Рассказ
Влажный весенний ветерок ерошил мягкие льняные волосы на голове, тонкая папироска весело потрескивала, корчась в местах, где попадались особо толстые стебли табака. Тимофей поежился: вечером было довольно холодно, хотя днем хорошо припекало щедрое южное солнце.
Папироса догорела, превратившись в промасленный окурок со смятым мундштуком. Тимофей заглянул в опустевшую пачку «Прибоя», аккуратно ссыпал остатки табака в ладонь и, подумав, швырнул его по ветру. Вспорхнув на мгновение в свете вечернего солнца, табачные крошки усеяли мокрую землю двора.
«Надо бросать курить», - подумал Тимофей и сразу вспомнил высказанные и невысказанные упреки стариков. Курить при стариках он стал лишь, вернувшись с войны. Раньше в молоканском селе молодые и думать не смели нарушать традиции и порядки общины, но теперь все не так, как раньше. Революция, которая докатилась сюда уже в восемнадцатом году, коллективизация, хоть она и не шла вразрез с общинными молоканскими порядками, а теперь еще и война сильно пошатнули веками отработанный устав поведения. Можно было курить, не ожидая, что завтра все будут показывать на тебя пальцем, выпить водки и даже оставить семью по закону.
Мысль о семье тут же вызвала у Тимофея беспокойство. Сегодняшний скандал с бригадиром поставил точку в долгом противостоянии, оставаться в селе не было смысла, и нужно было думать, как прокормить семью.
Бригадир, в общем-то - мужик неплохой, но всю войну отсиделся в тылу, командуя бабами да детишками. Теперь он старался любыми путями доказать свое превосходство над теми, кто вернулся с фронта, чтобы остаться при хлебной должности, но у него не получалось: он со своим деревенским кругозором выглядел тускло на фоне повидавших мир фронтовиков. Тимофей, имевший за плечами всего три класса начальной школы, с упоением читал «Анну Каренину», а бригадир, взяв однажды книгу в руки и долго пытаясь заинтересоваться ее содержимым, бросил творение Толстого обратно на сиденье тимофеевской «полуторки», проникшись к удалому шоферу глухой неприязнью.
Тимофей, вернувшись с войны, стал работать по специальности, приобретенной в тяжелое лихолетье, крутил баранку на своей «полуторке», но достаток в дом все никак не приходил. Трудодни оставались голыми палками в замусоленной тетради бригадира, и только молоко с фермы, где работала его Мария, спасало детишек от голода. Сорок седьмой год выдался тяжелым, а в его семье к двум довоенным девчушкам прибавился мальчонка, которого жена с первой недели отнесла на ферму, где он и жил вместе с ней и двумя старшими сестренками. Хорошо, что Тимофей мог каждый день видеть их, забирая молоко с фермы на своей «полуторке».
После сорок седьмого стало немного полегче, но он по-прежнему жил с семьей в старом доме своего тестя - старого коммуниста по прозвищу «Кумбед», полученному в годы коллективизации и произошедшему от сокращенного названия комитета бедноты. Теперь на дворе пятьдесят третий год, у них с Марией родились еще двое мальчишек, а лучше никак не становилось. Хорошо было тем, кто мог что-то утащить или припрятать, но Тимофей с детства не был приучен к этому, воспитываясь без рано ушедшего из жизни отца и зарабатывая на жизнь с малых лет, да и тесть не позволит зятю воровать, даже если в доме не будет куска хлеба.
Старшая дочь учится в педагогическом училище в Шемахе, подает большие надежды, но, видно, придется ей бросить учебу, если семья переедет в город. Раньше городом назывался только Баку, но теперь на берегу Каспия появился новый город рядом со строящимися заводами - еще маленький, лишь кое-где трехэтажный, но все-таки город. Теперь есть куда уехать от бригадира и от всей этой опостылевшей жизни.
Тимофей вздохнул, подумав о произошедшем сегодня на ферме, хлопнул ладонью по пустому карману засаленного пиджака и, вспомнив, что решил бросить курить, улыбнулся. Теперь неизвестно, когда появятся деньги на курево, так что есть реальная возможность выполнить свое решение.
Бригадир снял Тимофея с машины на прошлой неделе, как только его племянник отучился на шоферских курсах в Шемахе. Работать Тимофею не привыкать, он и навоз вилами покидает, вот только обычного шоферского «приварка» не стало. Да и бригадир вконец озверел: пока он прохаживался насчет того, что Тимофей во время войны в плену побывал, добродушный шофер терпеливо молчал, но когда эта сытая рожа попрекнула детей за то, что они колхозное молоко даром пьют, терпению Тимофея пришел конец. Он хладнокровно выждал момент, когда бригадир окажется подальше от чужих глаз, молча подошел к нему, аккуратно наставил вилы в грудь и отчетливо произнес, глядя в глаза:
- Убью, сука!
