«В лето….. я был послан в Таргонополь с поручением Великого Князя сесть в тамошний застенок и сидеть в нём, пока не изымут, но пред тем убеждение полное получить, что посольство из пределов Таргонополя в нашу сторону вышло. Убедился я и сел. Только недолго пришлось мне в застенке своим здравием поступаться. Зашёл уже в утро третьего дня ко мне Тёмный Визирь и сказал: следуй за мною. Проследовали мы с ним без охраны мне положенной как узнику, а только с его дружиною в палаты роскоши неописуемой. Палаты те во дворце были, а дворец стоял в лесу. Да, к слову, леса стоящего, в этой сухой жаре нет никакого, потому тут любой лес сад. От тесноты людской всё происходит. Вокруг простор гуляет, но только в пустыне наипустейшей, полной лишь песка и странных больших коней с горбами. Видал в наших краях раз животин таких у башкирцев. Перемена телу к приятности случилась сразу, но душа сжималась и просилась назад в темницу. Как-то не так всё было. Застенок привычней….»
Экзамен проходил в доме бывшего Дворянского собрания. Последнее испытание и я свободен. Свободен полностью, останется только ждать целое лето, да заниматься чистой ерундой по оформлению положенных документов. Защита намечалась осенью. Диссертация была написана давно. Голова кружилась от счастья, когда выскочил из большущего зала, где проходило издевательство над нами, несколькими аспирантами, которые как наподбор оказались великовозрастными дядьками и тётками. Сходили в цветущий бестолковой, кустящейся, где попало сиренью, городской парк, выпили там по бутылочке пива, а потом вернулись выслушивать оценки. Меня это нисколько не волновало. Получилось так, как должно было быть: если не волнуешься, да ещё ничего не знаешь. Ожидать в таких случаях чего-то приличного точно не приходится, но меня и не вполне приличное «удовлетворительно» устраивало. Главное, что теперь я свободен до осени.
Попрощался с остальными страдальцами, бурно обсуждавшими куда двинуть отметить это дело, и просто пошёл в сторону своего дома, а для этого необходимо было пересечь парк, выйти к реке и повернуть вверх по её течению. Волнение охватило меня, никоим образом не связанное с пережитыми страданиями, а обусловленное лишь широчайшим видом, открывшимся мне будто впервые. По реке, наполненной здесь избыточной водой от ниже расположенного водохранилища, бежали настоящие волны. Они были много короче морских и, словно стыдясь своего бессолевого, лёгкого содержания, высоко вспучившись тут же опадали. По реке шёл белый пароход. Поворачивая уже на набережной в свою сторону, выглядывая интереснейшие для незамутненного заботой взгляда детали простора, я мысленно созрел для усиления своего счастья неплохим обедом с прохладной водочкой.
Сомнениям благого содержания и так отсутствующим не дал разгореться вход в ресторан, который, да вот же рядом, только поднимись по классического исполнения лестнице послевоенных времён с белыми чешуйчатыми вазами, наполненными анютиными глазками и окурками и окажешься в нашем провинциальном раю. Официантка, с которой я учился в техникуме, тогда ещё никаком не колледже, весело мне подмигнула и, вильнув более по привычке, чем в соблазнительных целях бёдрами, уплыла, чтобы нести мне бифштекс с грибами и рыбное ассорти, в котором несколько ярких шпрот обязательно утопнут в бледной от тонкости нарезки красной рыбе и крупно порезанной жирнейшей скумбрии холодного копчения. Для свежести восприятия, наверняка шпротины будут усилены солнечным ломтиком лимона и несколькими колечками цветного ярославского лука.
Круглый графинчик с золотыми полосками у горлышка появился на столе. Пришлось, не обижая серьёзный предмет невниманием, срочно отлить живительной влаги в такую же круглую, с такими же полосочками, рюмочку, объёмом грамм шестьдесят, на один хороший глоточек, за которым всё немедленно повторилось. Не успели принести мне остальной заказ, а ресторан наполнился шумом и гомоном прибывшей туристической группы с причалившего пароходика. Смотреть у нас в городе особенно нечего, но видно стоянку совместили с обедом. Честно сказать, я туристические порядки специально не наблюдал, но если в таком городке живешь, то невольно всё, что происходит, приобретает какое-то особое общественное значение.
