ВОССТАНИЕ БУТАФОРОВ
1
Актрисе Екатерине Петровой-Цермской стало плохо во время спектакля. Она еле ушла со сцены и начала рожать прямо за кулисами. Рядом крутилась и визжала надоедливая левретка Дашка, тычась в глубокое декольте своей хозяйки мокрым пуговичным носом. Муж Екатерины, директор театра «Мегаполис», Петр Иванович Неметчин расслаблялся в ту пору в загородной сауне со своей новой фавориткой, молоденькой актрисульской Лизкой, и помогал ей березовым веничком выводить подростковые прыщи с впалых от анерексии щечек и костлявой спинки.
Петр Иванович был пьян и никак не мог сообразить, где у Лизки личико, а где – попка. И то и другое походило у нее на недозревшие усохшие фасолины, а в пару, который развел в финской бане директор театра, казалось совершенно одинаковым. К тому же у фаворитки и на попке врассыпную в изобилии краснели прыщики. Петр Иванович пытался ориентироваться на глаза, но утомленная Лизка крепко их зажмурила и не хотела открыть и показать в пару личико.
Устав определяться, Петр Иванович бросил на лавку веник , без сил прислонился к горячим сосновым доскам. И тут банщица крикнула его к телефону. Он сполз с мокрой лавки и пошел на цыпочках к аппарату, кое-как прикрыв полотенцем интересное место. Прислонив трубку к уху, услышал, как костюмерша Любочка кричит не своим голосом:
-Рожает, рожает!
-Кто?- равнодушно спросил директор.
-Жена ваша, Екатерина Петровна!
-Мать, тебе роль дали без моего разрешения?
-Правда, рожает… вот, родила уже.
И тут же в трубке раздался крик младенца. Петр Иванович сосредоточился, а потом спросил:
-И фонограмму уже записали?
-Говорю же вам, ваша жена родила мальчика,- настаивала на своем костюмерша.
-От кого?
-Ах, ну вас, все шутите, даже в такой, можно сказать, трагический момент!
-А у нас все моменты в театре трагические, классику же играем,- вздохнул Петр Иванович и положил трубку на аппарат.
В дверях парной стояла замерзающая Лизка и от волнения покрывалась прыщами по всему телу. Она знала, что жена директора театра родила от Гошки Орлова, с которым таскалась уже целый год. Но поскольку Петр Иванович таскался с ней и спал с женой в разных комнатах, то, естественно, не догадывался о ее беременности. Он посмотрел на любовницу и спросил, потирая висок:
-Что теперь делать-то?
Лизка пожала костью плечика и вернулась в парилку, чтобы согреться. А Петр Иванович сел за стол в предбаннике , налил себе водки и уклюкался так, что фаворитке самой пришлось покупать цветы на улице и заталкивать почти бездыханного шефа в такси и сопровождать его в роддом, куда ее шефиню отправили на «скорой» прямо из-за кулис.
Выполнив все необходимые формальные действия в роддоме, Лизка опять потащила Петра Ивановича под руку и снова затолкала его в такси. Привезла домой, раздела и толкнула на кровать. Потом села в кресло и задумалась. Без сомнения, ее жизнь осложнялась. Если раньше была надежда, что директор разведется, то теперь он этого не будет делать и под дулом пистолета. Петр Иванович до потери сознания боялся разбора семейных полетов на партсобрании и в райкоме. Это грозило понижением в должности или переводом худруком в провинциальный театр. Но вот если подтолкнуть к Катьке Гошку … Должны же в нем взыграть отцовские чувства! Ну если не эти, так карьерные хотя бы должны обостриться, иначе для чего он так старался и целый год мусолил тридцатипятилетнюю шефиню, словно цветочек аленький?
С Орловым Лизка тоже спала, перед тем, как сойтись с директором. И знала о его корыстных намерениях в отношении примы «Мегаполиса». Гошка мечтал о том, что разведет любовницу с мужем, того выпрут из театра за аморалку , а он женится на Катьке и займет лучшие роли рядом с ней на подмостках. «Теперь жениться ему в самый раз!»- подумала Лизка и, прищурившись, взглянула на храпящего Неметчина. Она надеялась, что из театра за аморалку вылетит его жена, и шефиней станет она.
