Лейся, Песня, звяньше...

       
       

Когда Мама приносила домой большие фанерные ящики, я поначалу с интересом разглядывал буквы и цифры на крышке пока Мама пыталась поддеть ее ножом, ломая коричневый, сухой сургуч на бечевках.
- Мама, что это?- настойчиво спрашивал я.
- Папа прислал из Германии,- отвечала Мама, не отводя внимательных, ждущих глаз.
Многого я тогда не понимал. Лишь позднее осознал, какие неимоверные страдания принесла фашистская Германия моему народу, истребив миллионы, как неиствовала она на территории моей Родины. Теперь пришла пора отмщения. Десятки миллионов посылок вертляво ползли по железным дорогам из Германии и ее саттеллитов. Сваливается в Советский союз награбленный победителями груз тряпок и ковров, часов и посуды, оставляя побежденным пустые усадьбы, квартиры, музеи, изнасилованных немок – дань победителям от пытавшегося обожраться на земле и крови захватчика...
И я, пятилетний, худой, болезненный, московский мальчишка делаю простой детский вывод:
- Значит, Папа скоро приедет? - потом становлюсь напротив и пытаюсь заглянуть внутрь ящика, увидеть, что там, а вижу только мамины руки.
А Мама у меня была очень красивой, наверное, как все мамы. Даже в немолодости она сохраняла стройную фигуру, улыбку и высокую, очень идущую ей прическу. У нее были выразительные, широко открытые, карие глаза с поволокой, упругая, белая кожа и легкие, игривые, женские руки, и пальцы длинные и нежные, как лепестки оливы. Мама очень любила читать, слушать пение, из певцов выделяла А.Я.Лемешева и, когда он пел по радио, она останавливалась ( так и помню ее с тряпкой в руках около приемника, присланного Папой) и, ни на кого не глядя, улыбалась. Мама обладала хорошим чувством юмора, всегда понимала и ценила шутку, даже в сложной ситуации находила силы шутить. И любила себя. В чем это выражалось? В умении держать удары судьбы. Она унаследовала это от своего отца, дедушки Исака. Мама была очень компанейской. Общение для нее всегда много значило. Каждое, даже мимолетное знакомство доставляло ей удовольствие. Мне кажется, она была создана, чтобы общаться. Мама испытывала одинаковое наслаждение от разговора с близкими, друзьями или от мимолетной беседы с прохожим по очереди, соседкой в тролейбусе, чем вводила в глупое смущение своих внуков, редко приезжающих к ней с Заполярья, и попросту непонимающих ее. У нее было много подруг, она умела слушать и сопереживать, была доверчива, и, когда ее о чем-то просили, делала даже больше, чем нужно, а испытывая незаслуженные «уколы», улыбалась с иронией, замолкала с чисто еврейским умиротворением и готовностью всегда простить...
Наконец, Мама приподнимает крышку, снимает газету и вынимает много-много капроновых чулок, которыми Папа затыкал пустоты. Вот она вытаскивает из ящика бутылку необычной формы с темным напитком, часы настольные из светлого, полированного дерева, покрытого лаком; долгие годы каждые полчаса они взбадривали меня веселым обзваниванием тонких, невидимых стучалок. Мама отдельно складывает карандаши, грифели, блокноты «Кох и Нор» (один с подписью отца до сих пор служит мне при телефоне) - любил Папа концелярские товары. Все в ящике было уложено очень аккуратно, как обычно делал Папа.
 Очередная посылка, я стою рядом у стола, жду. Чего? Сам не знаю. Но однажды, все-таки, дождался. Из кучи чулок вынырнул маленький пистолет.
 - Наверное, дамский,- Мама небрежно повертела его в руках и протянула мне.
Я осторожно взял и долго рассматривал, бесценный для мальчишки папин подарок в тонкой, черной кожаной кабуре, металлический, совсем, как настоящий, только боек бил не в ствол, а, почему-то, вертикально вверх. Долгие-долгие годы пистолет был моей любимой игрушкой. Спортивный – это я позже понял.