Так моя бабка, от которой мне достался дом на горе, практически всю жизнь кормилась от этого туризма, бывшего годом лучше, годом хуже, но бывшего у нас всегда. Помню, как она мечтала открыть маленький музей старинного купеческого быта. Больно уж ей надоели собственные пирожки, не содержимым и вкусом, а корзиной и её тяжестью, да горой, под которую надо было её носить, встречая пароход. Совсем плохо становилось тогда, когда корзина оставалась тяжёлой и при подъеме в гору. В последние годы жизни бабка никогда не приносила ни единого пирожка домой, всё, что сохранялось у неё от торговли, раздавала бесплатно, когда надежды продать уже не было. Сам этого не помню, практически всё подробности мне рассказывала соседка.
Я приехал в город, когда бабушка уже умерла, а родители срочно пожелали продать её дом, им нужны были деньги. Я сильно на них обиделся, ведь дом бабушка берегла, не продавала и упорно отказывалась к нам переезжать в Москву. Дом завещала лично мне, но никто меня как поступить даже не спрашивал, будто дело уже решённое. Толчок был хороший для принятия кардинального решения. Так я оказался в нашем городе на реке. Перевёлся в техникум, с потерей, кстати, одного курса, отчего и загремел в армию по его окончании, не успев поступить в институт. Зато убедился, что ничто так не стимулирует получение знаний, как хорошая маршировка по плацу. Как только я вернулся, то тут же взялся за учёбу, свободно поступив на очень престижный факультет захудалого местного университета, по моему мнению, совершенно случайно существовавшего в нашем городе.
Почему говорю «свободно», да именно потому как свободно. У нас, так называемых рабфаковцев, не было никакого конкурса, а сдать на троечки экзамены на принудительных подготовительных курсах ничего не стоило. Да и какие там троечки, почти все пятёрки были у меня, только по одному, уж сейчас не помню по какому предмету, мои знания оценили на четыре. С чего я вдруг начал вспоминать своё появление в городе, непонятно, но напиток на голодное брюхо делал своё дело. Сидел и вспоминал. Вспоминал, как терял год за годом, задерживаясь, где только можно, на своём жизненном пути, и не забывал подливать в рюмочку. Университет я окончил на несколько лет позже своих одногодков. Бесконечные академические отпуска, которых так боятся не бывавшие в армии, меня не волновали. Кроме того, меня совершенно не беспокоила нужда, конечно, в общепринятом смысле этого слова.
В стране уже началась страшная чехарда, а я преспокойно сдавал половину большущего дома азербайджанцам, торгующим на местном рынке и не заметил неприятного влияния на жизнь всяких катастрофических увеличений цен. Больших доходов, разумеется, не имел, но голодным и нищим не ходил. Когда заходил в наш небольшой храм, всегда ставил своей бабке свечку и думал одно и тоже – мудрая была она и добрая женщина. Работать я остался в единственном нашем институте краеведения, который и так был набит выпускниками нашего университета. Хорошо, что никого не устраивала в нём зарплата, а то бы и этого места у меня не было. Работы в нашем городе год от года не прибавлялось, а убавлялось. Дослужился я до старшего научного сотрудника, но далее никак дело не шло. Нужна была учёная степень.
Учёная степень или ещё пара домов с азербайджанцами, но если степень зависела только от меня, то домов мне раздавать никто больше не собирался, а вот отобрать хотели. Отбирала дом моя бывшая жена, но, слава Богу, неудачно. Несколько лет, которые мы вместе прожили, я не считал совершенно выброшенными на ветер, но и радости от прошедшего не испытал. Хотя, если бы не вопрос о доме, то расстались бы мы вполне тихо, ведь детей у нас не было. Как-то и не заметил я, что уже приканчиваю рыбное ассорти, неизвестно как появившееся у меня на столе. Что же говорить о водке, она кончилась ещё незаметнее. Пришлось с появлением бифштекса, заказывать ещё один пузатый сосуд. В голове шумело, жизнь становилась всё более приемлемой, прошлое уже не давило, только лёгким грузом лежало плечах. Туристы сгрудились на выходе, страшно шумели, смеялись, щёлкали друг друга фотоаппаратами, то и дело сверкали вспышки, заставляя щуриться.
