Рассказ
Шеф был похож на белого орла, когда нервно приподымал плечи, как бы поправляя съехавшую одежду, и чуть разводил руками, засунутыми в боковые карманы светлого плаща. Он приехал заранее к Дому журналистов, где проходила организованная различными правозащитными организациями конференция под названием: "КГБ вчера, сегодня и...", и уже порядком извелся, дожидаясь группы поддержки из центрального аппарата партии.
Когда активисты молодежной организации показались из-за забора, ограждающего пешеходный тротуар от реставрируемого здания, шеф вытащил руки из карманов, нервно поддернул вверх кистями рук плащ с боков и с раздражением прокричал:
- Быстрее, быстрее! Что вы ползете как мухи по стеклу?!
Бабочкин - руководитель молодежной организации, облаченный в темно-синюю униформу, подпоясанный портупеей и обутый в высокие хромовые сапоги - ускорил шаг до медленного бега и уже через несколько мгновений был возле шефа.
- Вы что, через кольцевую автостраду сюда добирались? - выговаривал шеф Бабочкину, вновь засунув руки в карманы и немного ссутулившись. - Все уже прошли в зал, а вы со своими плакатами подоспели к шапочному разбору!
Бабочкин не стал оправдываться, зная тяжелый характер шефа, и тут же начал распоряжаться, расставляя молодежь с плакатами у входа в Дом журналистов. Надписи на транспарантах гласили о предательстве участников конференции, о их продажности и предстоящей скорой расплате. Расставляя людей, Бабочкин краем глаза заметил подходящих к зданию принарядившихся делегатов и чуть успокоился.
Активист с мегафоном тут же стал во всеуслышание вещать о неизбежном наказании, которое постигнет всех предателей, а шеф, встав с противоположной стороны от входа, развернул плечи и стал похож на глыбу гранита в своем необъятном плаще длиной до середины голени.
Входящие - худощавый мужчина интеллигентной наружности с домой под стать ему - нервно поежились, замедляя ход и читая надписи на транспарантах. Поравнявшись с шефом, они тут же узнали его лицо, так старательно разрекламированное в средствах массовой информации за последние полгода не без помощи самих "демороссов", и, смутившись еще больше, быстро юркнули за стеклянную дверь. Было видно, как они, что-то говоря друг другу и оглядываясь на стоящих за стеклом пикетчиков, прошли контрольный пункт, показав свои пригласительные билеты милиционеру с автоматом.
Самохин, отсняв транспаранты и самого шефа, стоящего в стороне от всех с никогда не покидающим его начальником охраны - бывшим офицером КГБ, - умостил на своей груди два фотоаппарата в положении "готовность номер один" и заскучал. Интересные сюжеты не подворачивались, и ему оставалось только наблюдать, как жидковатый поток припозднившихся делегатов конференции проходит сквозь строй пикетчиков, встречаясь на десерт с самим шефом.
Вели они себя по-разному. Одни старательно читали все транспаранты: кто улыбаясь, а кто - не очень, иные, лишь мельком взглянув на угрожающие надписи, отворачивались прочь, но тут же натыкались на не обещающий ничего хорошего взгляд шефа.
Самохин внимательно всмотрелся в лицо вождя самой скандальной партии России, чем-то напомнившее ему лицо итальянского дуче Муссолини: тот же холодный взгляд, только не оливковых, а голубых глаз, и та же выпяченная вперед нижняя губа. Осторожно подняв камеру, сделав три шага вправо, чтобы выбрать лучший ракурс, Самохин "уложил" каменное лицо шефа в кадр, предварительно изменив фокус объектива, и щелкнул затвором.
За мгновение до щелчка он заметил, как шеф скосил на него глаза, не меняя выражения лица, а затем вернул глазам прежнее положение. Не зная, что попало в кадр: то ли скошенные в объектив глаза, то ли нужное выражение, Самохин задержал палец на спусковой кнопке, и аппарат плавно отщелкал три кадра подряд. Отметив левым незакрытым глазом отсутствие бликов, Самохин отнял камеру от лица и взглянул на заднюю стенку фотовспышки. Она была отключена. Следующий взгляд, брошенный на шефа, показал, что тот покинул свою прежнюю позицию, изменив, конечно же, и выражение лица.
Кадр пропал. Пасмурный апрельский день не даст возможности "вытянуть" изображение: слишком темно у дверей под огромным пандусом, а шефа не попросишь попозировать с нужным выражением лица. Смирившись с потерей, Самохин тут же кинулся к месту завязавшейся свары: шеф стал "дискутировать" с каким-то мужчиной в клетчатом пиджаке.
Плохо вникая в суть разговора, Самохин старательно кадрировал довольно динамичную сцену, попутно отмечая телеоператора напротив, который органично вписывался в удачную жанровую картинку: шеф спорит с политическим противником в окружении прессы и народа. Народ представляли собой члены молодежной организации в цивильной одежде. Другие - в униформе и в сапогах - держали в это время транспаранты, оставшись, к великому сожалению Самохина, за кадром.