Я часто вынимал его, подолгу разглядывал, нажимал на курок и слышал ответный звук, сухой, короткий, как удар монеты о стену при игре в биток. Я очень боялся его потерять, поэтому искал в комнате укромное место, чтобы спрятать. И однажды нашел: за спинкой прикроватной тумбочки. Да, собственно, и искать было проще простого. Маленькая квадратная комната на первом этаже п-образного дома, угловая, с постоянной громкой «музыкой» хлопающей темно-коричневой, выщербленной двери холодного подъезда. По разные стороны комнаты стоят две кровати, у двери слева шкаф, а в центре круглый стол с четырьмя стульями под огромным золотист0-желтым абажюром. Дверь нашей комнаты была напротив маленкой, полутемной кухни с газовой плитой, тремя столиками по числу соседей и ржаво-грязной, глубокой, металлической раковиной. Как наши мамы и еще две соседки умудрялись здесь мыть посуду, готовить еду для десяти ртов, не представляю... Так вот, в задней стенки тумбочки, где Мама и тетя Ида хранили свои мазилки, я обнаружил вверху отверстие, в которое хорошо влезал мой пистолет. Я и опускал его туда, обмотанного веревочкой, небольшой конец которой оставлял снаружи. И вот каждый день, когда сделаны уроки, я вытащу его, рассмотрю, поглажу, сниму с предохранителя, и часто-часто нажимаю на курок, а он так звонко крякает мне в ответ. Я любил эти звуки...
А посылок было много. Но мне, почему-то, Папа присылал больше музыкальные подарки, а может быть я просто не замечал того, что меня не интересовало. Первой «прилетела» губная гормошка с двухсторонним, каким-то насыщенным звуком, я всю жизнь возил ее с собой, пока не посеял. А однажды, когда выпал снег, Мама на санках привезла большой ящик, долго его открывала (Папа всегда забивал много гвоздей) и, когда крышка поддалась, я увидел огромную гормошку.
-Аккордион,- пояснила мне Мама,- смотри, это клавиши, они черные и белые, а темно-коричневая кожа в центре - меха. Я насторожился...
И по делу. Через несколько дней вечером Мама повела меня на Первую Мещанскую улицу. Шли недолго.Остановились у знакомого дома, который я каждый день прохожу по пути в школу. Поднялись на третий этаж. Дверь нам открыл маленький, сухонький старичок с белыми-белыми волосами. Быстро семеня ногами, он, приветливо показывая рукой, провел нас полутемным коридором, заставленным сундуками, ведрами, детскими санками, в просторную комнату, бОльшую часть которой занимало пианино у окна. Он о чем-то поговорил с Мамой и усадил меня за стол, сам сел напротив, вытер платком слезящиеся глаза, протер очки, внимательно посмотрел на меня и сказал:
- Сейчас я постучу пальцем по столу, ты внимательно слушай, потом повторишь...
Я прислушиваюсь и стучу...
- Еще...
Я повторил.
- Хорошо, - сказал старичок, повернулся к Маме и сказал:
- Годится и вполне...
Мама немного подумала и спросила меня:
- Ты хочешь научиться играть на гормошке, той, которую прислал Папа?
Категорическое, глупое «нет!» навсегда определило мою музыкальную грамотность. Потом я жалел об этом всю жизнь. Прошли годы. Я ни раз бывал в Ленинградской филармонии, слушал лучшие симфонические оркестры под управлением прекрасных дирижеров, хорошо помню Е.Мравинского, бывал на музыкальных встречах, лекциях, однажды даже прорвался в Москве в Большой театр на «Аиду» божественной «La Scala». Музыку я пытался понять, почувствовать, оценить, запомнить... Безрезультатно. Сейчас (думаю, не многие со мной согласятся) считаю: не занимаясь музыкой, не владея музыкальной грамотой, музыкальной школой невозможно понять, пронести ее, через свое сердце, услышать гармонию, краски, шум волн и ветров... О задумках автора и говорить не приходиться. Как в любом деле, где ты профан: чтобы вынырнуть, надо нырнуть. И не стоит строить по этому поводу никаких иллюзий. Именно поэтому, сегодня на певческой эстраде царит шоу нарядов, блуждающего яркого света и в центре – дергающегося, пластичного, разрисованного, окруженных полуголыми пасикавками, певца или певицы, которые по рыбьему стонут... Все делается для того, чтобы отвлечь от пения, голоса, слов, дать непонятливым, лишь яркую, красивую и, главное, легко воспринимаемую картинку... Сегодня так много групп, певцов, рвущихся к звездам, и так мало желающих спеть один на один со слушателем...
А мамам и папам я хочу прокричать: «Не слушайте своих детей, они не понимают, что хотят. Заставляйте всегда! Пусть пробуют свои силы в музыке и рисунке, в спорте и технике, везде, где возможно... И, чем раньше, тем лучше. Ибо, чем шире спектр увлечений, тем сильнее мы развиваем творческий потенциал ребенка. Только в этом случае  мир распахнет перед вашим чадом свои красоты, откроет новых друзей, расширит кругозор, проявит краски, подтолкнет инициативу, с целью познать прекрасное...
 Уверен – все Это приведет человека к добру, укрепит душевно и очень пригодится в жизни!»