Однако расчеты фаворитки директора театра не оправдались. Через неделю Екатерина Петрова-Цермская выписалась из роддома и, передав ребенка своей матери, которая тут же увезла его к себе в глухую провинцию, на Рижское взморье, как ни в чем не бывало вышла на работу. Она репетировала роль хозяйки ночлежки в пьесе Горького «На дне». Орлов рвал и метал и искал ребенка. В бешенстве он во время репетиции принародно пригрозил Екатерине партсобранием, профкомом и даже судом. За эту выходку Петр Иванович обвинил Орлова в беспробудном пьянстве , аморальном поведении, недостойном советского артиста, приказал взять творческий отпуск на неопределенное время и не подходить к театру ближе чем на сто метров.
2
Гошка целую неделю умолял по телефону свою бывшую любовницу вернуть ему хотя бы сцену. О сыне он уже и не спрашивал. Однако Екатерина была также непреклонна, как и ее муж. И Орлов отстал. Но строил коварные планы. Он тайком пробирался в театр, переодевшись то почтальоном, то курьером , загримировавшись до неузнаваемости, и мутил там воду в бутафорской. Сюда любили заходить в свободную минутку его товарищи и курили, присаживаясь на царский трон или на скамейку в вишневом саду. Попивали чай, запивали водочкой и проникались бутафорскими чувствами для предстоящего спектакля. Орлов пристраивался рядом, отклеивал с верхней губы усики, снимал пыльный парик и начинал говорить крамольные речи.
-Пора кончать с этим дурацким национальным антуражем,- говорил он,- посмотрите, какие интерьеры в мексиканских телесериалах. Ровные белые стены, строгие черные проемы для дверей, покрытых лаком. Резная мебель. А костюмы, а прически, а макияж! Наши люди подобного и не видели, они же замирают перед такой красотой. А что у нас, в этом театре? Ночлежка и философствующие бомжи – вот и весь антураж. Скучно, господа…
-Да ты, душа, не понимаешь,- возражали ему артисты,- там же ка-пи-тализм! На американские деньги какую хочешь красоту построишь и сам внакладе не останешься. А у нас – классовый подход к теме. Ну надо же чувствовать разницу! У нас – реализм. Мы честно показываем наш типичный антураж. Ты- против?
-Я- против!- горячился Гошка и снова приклеивал казенные усики героя-любовника, вынесенные тайком в кармане брюк из гримерки.- Мне этот скучный антураж надоел. И зрителям все это надоело. Так жить в этом театре больше нельзя!
-Согласны,- говорили уставшие спорить с товарищем артисты,- зрителю тоже все надоело, он тоже хочет буржуазных интерьеров. Но кто же позволит?
-А зритель уже протестует,- гнул свое Орлов,- вспомните, как встречали «просто Марию»? Толпы гонялись за мексиканской звездой телесериалов. За нашими-то давно никто не гоняется. Мы им больше не нужны со своим репертуаром. И райкомовские идеологи, между прочим, плюнув на нас, сами ее встречали, будто Фиделя Кастро. Цветы, подарки, поездки на завод… Тьфу! Надо это ей.
-Да, у нас любой культурный бунт идеологи в свои руки берут. Сами первые на сцену лезут и еще аплодисменты срывают,- соглашались друзья Гошки, но на заговор не шли.
В театре работал бутафор, которого все звали просто Емелькой. Когда-то он, как и Орлов, служил в горячей точке. Позже они выяснили, что даже в одном полку. Емелька был контуженный и во время приступов эпилепсии воображал себя царем или даже директором театра. О его болезни в «Мегаполисе» знали, но только посмеивались над уволенным в запас бывшим военным. А на ночных костюмированных вечеринках после премьерных спектаклей костюмерша для смеха выдавала ему царский наряд. Выпив, бутафор усаживался на трон, который сам выстругал и украсил замысловатой резьбой в своей мастерской, и грозно смотрел из-под нахмуренных черных бровей на тех, кто веселился внизу, у его ног. И ни один служащий «Мегаполиса» не мог себе представить, что со всеми ними сделает этот чернобровый эпилептик и какое орудие использует…
3
Оно было не простым. Можно даже сказать – дефицитным. Одна алюминиевая миска красной икры перевернула всю жизнь и театра и его зрителей. Вот как это случилось.