Бригадир струхнул. Он никогда не видел Тимофея дерущимся или буянящим во хмелю, но ему довелось однажды наблюдать, как перепачканный машинным маслом шофер, оперевшись ногами в станину, задвинул на место тяжеленный двигатель, над которым безуспешно возились четверо слесарей. Бригадир молча покивал головой, опустив взгляд на острые жала вил, но Тимофей понял, что в селе ему больше делать нечего. Кумбед ему не поможет. Пришло время ушлых и бессовестных. Последние годы ощущались какие-то непонятные перемены, а после горького марта, когда ушел из жизни Сталин, внутри Тимофея что-то произошло. Его неотвратимо потянуло в тот далекий и огромный мир, к которому он прикоснулся в военные годы.
В армию его призвали в июле сорок первого, отправили в Иран, где он и пробыл до лета сорок второго. Выучился на шофера, а тут стали набирать команду водителей для отправки на Кавказ. Поездом доехали до станции Прохладный, дальше поезд не пошел - фронт близко. Двенадцать водителей, галдя и подшучивая друг над другом, уселись на подводу, запряженную двумя конями-доходягами. Уговорив молоденького лейтенанта, сопровождавшего их до нужной части, обменяли английский пакет с сушеным инжиром на ведро красного вина у какого-то торгаша. Вино оказалось неплохим, хотя и было разбавлено водой, часа через полтора все были изрядно навеселе. Никто, включая молоденького лейтенанта, пороха не нюхал, на всех оружия было - лейтенантский пистолет в новенькой кобуре.
Обычной артиллерийской канонады, без которой они себе войну не представляли, не было, солнце приятно клонило в сон, и поэтому никто не обратил внимания на назойливо тарахтящий мотоцикл, догонявший их на пыльной дороге, только лейтенант, также пропустивший пару стаканов крепкого вина, сорвавшимся по петушиному голосом что-то выкрикнул, оглянувшись назад, приподнялся всем корпусом над разморенными телами мужиков в пропахшей потом военной форме, выдернул свой ТТ из скрипящей кобуры, выстрелил два раза в приближающийся мотоцикл, оглянулся затравлено на опустошенное ведро из-под вина и третью пулю послал себе в висок.
Тимофей инстинктивно подставил руки, принимая безжизненное тело. Мотоцикл остановился метрах в десяти от подводы.
- Стой! Руки вверх! - донеслось от мотоцикла на ломанном русском языке.
Пистолет лейтенанта выпал из рук убитого и лежал далеко от Тимофея, соединенный с кобурой кожаным ремешком. Никто не трогал его. Тимофей поглядел на автомат в руках кричащего немца, на пулемет, закрепленный на коляске мотоцикла, и поднял руки. «Хорошо, что пистолет лежит так далеко», - думал он, оправдывая свое бездействие, в то же время понимая, что не смог бы поднять оружие в этой ситуации. Кто-то рядом, только что проснувшись, пьяно улыбался, не сообразив, почему все сидят с поднятыми руками, попытался даже пошутить, но, придя в себя, тоже поднял руки, недоуменно потряхивая головой.
Немец подошел только после того, как все показали безоружные руки, равнодушно оглядел мертвого лейтенанта, вытащив нож, быстрыми движениями обрезал ремешок, соединяющий пистолет с кобурой, пошарил в соломе, устилавшей дно повозки, затем приказал одному из солдат снять с лейтенанта планшет, для чего пришлось поднимать стриженную голову, лежащую на коленях Тимофея, и вновь отошел от подводы.
Садясь в подъехавший мотоцикл, немец показал вперед, на запад, куда двигалась подвода:
- Ехать! Вперед! Комендатура!
Уже осела пыль, поднятая грязным обшарпанным мотоциклом, а Тимофей все держал в памяти образ первого немца, увиденного живьем. Обычный человек, моложе Тимофея. Гимнастерка на нем вылинявшая, со следами пота, пилотка какая-то бесформенная. Не такими представлял он себе врагов.
Кругом творилось нечто непонятное. Все что-то кричали, размахивали руками. Тимофей прислушался. Кто-то советовал похоронить лейтенанта, но другой ему перечил, ссылаясь на то, что немец может доложить об убитом лейтенанте, и у них могут случиться неприятности. Решили все-таки похоронить.