       
       ПЕСНИ МОЕГО ХОЛОДНОГО МОСКОВСКОГО ПОДЪЕЗДА

       Первые песни, услышанные мною,- это зовущие, иногда веселые или настороженные, но всегда очень громкие, песни кино. Они, непонятливые, вихрем пролетали из одного уха в другое, уступая барабанным звукам пулеметных очередей, уханью взрывов, солдатским крикам. Это сейчас я понимаю: песни живут своей жизнью в нашем сознании, живут, чтобы эмоционально окрасить наши дороги и привалы на коротком пути.
 Однажды с Лешкой, певуном моего детства, мы посмотрели к/ф «Радуга». Это была лента, жуткая для детского сердца. Представьте: лютая зима, партизанское село, в холодную избу бросают партизанку с большим животом, пытают, соседка видит, как убивают собственного сына, мальчика – подростка, пытавшегося передать заключенной кусок хлеба, глаза немца в прорези прицела, кусок хлеба на снегу, младенец, наколотый на штык...
 И я не хочу больше никакого кино! Никогда... Лешка уже отчаялся упрашивать, но тут выходит новый кинофильм «Небесный тихоход» и я сдался, с остраской, но иду... Не помню содержания фильма, но песня, легкая, задорная, и сейчас звучит в душе: «...Пора в путь-дорогу, дорогу, дальнюю, дальнюю...» И война уже гляделась не такой страшной и подзабылась «радужная кровь»...
 Лешка, мой дворовой друг, старше меня, сам вдруг запел...
- Пойдем в «Перекоп», покажут «Падение Берлина», услышишь и мою песню... Я пою в перерыве,- как-то сказал он мне.
То, что нас пропустили без билетов, удивило меня больше, чем Лешка на сцене.
Чуть расставив ноги, он тихо, с детской улыбкой, объявил:
- «Грустные ивы».*
Сколько лет ему было? Девять? Десять? Высокий, худющий, с маленькими, серыми глазами и большими губами на овальном, как огурец, лице, с копной волос и длинными руками, которые он, когда пел, приклеивал к телу. Казалось мне, что он просто тянет, растягивает слова, то усиливая звук, то затихая. И не мог я понять, как он так переливчато, а временами пискляво это делает. На уроках пения в школе я всегда лишь полушопотом повторял слова, не понимая, что можно создавать, выдыхая воздух, свои, собственные различные шумы, звуки...
 Со временем я хорошо запомнил слова песен, которые пел Лешка, всегда стоял очень близко к сцене, готовый подсказать, ежели что... И первым начинал хлопать, когда он неловко, благодарно кланялся публике.
 В морозные или дождливые дни мы обычно сидели на холодных ступеньках нашего подъезда и до одури пересказывали друг другу фильмы, которые вместе только что посмотрели, а когда эмоции опустошали нас, я просил Лешку спеть. Он обычно становился у стены, прижимался к радиатору и, тихонько, по-настоящему объявляя, пел мне русские народные ...
Однажды я спросил:
- Где учат петь?
- Не знаю, - ответил он,- Я сам. Хочу и пою.
Лешка не стал певцом, не познал вершин творчества, закончил торговый техникум, работал, заведовал отделом мужской одежды в ГУМе ( помог мне однажды с костюмом). Потом спился мой друг Тля-Тля...
Наверное, все самое светлое и радостное он спел в детстве. Потом заморосило и вся жизнь стала непогодой, петь в которую ему было невмоготу.
На этом я хотел закончить, но вдруг вспомнил: одна мелодия из какого-то фильма, тронула мое мальчишеское сердце. Это была часть Двенадцатой симфонии Д.Шостаковича, которая грозно сопровождала ненавистные атаки фашистов. Помните: та-та-татата...

 * - Музыка М.Блантера, слова А.Жарова.

