Самым привлекательным для меня был, всё-таки, тот дом, который стоял на другой стороне пруда, почти напротив нас. В этом доме жила большая семья: папа, мама и много-много детей. Фамилия у них была - Виноградовы. Не какие-нибудь Яблоковы, Гороховы или Смородиновы, а именно – Виноградовы. И это было правильно.
Потому что, ведь как растёт виноград? Сначала ствол, от него веточка, а на ней – целая гроздь винограда. И никогда ещё не было так, чтобы в этой грозди выросло всего две-три ягодки. Так и у наших соседей тоже был как бы свой ствол – бабушка Алевтина, старая, с потемневшей от долгой носки и ежегодного загара кожей. Бабушка была ещё крепкой старушкой, жила одна в другой деревне и иногда приходила навещать свою дочь и внуков. А папа и мама (дочь бабки Алевтины) – дядя Миша и тетя Вера Виноградовы – были тем самым условным сучком, который, держась за одинокий ствол, дал жизнь целой грозди детей-виноградинок.
Детей было восемь человек и мне, единственному ребенку в семье, это количество казалось почти немыслимым. Детей звали: Люда, Надя, Люба, Соня, Таня, Миша, Костя и Нина. Как видно из списка, у отца семейства, похоже, существовала типичная для мужчин установка на полное воспроизведение себе подобного, то есть - на обязательное появление в доме мальчика. Однажды долгожданный мальчик появился, и его назвали Миша. Видимо, одного большого Миши и одного маленького показалось недостаточно, и тогда родился ещё один. Чтобы не путать детей, младшему сыну дали, все-таки, другое имя – Костя. Ну, а последняя девочка родилась уже тогда, когда тетя Вера, сильная и здоровая женщина, находилась в поре заката и первой и даже второй молодости. Нина была своеобразной наградой матери-героине, рожавшей детей последние двадцать с лишним лет.
Естественно, что, едва научившись говорить, я сразу же проникла в этот дом и со всеми познакомилась. В том году не родились ещё только двое последних малышей. А старшая дочь, Людмила, была уже взрослой и жила одна в соседней деревне. Все остальные дети были в моем распоряжении. Больше всего меня, конечно, удивило, что именно ту девочку Виноградову, которая была почти моей ровесницей, звали точно так же, как и меня – Соня. Этот факт казался мне каким-то чудом. Это надо же было приехать из большого города в такую глухую, далекую деревню, чтобы встретиться со своей тёзкой, которая была всего на полгода меня старше!
Естественно, Соня мне нравилась больше всех. Откровенно говоря, она была симпатична не только мне. Её любили все жители нашей деревни. Она была, действительно, хорошей девочкой и, поэтому, только ей одной разрешалось приходить ко мне в гости.
Но, как правило, мы не сидели дома. Лет с четырёх с половиной я обладала полным правом выходить за пределы нашего небольшого сада. Поэтому, если у Сони не было каких-либо дел по дому или по хозяйству (у меня таких дел не было почти совсем – бабушка всё любила делать сама, а я ей в этом не препятствовала), то мы играли где-нибудь на улице. Иногда к нам присоединялись и Люба с Таней. Старшая сестра, Надя, до нас не снисходила – у неё были какие-то свои, не очень-то далёкие, интересы. Короче говоря, она уже изо всех сил думала о парнях. А нам эта тема была была в то время абсолютно не близка.
Иногда мы забегали к Соне домой. Но там было так мало места (в основном, по причине того, что в доме было очень грязно и неуютно, как на складе всякой-всячины), что играть было негде. Поэтому мы там надолго никогда не задерживались.
Тётя Вера почти целыми днями находилась или в доме, или около дома. Я хорошо помню её, сидящую у большого и не очень чистого стола. На одной руке у неё спит ребенок, продолжая и во сне сосать грудь. В другой руке она держит стакан или бокал с чаем и пытается, хотя бы на этот раз, всё-таки допить его до конца. Но, то и дело вбегает кто-нибудь из детей, просит поесть или сообщает о том, что пришёл почтальон, или просто громко воет, потому, что старшие дети его обидели. Тогда – просыпается тот, кто дремал у груди, требует её снова - теперь уже для еды, а не для сна – и бедная тётя Вера оставляет свой чай недопитым, кричит, ругает, даёт инструкции и кормит, наконец, самого маленького.
