Ее большие глаза смотрели на меня с непередаваемой осторожностью, пытаясь выразить смесь недоверия и нежности. Для меня осталось много загадок в этом взгляде, который я не в силах забыть. Я не мог свести с него глаз, и, подобно загипнотизированной змее, внимал этой бездонной глубине утреннего моря. Свои чувства я спрятал поглубже, чтобы не выдать волнение, но, мне кажется, мне не удалось сделать это. Она смотрела на меня с такой обезоруживающей простотой, что я стремился побыстрее умереть, чтобы ничто в этом мире не произвело на меня большее впечатление.
Она стояла и смотрела на меня, пытаясь что-то сказать своим взглядом, и в этой безмолвности я прочел желание видеть меня. Но был ли я прав? Я не смог дать ответ, и поспешил сменить обстановку. Когда я отвернулся, я услышал легкий вздох, и понял, что проиграл этот немой спор. Она попрощалась, глядя, судя по всему, мне в спину, и пошла в противоположную сторону.
Противоречивые чувства охватили мое сознание: с одной стороны, я был доволен тем, что все закончилось так относительно хорошо, а с другой – я явно огорчил ее, и это не давало мне покоя. Данное противоречие заставило меня еще раз вспомнить события того вечера.
Встретившись, около семи вечера на людном перекрестке недалеко от центральной площади города, мы начали не спеша прогуливаться в сторону реки, и, достигнув набережной, стали наблюдать за окружавшими людьми. Большинство их было безобразно в своей неестественности и вычурности: они старались произвести впечатление о себе как о чрезвычайно высоко воспитанных персонах, но делали это с такой отвратительной провинциальностью, чем обнаруживали свое сугубо обывательское и даже мещанское отношение к процессу существования. В прочем, город не был столичным, и такое поведение его обитателей было вполне объяснимо и даже поощрялось подобными им.
Посмотрев на десяток ни чем не отличающихся свадеб, обыкновенных в это время года на набережной, мы решили двигаться дальше, и пошли по набережной в сторону юга. На расстоянии около километра в сторону юга набережная прекращала свое существование, и нам пришлось свернуть в глубь города. То был не слишком отдаленный от центра район, который, однако, вечером выглядел несколько захолустно, видимо, в силу своей некоторой обветшалости. Идя по тротуару запыленной улицы и почти не разговаривая, мы, почти сорвавшись на бег, догнали подъезжающий к остановке трамвай и весело запрыгнули в него.
О, ты выглядела тогда так свежо и непринужденно, что я забыл рассчитаться за проезд! Твои глаза не оставляли мне ни единой точки для фокусирования взгляда кроме них самих.
Выйдя из трамвая, мы пошли вдоль ненавистного многими за относительную чистоту и удобного с точки зрения инфраструктуры парка, а, когда, миновав его, мы поднялись по склону улицы, ты была так неотразимо прекрасна, что я стоял на зеленый свет, а шел на красный, увлекая тебя за собой в это опасное путешествие по зебре.
Далее мы шли по довольно широкой улице и, наконец, вернулись в центр города, откуда, уже по прошествии часа собирались разъехаться по домам. Добравшись до центра и перекусив в кафе, мы добрались до обычного места наших расставаний, у входа в метро.
Сейчас, вспоминая события того вечера, я замечаю одну немаловажную для меня деталь: мы почти не разговаривали, а если разговаривали, то это касалось в основном того, за каким углом свернуть и что купить покушать.
Так проходил не один наш совместный вечер, и иногда нам не требовались слова, даже чтобы куда-нибудь свернуть. Нам не нужны были слова, и это было так прекрасно, что возникало желание разучиться разговаривать вообще. Люди, встречающиеся нам на пути, в большинстве своем казались нам серо-коричневой противной массой, с редкими яркими, но не менее безобразными. Все это серое безмолвие использовало слова чтобы подтверждать свое безликое существование и оправдывать свою порочность перед собой и перед точно таким же обществом, нисколько не нуждающемся в этих оправданиях, которые эти «люди» делали прежде всего для остатков своей не до конца еще заглушенной совести и в меньшей степени для «морали» общества. Тот, у кого не осталось даже остатков совести, и не было даже ростков воспитания, не стеснялся и помочиться посреди многолюдного парка или улицы. В прочем, среди себе подобных они чувствовали себя абсолютно безнаказанно и естественно. Однако, я не претендую на звания почти единственного человека без кавычек. Среди этой серо-коричневой массы были и не безобразные яркие пятна, и даже не яркие, но не вызывающие отвращения даже не пятна, а скорее точки, ибо было их ничтожно мало, ведь не все, что коричневого цвета, вызывает отвращение. То были истинно интеллигентные люди, разных возрастов и профессий, интересов и даже маний (под манией мной понимается сильно увеличенный в своих размерах интерес).
Я почти уверен, мы любили друг друга. И нам не нужно было слов, чтобы понять это. Объясняться в любви в словах вообще представляется мной пошлой прихотью дурного вкуса. И мы разговаривали только на те темы, которые имели наиболее материальный характер.
Любовь и преданность, и нежность, и страсть, и еще много чувств, не имеющих названия, но, несомненно, положительных я видел в твоем взгляде. И, конечно, не раз я видел в нем самое искреннее объяснение в любви и отвечал тебе таким же взглядом, и так было всегда, вплоть до того самого вечера, о котором я не смог забыть до сих пор.
В этот вечер ты подарила мне на прощание такой взгляд, в котором я увидел нечто новое, что заставило меня не отпускать его. Это новое привело меня в полное смятение, и я не знал, как на него реагировать.
Ты ушла, и этот взгляд – все, что ты оставила мне на прощание.