рассказ
Иногда меня обгоняют кентавры, рассекая горячий воздух своими крепкими бронзовыми торсами. Они бегут, не оглядываясь, к колышущимся в душном мареве далеким горам, и их лоснящиеся крупы исчезают в клубах серой пыли с завидной быстротой. Мне часто попадаются на тяжком и долгом пути их изглоданные добела солнцем и ветром скелеты, и я не знаю, добежал ли кто-нибудь из них до вожделенных гор.
Нет никакой возможности определить расстояние до этих гор, кажется, что нет здесь ни расстояния, ни времени. Горы после долгих лет пути продолжают оставаться на своем месте и не приближаются ни на шаг. Море за спиной также не удаляется.
Иногда я встречаю кентавров, бредущих перпендикулярно моему пути. Они выглядят уставшими, их потускневшая кожа покрыта толстым слоем пыли, с брезгливой неохотой они погружают копыта в серую жесткую траву, не забывая при этом рвать ее зубами и пережевывать своими желтыми крепкими зубами, тупо глядя в пространство перед собой. Я тоже мог бы повернуть на девяносто градусов и пойти вдоль линии гор и берега моря в надежде избежать своей мучительной участи, но мысль об утере навсегда возможности достигнуть желанных гор останавливает меня.
Я по-прежнему двигаюсь как белка в колесе: горы впереди и море за спиной остаются как бы за пределами пыльной степи, а серая трава под ногами движется независимо от моря, из которого я вышел, и гор, к которым стремлюсь.
Вместе со мной идут по этой степи другие люди, но у них свое море и свои горы. Они движутся в своем пространстве, не соприкасаясь друг с другом и не задевая меня. Кто-то идет, как и я, к голубеющим вдали горам, некоторые уже направились поперек в надежде на лучшую долю, но никто не может повернуть назад, к морю, из которого вышел.
Только во сне я вижу людей и могу их ощутить, воплощаясь по своему желанию в любого из них. Каждый раз их тесная, несовершенная и болезненная оболочка бывает мне впору, хотя все они совершенно не похожи друг на друга. Мне кажется, что моя телесная оболочка также странствует в мире снов и еженощно бывает пристанищем для любого из мне подобных. Иногда становится не по себе, когда представлю, как кто-то роется в глубинах моего сознания точно так же, как это делаю я, погружаясь в сон.
Я продолжаю идти к горам. Понятие дня и ночи здесь условны. Солнце не всходит и не заходит. Ровный серый свет льется с плоского неба, и только усталость определяет границу между сном и бодрствованием.
Засыпая, я погружаюсь в мир сна, а, просыпаясь, вновь бреду к далеким синим горам...
* * *
Он сидел чуть справа и внимательно, но незаметно поглядывал на мое лицо, обращенное к нему правой стороной. Еще один - тоже, очевидно, из «знающих» - также сидел с безучастным видом, изредка взмахивая белесыми веками в мою сторону. Остальные двое - помоложе и поестественнее - с интересом слушали меня. Я редко пользуюсь этим междугородным дизельным поездом, и тем более непостижим случай, столкнувший меня с группой молодых евангелистов, направляющихся на какой-то свой форум.
Они, все пятеро - там был еще один, совсем мальчик, который впоследствии уступил мне свое место - сидели на дерматиновых диванчиках, разделенные со мною проходом, по которому беспрестанно сновали пассажиры, и тихо, но увлеченно спорили. У каждого из них была своя Книга: у кого - небольшое, потрепанное, с множественными закладками Евангелие, у кого - такая же потрепанная и тоже с закладками, но Библия, с Ветхим Заветом. Один говорил что-то, все быстро открывали свои книги в нужных местах и справлялись с точностью цитаты, а может и просто хотели лишний раз перечитать отрывок, сосредоточенно шевеля губами; затем говорить начинал другой, открыв свою книгу в нужном ему месте, и все тут же перелистывали страницы в поисках источника. Один из них, очевидно, молодой, из новоприбывших, пользовался Библией и частенько обращался к Ветхому завету, и те, у кого было лишь Евангелие, внимали ему, не заглядывая в страницы.
Я пытался услышать хоть что-то, напрягая слух, но до меня долетали лишь обрывки фраз и отдельные слова. Я долго, но безуспешно прислушивался, и мои старания не прошли даром: один из молодых людей с улыбкой протянул мне свое Евангелие:
- Возьмите, почитайте.