А скоро уже должен вернуться с работы самый главный человек в семье – отец. Поэтому надо поскорее затопить печь, принести воды и начистить кастрюлю картошки. И тут уже все дети немедленно кидались выполнять мамины поручения. А я, не имея никакого желания участвовать во всем этом безумии, затосковав по бабушке с дедушкой, отправлялась домой, оставляя всех Виноградовых, занятых совместным трудом в ожидании возвращения строгого и грозного Михаила-старшего.
Дядя Миша был пастухом. На его попечении были все колхозные коровы - голов, наверное, пятьдесят – семьдесят. Дядя Миша был не намного больше и не намного шире того кнута, которым он погонял своих подопечных. Но голос он имел такой могучей силы, что вся деревня заранее знала, о том, что он уже закончил работу и вскоре появится на горизонте. Дядя Миша всегда немного покачивался, и, как правило, не от ветра. Лично я никогда не видела его трезвым. Он мог быть просто более или менее выпившим. А время от времени – напивался в стельку. Но в эти дни он не выходил на улицу, а отсыпался где-то в глубине дома.
Надо сказать, что дядя Миша делал мало различия между колхозными коровами и членами своей семьи. Для тех и других у него находилось не слишком много слов. Вообще, он предпочитал все разговоры сводить к двум-трем ругательствам со своей стороны и к невыслушенным ответам со стороны его оппонентов. Вершиной его вербальных способностей было одно, но такое пламенное выражение, что у всех, кто его слышал, душа мгновенно начинала трепетать.
Само по себе, оно не было чем-то новым, лично им изобретенным или, хотя бы, переосмысленным. Но вся сила была в том, КАК он произносил эти, почти такие же, как мир, старые и, всё равно, не утратившие своего важного значения, слова.
Я попытаюсь сейчас воспроизвести эти три магических слова. Но сделаю это так, чтобы было абсолютно понятно, о чём идет речь, и, в то же время, так, чтобы не напугать отдельных, особо утончённых читателей.
Представьте себе картину. Возле деревни показался худой и невысокий мужчина в чём-то длинном и черном: в одной руке у него – хлыст, другой рукой он держится за забор и, перелезая через него, яростно проявляет своё недовольство чем-то, в принципе, не важно – чем. Он, пытаясь донести до невольных слушателей свою мысль, на одном дыхании, очень громко, неожиданно низким голосом выкрикивает следующее: «Ё…ый в рот!» Думаю, если бы быки вдруг научились говорить, они это делали бы точно так же, как дядя Миша. Потому что он именно мычал, но – человеческим голосом и с использованием некоторого количества человеческих слов. И это получалось у него очень страшно, очень зычно и абсолютно неподражаемо. Да, профессия всё-таки накладывает на человека свой отпечаток...
Помню, однажды мы с моей подругой Соней забрались в её доме на сеновал и решили поиграть в «дядю Мишу». Мы прыгали на сене и старались, как можно более похоже, выкрикивать его самое любимое послание ко всему живому на земле. Но, по глупости и не осведомлённости во взрослых делах, мы не совсем верно поняли, что же всё-таки кричал Сонин папа. Значение первого слова нам было не известно. Но мы, как это ни странно, именно это, ключевое слово, произносили правильно. А вот два последних, по игривой воле случайности, слились у нас в одно. И это слово было – «брод». То есть – такой способ перехода через реку, который осуществляется без моста, прямо по воде. Почему дядя Миша ругался именно этими словами – мы не знали, а спросить у него нам как-то не пришло в голову. Видимо, мы подозревали, что ничего конструктивного (этого слова мы тогда тоже не знали) из беседы не получится.
И вот так мы прыгали на сене, громко орали: «Ё…ый брод!», и нам было ужасно весело! Ведь вот, вроде бы, всего лишь две маленькие девчонки, а уже немножко и как дядя Миша...
К тому времени, когда в семье Виноградовых должен был появиться второй мальчик, умерла добрая старушка Тихомирова. И им достался её дом. И уже через какие-то два месяца большой, просторный и всегда чисто прибранный домик, каким он был при старой хозяйке, превратился в переполненный вещами, перепачканный всем, чем только можно, плотно заселённый и неуютный теремок.