Продолжение
***
Кто знает, почему Мария не ушла от Данилы? Лена никогда не спрашивала её об этом. И вовсе не потому, что ей было не интересно. Поначалу было как-то неудобно об этом расспрашивать. Когда же стала постарше, боялась своими вопросами обидеть или напомнить о былой боли...
Может, Марии просто некуда было податься с маленьким ребёнком на руках... Кроме Данилы Кондратьевича и родни в далёкой и недоступной Эстонии, у неё больше и не было никого на всём белом свете. О том, чтобы вернуться с дочкой в Эстонию в те страшные годы разрухи, голода, эпидемий, и речи быть не могло. Это было бы равносильно самоубийству или ... убийству – крошки Музочки. Да и нужна ли она была там кому?! Проклятье матери не забывалось...
Устроиться на работу? Стать самостоятельной? В те-то годы повальной безработицы, да в придачу с маленьким беспомощным ребёнком на руках?..
Бабушка Мария часто, с удовольствием и гордостью рассказывала внукам об их дедушке Даниле, известном уральском горщике, минералоге-самоучке. Поэтому Лена сделала для себя вывод, что если бабушка и не любила Данилу Кондратьевича так, как это понимала она, Лена, то уважала и ценила за его преданную заботу о ней и Музочке, за его мужскую любовь к ней. Она знала, что он никогда добровольно не покинет ни её, ни дочку, ни при каких обстоятельствах не предаст их. Данила был для Марии надежной опорой во всём и всегда, даже когда находился далеко в горах. А это в мужчине она ценила больше всего на свете – он должен быть опорой в семье. Помыкавшись одна-одинёшенька по чужому миру, она довольно насмотрелась на пьяниц и пустобрёхов. Данила был человеком слова и дела.
Так они жили в уважении и заботе друг о друге, Музочку растили, трудности времени делили, пока и на них не простёр свою руку сатана в виде работников Объединенного государственного политического управления, коротко - ОГПУ.
Данила Зверев так и не принял душой Советскую власть. Не его это была власть, цинично разделившая страну на своих и чужих, рьяно расчищающая перед силами зла путь к завоеванию людских душ. Но и воевать с ней или уезжать из страны он не собирался, хотя ему и предлагали. Урал был частью его души, причём большей, её радостью, её смыслом. Там в горах она отдыхала, ликовала, пела, славила Творца за дарованную ей благодать.
Данила думал, что если он никого не будет трогать, никому не перейдет дорогу, а будет себе бродить большую часть времени по горам, не мельтеша ни у кого перед глазами, то и его, старика, оставят в покое, а вместе с ним и его семью. Его старость – его защита, думал он. На кой леший нужен старик новой власти? Да и то, чем он занимался, для неё ведь совершенно не нужно. Самоцветы, драгоценности – пережиток буржуазного прошлого, для которого не будет места в новом обществе...
Ошибался Данила Кондратьевич Зверев. Ох, как же он ошибался! Пришла и его очередь. И в его дверь постучали. Пока что постучали – не выломали. И попросили (но так, что не откажешься) прийти в ОГПУ – на беседу.
Всякой власти нужны деньги. И советская тоже не была исключением. А откуда же их взять? Пока идёт борьба – созидать нет времени. Выжали сколько можно из крестьян и бросили на произвол судьбы, а точнее – на выживание-вымирание... Экспроприировали драгоценности у буржуев, аристократов, церкви... Теперь надо бы их повыгоднее продать туда, куда ещё не докатилась мировая революция и где покуда есть спрос на них, то есть за границу. Для этого же нужны эксперты, знатоки.
Вот и вспомнил кто-то про Данилу Кондратьевича Зверева, который с завязанными глазами мог определить и происхождение камня, и его ценность, а, значит, и стоимость. И шепнул этот кто-то где надо о мастере-самоучке.
- Нет, я не могу, товарищ начальник, - ответил Зверев на предложение работать экспертом по оценке драгоценностей при ОГПУ.
- Это почему же, позвольте Вас спросить? – вежливо-иронично поинтересовался собеседник, весьма приличного вида человек.
- Стар я уже, как видите, очень стар. Здоровье не то. Глаза плохо видят. Пальцы почти не гнутся, не слушаются. Спина побаливает. Да и не моё это вовсе дело в кабинете целый день сиднем сидеть.