Пока копали могилу по очереди, Тимофей успел достать из пилотки иголку с ниткой и зашить свои документы в полу гимнастерки. Шить старался незаметно, спрятавшись в придорожных кустах. Закончив, аккуратно подоткнул иголку обратно на место и подошел к могиле.
Никаких слов не произносили. Сухая земля сыпалась на пожелтевшее лицо с закрытыми глазами, а Тимофей думал о тонкой грани, которая разделяет жизнь от смерти. Могло случиться, что он точно так же лежал бы в неглубокой яме, и на его лицо сыпались бы сухие комки придорожной земли, а жена его и дочурки так никогда и не узнали бы о его последнем часе.
После недолгих переговоров решили двигаться на восток, к своим. Развернув подводу, медленно поехали в неизвестность. В конце концов, немецкие мотоциклисты нагнали их с востока, так что неизвестно было, куда они попадут. К вечеру, на подходе к Прохладному, их догнал отряд немецких автоматчиков на мотоциклах. Форма на них была свежая, на старшем - какой-то комбинезон странной пятнистой расцветки, мотоциклы новенькие. Офицер в пятнистом комбинезоне чисто говорил по-русски. Остановившись возле вылезших из повозки и выстроившихся у обочины солдат, он неожиданно предложил закурить. Некоторые не отказались, но Тимофей руку за немецкой сигаретой не протянул.
- Куда направляетесь?
Все молчали, и Тимофей - на правах старшего по возрасту - сделал шаг вперед.
- Домой едем.
- Где живете?
- В Баку, - не задумываясь, ответил Тимофей и почти не соврал - все были призваны из Азербайджана.
- Хорошо, - неожиданно согласился офицер, улыбаясь и картинно отставив руку с горящей сигаретой. - Пока доедете, - он насмешливо взглянул на заморенных лошадей, - мы уже будем там.
Чихнув свежим бензиновым перегаром, мотоциклы рванули вперед безо всякой опаски, а ошарашенные солдаты вновь погрузились на подводу и тихим шагом въехали в Прохладный. У самого центра их остановил отряд немецких автоматчиков и препроводил в какой-то дом, где за столом, покрытым вылинявшей клеенкой, сидел офицер с уставшими глазами.
Вопросы офицера переводил кто-то из наших, наверное, местный учитель немецкого языка. Быстро разобравшись, что за отряд попал ему в руки, офицер недовольно откинулся на спинку старого скрипящего стула и приказал всем сдать документы. Заметив, что Тимофей не двигается с места, офицер обратился к нему:
- Документы!
Тимофей переступил с ноги на ногу.
- Я потерял...
- Где потерял? - выслушав переводчика, заинтересовался офицер.
- Не знаю. Пьяный был.
Переводчик сказал два слова по-немецки, и офицер поморщился, записывая что-то на листке бумаги. Заглянув ему через плечо, переводчик обернулся к Тимофею и быстро спросил:
- Из Баку сам?
- Из Шемахи, - ответил Тимофей, начиная беспокоиться.
- Это деревня? - уточнил переводчик.
- Районный центр, а я сам из деревни – «Чабаны» называется.
Переводчик стал что-то объяснять офицеру, тот перестал писать, внимательно поглядел на Тимофея и махнул рукой.
- Быстро называй свою фамилию, год рождения, номер части, - поторопил Тимофея переводчик, садясь за стол.
- Григорьев Тимофей Захарович, двенадцатого года, часть та же, что и у остальных...
Пока их готовили к отправке, офицер куда-то собрался и, проходя мимо Тимофея, неожиданно подмигнул ему, по-русски щелкнув согнутым пальцем по своей вытянутой шее. Тимофей, не ожидая такой выходки от немецкого офицера, глупо ухмыльнулся, а затем подумал, что усталый человек в немецкой форме - приблизительно его ровесник.
После недолгого пребывания в лагере для военнопленных всю кампанию водителей развезли в разные стороны. Тимофея забрал рыжий веснушчатый немец крепкого телосложения, посадил его в кузов автомобиля, заваленный всяким авторемонтным хламом, и всю дорогу молчал, искоса поглядывая на Тимофея, который тоже был не хлипкого десятка. Ехали долго, уже под вечер оказались в селе с тюркским названием Ачикулак, где, как оказалось, строилась огромная военная база. Тимофей попал в подразделение «армии Тодта», где отбывали воинскую повинность немцы, по разным причинам не пригодные к строевой службе. Получив в свое распоряжение русскую «полуторку» и немолодого немца с винтовкой в придачу, Тимофей стал ездить по различным поручениям, развозить провизию ремонтникам дорог.