Я тоже улыбнулся ему, беря книгу в руки, подержал ее немного, а затем спросил:
- Это мне насовсем?
Молодой человек утвердительно кивнул, продолжая улыбаться.
- Спасибо, - я протянул ему книгу обратно. - У меня есть такая, и не одна. Мне очень любопытно узнать, о чем же вы спорите, но крайне неудобно вмешиваться в ваш разговор.
Самый молодой из них, сидевший с краю, поднялся со своего места и уступил его мне. Мне тут же предложили газету из тех, что делаются к определенному сроку, но не теряют своего значения на следующее утро, как те, что несут людям ежедневные новости. Обратив внимание на орган, издавший ее, я спросил, стараясь не попасть впросак:
- Баптисты?
Все промолчали, а этот, главный среди них, лишь уклончиво качнул головой в неопределенную сторону, не дав мне этим понять, прав ли я оказался. Разговор на деле оказался скучным. Они зачитывали цитаты из Библии и объясняли свое понимание их значения. Говорили лишь самые молодые; те, что постарше, внимательно слушали, не перебивая. В последнее время окружающие люди перестали вызывать у меня какой-либо интерес: их многочисленные, но однообразные и глупые потребности составляли тему практически всех разговоров, полностью занимая время, свободное от удовлетворения этих потребностей. Молодые парни, сидящие рядом со мной в мерно покачивающемся поезде, пытаются убежать от окружающей их бессмыслицы, начиная что-то понимать, но опять стремятся к удовлетворению своей новой, но все же потребности: чем-нибудь заполнить образовавшуюся в душе пустоту. Знаю заранее: не найдут здесь, будут искать дальше, меняя флаги и лозунги, будут искать вовне, не обращаясь в себя. Решив изменить направление разговора, рассказал им о времени, когда благословенный император Александр Павлович, выполняя волю своих предков, издал, наконец, Библию на русском языке, понятном каждому грамотному крестьянину, и как вслед за этим стали множиться многочисленные секты духоборов и молокан. Слушали с интересом, стали задавать вопросы, а я отвечал намеренно откровенно, что почти никогда не позволяю себе в разговорах с людьми, даже незнакомыми. Тот, главный, никак не вмешивался в разговор, по-прежнему внимательно, но осторожно поглядывая на меня. В разговор он вступил позже, когда закончились вопросы у молодежи, все замолчали, и перестук колес поезда с рельсами стал слышен в полный голос. Из моих рассказов и откровений за основу он взял не то, что ожидал я, чем удивил меня не на шутку.
- Многие люди свои личные чувства пытаются представить общением с Богом, - сказал он просто, ни к кому не обращаясь.
Я поначалу не сразу понял его намека, но затем, уразумев, изумился: он обратил внимание на мое осторожное откровение, которое у обычных верующих людей не вызывает ничего кроме сочувствия, а у неверующих - обычного скепсиса. Он единым махом отказал мне в моей уверенности личного общения с Господом. Я не знал, что ответить ему на это и промолчал. Разговор вяло повертелся меж обычных житейских проблем, связанных, правда, с Верой и Истиной, и мой оппонент вновь затронул тему моих откровенных излияний. Он сказал что-то, суть чего я сразу же упустил, но отпущенная им оговорка: «...если относить себя, конечно же, к пяти процентам», задела меня. Это он - о моей фразе, суть которой заключалась в том, что девяносто пять процентов людей - обычная «биологическая масса», занятая своими мелкими проблемами, выполняющая свое предназначение на этом свете, нисколько не влияя на деятельность остальных пяти процентов и лишь являясь инструментом в руках своих более одаренных собратьев. Я внимательно вгляделся в его лицо, чем-то отличающееся от подобных лиц его сверстников - не то одухотворенностью, не то отстраненностью какой-то - и задал вопрос в лоб, заранее зная, что повергну его в смятение.
- В вашей церкви есть богатые люди?
Заметив нерешительность в его глазах, уточнил:
- По-настоящему богатые люди.
Видно было, что он растерялся. Испытывая гадкое чувство удовлетворенного самолюбия, я наблюдал, как он пытается вывернуться из создавшейся ситуации.
- У Иисуса сказано: «Легче верблюду пролезть в игольное ушко...», но это не значит, что невозможно...