Накал спал. Улыбаясь и похлопывая "противника" по плечу, шеф ласково спросил:
- Ну и что же плохого вам лично сделал КГБ?
- Мне - ничего, - уже успокаиваясь, ответил мужчина, но добавил: - Мой отец пострадал в свое время.
- Так то был другой КГБ! Эти молодые офицеры, против которых вы сегодня выступаете, еще не родились тогда!
Обменявшись любезностями, "противники" разошлись. Шеф, остывая после спора, вновь сделал орлиное движение плечами, разведя руки, засунутые в карманы плаща, чуть в стороны, как вдруг за спиной Самохина раздался голос:
- Смотри, блин: Жириновский!
Самохин резко обернулся: поодаль, шагах в десяти, стояли двое молодых людей лет двадцати - тридцати (точнее нельзя было определить из-за их крайне пропитого вида). Один из них вытянул правую руку с оттопыренным указательным пальцем в сторону шефа, а другой, недоверчиво ухмыляясь, готовился возразить.
Самохин, стараясь держать в поле зрения одновременно и шефа, и молодых пьяниц, сделал несколько шагов назад, предчувствуя назревающий скандал. В доли секунды он успел отметить, что свободная от держания транспарантов молодежь вместе с начальником охраны вошла зачем-то в стеклянные двери Дома журналистов, и шефу сейчас никто не поможет.
Самохину уже приходилось видеть шефа в драке, и он с интересом стал ждать развязки.
- Чего скалишься, мерзавец?! - проорал шеф, даже не взглянув в сторону начальника охраны. - Народ борется за справедливость, а ты с утра глаза залил и шатаешься по городу!
Было явно видно, что выпивоха испугался. Он сразу как-то подтянулся, опустив руки по швам и отступив на шаг назад.
- Как стоишь, подлец?! - продолжал орать шеф, все больше распаляясь, а тот, подняв обе руки на уровне груди в умиротворяющем жесте - ладонями вперед, - промямлил посвежевшим голосом:
- Да я ничего, просто товарищу сказал...
Товарищ его глупо улыбался, не приходя в сознание. Они или выпили разные дозы, или были в разной весовой категории.
Шеф отвернулся, удовлетворенный ответом, а Самохин вновь стал сокрушаться. Отойдя подальше, чтобы снять жанровую сцену, он упустил возможность запечатлеть необычайно жесткое лицо шефа крупным планом. "Хоть вдвоем работай", - подумал он, вновь отключая вспышку в режим ожидания.
Услыхавший тираду шефа начальник охраны оставил фанерный щит, который он вытаскивал вместе с молодежью из холла Дома журналистов, и бросился на помощь, однако, увидев, что инцидент исчерпан, вновь вернулся к щиту.
- Вот здесь его поставьте, лицом внутрь, - скомандовал он.
Подошедший Самохин увидел, что фанерный щит - это афиша, извещающая о теме конференции. Щит стоял внутри холла лицом к стеклу, и всем входящим сразу бросалась в глаза надпись: "КГБ вчера, сегодня и...", а теперь у входа никакого объявления не было, и шеф встретил следующего делегата новым "приколом".
- Вы на конференцию идете?
- Да, - недоумевая ответил ему мужчина профессорского вида с бородкой и в очках.
- Зря идете, - не меняя серьезного выражения лица, сообщил ему шеф дружеским тоном. - Ее отменили.
- Как отменили? - опешил "профессор".
- Отменили и все! - парировал шеф, не вдаваясь в подробности.
- Кто отменил?
- Наша партия. А делегатов всех в Лефортово отправили, - произнес шеф, улыбаясь, а "профессор", досадуя, что попался на подначку, стушевался и юркнул в дверь, оставив последнее слово за шефом. Следующему делегату - толстяку с неимоверно красным лицом и синим галстуком - шеф свою находку интерпретировал уже иначе.
- Конференция перенесена в другое здание, - заявил он сразу в лоб.
- Куда же? - поинтересовался толстяк, старательно отдуваясь.
- В Лефортово!
Толстяк сразу не понял, хотел спросить что-то, но тут до него "доехало". Он всмотрелся в шефа, изменившись в лице, оглянулся на транспаранты и молча пошел ко входу.
- Владимир Николаевич, снимайте! - обратился шеф к Самохину, и тот, дернув пальцем выключатель фотовспышки, брызнул светом в лицо толстяку.
Затвор не сработал - камера была отключена.
- Ваши фотографии мы передадим куда надо! - заботливо успокоил толстяка шеф, и Самохин понял, что фотография не обязательна.
- Владимир Николаевич, вы снимайте всех подряд, а мы их пугать будем, - весело предложил шеф Самохину, а тот, также улыбнувшись, возразил:
- На всех пленки не хватит.