Немец, приставленный старшим в машину к Тимофею, оказался неплохим мужиком. Не сумев правильно выговорить имя своего водителя, он удовлетворился уменьшительным «Тима», произнося его на французский лад, с ударением на последнем слоге, а когда случайно услышал, как одна из местных женщин назвала Тимофея Тимоней, стал величать своего водителя «Тимоня», по-прежнему делая ударение на последнем слоге.
Немец на вид был хлипкий, но жизнерадостный, провизию, что оставалась после развозки по бригадам, делил с Тимофеем поровну. Ему было едва за сорок, но у него уже были два внука от старшей дочери, фотографии которых он показал Тимофею в первый же вечер, когда они «приговорили» бутылку самогонки, обменянную на две банки тушенки. Бутылка была уже на исходе, немец едва ворочал языком, показывая на фотографии жизнерадостные физиономии своих внуков, сидящих на руках матери, одетой как в кино, а Тимофей, совершенно трезвый, хоть и выпил побольше немца, осторожно поглаживал полу гимнастерки, где в красноармейской книжке лежала сложенная пополам фотография его семьи.
Фотография пришла перед самой отправкой из Ирана, и всю дорогу до высадки из поезда Тимофей разглядывал дорогие лица. Жена сидела на деревянной скамье, выпрямив спину, на фоне развешенной на стене простыни, которая из-за нехватки света выглядела грязно-серой, и лицо у нее было такое же серое, отчего казалось измученным. Рядом с ней сидела младшенькая Нюра со светлыми прямыми волосами, чуть поодаль - старшенькая Катюша, стриженная под мальчика, а с другой стороны и чуть позади стояла младшая сестра самой Марии - красивая девочка-подросток с вьющимися льняными волосами.
Тимофею очень хотелось показать хорошему немцу свою семью, но он подавил в себе это желание, разлил остатки самогонки в стаканы, увидев отчаянные жесты немца, слил водку в один стакан и выпил залпом. Немец что-то залопотал на своем картавом языке, показывая на кусок свинины в железной банке и удивленно покачивая головой.
Так прошли конец лета почти вся осень. В ноябре дорогу подморозило, и выдалась поездка в сторону Пятигорска, где жила тетка Тимофея, адрес которой он знал на память. Когда под вечер проехали Георгиевск, Тимофей подождал, пока очередной пост останется далеко позади, и осторожно заглушил мотор. Выйдя в начинающие сгущаться сумерки, он порылся в двигателе, осторожно оглядывая окрестности. Кругом был лес, и это было кстати. Дождавшись, когда Юрген (так звали немца) обеспокоено вылез из кабины, сунув свой длинный немецкий нос в абсолютно незнакомые ему железки двигателя, Тимофей вернулся к кабине, достал огромный гаечный ключ, заранее любовно обернутый старыми тряпками с одной стороны, слегка вздрогнул, ощутив холод железа в ладони, и, торопливо, чтобы не успеть передумать, ударил немца ключом по голове.
Юрген молча сполз с крыла автомобиля и завалился на вздыбленную и подмороженную грязь обочины. Тимофей хотел проверить, жив ли его охранник, но что-то толкало его вперед, заставляя не обращать внимания на немца. Он только успел схватить свой «сидор», пересыпать в него банки из юргеновского ранца, подержал винтовку в руке (Юрген всегда оставлял ее в кабине, когда выходил наружу), вытащил затвор и зачем-то закинул его подальше в придорожные кусты. Уходя в заросли сосняка, он еще раз взглянул на темную фигуру немца, который по-прежнему не шевелился, распластавшись на подмороженных комьях грязи, вздохнул и отвернулся.
Наши войска заняли Пятигорск зимой. Выждав, пока в городе появится комендатура, Тимофей достал документы из тайника, где они пролежали все время, пока он прятался у тетки, и пошел по адресу, который указала ему соседка, всегда знающая все новости в городе. Тимофей открыто шел по улице и разглядывал город, который никогда не видел при дневном свете, да и ночью - лишь однажды, когда пробирался с помощью местного мальчишки к теткиному дому. Война не оставила следа на этих старых и уютных домах, все было как в мирное время, только, возможно, было немного больше, чем в мирное время, грязи и плохо одетых людей.
Комендантом города оказался майор, на вид чуть помоложе Тимофея. Выслушав посетителя, он внимательно осмотрел предъявленные документы, потер чисто выбритый подбородок и задумался.
- По закону я должен отправить тебя в СМЕРШ, но у тебя все документы налицо, значит - все в порядке, если документы подлинные.
Майор внимательно поглядел на Тимофея.
- Шемахинский район - это далеко от Баку?