- Старые мы, значит. Больные. Чуть ли не слепые. Одним словом – инвалид, - в голосе наигранное сочувствие. – А вот у меня, понимаете ли, любезнейший, совсем другие сведения, - ответственный работник медленно поднялся из-за добротного стола и стал прохаживаться по кабинету, потом резко остановился перед Данилой Кондратьевичем и низко так склонился над ним, одной рукой опираясь на массивный письменный стол, а другой – на спинку стула, на котором сидел горщик. – И по горам-то ты, старик, без устали, как тот козёл горный, прыгаешь, - повысил он голос и перешёл на «ты», - и с закрытыми глазами о камешках всю подноготную рассказать можешь, и до баб охота до сих пор не пропала... Хотя жена у тебя – совсем молодуха, как я слышал. И ребёночек – кроха несмышлёная, постоянной заботы требующая. Это в твоём-то возрасте, дедуля! – то ли в восхищении, то ли с осуждением поцокал языком начальник. - Молодым за тобой не угнаться, а ты тут плачешься, прибедняешься, - уже помягче пожурил начальник, а в глазах – холод, а в глазах – угроза.
- Так это дело нехитрое, товарищ начальник, - Данила Кондратьевич попытался подыграть начальству и свести разговор к шутке, но тот резко оборвал горщика.
- А правда ли, старик, что жена твоя иностранка?
- Какая же она иностранка! Помилуйте, – попытался возразить Данила Зверев, но сотрудник ОГПУ будто и не слышал его.
- А, может, к тому же и шпионка? – в прищуренных глазах не прочитать, то ли шутит он, то ли и правда верит в то, что говорит.
- Да что Вы такое говорите, гос... товарищ начальник, - Данила Кондратьевич ушам своим не верил. – Её отец был красным эстонским командиром.
- Это ты правильно сказал, старик, - был. Только где он сейчас? А?
- Да и сама она приехала в Россию, чтобы найти жениха, сосланного в Сибирь ещё при царском режиме. Её жених был политзаключённым. Он был против царской власти...
- Это, к сожалению, не снимает подозрения с Вашей жены, уважаемый Данила Кондратьевич, - снова перешёл на «Вы» начальник, и сочувствие в голосе уже, вроде, не казалось фальшивым, наигранным. - Мне бы очень не хотелось Вас огорчать, но факты есть факты, и закрывать на них глаза я не могу.
«Что бы это значило? – мелькнуло в голове у Данилы. – Игра в кошки-мышки? Сначала к стенке прижмёт и горло сдавит так, что дышать нечем, а то вдруг пожалеет и выпустит – беги, мол, свободен...»
- Товарищ начальник, с тех пор как Мария приехала в Россию, она потеряла всякую связь со своими эстонскими родственниками. Сущая правда. Вот те... – рука Данилы поднялась, было, ко лбу, но потом вдруг снова резко упала на колено. - Мать прокляла её. Мария никогда, никогда не вернётся в Эстонию, в семью. Бог - свидетель.
- Ну-у, такие свидетели нам совсем не годятся, - ухмыльнулся начальник. - А это что? – он выдвинул ящик стола и, достав оттуда пачку писем, покрутил ею чуть ли не перед самым носом Данилы Кондратьевича.
- Она не получала никаких писем, Бог – св... Клянусь то есть! – поправился Данила Кондратьевич.
- Охотно Вам в этом верю, уважаемый Данила Кондратьевич. Потому что вот они все... здесь, у меня, - начальник снова помахал письмами перед носом старика. – А вот что мне с ними дальше делать, зависит только от Вас, любезнейший мой Данила Кондратьевич.
Зверев молчал. Он думал. Он не любил Советскую власть, не хотел ей служить, а тем более в ОГПУ, слухами о зверствах которого была полна земля русская, земля уральская... И Данилу не переубедить – на крови справедливое общество не построить. Если вообще его можно построить... «Что делать? Что же делать, Господи? Сам-то я что... Мне помирать вовсе и не страшно. Стар уже, довольно пожил на белом свете. А вот Мария и Музочка... Что с ними будет без меня? Пропадут ведь, сгинут где-нибудь в тюрьме или ссылке...»
- Ну как, - прервал его мысли работник ОГПУ, - согласны поработать на благо нашей общей с Вами Родины, товарищ Зверев?
- А разве у меня есть выбор, товарищ начальник? – горестно вздохнул Данила, поправляя очки на вспотевшей от страшных дум переносице.
- В правильном направлении мыслите, товарищ Зверев, - тон работника ОГПУ стал деловым, официальным. - Завтра и приступайте к работе.