Я молчал. Хотел улыбнуться, но не позволил себе этого. Не знаю, как он ощутил себя в этот момент, но мне с ним дискутировать уже не хотелось. Он начал убеждать меня в том, что предложение Иисуса состоятельному юноше раздать все свое богатство нищим и пойти за ним, если тот хочет обрести царство небесное, являлось лишь проверкой, подобной той, которую Господь предложил Аврааму, приказав принести в жертву единственного сына. Он продолжал говорить еще что-то, косвенно оправдывая своих богатых братьев во Христе, прямого разговора о которых никто не заводил, но мне было уже неинтересно. Я вспомнил о том, как он, в самом начале разговора, произнес короткую фразу о значении Слова Божьего, о том, что следует читать все, написанное в Евангелии именно так, как там написано, не придавая этому никакого толкования; мне вновь захотелось улыбнуться, и я вновь не позволил себе этого. Разговор постепенно перешел на тему о том, что Иисус пришел не отменить, а исполнить, и даже «ужесточить» закон, заповеданный Моисею. Тема интересная, но мой оппонент, очевидно обрадованный сменой темы разговора, так скучно изобиловал цитатами из Библии, что я чуть не начал зевать. Мне в голову пришла интересная мысль, и я высказал ее, поймав небольшую паузу:
- Вы никого не убедите таким образом.
Молодой евангелист поглядел на меня удивленно.
- Вас никто слушать не будет, если вы будете всем рассказывать именно так.
Он глядел на меня, ожидая продолжения. Все тоже приготовились слушать.
- Если бы я беседовал на эту тему с образованными людьми, юристами, то привел бы пример, когда наше законодательство, опираясь на римское право, основанное на наказании преступников, уделяет большее внимание профилактике правонарушений. Моисей делает упор на наказании, Иисус - на профилактике греха. С другой группой слушателей я привел бы другой пример. А цитаты, которые кроме вас никто из слушателей знать не будет, никого не убедят.
По его лицу я понял, что мы разговариваем на разных языках. Он весь был в цитатах, отгороженный от окружающей его действительности, защищенный какой-то непроницаемой оболочкой, дающей ему возможность не свихнуться в попытке систематизировать сумму заблуждений и намеренных искажений, которую принято называть окружающим нас миром. Я не знал, позавидовать ли мне ему, убежденному (а, может, еще только пытающемуся убедиться?) в своей правоте, или посочувствовать его заранее обреченным на неудачу попыткам совместить свои сокровенные желания об удовлетворении пошлых потребностей с духовным совершенством. Почувствовав в моем поведении заинтересованность, мой собеседник решил развить успех, который он, по собственным расчетам, достиг в беседе со мной, и стал объяснять, что то состояние, в котором нахожусь я сейчас (это он о том, что я, попав в неприятную ситуацию, не спешу с ее разрешением, надеясь на Господа, и не ошибаюсь), является всего лишь благорасположением Бога ко мне, но так не будет вечно, и я должен придти к единственно правильному решению. Путь к Всевышнему он нарисовал таким, каким видел его сам; каким сам пришел к тому, что имеет. А я глядел на него, мерно покачивая головой в такт стучащим по рельсам колесам, и думал о своем.
Что я мог сказать этому молодому человеку, проходящему определенный период в своей нелегкой жизни? Я мог бы рассказать ему о тех разочарованиях, которые постигнут его в попытке добиться материального благополучия, сохранив духовную чистоту; о тщетности устремлений обрести душевное равновесие прежде, чем откажешься от всех своих желаний; о том, что богат не тот, у кого все есть, а тот, кто ничего не желает.
Что я мог сказать этому мужу, нашедшему в себе силы отринуть навязанные ему правила поведения человеческого стада, но уже готовому попасть в другой загон - для умников. Я мог бы рассказать ему о том, что всё, к чему он тайно стремится, боясь даже самому себе признаться в этом, не имеет никакой ценности; что люди, поставившие себе целью удовлетворение своих желаний, никогда не достигают удовлетворения, а лишь еще мучительнее будут страдать алчностью; что все те, кого принято считать вершителями человеческих судеб, на самом деле являются лишь безвольными игрушками в чужих руках, жалкими исполнителями глобальных трагедий, опутанными собственными пороками и похотями; что те, кто держат в «руках» (я, правда, сомневаюсь, есть ли у них руки) наших правителей, живут по совершенно иным законам, не связанным с общепринятой моралью, потому что знают то, чего не знают остальные, и те пять процентов людей, о которых я упомянул в беседе, влияют на наш мир по их указке; о том, что Господь идет к своей цели другим путем и вершит дела свои через других людей, часто в миру незаметных, судьба которых на первый взгляд незавидна.