- Далеко...
- Три класса в деревне закончил?
- Да.
Майор вышел в другую комнату и стал звонить по телефону. Молоденький писарь, сидевший за соседним столом, с интересом уставился на Тимофея, смирно сидящего за большим столом, покрытым коричневым дерматином.
- У тебя что, дядя, не все дома? - тихо спросил писарь Тимофея, покручивая пальцем у виска.
- Чего? - не понял Тимофей.
- Ты какого беса майору сказал, что в плену был? Сказал бы: так, мол, и так, выходил из окружения, спрятался у тетки, оружия на тебе не числилось, документы при себе...
- Да кубыть я знал...
- «Кубыть, кубыть», - передразнил Тимофея писарь. - А теперь майор вынужден будет отправить тебя в штрафную роту. Он мужик нормальный, но закон - сам понимаешь...
Тимофей хотел что-то объяснить умному писарю, но тут майор вернулся, и по его веселым глазам Тимофей понял, что все в порядке.
- Машину хорошо водишь? - спросил майор Тимофея, возвращая ему документы и выписывая какую-то бумагу.
- Нормально.
- Тогда отправляйся к тетке, вот тебе бумага для устройства на работу. Как понадобишься - пришлем повестку.
Забрав бумагу и выходя из кабинета, Тимофей взглянул на писаря, тот улыбнулся, буркнув себе под нос: «Кубыть...», и потряс головой.
Вновь призвали только в мае, когда Тимофей уже закончил посевную в пригородном колхозе - на машину устроиться не удалось, пришлось трактор освоить. Долго ехали поездом, под Сталинградом состав разбомбили, Тимофея осколком тяжело ранило в ногу. Уже потом, находясь на лечении в городе Березники на Урале, он понял, что везли его на Курскую дугу, да судьба по другому развернула. Ранение оказалось серьезным, провалялся до осени сорок четвертого, а там - Прибалтийский фронт, ожесточенные бои с врагом за каждую пядь земли.
И тут судьба охраняла его, отводя от гибели, которая была ему уготована. После госпиталя на машину не посадили - водителей и так хоть отбавляй - служил вторым номером в расчете станкового пулемета. В апреле сорок пятого бежал под минометным обстрелом с тяжелой станиной на плечах - вокруг противно лают немецкие мины, свистят осколки, а спрятаться негде. Увидел широкую воронку от авиационной бомбы и, вспомнив присказку о том, что снаряд два раза в одну воронку не падает, хотел ринуться в спасительное укрытие, но там оказалось уже шесть человек. Спрятаться можно, но толку - чуть. Колебался меньше секунды, огляделся - голо всё - и приткнулся прямо на каменистой почве за небольшим валуном, выступающим из земли. Еще через секунду немецкая мина прямым попаданием угодила в воронку, где он хотел спрятаться, и глазам Тимофея предстала страшная картина. Части человеческих тел грязными комьями взлетели над местом взрыва, и пока страшные ошметки тягуче, как в замедленном фильме, опускались на землю, Тимофей успел подумать о том, что мина только потому попала в воронку, что она - не авиационная бомба, от которой произошла эта круглая оспина на лице земли; что все шестеро, сочувственно наблюдавшие за его попытками укрыться от страшных мин, перестали существовать на этой земле, а он, которому они сочувствовали, теперь с ужасом смотрит на их останки, обильно усеивающие землю. А еще, как и в тот далекий день, когда хоронили застрелившегося лейтенанта, он подумал о том, что уже сейчас его могло не быть, что жена с дочурками получила бы лишь повестку с сухими строками о его гибели.
Запах крови был таким сильным, что Тимофея стошнило. Он сидел, скорчившись над маленьким прибалтийским валуном, и, не обращая внимания на лающие выкрики летящих мин и разбойный посвист тяжелых осколков, блевал, освобождая желудок от утренней перловки, удивляясь при этом, как ему удалось продумать так много мыслей за такое короткое время.
Все это теперь позади, но оно никуда не ушло. Если вернуться мыслями назад, в ту страшную войну, то вспоминается твердая уверенность в том, что после победы будет все иначе, жизнь наладится, потому что люди не могут после такой войны питать злобу друг к другу. Оказалось - могут. Те, кто на ней не был, успели занять теплые места, оставив фронтовикам самую грязную работу.
Тимофей еще раз поглядел на темное небо, затянутое легкими облаками, отчего звезд не было видно, и направился в тестеву хатку, отметив по дороге, что кусок белёной обмазки возле дверного косяка отвалился, обнажив серые саманные кирпичи, зияющие черной раной на белом теле человеческого жилья.
