– Да ну тебя к лешему!
Я не помню того, кто мне это сказал, но стало так.
А леший – он тоже философ, и он стал мне лучшим другом. На целый день, а потом ещё и на целую ночь. У него совсем другая философия, и методы совсем другие, но мы с ним нормально так посидели, и не хуже, чем... И мы покамлали с ним за жизнь, как и.. Огненной жидкости, правда, не нашлось, но за неё нам вполне сошла и болотная жижа. И комары нас нисколько не трогали. Над нами взошёл деревянный крест луны, и листья деревьев гремели медными тазами своих шестипалых листьев. Соловьи над нами перестали петь, и до утра падали замертво в густую траву лесной чащи. Мелколесье скрывало могучие ветви лосиных рогов и обнажало чёрную темень. Кто-то живой там, конечно же, всё ещё оставался, но это очень сильно навряд ли. Гнилое свечение каких-то органических микроорганизмов превратилось в сажу, и, залепив глаза, стало таким же, как если зажмурить их и не открывать уже вообще никогда. А все звуки, слившись воедино, натекли в уши плавленым сургучом, и там застыли в форме болотной поганок с длинными ножками и мокрыми шляпками. Тоска перестала быть зелёной, как и одуванчики перестали быть жёлтыми. Мать-и-мачеха свернулась в роллы и обернулась дедом-и-пряником. Вместо ползучих оврагов теперь была ни то морская рябь с густыми поселениями, а ни то – пустынный гранд-каньон с жёлтыми вкраплениями – ни то, ни другое даже не предполагалось. Было зябко, но до такой степени, что – ну, и пускай! Там где кончался лес – там начинался я. Спички в кармане отсырели, растворились, и больше не грели надеждой посветить в даль и разглядеть там волков. Всё замерло до утра, и только у меня под рубашкой что-то ещё трепыхалось и корчилось.