...Потом была жара.
Пыльное, знойное лето; от невозможности распахнуть окна (перспектива – задохнуться) я чувствовала себя устрицей – сбрызни лимонным соком и выпей, я бы даже не сопротивлялась.
От жары мне с каждым днем становилось все хуже – болела голова, по телу растекалась сонная вялость, и было не только лень что-либо делать, было лень вообще даже просыпаться утром. При стоящей на улице 40-градусной жаре мне хотелось переселиться в морозилку на ПМЖ. Жаль, что там хватало места только на мороженые окорочка и овощи в пакетах.
Проходя по коридору и видя лениво развалившуюся под шкафом Кыську, я сочувственно смотрела на нее – бедному животному было не менее жарко, чем мне. Наверное, даже еще хуже. Представьте – в такую погоду ходить в шерстяном тулупе…
Вообще я довольно тяжело переношу жару. По мне – так лучше самый жуткий мороз (а им у нас считался -30), чем жара. В мороз оденешься, конечно, теплее, и чувствовать себя будешь неповоротливее, но зато можно будет дышать нормальным, холодным воздухом, и не бояться быть сваренным заживо.
А в жару уже не знаешь, что с себя снять, чтобы не было так жарко. Кожу разве что. Хотя, конечно, на вкус и цвет, как говорится, все фломастеры разные… Есть у меня несколько знакомых, чьи генеалогические корни уходят в Грузию, на Кавказ, и вообще куда-то в их южную сторону. И вот они летом чувствуют себя совершенно прекрасно! Когда я смотрю исподлобья, не в силах поднять голову выше из-за лени и боли, они выглядят так, словно всю жизнь только и делали, что жили в микроволновой печи, включенной на максимум. Настоящие живые солнечные батарейки. Но зато когда начинает холодать, мы меняемся местами.
Жизнь у меня начинается примерно в середине августа, когда ночи становятся холоднее, дожди чаще, а березы, растущие у меня перед окном и при каждом дуновении ветра норовящие сбить мне пепельницу с подоконника, начинают желтеть. Тогда я ложусь спать позже, чтобы успеть почувствовать ночную прохладу. Кутаясь в вязаную мамину кофту, я выхожу на балкон, прикрываю дверь, обязательно задеваю бамбуковую «музыку ветра», и слушаю, как в ночной тишине разносятся тихие звуки полого дерева. Потом я сажусь на подоконник, закуриваю, молча смотрю на струящийся вверх дым, который не тревожит ветер – такими ночами его просто нет, - и пытаюсь не умереть от счастья.
Но до августа был еще целый месяц, и на дворе только-только наступил жаркий июль, месяц, который я ненавидела пуще всех остальных.
Дни стали течь еще медленнее. Я умирала от скуки и однообразия в светлое время суток. Встать, позавтракать (то бишь: не найти масла, прочитать sms, сварить кофе, 300 раз сдохнуть от жары), почитать, послоняться по квартире, покормить кошку, пожалеть ее, позвонить Кит, договориться с ней на вечер, а потом убивать оставшиеся до вечера четыре часа чем-нибудь еще. Когда наступала темнота, становилось легче. Жара спадала, и мое тело медленно соглашалось на движение. Я собиралась, красилась и спускалась вниз.
...Струи воды заливали подоконник, а мне было лень встать и закрыть ставни; я отлеживалась под пледом после вчерашнего и считала брызги воды на стеклах. Голова гудела, и каждая капля, ударяющая в стекло, гулко отдавалась в моей голове. Я заныла и перевернулась на другой бок.
Я не любила свою комнату. Я знала ее вдоль и поперек, могла с закрытыми глазами перечислить все, что в ней было. Она была настолько приевшейся, настолько осточертевшей, и что бы я ни затеивала, какие бы перестановки ни устраивала, ничего не менялось. Это был закон, один из первых, которым учат в школе. «От перемены мест слагаемых сумма не изменяется».
