*
-Это что? – пирожки?
А прозвучало как: «Это королева Виктория?». Вопрос предназначался тетке в свалявшейся ангорской кофте, скучающей над эмалированной синей тарелкой с плоскими пирожками, установленной на деревянном ящике. Покупателей на пустой платформе не было, и ждать следующего безумного поезда, сподобившегося бы остановиться на этом богом забытом полустанке, можно было всю оставшуюся теткину жизнь. Но та почему-то не обрадовалась вопросу, произнесенному с едва заметным высокомерием, отшлифованным аристократическим прононсом. Она буркнула: «Ухожу уже..», - быстро вытряхнула пирожки в болоньевый псивый пакет, туда же запихала тарелку и поковыляла торопливо по шпалам прочь от платформы и деревянного навеса.
Мишка оглянулся на голос. И увидел старуху с крючковатым носом под режущей чернотой взгляда. По лицу лет ей можно было дать под двести, а по прямой суховатой фигуре, упакованной в длинное черное платье (ну, чисто, портрет Ермоловой), - не больше сорока. Рядом с изрядно запыленным черным подолом сидел бритый пудель, похожий на хилого голого мужичка на четвереньках, в пимах и ушанке. Оба, старуха и пес, не мигая, смотрели на Мишку.
Мишка открыл рот, кашлянул в преддверии диалога. Но старуха повернулась, не дожидаясь, и, как-то быстро скользнув за навес, скрылась из виду вместе с собачонкой.
Ничуть не огорчившись, Мишка достал из кармана куртки смятый листок с нарисованным зеленым маркером планом, оглянулся и двинулся в глубь леса, вправо от полотна, по влажной, сумрачной тропе.
Трава глянцево шуршала под его кроссовками. Кроме этого звука над Мишкой только еле слышно подрагивали с не суетливой настороженностью кроны деревьев. Мишка не мог понять – нравится это ему или нет. Он впервые был один на один с миром, о котором никогда не думал, как о чужом. Он искал в этом лесу сходство с большим городским парком, где не раз пил пиво в компании таких же дуроломов, как сам. Искал и не находил. Все было так и не так. Безлюдье, безмолвие и еще что-то.. Что же? Мишка встрепенулся от полупризрачных размышлений и пристальней стал осматриваться на ходу.
Когда, похолодев, он сообразил, что идет по кладбищу, мертво и спокойно расположившемуся внутри леса, приближающийся сзади шорох чужого бега, больше похожего на погоню, не напугал Мишку и не успокоил, а как-то взбодрил и сосредоточил, как бывало когда-то перед мальчишескими драками.
Его нагнала женщина в распущенных волосах, верхом на палке, зажатой между ног и смявшей черный подол под лобком. Она стремительно обогнала Мишку и умчалась вперед по тропинке, лихо стуча босыми пятками по метелкам подорожника, словно заигравшийся в «лошадки» пятилетний мальчишка. Лица ее Мишка рассмотреть не успел. Он оторопело замер, нерешительно и тихо промямлил: «Эй» в немую зелень деревьев, где затерялась тропка вместе с незнакомкой. Потом, спохватившись, кинулся вслед и почти тотчас же увидел ее. Женщина спокойно стояла и смотрела на него, поджидая.
- Классно это Вы на палке… - нервно выдохнул Мишка.
- Бригадир ждет тебя. – Произнесла она, не отвечая на его фразу, и пошла вперед. На ее не юном бледном лице с тонким длинноватым носом не было никакой гримасы: ни радости, ни злости, ни печали.. Мишка отметил эту странность. И теперь, идя позади, пытался по плывущей, в складках черного платья, фигуре определить возраст спутницы. Ни до чего не додумавшись, подумал: «Как мать, наверное..»
****
- Это их староста.
- Меня зовут Эльжбета.- юный голос прозвенел под шуршание мнущейся в книксене юбки, и сразу же пахнуло старушечьей кислятиной.
- Эльзя Евгеньевна ее зовут. Вот она у них староста в классе.
- «Староста» от слова «старость». - Эльжбета мелко покачивала седой головой и склабила бледно лиловый рот. Девичий смех доносился из этого рта, во что невозможно было поверить.
- И это начальная школа?? – Мишка заикался от волнения, неловко скользя грязными кроссовками по мокрому крыльцу.
- Ну да. Начальная. – Бригадир ухватил Мишку за куртку, чтоб тот не свалился. – Да ты не волнуйся. Они смирные… У Эльзы, кстати, жить будешь.
- А может, лучше в школе? Где у вас школа? – Мишка стал озираться, в поисках здания, напоминающего школу. Взгляд его цеплялся лишь за череду убогих избенок, крытых – по большей части, соломой или посеревшей от времени дранкой.