Гошка подговорил друга Емельку поставить во время спектакля Горького «На дне» на грязный стол в ночлежке чашку с бутафорской красной икрой. Он уверял его, что этот атрибут – совершенно нормальный для времен царской России, когда икру добывали на Волге в таком изобилии, что ее продавали из бочек прямо на улицах и только ленивый не брал почти даром и не ел.
Емелька со своими товарищами-бутафорами легко поддался на подстрекательство Орлова, потому что тот его уверил, что в случае успеха с обновленным антуражем , Емелю могут назначить даже директором театра вместо отставшего от передовой оформительской мысли Неметчина. Бутафорскую икру изготовить было очень просто – покрасил бумажку, и готово. Емелька быстро сварганил дефицитный «продукт», а обслуга потащила его на сцену. Но коварный Орлов, загримировавшись под пожарного, прокрался за кулисы , перехватил рабочих и за бутылку «Столичной» поменял бутафорскую икру на настоящую. Где, у кого и за какие деньги он е достал, так и осталось тайной навсегда.
Занавес подняли, и в зрительный зал понесся солоноватый запах моченых арбузов – именно так пахнет самодельная малосольная красная икра, когда ее только что вываливают из трехлитровой банки. Артисты , одетые в лохмотья знаменитых обитателей горьковской ночлежки, замерли на своих местах и не могли начать произносить тексты. Сатин молча сглатывал монолог вместе с обильной слюной. Татарин никак не мог начать откусывать свои гнилые нитки, потому что рот его также был наполнен слюной. Старик Лука шапкой вытирал влажные губы, а хозяйка гостиницы , которую играла Екатерина Петрова-Цермская, подхватив пышные юбки, поспешила отгородить ими икру от зрителей.
Но было уже поздно. В зале началось волнение. Народ вскакивал с бархатных кресел и пытался получше рассмотреть это чудо в алюминиевой чашке. И всем хотелось хоть чайную ложечку на бутерброд, на белую горячую булочку с нежным сливочным маслицем. Средние ряды теснили передние, задние – средние, а на балконах шумели, потому что не могли понять, что происходит в партере.
Из своей ложи за происходящим, замерев, наблюдал Петр Иванович Неметчин. Он боялся взглянуть на побелевшее лицо секретаря райкома партии их района, большого любителя театра и почитателя таланта Екатерины Петровой-Цермской. А тот, отшатнувшись в глубь ложи, шептал сквозь зубы, брызгая тягучей слюной:
-Издеваться над великим классиком социалистического реализма, над революционной литературой, над… не позволю! Это провокация, политический заговор! Сейчас же убрать все дерьмо со стола!
Петр Иванович суетливо побежал за кулисы и сам лично хотел опустить занавес и забрать чашку с икрой из ночлежки. Но опоздал. Самые отчаянные из зрительного зала уже выскочили на сцену и кинулись к столу, однако обитатели ночлежки, то есть, артисты «Мегаполиса», потрясая лохмотьями, встали на их пути дружной стеной, а Екатерина Петрова-Цермская попыталась в это время вынести чашку со сцены и передать ее мужу. Но тут на зрителей первых рядов поднадавили зрители средних и задних и около икры началась свалка. Человек в директорской ложе кричал тонким глосом:
-Уйдите! Сядьте все по своим местам! Уберите руки, это бутафория! Стыдитесь – вы в храме искусства, не поддавайтесь низким инстинктам! Вас провоцируют!
Счастливчикам все-таки удалось запустить пальцы в икру, и они слизывали с них икринки. Одна дама даже попыталась засунуть щепотку в надушенный духами «Может быть» носовой платочек, чтобы дома угостить внуков. Но у нее отняли платочек и оттолкнули, упрекая в чрезмерном аппетите и эгоизме. Человек в директорской ложе понял, что на сцене вот-вот начнется коллективное чревоугодие и сам кинулся за кулисы. Под руку ему попался бутафор Емеля, он схватил его за плечи и умоляющим голосом попросил:
-Товарищ, сделай что-нибудь, чтобы усмирить толпу! Ты это можешь? Прошу от имени…
Емеля на секунду задумался и согласно кивнул. Через пять минут он выкатил на сцену бутафорскую пушку, направил ее в зрительный зал, поднес настоящий запал и… Пушка рванула так, что в задних рядах люди подпрыгнули на своих креслах и свалились на пол, прикрывая головы руками. Больше у Емели запалов не было. Народ опомнился, поднялся, отряхивая с коленей конфетти, и воинственно пошел на бутафора. Емелю схватили, кто-то крикнул :
-Четвертовать тебя, гад, мало!