Светло-салатовые обои с каким-то невнятным рисунком на стенах – я сто тысяч миллионов раз просила маму поменять чертов цвет этих стен, но она была непреклонна, как обычно это и бывало. Стеллажи с книгами – единственная достопримечательность моего обиталища – там было много книг, очень много, начиная от Ницше и заканчивая Желязны. Шкаф для одежды, тумбочка, напольная лампа. Раскладной диван, кресло, стол с ящиками и компьютером. . Всяческие канцелярские принадлежности – кисти, краски, перья, баночки туши, ватманы с рисунками, снопом стоящие в одном из углов – я довольно серьезно готовилась к поступлению в художественный вуз… Тетрадки, разбросанные по всей комнате – привет от школы – нужно собрать их и выкинуть к чертовой матери. Вместе с виньеткой. Комната, ничем не отличающаяся от других. Ни лучше, ни хуже. Просто уставшая. Странным запахом уныния пропитался даже воздух – он был пыльным на вкус и на ощупьСегодня же этим и займусь. Вот только дотянуться бы до Альказельцера…
Я пересилила головную боль, встала, выпила таблетку, зажгла три аромапалочки и поставила их в разных углах комнаты – разрядить атмосферу, и снова залезла под плед.
Дождь за окном не только не переставал, а наоборот усиливался. Из-под одеяла я наблюдала за струящимся дымком палочек и слушала стук капель о подоконник уже без мучительного эха в голове – таблетка начала действовать. Помимо этих звуков в квартире стояла непроницаемая голубая тишина. Я молчала.
Часы показывали одиннадцать дня. Я знала, что ровно через час ко мне зайдет мама и предпримет попытку будить меня. Пожалуй, единственное, что я отвоевала у родителей – это их обязанность не входить ко мне раньше полудня по выходным, чтобы я могла поспать. В этом они никогда меня не понимали, сами будучи «жаворонками». Я же любила понежиться в постели до самого «не могу», когда уже окончательно надоест отлеживать бока. Не раз и не два мне устраивали скандал с ключевой фразой «ты проспишь свою жизнь!», и не раз и не два я молча сбегала в свою комнату, запирала дверь и рисовала в тишине. Я рисовала, когда мне было плохо, когда мне было хорошо, когда мне просто было. Это был мой способ выплескивать эмоции – тихо, но интенсивно, и для меня это был лучший способ разрядки, нежели просто обливание друг друга грязью путем оскорблений.
Порой в результате этих молчаливых душевных излияний на бумагу рождалось действительно что-то стоящее. Некоторые мои картины были выбраны для выставок, некоторые – подарены друзьям, некоторые – отправлены на конкурс в один вуз, надежда поступить в который меня не оставляла.
Я была относительно спокойным человеком. Скорее спокойной, бесконфликтной я была внешне, внутренне же во мне бушевал огонь страстей, которые довольно редко находили выход наружу. Из-за этой особенности моего характера многие люди считали меня холодной, циничной, неприступной, некоторые – даже стервозной. Приписывали мне всяческие небылицы, на которые я сначала обижалась, потом – смеялась, а в последствии просто раздражалась. Но сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что людям свойственно каждому по-своему истолковывать то, что они не могут понять, и куда им нет доступа. Меня называли сердцеедкой (в принципе, этому вполне могла быть основа), эгоисткой, просто «девушкой не в себе»… Возможно, каждый из них был в чем-то прав, но не настолько, насколько они сами думали.
...С матовых зернистых карточек на меня смотрела я сама. На одной – в большой белой шапке с помпоном, на другой – с мамой за руку, на третьей – с двумя косичками, руками, перемазанными смородиной и озорным выражением лица. Я знала, что эти фотографии делал мой отец. Мама много рассказывала мне про него, но сейчас я толком ничего не могла вспомнить – только запах его одеколона, старых пленок, его сигарет… Сейчас таких уже не выпускают, но если я чувствую запах, хоть оттенком похожий на тот, то иду по этому следу, словно ищейка, не отдавая себе отчета, почему же я все-таки это делаю.
Когда родители уходили, я забегала к ним в спальню и подолгу лежала на их кровати, пряча лицо в подушках, вбирая в себя родные запахи, словно губка.