Данила Кондратьевич не стал скрывать от Марии ничего. Рассказал всё как на духу, до самых что ни на есть мельчайших подробностей: ведь случись с ним что, она должна знать о подстерегающей её и Музочку опасности. Мария, как могла, утешала мужа: не горы же у них, в конце концов, драгоценностей, вот оценишь их быстренько – и отпустят они тебя на волю... А сама ночами не спала, всё думала-гадала, каких ещё подарков ждать им от судьбы.
Но больше всего её поразило известие о том, что родные, оказывается, не забыли о ней, разыскали в этой послереволюционной неразберихе, в этом хаосе, писали ей письма... Интересно, кто: отец, сёстры? Этого муж не мог ей сказать: ему не дали даже в руках подержать эти письма. А если бы и дали? Данила Кондратьевич читать-то совсем не мог. Он вместо подписи всю жизнь на документах жирный крест ставил.
Смягчилось ли сердце матери, думала Мария, простила ли она её? Сможет ли она хоть когда-нибудь узнать о судьбе своих родных, увидеть кого-нибудь из них?..
К сожалению, ожидания Марии насчёт непродолжительности работы Данилы в ОГПУ не оправдались. Много драгоценностей экспроприировала Советская власть. Не один год пришлось корпеть Даниле Кондратьевичу над их оценкой. Ладно бы только оценивать, но ему приходилось при этом и разрушать, ломать то, что создавалось другими мастерами своего дела – известными, малоизвестными или вовсе неизвестными ювелирами разных времён и народов.
Он должен был аккуратно отделить камень от металла – золота или серебра. Камни затем сортировались в зависимости от их ценности, а золото и серебро – в зависимости от их пробы. Потом металл переплавляли в слитки.
Сколько драгоценностей прошло через руки Данилы Кондратьевича Зверева за эти годы! Никто точно не скажет, но очень, очень много. Поговаривают, что среди них даже из царской казны были.
В основном, Данила работал в здании ОГПУ, но когда ему нездоровилось, то работу привозили на дом – прямо в мешках и без всякой описи. Привозили и сваливали в сенях у порога. Ювелирные шедевры лежали в их скромном жилище повсюду: на столе, подоконниках, табуретках.
Времена были тяжелые, голодные, да и будущее не сулило ничего хорошего. Казалось, припрячь Мария парочку хотя бы самых невзрачных, самых малоценных колечек на чёрный день, никто бы и не заметил, даже совесть, возможно, не упрекнула бы. Но если и мелькала в голове такая мысль, Мария тут же отмахивалась от неё, как от назойливой мухи, гнала прочь. Такого Данила не простил бы ей никогда: для него воровство было одним из самых тяжелых человеческих пороков, разъедающих, губящих душу, подобно тому как раковая опухоль губит тело.
Сидит, бывало, Данила, расковыривает осторожненько очередной ювелирный шедевр, а у самого слёзы на глазах блестят.
- Почему ты плачешь, папа? Ты поранил пальчик? Тебе больно? – обеспокоенно спрашивает маленькая дочь.
- Да, мне очень больно... – горько вздыхает старик. – Да только не от ран телесных, кроха ты моя добрая... – и смахивает покатившуюся по щеке прозрачно-легкую старческую слезу. - Посмотри-ка сюда, Музочка, на эту красоту! – Данила протягивает девчушке то агатовый браслетик, то рубиновое колечко, то изумрудную подвеску. – Запомни то, что ты видишь сейчас, доченька! Это работа больших мастеров, знатоков своего дела, которых, может, давно и на свете-то нет, а их изделия бережно хранили, холили, любовались ими, восхищались, передавали по наследству... Красота камня, созданного Богом, плюс работа искусных рук человека, его воображения, знаний, чувства, любви – и у тебя сердце в восторге ликует...
- А можно мне примерить это колечко? Оно такое красивенькое! - просит маленькая Музочка.
- Нет, дочка, ты ещё мала для этого. Вот подрастёшь чуток, я подарю тебе колечко не хуже этого... Обещаю. А также пианино.
- Хорошо, - вздыхает ребёнок.
- Да, мне больно, Музочка, - продолжает Данила. - Очень больно. Человек создавал, душу свою в эту работу вкладывал... Посмотри хоть на эту шкатулочку, усыпанную камнями. Загляденье и только! Каждый камешек с большой любовью подобран, тщательно обработан и точнёхонько на то место поставлен, где он лучше всего свою красоту показать может... И тот, кому эту шкатулочку подарили, был, наверняка, счастлив и каждый раз, когда ею любовался, поминал и мастера, и дарившего добрым словом... А я теперь должен сломать всё это, разобрать на отдельные части... Запомни то, что ты видишь сейчас, Музочка. За каждой этой вещью скрывается не только любовь и радость, но и горе, страдание, кровь, смерть...