       ПЕСНИ СЕЛИГЕРСКОГО КОСТРА

 Августовским вечером в небольшой ленинградской квартире над картой Советского союза ( пройдет несколько лет и я повешу ее в наш заполярный туалет, чтобы маленькая Лешка изучала не только буквы) склонились головы молодых супругов, они пытаются найти тихое, «медовое» место. Вот Галина закрывает глаза, и, смеясь, тычет пальцем в карту, знаю, метит в Иссык-Куль...
 Промахнулась...Что делать? И молодая семья, почти два врача, теплым, летним вечером едут на озеро Селигер, в надежде провести остаток лета в уединении, а заодно, побывать в известном, природном заповеднике озер, уютных бухт и широких плесов, тихих заливов и упрятанных проток...
 В душной осташковской столовой официантка, у которой мы попросили совета, присела к столу и, поправив передник, переспросила:
- Турбазу? На озере их много, - и долго перечисляла...
Но уж, больно, понравилась нам своим теплым звучанием т/б «Никола Рожок»: будто кто-то на зорьке звал нас к себе...
А теперь, представьте: раннее утро, водную гладь, подернутую белесым туманом, полупустую палубу маленького, озерного трудяги, нас, одетых, как на городскую прогулку, с чемоданами, стоящих у правого борта, свежий утренний бриз и стаю кричащих селигерских чаек за кормой. Пасмурно. Скопища деревьев вокруг озера, будто тучные стада диких джейранов в сухое африканское лето, сошлись на водопое... Берега озера темны, таинственны... Вода у кормы, расступается с легким шипением, словно время, которое мы, молодые, счастливые, рубим, подталкиваем в ожидании...
 Гале и мне чуть за двадцать, мы спортивны, общительны и не привередливы.
Поодаль стоит пара ровесников...
Небольшое отступление и прошу простить меня за определенные научные сложности. Пройдет много лет, с Вадимом, врачом-рентгенологом, моим другом, мы займемся проблемами биологического возраста: ведь, у каждого он свой, отличный от паспортного, поэтому неизвестный. На основании точек окостенения (R-грамма кисти руки) и других данных мы определяли его, а, зная погодовые прибавки роста, могли легко рассчитать до какого «карниза» ты или он вырастет... Например, своему внуку Диме в 8 лет я предсказал:
- Вымахаешь до 193 см.
Ошибся. Сегодня он дорос лишь до 190см. Правда, еще не вечер - ему только 18... И многие тренеры по баскетболу были нам благодарны, ведь, предсказанный рост мальчугана, давал им возможность предусмотрительно готовить из будущих гигантов нападающих или центровых, из ребят пониже ростом - разыгрывающих или защитников. И очень жаль, что не оформили мы нашу находку в государственном комитете СССР по делам открытий и изобретений... К чему это я? К тому, что на прогулках с Вадимом, мы часто (в порядке опыта) пытались оценивать возраст прохожих, причем, наибольшую сложность представляла не наша визуальная работа, а выяснение истины... На что мы обращали внимание? Оценивали состояние кожи лица, шеи, цвет ушных раковин, насыщенность и извивы бровей ( чем старше, тем гуще они у мужчин и вопросительнее у женщин), осанку, походку. И сейчас я, думаю, ошибусь в оценке возраста на один-два года, не более...
Так вот, ребята тихо переговариваются. Парень, высокий, крепкий, широкоплечий с мягкими чертами лица, в очках, девушка обычного роста, полноватая, но очень подвижная. Парень подошел ко мне, прикурил. Слово за слово, мы познакомились, и Володя, узнав, что мы направляемся на турбазу, внезапно предложил:
- Давай вместе, вчетвером веселее, потом, я вижу, - он улыбнулся, взглянув на наши чемоданы, широко, понимающе, но не снисходительно, и это я оценил.
- Вы, похоже, не очень опытные туристы?
Мы с Галей еще посовещались: а стоит ли? И... согласились.
Небольшой жизненный опыт подсказывал мне: основа отношений незнакомых людей закладывается в первые десять-пятнадцать секунд общения и мне понравилось, что парень, прежде всего, одарил нас улыбкой, затем, сдержанно среагировал на нашу туристскую безграмотность, и, главное, предложил совместный отдых, приняв нас в ряды равноправных любителей природы.
Высокий холм, заросший лесом, с церковью на вершине встретил нас неожиданно за крутым поворотом.
- Это и есть «Никола-Рожок», - сказал Володя, когда мы ступили на латанную-перелатанную деревянную пристань, по обеим сторонам которой, легонько постукивая, теснились лодки.
Директор базы, невысокий, крепкий, загорелый мужчина лет 52-54, в легкой, голубой рубашке и коротких штанах, улыбчивый и неспешный, быстро определил, с кем имеет дело:
- Палатку, спальные мешки, посуду, продукты получите вон в том домике,- и он протянул руку.
- А, сейчас оформимся. Кстати, лодочный поход вас интересует? Нет? Тогда пройдите по берегу озера, стоянку быстро найдете, только советую: далеко не уходите.
Женя ( для Володи – Чиж ), Галя уже познакомились, верещат и хозяйствуют под раскидистым вязом. Галя перекладывает из чемоданов в рюкзаки одежду (большая часть будет лежать нетронутой), Женя просматривает продукты, посуду. И солидно нагрузившись, мы двинулись лесистым берегом озера.
 Знаю, красив Иссык-Куль, наша несбывшаяся мечта, но Селигер- подарок судьбы, с типично русским ландшафтом, тенистой замкнутостью лесов и кустарников, высоким облачным небом и водным, голубым простором, так любимым в России, он, счастливый, остался со мной навечно; и, когда в жизни было сумрачно, а на душе непогодно, я выходил из дома, вглядывался в небо и уже «памятью в те края облака плывут, облака»...