Чтобы не наблюдать за никчемным процессом, я больше смотрел в окно, иногда только опуская голову в сторону тарелки; в ней я навинчивал вилкой грибную подливку на мясо и, отправляя его в рот, тут же запивал водкой, почему не делал наоборот и не знаю. На другой стороне реки чаще всего я останавливал взор на трубе, жутко высокой трубе огромной котельни, которая снабжала паром весь городок, много меньший, чем наш, да ещё пару посёлков, а также фибровую фабрику, расположенную тут же рядышком. Брови сами у меня удивлённо поползли вверх, когда над котельной, работавшей всегда очень умеренно, вдруг взвилось совершенно чёрное облако дыма, и не отлетело от трубы, а стало собираться в чёрный сгусток, который всё темнел и темнел, а затем, на мгновение оторвавшись от неё, скрутился в какую-то точку и сгинул, будто ничего и не было. Я покрутил головой, посмотрел на реакцию публики, но с недоумением отметил, что все посетители из ресторана исчезли.
Взлетает вверх невидимый занавес. В стеклянные двери, входит и решительным шагом по ковровой дорожке направляется ко мне человек, одетый в чёрный костюм практически не отражающий свет. Впереди себя он гонит световой вал, так незадачливый отдыхающий в Сочи, гонит в штиль перед собой волну морскую надувным матрасом, и при этом кричит: я уплываю в Турцию. В ресторане никто не кричал, но вся посуда звенела тонким голоском, собираясь треснуть. Волны света раздвигались, уступали дорогу чёрной фигуре и с беззвучным ударом захлопывали возникший с тёмной пробкой проход уже позади этого светового буруна В горловине светового конуса двигалась фигура плотной чёрной кляксой. Ослепительно белый воротничок сорочки не портил никак чёрное впечатление от её костюма, возможно, благодаря очень высокой жилетке, почти закрывшей бордовый в золотой горошек галстук.
Человек прошествовал мимо всех пустых столиков и, вежливо мне кивнув, как старому знакомому, уселся напротив меня. Надеюсь, вы не будете, Максим Пелагеевич, возражать. Вопрос утверждал. Моментально у моего соседа на столе, пока я соглашался и машинально прикуривал новую сигарету, появилось несколько немного странноватых для нашего ресторана блюд. Больше я ничему уже не удивлялся, поэтому буду повествовать без лишних эмоций. В прозрачной толстой колбе бегало хорошее стадо крупных рыжих муравьёв, в колбу была вставлена стеклянная трубочка. На другом блюде красивым узором, повторявшим какой-то знак Каббалы, выложенный чёрной икрой, кровавили фарфор несколько ярко красных ягод, похожих на клюкву, но размерами с перепелиное яйцо. Появился также и бокал, явно преувеличенных размеров, с шипящей в нём минералкой, отчего-то покрывавшейся непрестанно зеленоватым дымком.
Незнакомец, небрежным жестом плеснул водку в мою очередной раз опустевшую посудину. И каким-то неестественно красивым движением, наполнил воздух перед собой, мгновенно карикатурно повторивший поперечные золотые ободки рюмки, разумеется, тем же напитком. Так-с, Максимчик, не пора ли выпить по-серьёзному, без дураков-с. Чёрный человек, быстро оглянулся вокруг, будто в поисках тех самых дураков, без которых собирался пить, чокнулся золотыми воздушными полосками с моей, так и продолжавшей стоять на столе рюмкой с отчётливо прозвучавшим прозвоном, и махнул. От души закусил чёрной икоркой, вводя в действие витую чайную серебряную ложечку неизвестного происхождения, и со свистом втянул в себя половину внутриколбочного муравейника.
Рекомендую, Максим Пелагеевич, очень полезно закусывать водочку ксерксами, лучший сорт в ваших краях, можно поспорить, дело вкуса, разумеется, ведь некоторые предпочитают термиты в такие моменты, но я консерватор. Зачем мне лишний протеин, ведь минуту в желудке, а где он, кстати? а потом всю жизнь на бёдрах, м-да-с…. Вам чувствую неудобно со мною разговаривать, так не молчите, можете, например, мычать, ведь, не далее как минуту назад, а простите, минуту двадцать две секунды назад, вы что-то мычали себе под нос, скорее всего первую жену вспоминали, так о первых жёнах обычно звучат воспоминания. Сдержу своих коней, не буду вас более смущать и представлюсь, меня зовут Амсъем, можно добавлять Жюль, Амсъем Жюль, к вашим услугам. Поскольку вы словно в рот воды набрали, а не серной кислоты как я, разъясню вам ситуацию.