Однако больно ему было не только от того, что под его руками заканчивался долгий или только начавшийся путь по земле той или иной уникальной вещицы, а и от того, что он слышал стоны и крики их бывших хозяев там, в стенах ОГПУ, где ему приходилось бывать по долгу этой проклятой службы, а воображение уже само дорисовывало страшные картины человеческих мучений...
А кроме того, знакомые и незнакомые горщики и старатели, земляки, прослышав, что Данила Зверев работает в ОГПУ, потянулись к нему со свалившимися на них бедами, с просьбами помочь освободить арестованных, конечно же, по ошибке родственников. Боль и горе каждого из этих ходоков бередило Данилину сострадательную душу. Он не мог отказать в помощи этим бедным, отчаявшимся людям и честно делал всё, что было в его силах. Однажды он даже поехал ходатайствовать за невинно осужденных в Москву к самому Михаилу Ивановичу Калинину, председателю Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета. И тот принял Данилу Кондратьевича и даже удовлетворил его просьбу: несколько горщиков были выпущены на свободу. Однако помочь всем было просто немыслимо...
За всю долгую жизнь Данилы Зверева его душа не болела и не мучилась так, как в эти последние годы его земного пути. Она не то чтобы мучалась, она металась, не находя себе места, терялась и постепенно расстраивалась, расстраивалась все сильнее и сильнее, как расстраивается музыкальный инструмент от неумелой, варварской игры на нём...
Данила продержался несколько лет, после того как попал на крючок ОГПУ. Но на протяжении этого времени он всё больше и больше замыкался в себе. На вопросы Марии стал отвечать односложно – лишь да и нет, а иногда и вовсе пропускал их мимо ушей.
Из его коротких ночных фраз во сне жена догадывалась о том, что гложет, терзает её мужа. Она, как могла, пыталась отвлечь его от тяжких дум, готовила частенько его любимые блюда, силой тащила на набережную погулять и даже сама отправляла по выходным в горы, после чего Данила возвращался заметно отдохнувшим, воспрявшим духом, оживленным, показывал свои находки, радуясь им, как ребёнок.
Однако через пару дней бедная его душа снова теряла равновесие и расстраивалась серьёзнее и серьёзнее, и с каждым таким срывом всё дальше удалялась от света во тьму, перед которой испытывала страх, но не находила в себе сил бороться с ней... или просто забыла, как это делается.
Хуже всего было ночами. Темнота и тишина с изощренной фантазией воплощали Данилины дневные догадки и страхи в явь. Невидимые им днём таинственные обитатели застенков ОГПУ обретали по ночам человеческий лик и голос, разговаривали с ним, жаловались, упрекали, требовали, грозили... Данила Кондратьевич пытался оправдываться перед ними, но они его не слушали и только выливали и выливали на него свою горечь и боль, пока он не начинал тонуть в них и задыхаться, кричать и взывать о помощи, сбрасывая с себя одеяла, простыни, разрывая одежду...
От шума просыпалась Мария. Она ласково, нежно, как малого ребенка, обнимала мужа, прижимала его бедную седую голову к своей молодой теплой груди, легонечко поглаживала тонкие шелковистые волосы, нашёптывая, напевая при этом тихонечко что-то в самое его ухо, пытаясь вытащить, вырвать Данилу-мастера из цепких тисков свалившегося на него кошмара, успокоить, обнадежить, у самой же при этом сердце в груди замирало, останавливалось от страха за мужа.
А в одну из таких беспокойных ночей к Данилушке наведалась императрица Александра Федоровна, расстрелянная большевиками вместе с мужем, последним российским царем Николаем II, и всеми их детьми в подвале дома инженера Ипатьева в ночь с 16 на 17 июля 1918 года. Она присела на табуретку, стоявшую у изголовья кровати, и долго молчала, вглядываясь в темноту за окном...
Хоть при жизни Данила Кондратьевич ни разу не видел императрицу воочию, а только раз или два на фотографиях в газетах, он сразу понял, кто у него в гостях. Данила тоже молчал, не зная, не ведая, что и как можно говорить такой высокой особе. Когда же Александра Федоровна, наконец, повернулась к нему, страх его тут же улетучился, зато сердце сжалось от печали и жалости к сидящей рядом с ним женщине и всем своим видом будто спрашивающей «За что вы так со мной и моей семьей обошлись? Что мы вам всем сделали, чтобы так ненавидеть нас, чтобы грех такой на себя не побояться взять?».