Мы идем по тропинке, вьющейся меж прибрежных ив, временами ее теснят огромные, серые камни, гладкие, как доисторические яйца, или она подбегает совсем близко к воде, которая лениво ласкает, легонько покачивает берег. Володя вышагивает впереди широко, уверенно, преодолевая небольшие припятствия, за ним бойко - Женя, не отстаем и мы.
 Прошли километра два. Уютная бухточка с небольшой полянкой на взгорке и лежащими на ней двумя обкореженными, толстыми стволами деревьев, следами костра между ними, показалась Володе вполне пригодной для нашей стоянки:
- Здесь,- сказал он коротко, снял рюкзак и пошел к воде,- да и островок прямо по курсу –красавец,- и закуривая, добавил,- мелочь, но приятна.
- Хорошее, чувствуется обжитое место,- сразу захлопотала Женя, осматривая следы костра.
Мы с Галей-молчаливые, послушные ученики, стоим, ждем. И вот уже под руководством Володи я ставлю полатку. Решили приладить ее поближе к воде под увесистой, небольшой сосной, которая через неделю ветренной, грозовой, августовской ночью переломится, ухнет на палатку, и чудом не заденет нас, пытаясь отомстить горе-туристам, за ранения, нанесенные ее стволу...
- Сегодня дежурим мы, - под топориный стук, налаживая костер, сказал Володя, - А, завтра ваше дежурство. Так и пойдем...
 Я не всматривался в ребят, не пытался разглядеть наших будущих друзей, так поступают все в молодости, но уже в первые дни оба показались нам спокойными, веселыми, даже душевно-родственными, доброхотами. Время это доказало. Мы будем переписываться, а я долго пользовать подарок Володи – зажигалку, и, вспухивая сигаретой, каждый раз вспоминать наш Селигер...
Прошел день. Девушки быстро нашли общий язык, только и слышались их голоса да взрывы звонкого смеха. Володя ненавязчиво учил меня туристским премудростям: готовить и хранить дрова, разжигать костер, мыть посуду... Видимо, с тех теплых дней я полюбил это нелегкое для многих действо. К вечеру, когда мы присели покурить, Володя сказал:
- Знаешь, отец мне говорил: «В самом затрапезном и скучном, кажется, деле можно и нужно находить добрые струны, тогда оно приносит радость и делается с удовольствием». Я, например под стук тарелок и звуки воды, думаю о прошедшем дне, что сделал хорошего, что надо будет предусмотреть, поправить. Да, завтра соорудим с тобой туалет, оборудуем его, как положено, чтобы с еловыми ветками было приятно поразмышлять...
 Он всегда, был чем-то занят, а когда отдыхал, тихонько пел, подсвистывая... И это мне грело душу, ибо я всегда боюсь молчаливых «с чертями». Единственным, чем может человек достойно рассказать о себе – это говором, а если он еще и поет, это дорого стоит...
Утром, Галя стала покашливать, уже вчера вечером жаловалась: першит в горле, видимо, продуло на катере. Она ежилась и куталась после завтрака у костра, хотя утро было солнечным, теплым. И решил я испытать один психологический прием, о котором вычитал где-то. Заключается он в том, что надо создать «якорь» по типу отвлекающего условного рефлекса.
- Дым костра, может непривычен, раздражает твои дыхательные пути, - сказал я ,- Сходите с Женей в лес по грибы, только не далеко...
- И пойте, чтобы мы слышали,- смеясь, добавил Володя.
Девушки с удовольствием засобирались. И, когда через пару часов они вернулись, набрав ведерко сыроежек, подосиновиков, даже три белых крепыша, Галя порывисто обняла меня, поцеловала:
- Я не кашляю, представляешь? Не ка-ш-л-я-ю... - весело звучал ее голос.
Похоже «якорь» костра подменил истинную причину, сумел обмануть молодой организм жены. А может помогли солнечный, сосновый лес, смоляной воздух или альвары можжевельника? Кто знает...
Славное было время, счастливое, солнечные дни будто висели в воздухе, плыли над нами, несмотря на частые пасмурности и непродолжительные, селигерские дожди. Я приспособился ловить рыбу на зорьке, не вылезая из палатки. Откину полог и наблюдаю прелести просыпающейся природы. Легкая озерная вода обнимает наш маленький пляж с золотисто-белым песком, а косые лучи утреннего солнца играют с моим поплавком, бросают отсветы на прибрежные рогозы. Улов? Конечно, мелочь и уха не душистая– награда за мои ленивые старания.
Сегодня снова наше дежурство. К семи часам надо разжечь костер, Галя приготовит утреннюю кашу, чай. Вчера вечером на базе мне достались последние шестьсот граммов говяжьего фарша. Сейчас они охлажаются в воде, ждут, чтобы я сделал нормальный, а не консервно-тушеный обед. И я постараюсь. Возьму фарш, замочу булку, натру лук, чеснок, картофелину и поджарю котлеты на подсолнечном масле, как Мама готовила. Может получится. Собственно, я и вырос, мне кажется, на одних котлетах, редко Мама готовила что-то другое. Поэтому и сейчас я отчетливо вижу: большую, черную сковороду на газовой плите, плотно прижатые друг к другу, дымящиеся, поджаристые котлеты, и себя-клопа,ожидающего желанной подачки от Мамы самых первых, еще горячих... Сестренка Люда говорит, что поэтому я до сих пор плохо жую, и вспоминает, что даже кость в супе я не грыз, а выстукивал, любил выбивать мозг...
И пятнадцать моих котлет с отварной картошкой пошли «за милую душу», в миг опустела сковородка. Потом был вечер и, конечно, костер.