Проходящего мимо Ваньку Зайцева Тимофей окликнул и отозвал в сторону, чтобы разговор его не прослышал кто из домашних, а то крику раньше времени не оберешься.
- Слышь, Ваньк, - начал Тимофей, вытирая руки от глины, которой обмазывал стену дома. - Ты там говорил, что в городе устроиться шофером можно...
- А чего? - вскинул Ванька свои кудлатые брови. - В городе сейчас работы - хоть пруд пруди. Всем хватит!
- Ты же знаешь - паспорта у меня нет...
- Ха! Паспорт! У меня его тоже не было, да после армии я сам себе барин - где хочу, там и устроюсь!
- Так ты - сразу после армии, а я уже седьмой год как с войны...
- Ну и что? Военный билет предъявишь, справку из сельсовета покажешь - паспорт и справят.
- Значит, еще справка из сельсовета нужна?
- Так этим делом сейчас дядя Ваня Егорчев заправляет, он тебе её враз выпишет!
Поболтав еще минут пять для порядка, Тимофей вернулся к починке стены.
После обеда пришел в сельсовет. Когда запросил справку у Егорчева, тот внимательно поглядел на Тимофея.
- Справку взять Ванька-шалопут посоветовал?
- Он самый.
- Он - понятно: пять лет на флоте отслужил, совсем от рук отбился, но у тебя семья, пятеро детей! Ему двадцать пять лет - вся жизнь впереди, а тебе за сорок уже.
Тимофей молчал, выжидая.
- Допек бригадир?
- Допек... - признался Тимофей, опустив голову.
- Да... - задумчиво протянул Егорчев, отвернувшись к окну. - Сейчас старики никому не указ, каждый сам себе мудрец... Измывается над людьми, думает сойдет ему все... А ты, значит, покориться не захотел?
- Не захотел.
Егорчев молчал так долго, что Тимофей не выдержал.
- Так дашь справку?
- Зайди сегодня вечером к деду Лосникову, там и поговорим, - заключил «дядя Ваня», который был всего на семь лет старше Тимофея, и закрыл конторскую книгу с потрепанными краями, показывая, что разговор окончен.
Дед Лосников жил на краю села, был очень стар, но на все религиозные собрания ходил исправно, несмотря на то, что молельный дом находился в самом центре. Он не был пресвитером, но входил в десятку совета старейшин, а уж по популярности и уважению среди молодежи равных ему не было не только в селе Чабаны.
Тимофей зашел к Лосникову вечером, когда солнце зашло, но еще не стемнело. Егорчев был уже там.
Поздоровавшись и дождавшись приглашения присесть, Тимофей скромно расположился на скамье у стены и приготовился слушать.
Дед Лосников погладил окладистую бороду, белую и гладкую как кудели льна, поглядел хитрыми глазами на Тимофея и начал свой разговор, который вначале показался Тимофею совершенно беспредметным.
- Знавал я твоего отца, Тимофей, он куды помоложе меня был, а вот Бог распорядился ему еще в восемнадцатом уйти от нас, оставив тебя да Василька на руках у матери твоей. Царство небесное им всем: и отцу твоему, от рук татарских погибшему, и матери, двоих вас с Васильком на ноги поставившей, и брату твоему, в степях крымских за Родину погибшему.
Лосников замолчал, прихлебывая остывший чай из граненого стакана, а Тимофей гладил указательным пальцем правой руки сучок, проступающий сквозь скупой слой краски на гладко оструганной поверхности стола, и пытался угадать причину, по которой он приглашен на этот разговор.
- Из Захаровых детей ты единственный остался, - продолжил дед, промокнув бороду чистой тряпицей. - Захар был из наших, из тамбовских. Еще при Николае-первом наши деды освоили эту землю. У тебя трое сыновей: негоже, чтобы они в городе заветы отцов и дедов забыли.
Тимофей, не дождавшись прямого вопроса, молчал по-прежнему, и Лосников продолжил.
- Я не говорю, чтобы ты в город не ехал. Я к тому, что ты в собрание не ходишь, от Бога отворачиваешься, хотя по чистоте своей стоишь многих, собрание посещающих.
Лосников замолчал, как бы обдумывая сказанное им самим, а Тимофей заерзал на скамье, собравшись ответить, но передумал.
- Ты не молчи, - заметил его нерешительность дед. - Коль от чистого сердца - Бог простит, даже если что непотребное скажешь.