Спина ее была пряма-прямехонька. Так, наверное, и должны сидеть императрицы, подумал Данила. Руки её были сложены на коленях – ладонь в ладони, маленькие, беспомощные женские руки. На секунду она закрыла глаза и крепко сжала веки, будто от пронзившей её внезапно боли, но быстро справилась с собой, вздохнула протяжно и глубоко и взглянула на Данилу Кондратьевича.
- Узнал? – она медленно подняла правую руку к волосам и легонько провела по ним, словно поправляя. Этот жест Данила замечал у многих женщин, непроизвольно прихорашивающихся при виде мужчин. – Можешь и не отвечать: сама вижу, что узнал. И удивлен... Зачем, думаешь, пожаловала к тебе?
Данила продолжал молчать. Как ответить на ее вопрос? Он и на самом деле ни сном ни духом не ведал, что могло привести императрицу к нему, простому уральскому горщику, от которого мало что в жизни зависело.
- Я-то, признаюсь, думала, что ты один из честнейших и последовательнейших людей в России...
В глазах Данилы Кондратьевича промелькнул испуг: куда это императрица клонит, чем же и когда он ей досадил?
- Мало вам крови нашей? – укоризненно покачала головой Александра Федоровна. - Теперь всё из памяти людской искоренить, стереть хотите. Ни могилы нашей никто никогда не найдет, ни вещицы, ни безделицы какой... И ты в этом, горщик Данила, тоже участвуешь. Разве не ты драгоценности наши фамильные ломаешь-корёжишь, по частям распродавать в разные концы света помогаешь?
- Так что же я мог поделать, царица-матушка?! – отважился подать голос старик. - У меня ведь семья. Дочурке всего-то десять лет.
- А у меня разве не было семьи? Алексею только четырнадцать годочков минуло. Не пожалели и его... – голос императрицы дрогнул, но быстро выправился: - Предал ты нас, Данила, предал, - поднялась с табурета и, не оглядываясь, прошла к окну, постояла около него, вглядываясь в темноту, и вдруг исчезла, растворилась в лунном свете, оставив серебристую дорожку на полу от табурета к окну и дальше куда-то в вышину – в невидимое с кровати темное угрюмое небо.
С этой ночи здоровье Данилы Кондратьевича стало ухудшаться прямо на глазах. Из бодрого старика-крепыша он превращался в дряхлого слабосильного старикашку. Ещё совсем недавно знакомые в шутку спрашивали, не наткнулся ли он, блуждая по горам в поисках камней, на деревце с молодильными яблоками: иначе откуда у него столько жизненных сил и здоровья в такие-то годы. И вот всё вмиг исчезло: ни твердой поступи, ни сильной руки, ни радости, ни любопытства, ни лукавого огонька во взоре... Теперь Данила Зверев еле ноги волочил да за сердце поминутно хватался, да под ноги себе рассеянно смотрел, забывая порой куда и зачем путь держит, то и дело останавливался, топчась подолгу на одном месте и беспомощно озираясь вокруг себя.
Кроме того, он стал заговариваться, путать прошлое с настоящим, принимать одних людей за других. Сидит, бывало, у окна, камни перебирает, на свет их разглядывает, любуется, а потом вдруг выдаст что-нибудь такое, от чего Марии то плакать, то смеяться хочется:
- Ты пойди, Машенька, скажи тому жандарму, чтобы не топтался больше под нашим окном. Всё равно ничего не вытопчет, не узнает. Столько лет с тех пор прошло. Ну, убил я того цыгана, что лошадей по деревням воровал, да никто этого не смог доказать тогда и не докажет уже никогда.
- Ты что! – в ужасе замахала на него руками Мария. – Белены, родимый, что ли объелся? Какой цыган? Какие лошади?
- Давно это было... – задумался Данила. – Так давно, что и не припомню сейчас точно когда. Повадились к нам да в соседние деревни воры. Лошадей ночью уводили. Все сразу поняли, что это дело рук цыган. Вот мы с мужиками и уговорились дежурить поочередно по ночам... Знаешь, Машенька, я этого цыгана в лесу всё же подкараулил. Да-да, попался он мне... Несколько ночей караулил. Холодно было. Август к концу подходил. Я с собой оглоблю прихватил. Как шибанул ею ему по хребту – так и дух из него вон...