 Разговор у костра поначалу шел робко, не смело, больше обсуждали «текущий момент», потом все откровеннее, открыто. Женя, приглатывая горячий чай, рассказала нам легенду про наш полуостров:
- Вон, островок перед нами, вы видели его днем. Его название « Разбойник», с ним и связана эта легенда. Точно. Я не выдумываю. Давно-давно высадились на нем разбойники, - она понизила голос, оглядела нас и продолжила,- Стали они строить планы, как напасть на прибежище одиноких. И решили разбойники совершить набег ранним утром, когда охрана соснет. Монах Никола узнал об этом и ночью затрубил в рожок, разбудил всех и атаку разбойников отразили... И появилось название-Никола Рожок. Хорошая легенда, правда?
Все согласились – не поспоришь... Да, и мирный огонь костра, скажу я вам, редко способствует даже легкому спору, поэтому, когда на следующий вечер Володя заговорил о Природе и Городе, поставив вопрос так: что важнее, нужнее, весомее для человека? Я сразу встал на сторону города и, сам удивляюсь, как спокойно и складно выдал:
- Город-это ухоженная, сделанная под человека земля. Так? Город – это музеи, театры, широкое общение людей...
Не дав мне закончить, Галя добавила, потянув разговор на командную встречу - два на два:
- Город – это еще и Родина, ее история, рукотворный взгляд в прошлое...
Большая любительница литературы, поэзии Галина эмоционально окрасила свою мысль. И я вспоминаю, как год назад, на летней практике в Карелии, мы шли лесной дорогой, догоняли ребят у водопада Кивач, и она читала мне стихи Дмитрия Кедрина... Читала так выразительно, с душой, будто воочию видела талантливых строителей, ослепленных царем, русских мужиков...
Володя снисходительно посмотрел на нас и вместе с облачком сигаретного дыма выдохнул:
- Природа, по-моему, естественне, здоровее, что ли...- Он сделал ударение на последних словах, - Она предлагает нам массу увлекательных дел, которые не приедаются, в отличие от городских,- он помолчал, подождал пока я поворошил костер и продолжил:
 - Искупаться, порыбачить, поохотиться, пройтись по лесу, просто посидеть у костра, спечь картошку в золе – это, конечно, не ресторанная еда, но все же... Давайте, положим на весы жизни ваши и мои предложения. Что...
 Тут его резко прервала Женя:
 - Хочу дополнить– походы по грибы-ягоды... И главное, ответьте, друзья, что ближе сердцу: городской ужин при свечах или чай у костра?- И, смеясь, потерла руки от удовольствия, а может, от предвкушения победы, не знаю.
 Мы с Галей переглянулись и после паузы я протянул Володе руку, признав весомее их аргументы. А он, чуть понизив голос, словно извиняясь, обидчиво сказал:
- Мы живем в Ленинграде, учились в школах... Я не помню, чтобы хоть кто-нибудь из учителей хоть один урок посвятил рассказу о нашем замечательном городе...
Помолчали.
Всю жизнь я любил спорить, диалектик, что делать? Но однажды был удивлен, когда Галя сказала:
- Знаешь, когда я обратила на тебя внимание? Увидела, как ты вчера спорил с ребятами...
Вот так! Значит, не я выбирал, меня просто «сосчитали».
В редкие теплые, солнечные дни мы купались в прохладной, озерной воде, барахтались, целовались, плавали, отдыхая на спине и глядя в бездонное небо...
Часто и, порой, с грустью я вспоминаю лодочную прогулку с Галей на о. «Разбойник» в последний наш день на Селигере. Внезапная гроза вспугнула нас и я, дурак, спешил к базе, отчаянно молотил веслами по воде, пытаясь быстрее убежать от водяных струй - истинных ощущений жизни...
На следующий день после завтрака мы пошли к храму на холме, который открылся нам при подходе. У старушки, стоящей в молитвенной позе у ворот, узнали, что полуразрушенный, жалкий, храм держится, каким-то непостижимым образом, раз в неделю идет служба. У хранителя мы попросили разрешения подняться на колокольню. И сверху озеро увиделось таким огромным, окружившим нас, плещущим у самых ног, будто, вот-вот готовым затопить маленький полуостров и нас вместе с церквушкой.
- Господи,сейчас затопит нас, - озабоченно, с остраской сказала Женя, глядя вниз.
- Ребята, Женя, я вижу... Это же самый настоящий рожок, наш полуостров. Смотрите! - Галя перегнулась через ограду, вертит головой по сторонам и смеется, широко, открыто, беззаботно, чуточку наивно, и повторяет, как ребенок:
- Рожок! Настоящий рожок!
Этим и запомнился мне этот день.
А вечером... С последними лучами заходящего солнца, когда все наполняется багряными отблесками заката и мирные тени деревьев, кустарников становятся загадочными, зовущими и будто веет первозданным хаосом, мы зажигаем костер, салютуем нашим предкам, эргастерам, которые в относительной безопасности впервые задумались у огня и через многие тысячи лет застоя, благодаря сказочному теплу двинулись вперед...
 Какой турист без палатки, а палатка без костра, а костер без песен?
Однажды, тихим, еще беззвездным вечером, когда солнце, не успев закатиться, спряталось за тучки у самого горизонта, и начали оживать и тихонько шуметь ветви шапистых сосен, ласкать своих соседок, игристым от влаги ветерком, а луна вот-вот должна выйти на сцену, к нашему берегу подошла лодка. Веселые восклицания, легкий смех и без всяких церемоний мы рассаживаем ребят и девчат, нежданно прибывших на наш огонек...
И, будто, спустился с небес, голос чистый, девичий :