Каким ребенком я была?
Мама говорит, что я была той, о которых говорят «в тихом омуте черти водятся». Я могла быть спокойной, мирно рисовать в уголке или читать книжку, а могла быть взбалмошной, дерзкой, неугомонной, не признающей никаких так называемых «рамок», которые в изобилии ставят детям в школах. Я могла нарочно делать что-нибудь наперекор, зная к чему это приведет – например, к порке или лишения сладостей всю неделю. Однако, нашкодив вволю, я садилась в угол и снова успокаивалась, и остаток дня сидела тихо, как мышь. Мой характер был похож на кардиограмму – резко вверх и резко вниз, да и сейчас, по происшествию такого количества времени не слишком изменился, разве что в том, что теперь я не так ярко выражаю свои эмоции на людях. Я никогда не любила стабильности – либо все, либо ничего, как американские горки, либо пик, либо пике, и я знаю, что эта ломаная линия моей жизни станет прямой только тогда, когда я навсегда закрою глаза…
Я была переполнена любовью ко всему живому. Даже гуляя по парку, и вдруг наступив на какого-нибудь жучка, я заходилась в реве, а потом еще целый день чувствовала себя убийцей пусть маленькой, но жизни.
Не могу сказать, что у меня было слишком много друзей, скорее даже я была довольно одинока, обособленна от них. Мне вполне хватало себя, книг, карандашей и мирка, который я сама себе создала. Мир же, в котором жили все остальные, мне казался враждебным, чужим, слишком большим для меня, такой маленькой.
Мои детские воспоминания состояли больше из запахов, ощущений и редких, но ярких картинок. Я помнила свой первый день в школе, первую «линейку», свой букет одуряюще сладко пахнущих бордовых пионов. Помнила первые долгожданные летние каникулы, и бабушкину дачу, и заросли кустов малины и смородины, залезая в которые, перепачкивалась с ног до головы. Именно в первые мои летние каникулы была сделана та самая фотография, где я с двумя косичками. Отец просил меня не прыгать и не двигаться, чтобы кадр получился хорошим, и я послушно стояла, стараясь даже не дышать, и чувствуя, как солнце припекает спину и играет в волосах, ощущая босыми ногами сырую землю и терпкую сладость смородинового сока во рту.
...До взлета оставалось пятнадцать минут, и я вышла на улицу, чтобы попрощаться с моим единственным настоящим другом.
Было в этом что-то киношное – я спускалась по трапу, пытаясь собрать развевающиеся на ветру волосы и вернуть на место подол, снова предательски обнаживший мои коленки. Кит же стояла одна на пустой асфальтированной площадке, сощурив глаза и приставив ко лбу руку козырьком. Ветер трепал ее недлинные волосы. Я подошла к ней:
-Кит...
Я не знала, что сказать.
-Я буду тебе писать.
-Правда? - улыбнулась я.
-Правда. Ладно. Беги, тебе уже пора.
-Давай.
И мы обнялись последний раз.
Я зашла в самолет, села на свое место и посмотрела в иллюминатор в надежде увидеть Кит. Она шла к зданию аэропорта, приглаживая непослушные волосы рукой, чуть ссутулившись, такая маленькая среди всего, ее окружавшего. К моим глазам снова подступили слезы.
Кит исполнила свое обещание. Впоследствии она и правда мне писала. Это были открытки без обратного адреса с видами городов: Нью-Йорка, Лондона, Берлина, Москвы... А на обороте, вместо текста письма, были написаны несколько интернет-ссылок, заходя на которые, я видела ее на клубных фотографиях, выставленных на известных тусовочных сайтах. Кит в мыльной пене с какой-то полуголой девицей, Кит танцует на барной стойке, Кит в обнимку с двумя девушками в костюме зайцев-плейбоев... Потом открытки внезапно прекратились, Кит пропала, и я тщетно копалась в архивах клубных сайтов, пытаясь обнаружить хоть ниточку, хоть малейшую зацепку, по которой я могла ее найти.
...