На сцене образовалась свалка. Директор театра с секретарем райкома закрылись в гримерке Гошки Орлова и не знали, что им делать. А народ тем временем проник и за кулисы и в бутафорную мастерскую и начал громить декорации. Люди искали запасы икры и другие деликатесы. Но нашли в цехе только говорящую емелину щуку. Народ рвал и метал, требуя дефицита.
Падали дворцы и небоскребы, свалился на пол царский трон, вишневый сад потерял все свои пластмассовые вишни, кони вырвались из конюшни и помчались по коридорам театра, райские птицы вылетели из клеток и расселись в зрительских креслах и гадили на синий бархат белым, как мел, пометом.
Петр Иванович Неметчин смотрел на все это безумными глазами и шептал:
-Полное разорение. Кто все это восстановит? Райком поможет?- с надеждой взглянул он на секретаря .
-А,- махнул рукой тот,- разбирайтесь сами со своим бардаком.
4
«Мегаполис» так и не смогли восстановить в прежнем виде, и он распался на три независимых театра. Первый, самый успешный, назывался «Голубая луна». В нем играли только мужчины, актрисам вход на его сцену был строго запрещен. Второй – театр зарубежной пьесы, оставивший старое название «Мегаполис». Третий – вообще был театр одного актера. В нем все роли попеременно исполняли бывшая костюмерша из «Мегаполиса» и бывшая фаворитка его директора Лизка. А Екатерина Петрова-Цермская была уже не хозяйкой горьковской ночлежки, а всего «Мегаполиса», правда, теперь очень маленького.
Она завела свои строгие порядки. Велела всем выучить иностранные языки для зарубежных гастролей. Пьесы типа «На дне» были строго запрещены. Но «икорный» опыт использовался активно.
На сцене теперь постоянно на столах выставляют не только большие фарфоровые чашки с красной икрой, но и настоящие бананы и ананасы, которые зрители могут запросто жевать во время спектакля за дополнительную оплату. И деревья в театре растут настоящие, пруды – наполнены водопроводной водой, девушки ходят в естественном виде, голые. А когда одна из актрис вдруг во время спектакля задумала рожать, то ее даже за кулисы уводить не стали. А показали весь процесс на сцене. Зрителям не возбранялось стоять у самой рампы и наблюдать, но – за дополнительную плату.
Всей бутафорией в театре зарубежной пьесы заправляет коммерческий директор Петр Иванович Неметчин на деньги мексиканских спонсоров. Бутафоры процветают и не устраивают больше театральных бунтов. Емеля зарабатывает труппе валюту, изготовляя со своими столярами-краснодеревщиками антикварную мебель для богатых покупателей. Первым царское кресло для себя запросил бывший партийный секретарь, который теперь контролирует в районе рыночный бизнес, а в театре выкупил любимую директорскую ложу. За ним потянулись и остальные бывшие его товарищи. И уж только потом трон изготовили для мексиканского спонсора. Но пока он стоит в бутафорской театра и дожидается своего часа.
Емеля старательно выполняет заказы, лишь иногда бутафор жалуется, что в той театральной потасовке ему сильно отбили голову и он часто путает символику для царских кресел. И запросто может герб Людовика Четырнадцатого присобачить к трону дяди принца Датского.
Он не оставляет друга Гошку Орлова, который в белой горячке угодил в сумасшедший дом, да так там и поселился, рассказывая небылицы о своем родстве с директором театра зарубежной пьесы Екатериной Петровой-Цермской. Единственное, что омрачает свидания друзей – передачки, которые присылает ему из театра злопамятный коммерческий директор Неметчин: в них обязательно - поллитра самодельной красной икры. Орлов не то что есть – смотреть на нее уже не может и пытается всучить гостинец больным товарищам, но те, как только увидят Емелю с узелком, разбегаются в разные стороны. И им деликатес давно опротивел. Они просят его принести им молодой картошечки с укропчиком и постным маслицем. «Вот и попробуй, угоди нашему отечественному зрителю»,- сокрушается бутафор, вываливая дефицитный когда-то продукт в унитаз.