычным. Но это почему-то не остановило его, и он пополз дальше, осторожно продвигаясь между выбоинами, заполненными желтовато-мутной, резко пахнущей водой, и в конце концов оказался рядом со спускавшейся с крыши и достававшей почти до земли водосточной трубой.
Он медленно обвился вокруг трубы и пополз по ней вверх к полуоткрытому окну, то плотно обхватывая трубу своими кольцами, то медленно подтягиваясь и цепляясь за неровности. Наконец он подтянулся к окну, медленно вполз на подоконник и оттуда так же медленно спустился на пол.
Напротив окна, в другом конце комнаты стояла постель, на которой спал полуприкрытый одеялом человек.
Одна его рука свесилась во сне, и вид этой бессильно свисающей руки, особый запах и тепло, от неё исходившие, возбудили в нём вдруг совершенно безотчётную ярость, желание вонзить зубы в эту белеющую в темноте комнаты плоть, впрыснуть в эту плоть весь яд, который он накопил и не смог сегодня растратить, не встретив в своей ночной охоте никакой подходящей ему обычи.
Он начал медленно подтягиваться к белеющему в темноте пятну, от которого исходило тепло, как вдруг какой-то новый запах – запах, которого он до сих пор вроде бы не знал, но от которого исходило внутреннее ощущение опасности, остановил на мгновение его осторожные ползки.
В ту же секунду на него вдруг откуда-то сверху обрушилось что-то, мгновенно и крепко придавившее его голову к полу. Он попытался ударить это нечто хвостом и это ему, кажется, удалось, потому что на какую-то долю секунды перед самой его головой мелькнуло чёрное тело маленького зверька, в котором он сразу узнал своего кровного врага – мангусту.
На долю секунды мелькнуло тело мангусты перед его головой, но именно этой доли секунды нехватило ему, ошеломлённому внезапным нападением, чтобы достать это тело своими ядовитыми зубами, а когда он всё же попытался это сделать, зубы его лишь скользнули по густой жёсткой шерсти мангусты.
Необыкновенная злоба охватила всё его существо. Но странно – злоба эта была направлена не на ускользнувшую от него мангусту, а на безмятежно свисающую с постели белую руку.
Он медленно поднял нестерпимо болевшую от нанесённого мангустой удара голову и уже хотел, собрав последние силы для прыжка, броситься на эту руку, чтобы бить и бить в неё своими ядовитыми зубами – быть может, это уняло бы захлестывающую его злобу, уняло бы раскалывающую его череп головную боль. Но в этот момент мангуста, молнией прыгнув откуда-то сбоку, перекусила ему шею.
В голове его сверкнула необыкновенная боль – и тотчас же погасла. Он быстро умирал. И последнее, что мелькнуло в его стремительно затуманивающемся сознании, было сожаление, что ему не удался этот прыжок, этот последний в его жизни укус, что он не увидел, не ощутил всем своим существом ужаса своей жертвы перед ним, страшным предвестником смерти – чувства, наполнявшего его жизнь во всём остальном пресмыкающейся твари.