- Да что ты такое говоришь! – кричала в ответ Мария. – Совсем из ума, старый, выжил. Что ты такое несёшь? Что за напраслину на себя наговариваешь? Боже ж ты мой! Услышит кто – поверит бреду твоему, доложит куда следует... Навлечёшь ты на нас лихо-беду, Данилушка. Опомнись! - а у самой страх и слёзы в глазах.
- Не бойся, Машенька, - хихикает в ответ Данила Кондратьевич и подмигивает ей хитро. – Господин следователь, да и судья тоже цыган не любят.
- Тьфу, ты! - машет руками Мария. – Какой еще господин! Господ в нашей стране давно нет.
- Вот те на! Как это? – удивляется Данила. – А кто же тогда есть?
- Товарищи.
- Ну! – смотрит он обеспокоенно на жену. - У тебя что-то с головой не в порядке, Машенька. Следователь мне никакой не товарищ. Тоже мне придумала! Вот Матюшка Криволапов – товарищ детства. Не назову же я своего начальника Дерюгина товарищем. Он для меня господин начальник. Вот так.
- Неужели ты к нему так и обращаешься – господин? – в ужасе всплеснула руками Мария.
- А как же ещё прикажешь? Ты меня удивляешь сегодня, жёнушка.
- А он тебе что на это отвечает?
- Говорит, что господа все перевелись. Да куда же они могли перевестись? Ну, сам-то Дерюгин, может, на господина и не очень-то похож... Однако это же не значит, что я должен его товарищем называть.
- Ох, Данилушка, Данилушка, - запричитала Мария. – Доведёшь ты себя и нас до беды. Может, мне доктора нашего пригласить?
- И при чём же здесь доктор, скажи на милость! Глупая ты женщина! – укоризненно покачал головой Данила. - Доктор чем занимается? Лечит, а не учит, как к кому обращаться. Что-то ты в последнее время, радость моя, путать много стала... Позови-ка лучше Музочку. Пусть сбегает в Торгсин, что-нибудь вкусненькое купит: пряников там, леденцов... У меня в заначке ещё кое-что есть. Посмотри-ка на этот аметист, Машенька! Темно-фиолетовый... Ведь вот небольшой совсем, а до чего ж красив. А как дивно играет в нём свет! – говоря о камнях, Данила преображался, становился прежним Данилой-мастером, абсолютно нормальным человеком, знатоком своего дела, профессионалом: никакой тебе путаницы в словах, никаких непонятных и пугающих отступлений в речи.
Видно, и на работе тоже заметили, что с Данилой Кондратьевичем Зверевым что-то неладное творится. Но у начальства были свои мысли на этот счет: притворяется старик, хитрит, от работы увильнуть хочет. Стали домой к нему «коллеги» наведываться, Марию да и Музочку выспрашивать, как они живут-поживают, не болеют ли, не нуждаются ли в чём, тяжело ли Даниле Кондратьевичу на службу каждый день ходить... Бедная Мария не знала, что и отвечать. Боялась очень неосторожным словом мужу и семье навредить. По правде говоря, она и сама не понимала, что происходит с Данилой Кондратьевичем.
А вскоре смятение в Данилиной душе, связанное с непониманием, неприятием «ценностей» новой послереволюционной жизни, привело и к телесному смятению. Данилу поразил инсульт, результатом которого стал паралич правой стороны тела. Начальство органов безопасности и после этого никак не могло успокоиться. Собрали даже консилиум известных в городе врачей, но те лишь подтвердили серьёзность состояния старого горщика.
Три года, три долгих года, превратившихся для Марии в целую вечность, ухаживала она за душевнобольным и парализованным мужем, ни единым словечком не жалуясь и не проклиная свою судьбу.
Невероятно высокую цену заплатил Данила Зверев, чтобы освободиться, наконец, от ненавистной работы, невольно переложив на плечи жены все земные заботы.
Болезнь свалилась на Данилу Кондратьевича нежданно-негаданно, поэтому никто не знал ни в тот момент, ни позже, думал ли он о том, чтобы хоть как-то обеспечить жизнь жене и дочери после своего ухода в мир иной, откладывал ли что на чёрный день, если да, то где всё спрятал, схоронил. Ни Данила, ни Мария никогда не говорили об этом вслух. Но просто не верится, чтобы он не задумывался над тем, что вероятность уйти из жизни раньше молодой жены и малолетки-дочери велика. Ведь он был старше Марии в целых три раза?! И тем более, что он искренне любил этих женщин и трогательно заботился о них!