Я мог бы рассказать ему, что совершенно безразлично, как пытается слукавить человек: то ли так, как это сделал он, оправдывая стремление к материальному благополучию, то ли так, как это сделал когда-то другой знакомый мне евангелист, осторожно обратившись с вопросом о том, как можно предупредить беременность у его жены, не прибегая к контрацепции. Этот молодой мужчина пытался избежать многодетности, не нарушив постулатов своей церкви. Понимая это, я поинтересовался тогда, а не обманывает ли он этим Бога, которой надеется, возможно, на его потомство в будущем, на что тот ответил просто, пожав плечами: «Детей не будет, я ничего предпринимать для этого не буду, а на «нет» и суда нет». Святая простота!
Я мог бы рассказать своему оппоненту о том, что сам каждый день выбираю себе путь, имея как минимум две альтернативы, делаю это ежедневно в течение долгих лет и до сих пор не уверен в правильности пути; что сам каждый день меняюсь, отчего ранее любимой строкой в известной молитве была о хлебе насущном, а теперь - об избавлении от лукавого.
Я мог бы вступить с ним в полемику, доказывая, что многое, описанное в Евангелии учениками Иисуса, является плодом воображения его апостолов, не сумевших до конца избавиться от уз иудаизма; что ни один из них не позволил себе вложить в уста Его эти измышления, а каждый лишь взял грех на себя, убеждая сомневающуюся братию в преемственности Ветхого и Нового заветов и упустив самое важное, что сказано было самим Иисусом, добросовестно передано ими в Евангелии, но не поставлено во главу угла; что существующие ныне христианские церкви лишь умножают заблуждения отчаявшихся иудеев, все дальше и дальше уходя от Иисуса, а тот, кто противоречит Господу еще с ветхозаветных времен, принял вполне благообразный облик и искушает всех нас незаметно и неизбежно, используя имя Его.
Я мог бы многое сказать ему, этому еще достаточно молодому человеку, но почему-то не спешил делать это. Я слушал и молчал. Думал о том, что вот, мы, двое, разговариваем друг с другом, каждый из нас закрыт в себе, говорим об одном, но выносим из разговора совершенно разное, оставаясь каждый при своем, а потому не может быть у всех одинакового пути к Господу. Он согласен со мной, а я согласен с ним, что, следуя словам Иисуса, нужно молиться лишь наедине, закрыв дверь за собой, но каждый из нас вкладывает в это свой особый смысл и делает это по разному: он - став евангелистом и молясь вкупе с другими, чем-то похожими и чем-то непохожими на него; я - в одиночку, тайно обливаясь слезами и соплями от прикосновения к душе чего-то непостижимого, сладостного и мучительного одновременно.
Расставались мы на вокзале. Он знал, что я пытаюсь писать что-то, и сказал на прощание, участливо глядя мне в глаза:
- Помни, если дело твое от Бога, оно не разрушится, но если нет - дела твои плохи.
Я помню. Я теперь каждый день буду вспоминать эти его слова, а еще другие, сказанные в поезде мимоходом: о том, что к Господу следует спешить и не оставлять этот поступок «на потом». «Вера - это поступок, глагол, а не существительное, - думал я тогда, внимая его словам, - и я верю, что мой путь к Богу лежит через какой-то поступок, который я пока еще не совершил, а, может быть, никогда не совершу, так и не исполнив своего предназначения». А еще меня осенила догадка, что Господь наградил меня талантами и способностями просто так, из милости, а я, глупый, представлял это как собственное достижение; и от разлагающей душу сытости Он оберегал меня из той же милости, а я пытался роптать на беспросветную нужду по недомыслию своему.
- Всё, что ни сделаешь ты хорошего - будет во славу Его, - сказал мой оппонент, уже проходя мимо и направляясь к своему поезду, на котором с братьями отправлялся далее.
* * *
По-прежнему не скрывается из виду море, откуда я вышел, по-прежнему в далекой синей дымке дрожат в восходящих потоках теплого степного воздуха дивные горы, но я неожиданно почувствовал, что сделал еще один шаг, приблизивший меня к заветной цели.
Еще один шаг к вечности.
г. Буденновск, апрель - май 1999 г.