Принёс я вам предложение, от которого нельзя отказаться. Теоретически, конечно, можно, но не советую пробовать. Разъясню и подробности, например, точно захотите спросить, так делают все неудачники и несчастливцы: «почему именно я?». Раскрываю свои карты. Карты россыпью разлетелись на столе, не попадая в закуску. Не мог я иначе поступить. Ведь вы поменяли своё отчество с Васильевич, на Пелагеевич, следовательно, получается, что для вас папой оказалась ваша бабушка, не скрою, очень достойная была женщина, очень. Если помните, Пелагея её звали. Таким образом, вы приписали себе появление от непорочного зачатия, не будем уточнять факт ли это, всегда важнее запись в паспорте, а она имеется. Я кивнул, зачем спорить, когда проверить это очень легко, любой спор имеет смысл только тогда, когда можно успешно соврать.
Раз вы согласны, я продолжаю: как зовут меня, вы теперь знаете, но огорчу, в документах это не отражается, а вот род занятий своих сообщаю – я издатель. Не вздрагивайте, из вашей диссертации, весьма, на мой взгляд, посредственной, я не собираюсь создавать вам монографию. Нет, это было бы слишком. Но некоторые моменты мне определённо нравятся, не в ваших текстах, а в биографии, разумеется. Сами посудите, ну что такое текст – буквы и всё, а меня всегда интересовала состав чернил. Другими словами, чем этот текст создавался и писался. Вы в своих текстах, простите, в годах, напутали так много, что я не мог мимо вас пройти, никак не мог. Именно такие писатели, меня и интересуют. Кому-то покажется факт незначительным, а вот я не пройду мимо него никогда, к примеру: неделю назад вы отправились, разумеется, в пьяном виде, замечу, это произошло именно тогда, когда вам надо было сидеть над учебниками философии, борясь со сном и включая мыслительный процесс, а вы, что делали, нет не отвечайте, рассказываю сейчас я, вы пили водку, да ещё дешёвую, что непозволительно, с эстетической платформы воззрения и даже опасно в вашей стране для здоровья, а потом вы отправились, отмечу ваше покачивание, к соседке Маше, живущей от вас через два дома в деревянном бараке;
так вы вошли в этот барак, сломав по пути три ступени, поднялись на второй этаж и предались любовным утехам с бедняжкой Машей, при этом и она и вы так кричали, что напугали старушку соседку, я ведь не случайно сказал, что дом был деревянный, какая слышимость в бывших бараках известно. Так скажите мне теперь как вам не стыдно так интенсивно спать с сиротой, вы, кстати, знаете, что Мария сирота? Нет, вот видите, даже не знали. Это ведь очень удобно спать с сиротой, никто не помешает, правда? Как мне не было страшно, неудобно и неуютно, согласиться с рассуждениями издателя, я не мог. Это глупейшая вещь на свете, выяснять какие у твоей женщины родственники, и есть ли они вообще, просто странно слышать такое от издателя, вы производите впечатление интеллигентного человека.
Впечатление ума не есть сам ум, а тем более интеллигентность - самое размытое понятие на свете - поэтому я вам прощаю, вы мне и понравились именно тем, что умеете грамотно ошибаться. Перейдём к делу. Я обладаю всеми рукописями в мире, но вот далеко не все у меня идут в дело, даже на растопку далеко не все годятся, но вот недавно в лето…. не буду уточнять какое, попала мне в руки одна записка, сильно она меня обнадёжила, ведь все мы тщеславны. Многое я в ней не понял, так как не силён в правильной интерпретации прочитанного, - всё какие-то свои мысли наезжают, накручиваются, да так, что и не понять, где то, что автор написал, а где то, что мне просто причудилось, от этой самой интеллигентности весьма ненадёжной, - вот и решил, а пусть мне перепишут, максимально упростив эту записочку, создав, так сказать, человеческий вариант сочинения. Что меня подвигло на такое – свойство моё одно, не всегда удобное.
Ладно бы читал и не так понимал – простительно любому. Читаю я, а строчки и буковки сами у меня перемещаются в нужном мне направлении и мысль первоначальную в угодную мне сторону исправляют, так это неудобно. Ведь и не помню к концу, а кто написал-то это всё, особенно возвращаясь к началу, может уже и я, а от честности с собой ох, как не хотелось бы отказываться; последнее можно сказать что осталось, да пред последним из сущих. Написанное по заказу уже не перемещается, представляете как удобно, правда, авторы не те всё попадаются, ну да не беда, нехватки в новеньких не ощущаю, нет, не ощущаю, потоком прут. Сложнее бывает, как раз из-за потока, выбор, но вы можете гордиться – вы мне подошли.