- Пока я здесь жил, - начал Тимофей, опустив руки на колени и подняв глаза на древнего деда, - я думал, что все правильно, но пять лет, проведенные среди других людей, изменили меня. Я здесь чужой. Ты же видишь, что даже через семь лет я не стал разговаривать так, как говорят у нас в Чабанах, как сам говорил до войны. Православные люди не понимают нас, для них мы - раскольники. Что с того, что молоканство проповедует христианское братство, духовное совершенство? Православные ходят в золоченые церкви в лучшем случае раз в неделю, человек, которого они называют отцом, отпускает им грехи, и они считают себя верующими. Для них мы - как звери в зоопарке. Видел я одного архангельского новобранца: он верблюда впервые в жизни увидел и удивился, так вот мы для православных - тот же верблюд.
Тимофей замолчал, а дед Лосников с улыбкой поглядел на него и заговорил тихо и размеренно, как будто не было перед этим горячей речи его собеседника.
- Вот видишь: ты говоришь «мы», хучь и до войны, и после в собрание не ходил. Это Ванька-шалопут за пять лет совсем от рук отбился, а ты к своей родне и к Богу сейчас ближе, чем раньше. Коли душа болит, значит, мается в поисках правды, значит ты на правильном пути. А то, что ты водку пьешь и куришь - это пройдет. Всему свое время.
Лосников смотрел прямо в глаза Тимофею, тот опустил голову, но не смолчал:
- Сказано в Евангелии: «Ничто, входящее в человека, не оскверняет его...».
- Значит, читаешь Слово Божье все-таки? - удовлетворенно задал вопрос дед, не собираясь дожидаться ответа на него. - Другие всю жизнь в собрание ходят, а сами ни строчки не прочитали, хучь и грамотные. Значит, свинину тоже можно есть, раз так в Евангелии написано? Может, еще что у нас неправильно?
- Сказано в Евангелии: «Когда хочешь помолиться Отцу своему, не уподобляйся лицемерам, молящимся на углах улиц и в синагогах, ибо они уже получают награду свою».
- «Затвори дверь свою и помолись Отцу своему втайне», - закончил цитату молчавший до того Егорчев и переглянулся с дедом.
- Давай, выкладывай, чего там у тебя еще накопилось, - обратился Лосников к Тимофею, стараясь говорить как можно мягче, чтобы тот его понял.
- Как православный храм не может быть обиталищем Бога, так и наше собрание далеко от Него. Ты ведешь праведную жизнь, а за твоей спиной здоровые мужики борются за место пресвитера, и готовы даже общину на две части разделить ради этого. Многие ходят в собрание лишь для того, чтобы показать другим, какие они правильные.
Теперь Лосников молчал, опустив голову, а Егорчев вопросительно глядел на него, ожидая разрешения ответить Тимофею. Когда дед поднял голову, в глазах его были спокойствие и удовлетворение.
- Ты уже созрел, только тебе еще не хватает самого главного - терпения. Богу не нужны наши храмы и собрания, Ему нужна лишь душа человеческая, и она одна всегда в ответе за все содеянное. Слабые люди сбиваются в кучки, чтобы сообща поддержать друг друга, сильным это не нужно: общие правила душат их, не дают развернуться. Ты - сильный, но тебе не хватает терпения, чтобы понять: не зря Иисус пастырем себя называл. Слабые нуждаются в поддержке, поэтому в России нужна православная церковь, чтобы поддерживать слабых и наставлять заблудших, а у нас, как мы отделены от России, живем на чужбине, нужна молоканская вера, чтобы сохранить то русское, что несем мы в себе. Каждому - своё.
- Но в городе, куда я собираюсь, будет много чужаков, будут и православные, значит, православие станет там главным среди русских, - попробовал объяснить свою позицию Тимофей.
- Не станет. Нынешние власти не допустят. Храм в городе не построят, а без храма православия не будет: в Баку каждую неделю не наездишься. Наша община, что повеленьем Божьим появится в городе, станет обществом, которое будет удерживать наших детей и внуков от греха.
Тимофей помолчал еще немного, недоумевая по поводу того, зачем он был приглашен сюда, а затем спросил:
- Ты, дедушка, позвал меня, чтобы сказать что-то, а ничего не сказал.
- Не только сказать, но и спросить. Вижу, что угодный ты Богу человек, и хочу, чтобы пришел ты в собрание, потому как нужен ты людям.
- Я не готов сейчас.
- А я и не говорю, чтобы сейчас. Когда время придет, ты сам поймешь.
Тимофей согласно кивнул головой и поглядел на Егорчева.
- Дам я тебе справку, зайди завтра в сельсовет, - ответил тот на немой вопрос Тимофея.