       Миленький ты мой, возьми меня с собою,
       Там в краю далеком назовешь меня...
..................................
Подхватили... В этот теплый вечер я услышал песни человечные, легкокрылые, такие созвучные молодым сердцам, что, казалось, невидимая сила связывает всех поющих, единит и никому не хочется болтать, молчать, а только петь...

       Мама, мама, это я дежурю,
       Я дежурный по апрелю...
 ..................................
Еще подошла лодка. Сколько нас? 12?15? Молодое братство у селигерского костра, поет свободно, искренне, лишь вспыхивают на миг озаренные огнем костра легкие улыбки, добрые глаза, затаенные лики...

       Всю ночь кричали петухи
       И крыльями махали,
       Как будто белые стихи
       Они всю ночь читали...
       Когда любить уже нет сил,
       А оторваться трудно,
       Всю ночь, всю ночь,
       Всю ночь, всю ночь
       Не наступало утро...

 Песни сменяют одна другую, поразительные в своей мелодичности, простоте, обыденности, и забываешь о высокой философии слов, но с какой нежностью, чистотой мы воспринимаем их... И, простите за грубое сравнение, но лишь в двух ипостасях я вижу искренность в проявлениях человеческих чувств.
В азарте, когда желание выиграть потрясает игрока, вытряхивает его сущность «на люди»; и пении у костра, когда на лицах царит добро, уважение, душевность, а все вокруг кажется таким легким, защищеным, начисто лишенным грязи, обмана, предательства, что одолевают только приятные мысли... Огонь, ведь, любит интеллект, неспешное раздумье и песню... Это точно!

       ...Вы слышите: грохочут сапоги,
       И птицы ошалелые летят,
       И женщины глядят их-под руки,
       Вы поняли, куда они глядят...
       ...........................

У костра песни пронзают сердце, добрым светом разливаются в душах, словно омывает тебя чистая, ливневая вода, гладит легкий, вечерний ветерок, как ночной вздох присыпающего костра... Я вижу профиль Гали в его сполохах. Она была Овном, чья стихия – огонь. Может поэтому, она так любила смотреть
на огонь краславского камина, или редкие кострища, которые мы с Лешкой и Вадимом жгли в осенней, красно-желтой заполярной тундре. И грели нас ее грассирующий голос, плавная добрая речь... И я удивился, когда она вдруг стала подпевать:

       По рюмочке, по маленькой налей, налей, налей,
       По рюмочке, по маленькой, чем поят лошадей!
       Так наливай, студент студентке!
       Студентки тоже пьют вино,
       Непьющие студентки редки-
       Они все вымерли давно.
       Коперник целый век трудился,
       Чтоб доказать земли вращенье,
       Дурак, он лучше бы напился,
       Тогда бы не было сомненья.
       Колумб Америку открыл,
       Страну для нас совсем чужую.
       Дурак, зачем он не открылся
       На ннашей улице пивную.
       А Ньютон целый век трудился,
       Чтоб доказать тел притяженье.
       Дурак! Он лучше бы влюбился,
       Тогда бы не было сомненья.
       Чарльз Дарвин целый век трудился,
       Чтоб доказать происхожденье.
       Дурак, он лучше бы женился,
       Тогда бы не было сомненья...
 