- Так тут, у Эльзы, школа и есть. Очень удобно. Никуда не ходить, грязь не месить. Проснулся, позавтракал и служи себе, не отходя. До ветру, правда, придется бегать вон туда, за курятник. Но по малой нужде, если ночь там или ненастье, в ведро в сенцах.
- Ндаа.. – Мишка попробовал улыбнуться. – Занесло меня… А могу я прервать контракт?
- Можешь. С условием немедленного возврата предоплаты и восьмидесятипроцентной неустойки. На эту процедуру – Бригадир посмотрел на часы – у тебя осталось три часа сорок восемь минут. До станции топать … А на ночь глядя и вовсе нечего ехать. Да не журись. Годик перекантуешься. Еще и понравится. Свежий воздух, хорошее питание, шум дубрав и дым отечества.
- Фигасе! Год в этой глуши!
Вязко чавкнула разбухшая от сырости дверь. Выглянула Эльза, остро блестя разными – один зеленый, другой карий – глазами:
- К уроку все готово. – Сказала она. И опять Мишка обмер от такого не старушечьего голоса.
Мишка прошел, нагнув голову, под низкой притолокой вслед за старушкой в комнату с неожиданно высоким потолком, будто нарисованной Сокалем в тщательных подробностях, скорее, готической залы: с длинным мрачным столом, высокими стульями вокруг него и теряющимися высоко вверху перекрестьями кессонов на своде.
- Дворец дожей. – С испуганным восхищением прошептал Мишка и двинулся к столу…
****
Миша Фет не был учителем по образованию. В эту авантюру судьба запулила его насмешливо и брезгливо, как сухую какашку, из обыкновенно благополучного места плохого программиста в банке. Так бы он и сидел на своем заляпанном кофе крутящемся стуле невесть сколько, с прогрессирующими плешью, животом и неряшливостью. Если бы однажды, на одной из дурацких айтишных полуночных попоек в офисе по поводу квартального аврала он сдуру не проспорил в пустяшном пари машину. Машина была маменькина, Миша пользовался ею по доверенности. И хоть мать, панически боявшаяся всякой механики, полностью отдала автомобиль в Мишкино пользование, собственницей все же была официально единоличной. Над Мишкой сослуживцы поржали и проигрыш простили. Но Мишку дико заело, и - что называется – понесло. Он со злой стремительной уверенностью отказался от машины, что-то там подписал, а тут его, еще не опомнившегося от содеянного, вызвал большой босс. Усталый разнос в кабинете, где Мишке не предложили сесть, сводился к предложению написать немедленно заявление «по-собственному». Причиной называлось «пьянство на рабочем месте». На волне все того же злого разухабистого похеризма Фет написал заявление и не стал рассказывать о том, что пьянство – собственно – носило скорее коллективный, а не персональный характер.
В каком-то крохотном гастрономе он тупо кидал пятаки в автомат, когда появился Бригадир… Мишка не был игроком по сути. Просто крупных монет набралось слишком много по карманам, и их нагло-великоватая дешевость раздражала Мишку. Вот он и решил от них избавиться таким способом. Он кидал и вяло ухмылялся про себя странностям судьбы: вот он, Мишка, который никогда не слыл азартным и пришибленным на всю голову по части игр, пари и прочих рулеток, уже второй раз за какие-то три дня попал на этот круг…
Тут-то и объявился Бригадир.
Мишка заметил мужика в старинном брезентовом плаще с капюшоном не сразу, а после того, как его спину стало сводить от напряжения, которое возникает, когда кто-то пристально и долго смотрит. Он оглянулся. Мужик тут же протянул ему руку и представился:
- Бригадир.
Если начать вспоминать во всех подробностях их диалог и последующую сделку, то Мишке не вспомнить ничего! Только хруст брезентовой полы, белизну мятых листов А4 и зеленый маркер, которым он подписывался на этих листах, и несколько банковских упаковок в полиэтиленовом пакете.
Мишкина мать никогда не обременяла сына чрезмерным вниманием, оставаясь с ним при этом ласковой и снисходительной, больше похожей на веселую, добрую старшую сестру. А нынче, переживая вторую молодость и будучи вовлеченной в водоворот последних, но не менее острых, чем в юности, любовных страстей, вполуха слушала Мишкины рассказы про состарившуюся машину, про то, как он ее выгодно продал («Вот деньги») и про то, что он уезжает на год далеко-далеко, и что связи скорее всего не будет, так что пусть она не грустит – «все будет зашибись».
- Надеюсь, тебя не съедят там? – рассеянно улыбнулась мать, через плечо, изящно извернувшись, рассматривая в зеркале свою идеальную задницу в кожаных брюках.