Но факт остается фактом – болезнь Данилы Кондратьевича оставила семью без средств к существованию. Мария вынуждена была искать работу, но такую, чтобы давала возможность и семью прокормить, и за беспомощным мужем присмотреть. А где её найти без специального образования, без профессии?
Помог случай. Учительница Музочки, узнав о горе, свалившемся на семью ученицы, предложила Марии устроиться поварихой в школьную столовую: прежняя вынуждена была уволиться по болезни и старости. Школа находилась совсем недалеко от дома, и Мария спокойно могла проведывать мужа, чтобы покормить его, напоить, помыть и переодеть...
Три года, три долгих года вертелась Мария, как белка в колесе, но никто никогда не слышал от неё ни жалоб, ни стенаний, ни проклятий, разве что глубокой ночью позволяла она себе поплакать тихонько в подушку, да и то лишь тогда, когда была уверена, что Музочка крепко спит.
Если до инсульта, до того как Данилу разбил паралич, он время от времени пугал Марию своим непонятным поведением, странными рассказами, то после этого физического недуга он жил уже постоянно в каком-то другом, неизвестном и недоступном ей мире. Нашлось ли в нём место для неё и Музочки? В этом Мария не была уверена. Речь Данилы стала совсем бессвязной, непонятной. Видимо, большая путаница в душе привела к путанице в мыслях, рассуждениях, а после паралича и речь его ухудшилась до такой степени, что требовались неимоверные усилия, чтобы хоть малую толику из произнесённого уловить, понять.
Музочка старалась как можно реже подходить к постели больного отца, используя для этого любой предлог: занятия в школе, драматическом кружке, дежурство, оформление стенгазеты, выполнение домашних заданий... Она просто не понимала, как здоровый, полный сил человек, которым она совсем недавно гордилась и восхищалась, может в одночасье превратиться в развалину, беспомощного младенца, делающего под себя, дурно пахнущего, требующего постоянного ухода и присмотра. Она боялась его взглядов: удивленных, пугливых, смущённых... Боялась его нечленораздельной речи. Она была уверена, что отец не узнает её, пугается и даже тяготится её присутствием. Может, так оно и было на самом деле...
Зато, завидев Марию, Данила преображался, радовался, как ребёнок. Улыбка озаряла старческое лицо, здоровой рукой он начинал нетерпеливо теребить кончик одеяла и беспрерывно что-то лопотать, лопотать, лопотать, не сводя с неё восторженного взгляда... А она нежно поглаживала его лоб, расчёсывала свалявшиеся от постоянного лежания тонкие седые волосы, говорила ласковые слова, кормила, мыла, меняла постель.
В последние минуты перед смертью Данила не выпускал Мариину руку из своей, взгляд его был совершенно осмысленным, нормальным, только бесконечно грустным, в нём были огромная печаль и безмерная, смертельная усталость. «Прости, Машенька, что оставляю вас так», - отчетливо прошептал он и тихонько ушёл...
В ночь после похорон Муза боялась спать одна, и Мария пустила её в свою постель. Сон долго не шёл к обеим. Не каждый ведь день теряешь близкого человека. А до потери всё гонишь, гонишь от себя мысли о том, как будет складываться твоя жизнь без него. Зато в эту ночь они нахлынули на Марию и Музу, игнорируя прежние запреты, обходя препятствия на своём пути, лишая несчастных сна и покоя. А, может, виновницей бессонницы стала полная луна в безоблачном звёздном небе, от которой в комнате было необычно светло, так что при желании можно было различить даже довольно мелкие предметы домашней утвари в отдаленном уголке комнаты... И Мария, и Муза лежали молча, но каждая знала точно – другая тоже не спит.
- Отмучился ты, Данилушка, отстрадался, - думала про себя Мария. – Упокой, Господь, душу его, пусть земля ему будет пухом. Он был хорошим мужем и отцом. Как мы теперь без него? Благослови нашу с Музочкой жизнь без Данилы. Наставь, научи, вразуми, что делать, как дальше жить...
Вдруг обе одновременно, как по команде, приподнялись на локтях: то ли половица под чьими-то ногами скрипнула, то ли открываемая в спальню дверь взвизгнула...
- Ты слышала? – прошептала испуганно Муза и дрожащей рукой схватила Марию за запястье.
- Да, - тоже шёпотом ответила та.