Галя посмотрела на меня игриво, дескать, мы тоже кое-что знаем... И спросила хитро:
- Ведь, отдает романтизмом, да? Мне кажется чем-то напоминают песни пропетые. Помнишь, знаменитые «Кирпичики»?
Я промолчал. В коротких перерывах между песнями звенящая тишина, легкий шопот озерной волны, переплетаясь с простыми мелодичными звуками, рождают неповторимую картину у селигерского костра. А хор взрывается вновь:

       Ты ножкой двинула на леднике,
       Какао вылила в моем мешке,
       Связал нас черт с тобой, связал нас черт с тобой,
       Связал нас черт веревочкой одной...
       ...............................

Я иду с чайником подливаю горячий чай в кружки и кажется мне, будто все опьянели - лица источают тепло, глаза облиты радостью - от музыкальных звуков, кои добрыми ударами отзываются в их сердцах.
Прозвучали заключительные слова песни, короткую воздушность тишины вспорол гулкий удар озерного хищника. И снова плывет мелодия...
 
       ...Она по проволке ходила,
       Махала белою рукой.
       И страсть Морозова схватила
       Своей мозолистой рукой...
       ...................................

 Сегодня мы с Галей дежурим, поэтому я слежу за костром, Галя готовит чай, подпевает, старается. Ведь, для девушек песни так много значат. Разве не они во все времена составляли радости, огорчения, надежды - всю поэзию их жизни... Наверное, еще и поэтому никто из наших гостей не чувствует стеснения, неуверенности, что так естественно для нежданных гостей в городе...

И никто из наших гостей не чувствует стеснения, неуверенности, что так естественно для нежданных гостей в городе...

       Ах, война, что ты сделала, подлая:
       Стали тихими наши дворы,
       Наши мальчики головы подняли,
       Повзрослели они до поры...
       .................................

       - Это Окуджава, Булат Окуджава, бард,- прошептала Галя,-сочинитель песен и певец. Женя сказала, - добавила она в ответ на мой вопросительный взгляд. Пройдут годы. Настанут новые времена. Однажды глухой осенью наши командировки в Москву совпадут, и не могли мы не заехать на нашу благословенную, краславскую дачу. И вот мы сидим у камина, пощелкиваем арахис, вспоминаем песни селигерского костра и Галя говорит:
По сути Б.Окуджава, Ю. Визбор, А.Городницкий, А.Охрименко, А.Галич преподнесли подарки нашему поколению– свои песни, они пытались вырвать молодые души из пут производственно-политического песенного молчания, когда даже народные песни были редкостью.
А Селигерский хор ведет:

       Во дворе, где каждый вечер все играла радиола,
       Где пары танцевали пыля,
       Ребята уважали очень Леньку Королева,
       И присвоили ему звание Короля...
       ........................................
       .... Он протянет ему свою царственную руку...
       Я Москву не представляю без такого, как он Короля!
       .........................................

Я улыбнулся. Надо же... Я не помню радиолы, танцующих пар в нашем мещанском дворе, а Сашу, Сашу Кошевого... Он был намного старше нас, высокий, с открытым, добрым взглядом внимательных глаз. Однажды, когда я проигрался «в пристенок», он протянул мне пригорышню разноцветных, солютных кружков... Чем-то он был постоянно занят, увлечен... И кажется мне сегодня, что хрупкий, детский, игровой мир нашего двора, некое равновесие – его заслуга. Король был. Это точно!

       Милая моя, солнышко лесное,
       Где в каких краях встретишься со мною?
       Всем нашим встречам разлуки, увы, суждены,
       Тих и печален ручей у янтарной сосны...
       .........................................
 Солнце уже давно не золотит вершины сосен, потемнел шелковый песок. Догорает костер. Устали певцы. Лодки покидают нас. Над нами царит безмолвная вечность. Часто и неожиданно падают звезды и ты не успеваешь поиграть в добрую игру "загадай желание!" Да, и зачем, собственно, загадывать?
 
 Когда Галя ушла, в ее бумагах Лешка обнаружила стихотворение Николая Рубцова, переписанное ее мягким почерком, «Я уйду в Крещенские морозы»: «Я умру, когда трещат березы...». Видимо, она предвидела... И до сих пор каждый год пятнадцатого января едут к ней сослуживцы, чтобы вспомнить...
Мы очень разные остаемся в памяти. Что делать?
Ибо внутри каждого из нас дремлет неуправляемый артист, песенник. Вчера он был зол, как черт, сегодня смиренней голубицы, вчера молчалив, сегодня трещит без устали, как кузнечик, поет...
Для меня же никогда не забудется тот селигерский костер на взгорке, лодки, скребущие прибрежный песок, посиделки юных сердец, профиль Гали, и медовые голоса, вспарывающие темное небо...

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.