****
За столом в «классе» сидели несколько старичков и старушек, утонувших в тени высоких остроконечных спинок стульев. В одной старушке Мишка сразу опознал Эльзу, отчего почувствовал себя немного уютней в этой потусторонней и дико несоответствующей тому, что было снаружи, гулкости.
- Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало… -хмуро бормотнул Фет.
- Что оно горячим светом по листам затрепетало. – Раздалось с одного из стульев.
Фет вздрогнул и уставился на плешивого мужичка в линялой ковбойке.
- Сам догадался? – спросил он его.
- Помню.. – непонятно и совсем тихо ответил мужичок. Старички притихли и опустили глаза. Кто-то ковырял старую дырку на колене, кто-то разглядывал пальцы… Старушки поджимали увядшие лепестки губ в куриную гузку.
- Эрих. - Произнес старичок в ветхом пикейном жилете, справа от «ковбойки», протягивая Мишке сморщенную ладонь.
- Эрих, эрих… Эрих Краузе – важна каждая мелочь.. – Мишка все больше терялся, не представляя, что он должен делать и говорить.
Была еще одна старушка с нестареющим и вечно не злым личиком дауна. Она постоянно рисовала на каком-то обрывке газеты одинаковые цветы с пятью лепестками, мусоля в мокром рту красный карандаш, и этим же карандашом почесывала висок, отчего лицо ее становилось жутким, как лицо раненого в голову ребенка.
Уныние, накатившее на Мишку сразу после приступа детского любопытства, густело и тяжелело, превращаясь в самый обыкновенный страх, когда в дверном проеме показалась давешняя Мишкина провожатая и сказала:
- Пора.
Она взяла Фета за рукав и повела назад под низкой дубовой притолокой в сенцы, а оттуда – в маленькую дощатую дверь, которой Мишка прежде не заметил.
В чуланчике, куда они вошли, было темно, тесно и пахло сеном, щедро устилавшим весь пол.
- Ложись. – Сказала глухо.
И потом в мареве сенного духа Мишку закружило, затолкало, теснило и колыхало неистовое безумие с последней пьянящей тянущей болью от крестца до копчика, и свой воющий хрип, поверх ее стона "Мой звереныш..", был звуком горячего освобождения, открытого кингстона..
****
Мишка проснулся от дикой тошноты. Во рту был привкус чипсов, в животе тянуло и выворачивало. Мгновение он вспоминал о далеком унитазе и о том, где и как освободиться от подбирающейся к горлу блевотины. Открыл глаза. Почти касаясь его носа, над ним склонилось чье-то лицо и, не мигая, смотрело. В кромешной темноте было не разобрать – животное это или человек. Лишь слабое тепло дыхания с запахом прогорклых чипсов и мертвый антрацитовый отблеск глаз. Мишка почувствовал, что умирает. Он захрипел, и кишечник отзывчиво погнал кислую волну в рот. Смотревший на Мишку беззвучно отстранил взгляд, мягко спрыгнул на сено, и - следом за быстрым шорохом из-под ног неизвестного глухо бухнула дверь.
Мишку таки вырвало. И тут же кончилось оцепенение. Настигла совершенно отчетливая мысль: это запах крови, а не чипсов.
- Ой, бля, ой, бля… - дрожащим шепотом запричитал Фет, шаря мокрыми пальцами справа у изголовья, нащупывая брюки. В потемках отыскал в карманах зажигалку, уронил ее в мокрое, выудил оттуда, истово и бесполезно щелкал кнопкой.
- Ну вас нах, господа гоблины… - натянул штаны.
Выкатился на крыльцо.
Уже перевернулся тазик неба, выплеснув солнце за горизонт. В мутном сизом бульоне отчаянно пробивалось сияние тусклой позолоты ложки-месяца, утонувшей под грязной пеной ночных облаков.
Мишка бежал к станции, внутренней безотчетной памятью определяя дорогу, по которой днем шел сюда. В стороне и позади, вровень с ним, по росным, скорбно индевеющим травам молчаливо бежала тень… В какое-то жуткое мгновение, между тяжелым колючим вздохом и стуком сердца, Мишка начал понимать, что тень не его. Мишкина душа зашлась в отчаянном сожалении по неотвратимой смерти силы духа. Он отгонял от себя последнюю, определяющую явь, мысль. И говорил себе: «не смотри, не смотри..» И при этом видел каким-то волшебно-безжалостным взором силуэт тени, крючковатым наконечником направленный на него. Мишка споткнулся и упал в раскрытую могилу. Тень улеглась на него, и Мишка подумал: «Ну, и ладно. Ну и хорошо».
Приближался торопливый летний рассвет. Мишка Фет крепко спал, без сновидений, в этот летний день, уютно устроившись в своем новом гробу.