Январским утром Илья уезжал в Израиль.
Готовился к этому исподволь: «А может, мне поехать туда, а? Посмотреть – и обратно. А?»
На дворе –средина девяностых. Зарплаты - хоть и миллионная - даже на сносную жизнь одиночки не хватало. Да ее еще и задерживали. А когда выдавали, то, с вычетом алиментов, оставалось на пару недель пропитания да несколько бутылок пива.
Родители сочувствовали ему, но что могли поделать? Им, родившимся и прожившим всю жизнь в стране строящегося коммунизма, свойственно было терпеливое ожидание перемен к лучшему. Главное – себя не терять. Илья же запаниковал. Кто-то устраивается, у кого-то семья – живут. А что его держит? И как-то на увещевания матери сын воскликнул: "Надоело мне ворота открывать, мама!" (Он работал охранником на заводе). Воли - что-то предпринимать - абсолютно не осталось – все было беспросветно. Родители маялись, глядя на него. И боялись…
"Здесь мне ничего не светит. Даже получи я высшее образование - сколько я буду иметь, ну два миллиона. Да разве можно на эти деньги заводить семью, купить или снимать квартиру? Это значит - во всем себе отказывать. Но почему? Я – молодой, здоровый, не лодырь… Я ничего не могу себе позволить, как будто в тюрьму угодил. Ни жилья, ни семьи, не говоря о чем-то другом. Я не хочу пользоваться вашим, - убеждал Сын родителей. - Я хочу все заработать своими руками, не воровать, не торговать… Если я себя считаю несостоятельным, тогда зачем вообще жить? Зарабатывать охранником пенсию? Для предпринимательства я не гожусь, стыдно и неловко, не могу я локтями работать и «честно обманывать»! А в Израиле хоть жизнь налажена. Там, если вкалываешь, то и живешь достойно".
Наконец, родители дали согласие на выезд: «Пусть попробует, пусть убедится – это не выход. Поймет, что там тоже не рай, и вернётся»
Полгода ушло на оформление документов.
И вот 7 января – Рождественский вечер. Елка, огоньки. Заиндевевшие окна. За столом - все родственники.
Пели песни, говорили тосты. «Виновник» был грустен. Незадолго до отъезда он сдружился с девушкой и, похоже, влюбился. Пригласил ее на проводы, заначил бутылку кагора («Мама, ты эту бутылку не выставляй, я сам, ладно?») Весь вечер поглядывал на входную дверь, вздрагивал от телефонных звонков с надеждой, что это ему звонят... Его сынок в смешной шапочке с заячьими ушками все вертелся у отцовского бока; время от времени, обхватив его сзади за шею, прижимался щекой к спине. В воздухе висела невысказанность, ощущение натужности. Никто не был уверен, что происходит что-то безоговорочно правильное. Отец, встав говорить тост, начал браво: «Ну, Сын, ты отправляешься из дому один, теперь никто тебе не помощник. То, в случае чего, мог к нам, родным, обратиться, а теперь…» И не закончил. Махнул рукой и ушел из-за стола вглубь квартиры.
Старая бабушка то принималась всхлипывать, то, забывшись, оглядывала стол – все ли она уже попробовала. Мать крепилась и шутила: «Он у нас, как Иван-царевич, за тридевять земель – за Царь-птицей. Разве удержишь?».
Когда все разошлись, и Илья с младшим братом, отвезя до дому бабушку, вернулись, то застали мать у магнитофона: она прослушивала аудиозапись прощального вечера – и плакала. «Ну, мам, ты рано что-то заностальгировала по мне», - начал было Илья, но замолчал и обнял мать за плечи.
На следующее утро в пять утра он уже был на ногах. Молча ходил по квартире, одевался, проверял содержание карманов – все ли взял. Мать на кухне собирала на стол завтрак. Отец отправился в гараж за «Москвичом».
Попили чаю. И вдруг Илья, запинаясь, произнёс: "Мам, меня прямо трясет почему-то, дай чего-нибудь!" Мать накапала ему и себе валокордина.
Сели в насквозь промерзшую машину. Окна покрыты инеем. На улице под минус сорок. За окнами туман, темень, видимость почти нулевая. Подъезжая к автовокзалу, чуть не попали под колеса трамвая - в морозном тумане отец не разглядел поворачивающего с перекрестка вагона, еле успели проскочить.
В помещении автовокзала сумрачно, холодно. Илья - в осенней куртке, вязаной черной шапочке. Только варежки пушистые. Уговаривали дома одеться потеплее, отмахнулся: «Да, ладно. Не замерзну! До Новосиба в автобусе тепло, а там разместят в гостинице до самолета на Москву. А уж на месте - зачем мне пуховик, когда на Средиземноморье ниже плюс 15-ти не бывает».
Был он весь - как обнаженный нерв. Заспорили у кассы – оплачивать ли чемодан, как багаж. Сын мрачен, махнул на родителей рукой, отошел. Мать нацелила на него фотоаппарат – отвернулся. Отец заругался на жену: «Что ты со своим аппаратом! Нашла время».
А Илья все время посматривал на входные двери. Вечером он созвонился с той, которую ждал на проводах, просил придти хотя бы попрощаться. Но девушка не приходила… С нервной дрожью у Ильи вдруг вырвалось: "Что мы тут делаем? Почему не спим в своих постелях?"
Подошел автобус. Обнялись. Илья поднялся по ступеням в салон холодного автобуса, уселся и начал протирать дырочку в стекле. И сквозь махонькое отверстие на родителей глянули тоскливые собачьи глаза. Двери с шипением закрылись, автобус тронулся, вывернул на основную дорогу и - исчез.
Возвращаясь с автовокзала, в машине родители молчали. Глаза у матери закрывались от слез: ей казалось, что это она сама сидит в заледеневшем салоне автобусе и выглядывает в протертую дырочку, стараясь в последний раз ухватить в память знакомые места. Казалось, что она слышит мысленный крик Ильи: "Что я делаю?! Зачем все это? Куда я еду?!"
Когда-то, задолго до сегодняшнего события, привиделся сон – в метель она посылает маленького Илюшку с бидончиком к колонке за водой. Сын исчезает в метели, а она пугается и начинает звать: «Илюша, Илюша, не ходи! Вернись!» но, не дозвавшись, проснулась и облегченно вздохнула – слава Богу, это – сон..
Уходит сын в метель - не докричаться.
Тот вещий сон, когда-то пережитый,
слегка забытый,
начал вдруг сбываться.
И вновь, очнувшись с мокрыми глазами,
я не из сна всплыву,
а наяву
в который раз разлуку осознаю».
***
Прошли годы со дня его отъезда. Мать уже давно научилась произносить имя Илюша без дрожи в голосе и слез на глазах. У него там все в порядке, но почему-то ей все еще не верится, что он там навсегда.
Мы можем мыслями по времени скитаться.
А годы - как мазок в картине бытия.
Январь, мороз, и нам пора прощаться.
Мы расстаемся, милый, ты и я.
Ненужный спор у кассы, пар дыханья.
Ты варежкой прикрылся - не снимай.
И в сторону двери взгляд ожиданья -
Не проводила, не пришла - прощай.
Как сквозь решетку, глаз в окне морозном,
И мысль у всех: "Да что же мы творим?"
Мысль-молния - насколько все серьезно -
Пронзила мозг и завладела им.
Нам Рождество не праздновать, как прежде,
Гитара, песни, елка - позади.
И лишь мерцает свечечка надежды,
И кто-то легкий веет: "Подожди!"