Частично, я вам объяснил причину своего предложения, а больше уж ничего и не добавлю, окромя условий, а они простейшие – вы пишете мне, а я оставляю вас в покое. Да, деньги…, материальная, так сказать сторона, да найдёте вы деньги сами, я их вам нахождение обеспечу, только пишите. На столе вспыхнул зелёно-голубой огонь и, прожигая скатерть, на стол легла «записка», исполненная на пергаменте, в сафьяновом переплёте, когда-то яркого, а ныне кровавого высохшего цвета. Знакомый уже огонёк мелькнул над исчезающими блюдами, повис на секунду искрящимися силуэтами сгоравших в зелени муравьиных тел, а вот сам Издатель исчез без какого-либо эффекта, просто исчез и всё.
Зашумела в дверях толпа туристов, засуетились родители одного мальчика, день рожденье которого справляли за соседним столиком, застучали его бедного, поперхнувшегося пирожным, по спине, а вокруг повис обычный ресторанный гул, который обычно дополняется только звоном нечаянно шваркнувшей по тарелке вилки или ножа. Свет в ресторане всё усиливался, а за окном мерк, окончательно превратившись со временем в сплошной синий полог. Ресторанный вечер, извлечённый звуком в распахнутые окна и двери на террасу, бушевал над рекою. Ночной бабочкой он проносился над водой и, казалось, присаживался на также шумевший проплывавший мимо пароход, освещённый как новогодняя ёлка.
Где-то в соседнем зале кричали «горько», а рядом за сдвинутыми столами чествовали чинушу, надоедливо похихикивая и рукоплеща, а я всё сидел, не в силах вернуться домой. Издатель тут был ни при чём. Никто меня там не ждал, в доме на горе, не ждали даже азербайджанцы, ведь они недавно рассчитались и пообещали вернуться с родственниками через месяц, такое бывает лишь раз в десятилетие, но бывает. Потягивая какое-то красное испанское вино, очень неплохое, но название которого точно завтра забуду, я почитывал рукопись. Ведь это оказалась действительно записка – книгу писали от руки - но видно, Издатель не шутил, когда говорил, что всё переделывает даже читая, ни по стилю, ни по указанным названиям в книге, я не мог определить к какому именно времени повествование относится, кроме зацепок в виде выражений Великий Князь или Чёрный Визирь, да явной ассоциации с Византией, то есть страной пребывания посланника князя, заложника, обеспечивавшего безопасность вражьего посольства к нам (да к нам ли???).
Исходя из некоторых соображений, неточной точкой отсчёта можно было считать конец десятого века, ведь как раз тогда Русь заключила мир с Византией, но многое не сходилось, например, язык и стиль. Я склонялся к самому предварительному выводу, что писал один из представителей «полян», небольшой ветви крупного племени славян – «лендзян». Некоторые из полян входили в окружение киевского князя Игоря. Однако, полно было и других всяких несуразностей в тексте, включая описание мест, животных, обычаев, во всяком случае, я быстро на это всё плюнул и стал просто читать, намечая мысленно варианты более доступного для понимания изложения, которые завтра же надеялся осуществить. Думаю уточнять то, что встретиться с Издателем мне хотелось только один единственный раз, сдать ему свой труд и расстаться навеки, не обязательно. Вот приблизительно, что у меня получалось.
«…. Застенок привычней. Едой и питьём обеспечен и там, и здесь. Волей невольной тоже. Ходишь по тропкам целыми днями, петляешь в чащах кустов разных, плодами отягощённых. Над головой деревья шумят, которые кронами, а которые будто крышами дырявыми – такие у них листья широкие и жёсткие. Стволы, тоже отличаются, те, что пониже, словно кадушки рассохлись, а те, что вверх вытянулись, те гладки, будто коры лишены. Запутаешься бывало так, что голова уж кругом идёт, а выхода из того сада вовсе нет. Если плутаешь по разумению стражей долго, то тебя находят и сажают в носилки – быстро мчат «домой».
А там и не рассказать, что делается. Девы прекрасные пляшут, музыканты стараются, можешь и прогнать их всех, если кручина накатит, а заставишь чтеца книгу тебе читать, сам лежишь, бормочешь что-нибудь своё, а он красиво так читает тебе, всё одно что, так и заняты оба каждый своим, а оба при деле. Кажется умер уже, но к вечеру встанешь, пройдёшься опять, на виды начнешь любоваться, опять заплутаешь, опять тебя обратно на ковры приносят. Так неизвестно сколько времени проходит. Чувства уже другие совершенно. На небо глядишь – тучек нет – противно оно тебе. Вдруг тучка появляется. Вист да висит и всё на одном месте – опять противно. Чтеца зовёшь, книгу у него отбираешь – картинки рассматриваешь. Быстро так надоедает это. Хуже, чем читать и слушать. Картины красивые, несусветного мастерства полны – не помогает это, противно и всё.