Внучка Лосникова - женщина постарше Тимофея лет на пять - принесла чай, сахар, наколотый маленькими кусочками, хлеб, завернутый в чистое домотканое полотенце. Лосников с Егорчевым, а затем и Тимофей поднялись со своих мест, сложив ладони рук на животе. Старик, потряхивая бородой, отчетливо прочел «Отче наш», глядя на крашеную столешницу, Егорчев молча пошевелил губами в такт молитве, а Тимофей постоял, опустив глаза. Когда пили чай, Тимофей обратился с вопросом к Лосникову.
- А сколько тебе лет, дедушка?
- Не знаю, мы ведь раньше годов не считали, но я помню, как убили царя-освободителя в Петербурге - я тогда еще мальчонкой был.
- Хорошо это - прожить столько лет?
- Не каждому под силу этот груз. Я живу один как перст, - ответил Лосников, прихлебывая чай из щербатого блюдца. Заметив удивление на лице Тимофея, добавил: - Дети почти все умерли, приятелев не осталось, а внуки - они далеки, хучь и я люблю их, и они меня.
На прощание Лосников положил ладонь на могучее плечо Тимофея, заглянул ему в глаза и произнес тихим голосом:
- С бригадиром примирись - негоже врагами расставаться. Может, и не свидитесь уже.
В следующее воскресенье после собрания все общество направилось на свадьбу: Вовка Куделин взял себе девушку из соседнего села Маразы. Тимофей на собрание не пошел. Стоя у куделинского забора вместе с молодыми ребятами и мужиками, которые так же, как и он, в собрание не ходили, он слушал разглагольствования Ваньки Зайцева, попыхивая папироской и усмехаясь в густые усы пшеничного цвета.
- Я, братцы, на таких свадьбах бывал - вам такие и не снились! На столах - чего только нет! Тут тебе и холодные закуски, и горячие, водка, коньяк - вы такую заразу и не пили никогда. Там даже в деревнях свадьбы по три дня гуляют, жратвы - от пуза, не то, что у нас - лапша, картошка с мясом, да чай. У нас водку, и ту надо прятать, чтобы тайком от стариков за углом распить. Нет, мне такая свадьба не по нутру, я так Вовке и скажу. Нечего стариков слушать - мы сами себе хозяева!
- Чего ты, Ванька, в чужой монастырь со своим уставом лезешь? - неожиданно вмешался Тимофей. - Свадьбы наши испокон веку так ведутся, чтобы все равны были друг перед другом. Ведь не у всех денег хватит гульбище устроить, а так - никому не обидно, да и если совсем денег нет, то общество поможет.
- Почему это «в чужой монастырь»? - оскорбился Ванька. - Я, чай, тоже здесь родился.
- Родился, да не прижился.
- Ты, что ли, прижился? - не остался в долгу Ванька. - Сам ведь тоже драпака задать собрался!
Все замолчали, никто не стал задавать вопросов. Из-за угла показались старики. Кое-кто из стоящих у забора быстро смылся, Ванька, несмотря на свой независимый вид, невольно вытянул руки по швам, а Тимофей наступил на окурок ногой, чтобы его не было видно: он вспомнил, что собрался бросить курить и невольно улыбнулся.
Еще через неделю Тимофей погрузил все свои немудреные пожитки на свою же бывшую «полуторку». С племянником бригадира, Колькой, он был в хороших отношениях, и тот подрядился даром отвезти Тимофея с семьей в город. Когда проезжали мимо бригадирова дома, Тимофей попросил водителя остановиться, молча вышел из кабины и направился к воротам. Оставшийся в кабине Колька напряженно смотрел ему в спину, не снимая рук с рулевого колеса.
Бригадир, увидевший Тимофея из окна, не стал дожидаться, пока тот постучит в дверь, и сам вышел навстречу в простых домашних штанах и кожаных тапках-чувяках на босу ногу. Он стоял прямо, опустив плечи, в глазах его было ожидание.
Тимофей подошел совсем близко, глянул в глаза своему врагу и тихо, но внятно произнес:
- Уезжаю я. Прости, брат, если обидел чем.
- И ты меня прости, - прерывистым от изумления голосом ответил Тимофею бригадир, и на глазах его показались слезы.
Бывшие враги обнялись, трижды поцеловались по обычаю, и Тимофей, резко развернувшись, пошел к «полуторке». Колька сидел, отвернувшись. Мария, жена Тимофея, напряженно смотрела на бригадира, с которого разом спал весь его гонор, и молчала. Уголки ее губ были осуждающе опущены. Бригадир неловко махнул приподнятой рукой, но Мария, держащая на руках младшенького сынишку, руки не подняла.
Январь 1998 г., г. Буденновск.