- Что это было?
- Наверное, кот, - предположила Мария.
- Мурзик еще вечером ушёл на улицу.
- Так я форточку на кухне открытой оставила, вот он и запрыгнул.
- Мурзик, Мурзик, - тихонько позвала Муза. – Ты где прячешься, блудня этакая? Ну-ка, иди сейчас же сюда! – но в ответ ни звука, ни шороха.
- Показалось, наверное, - успокаиваясь, сказала Мария. – Устали мы в эти дни, спали совсем мало. Вот в полудрёме и почудилось.
- Обеим сразу? – слова матери нисколько не убедили Музу. – Так не бывает. А вдруг это вор к нам в дом забрался? Ты же сама говорила, что многие думают, будто папа нам богатства несметные оставил.
- Т-с-с-с... Помолчи немного. Если это чужой кто к нам забрался, то мы услышим его снова. Не может же он бесшумно в чужом доме да притом в темноте шарить!
- Ну, услышим мы его, а дальше что? Что мы с ним делать-то будем? Как справимся с ним? И, может, он не один вовсе?
Не успела Мария ответить дочери, как снова послышался легкий скрип. На этот раз у обеих не было никаких сомнений – скрипели половицы у двери, будто кто-то переминался там с ноги на ногу. От страха ни та, ни другая слова вымолвить не могли, только прижались еще крепче друг к другу, натянув одеяло до самого подбородка.
- Не пугайтесь. Это я, - раздался знакомый голос. – Ничего плохого я вам не сделаю.
Но от этого обеим стало совсем уж не по себе: залязгали от страха зубами, задрожали, затряслись всем телом. Приглядевшись, увидели в проёме двери знакомый силуэт.
- Как же так? Зачем? – пролепетала Мария. – Ты что-то забыл здесь, Данилушка? Или тебе плохо там одному?
- Нет-нет, мне как раз-таки хорошо. Обо мне не беспокойтесь, не переживайте. А вот вам... Я действительно кое-что забыл, упустил... Ушёл и оставил вас, бедненьких, без единого гроша за душой. Кто же позаботится теперь о вас, родненькие мои? Ты ещё такая молоденькая, Машенька...
- Молоденькая... А впереди... – в голосе Марии проскользнула едва различимая горечь, но она тут же стряхнула её легким движением головы. – Я ни о чём не жалею, поверь мне. Ты не беспокойся так, Данилушка, не терзайся. Я же работаю. Забыл разве? Нам с Музочкой хватит на первое время. А потом, может, директор школы ещё работы добавит: ведь мне уже не надо бегать домой, чтобы за тобой ухаживать. Ой! - Мария поняла, что сказала лишнее. - Прости меня, глупую...
- Это я должен у вас прощение просить. Совсем не подготовил к жизни без меня. Бросил вас одних на съедение волкам. Вот я и пришёл исправить свою ошибку. Денег вам немного принёс. Тебе на хозяйство, Машенька, да Музочке на пианино. Купи ей самое хорошее. Сходи в Торгсин к Ивану Кузьмичу, посоветуйся с ним. Он человек хороший, совестливый, в совете и помощи не откажет, - послышался шелест, будто Данила Кондратьевич деньги пересчитывал. - Вот сюда, Машенька, на комод около будильника деньги положил. Простите меня ради Христа и не поминайте лихом, - после этого силуэт Данилы стал удаляться, растворяться в лунном свете на фоне дверного проёма.
Наступила тишина. Тук-тук-тук – услышала Мария стук не только своего собственного сердца, но и дочернего. За всё время её разговора с Данилой Муза не проронила ни слова. Будто застыла, скованная страхом, в ледышку неподвижную превратилась.
- Музочка, - Мария обняла дочь за плечи, - с тобой всё в порядке? Ты не бойся, девочка моя дорогая. Данила никогда не причинит нам вреда.
Муза ничего не ответила, а только задрожала всем телом, затряслась в ознобе. Мария натянула ей на плечи одеяло и крепко прижала к себе. Так и просидели они всю ночь до рассвета рядышком на кровати, глаз не сомкнув от страха и волнения. Только когда начало светать и птичий щебет набрал постепенно силу, сон, наконец-то, сморил их.
Проснувшись, Мария первым делом перекрестилась и лишь потом медленно, осторожно, краем глаза покосилась в сторону комода у двери. Несколько лет назад Данила привез этот старинный комод красного дерева Марии в подарок из Нижнего Тагила.
(Окончание следует)