Птиц начинаешь высматривать. Оперение такое, что в глазах от цвета рябит. Не радует, утомляет. Стараешься напрячься, запомнить хоть что, всё одно что. Картинки в книгах, тучку на небе, плод вкусный, деву красную, забавную. Нет, не держит память ничего и мгновения. Всё исчезает, как только с глаз долой. Есть только один выход. Разнообразие во всё вносить. Во всё что можно. Гонишь одну деву, зовёшь другую. Гонишь одного чтеца, другого читать заставишь, вроде несколько дней это помогает, а потом опять всё плохо, да так, что хуже некуда. Пробовал и по несколько дев сразу и чтецов роли вычитывать по книге – ничего не помогло. Тоска смертная. О еде и вине уже ничего не говорю, это уже давно не действовало. Однажды так осерчал, что раба ножом ударил, а он возьми и умри. Хоть бы кто слово мне сказал, оглянуться не успел – раба заменили. Долго крепился, потом опять осерчал - уже и двоих прибил. Выдали мне саблю, как надсмеялись. Всех порубил. Новых привели.
Устал. Всех прогнал. Сижу теперь один. Еду велел приносить, когда меня нет. Закралась мне одна мысль в голову, закралась и сидит там как я в этом проклятущем саду. Уйти не могу, убить себя права не имею, посольство не вернулось ещё. Убью себя, нового потребуют заложника у князя, да ещё сдружение может сорваться. Это бы ладно – суд мирской, а что Бог скажет, когда на его суд предстану. Ведь и так постных дней пропустил неведомо сколько, со счёта сбился давно. Молюсь непрестанно, но даже самому страшно признать – не лежит душа к молитве, а разве такая молитва дойдёт до Бога. Как ни убеждаю себя, что не должен руки накладывать на себя, а не получается – всё во мне говорит: должен. Должен я себя убить, чтобы просто не жить, а уж подвёл там кого или нет, дело десятое. Жить не должен больше. Вот главное.
Как только решение это ко мне пришло, так сразу я успокоился. Все струны души словно рукой чьей сильной прижались. Тишина в ней установилась. Стал момент удобный выгадывать, да способ ухода определять. Недолго, но был я спокоен - теперь эти дни за счастье почитаю, но краткое, неустойчивое. Сразу закончу эту историю с жизнью. Не получилось и её отнять у себя. Как Феникс возрождался я. Что только не пробовал. Последний уж раз повис я на ветке с петлёю на шее. Уже знаю, что не получится ничего, но надеюсь. Подходит ко мне дева одна, златокудрая, меньше других я её от себя гнал. Говорит мне: смирись, Володислав, оставь шутки свои с телом, ведь пока ты в саду нашем, душа твоя бессмертна, а это непреодолимо силами человеческими к исправлению. Она же из петли помогла выбраться, ведь пора на ужин было идти. Повесть моя на этом пока заканчивается, писать не могу больше. Бог один наш всевидящий знает, как трудно мне было и это написать, а более сил у меня нет. Где конец, где развязка неведомо мне….»
Записи я делал, как только буквы не уплывали, но помогало мне сухое вино испанское, мозги чистило. Думаю, а ведь завтра, сколько не буду переписывать, лучше не будет уже, ведь это как крик чужой записывать, никакая редакция не поможет. Ночь уже в полном разгаре, луна по реке разбросала серебряные точки. В дорожку их не собрать, волна мелкая мешает. Словно ударило меня в грудь изнутри, выходи на волю, выходи отсюда. Кликнул я официантку знакомую, и та уж недовольна мной была, мало нас оставалось загулявших, а ей кассу сдать, да домой отправиться не терпелось.
Вышел, словно и не пил ничего. Воздух вокруг меня кружится, словно внутри шара я воздушного. Спускаюсь по лестнице, выхожу на дорогу прямую, ту, что к дому моему, а навстречу мне бабушка моя спускается с корзинкой, говорит: задержалась я сегодня, вот все пароходы пропустила, держи корзинку, тяжела она для меня, так тяжела…. Хотел ответить я, да некому. Один стою под мышкой фолиант, сафьяновый, в руках корзинка, с пирожками… Проверить решил, а с пирожками ли она. Тряпицу, что для сохранности тепла пирожкового на ней лежала, сдвигаю и вижу блеск, такой блеск, который у одного только металла и бывает….