- А кто говорит, чтобы снимать их по-настоящему? - удивился шеф. - Делайте вид - и достаточно!
Дальше все пошло как по маслу. Шеф пугал делегатов, Самохин делал вид, что снимает, вхолостую бликуя вспышкой, а делегаты конференции старательно прикрывали лица. В комплекте с транспарантами и вербальными угрозами посредством мегафона все представление выглядело получше постановок многих экспериментальных театров, неимоверно расплодившихся в Москве за последнее время.
В мерный ход сценария вмешался молодой человек в штатском крепкого телосложения. Выскочив на улицу, - очевидно его кто-то предупредил из вошедших - он изумленно уставился на место, где ранее стояла афиша конференции. Оглянувшись по сторонам, он увидел фанерный щит, приставленный в стеклянном закутке множества закрытых входных дверей и демонстрирующий свою заднюю неприглядную часть вместо фасада. Попытка водрузить щит на место закончилась неудачей: подоспевшие члены молодежной организации настучали непонятливому крепышу по ребрам, а бумагу, натянутую на щит, оборвали и кинули наземь. Через несколько секунд было видно, как молодой крепыш - очевидно, охранная служба конференции - горячо спорил с не соглашавшимся милиционером. Вышел он минут через пять со своим товарищем, тот тоже был в штатском.
Самохин старательно ловил момент начала драки, но второй охранник оказался порассудительней и благоразумно убедил первого не ввязываться в конфликт с десятком крепких ребят.
Все утихло. Два охранника - один взвинченный, а другой спокойный - ушли восвояси.
Самохин порылся в обрывках афиши конференции, отыскал кусок, где наиболее нагляднее было видно, какая афиша изорвана, бросил его под ноги надписью вверх и попросил Бабочкина встать на него своими хромовыми сапогами.
Готовясь к съемке, он заметил, что мелькавший ранее у него в кадре телеоператор встал за спиной и чуть справа. Закончив снимать, Самохин ревниво поглядел на длинного худого оператора с японской камерой в руках. Получив себе в награду лишь сапоги Бабочкина с обрывком афиши, Самохин с завистью смотрел, как тот водил камерой, изменяя фокус и ракурс, постепенно раскрывая будущему зрителю суть происшедшего.
"Ничего не поделаешь - разные жанры", - подумал Самохин и успокоился.
В это время шеф, поглядев на часы, вытащил из кармана плаща какую-то бумажку и наигранно удивленным тоном произнес:
- Смотри-ка! А у меня пригласительный билет на конференцию есть!
Отдав скинутый плащ в руки начальнику охраны и помахивая бумажкой, он направился к стеклянной двери, которую предусмотрительно открыл кто-то из молодежи. За ним следом двинулись начальник охраны, Палыч - профессор из Петербурга, теоретик государственного национализма - и Самохин, придерживая рукой болтающийся на боку кофр.
Милиционер даже не взглянул на протянутый шефом пригласительный билет, а на пригласительный Палыча, какое-то краснокожее удостоверение начальника охраны и самодельное удостоверение Самохина он взглянул скорее для порядка. Все четверо благополучно миновали контрольный пункт, оказавшись в холле Дома журналистов.
Самохин в который раз похвалил себя за находчивость. Ему уже не раз приходилось пробиваться на всевозможные тусовки и митинги, а партийный билет помогал только в том случае, когда нужно было проникнуть на мероприятия родной партии или коммунистов - ее союзников на данный момент. Когда же надо было просочиться на более серьезную пресс-конференцию, то партийный билет не срабатывал. Тогда он придумал себе удостоверение, которое сварганил на компьютере приятель Серега, вклеил туда цветную фотографию, поставил круглую печать центрального аппарата партии и заламинировал в пластик, пробив отверстие для серьги.
Теперь удостоверением, где было написано, что Самохин является корреспондентом издания "Либерал", можно было пользоваться или обычным способом, каждый раз вытаскивая его из кармана, или, повесив документ на лацкан куртки.
Обычно проверяющие не задерживают надолго взгляд ни на надписи, ни на печати, обращая свое внимание на фотографию, а внешность Самохина - длиннющие волосы, забранные сзади в хвост и небритая физиономия - позволяла предположить в нем даже иностранного журналиста.
Конференция проходила в зале на втором этаже, и шеф с провожатыми неспешно двинулись по широкой лестнице вверх. Поднявшись, все трое оказались у дверей в зал. Самохин держался чуть поодаль, стараясь ничего не пропустить.
У входа стояли известные два товарища. Один -тот, которому досталось по бокам - встал в дверях, где была открыта лишь одна створка, намертво, а другой - посмышленее - отступил на шажок в глубь зала.
Снимать было неудобно. Сзади были видны лишь три мощные спины: Палыч был таким же крепким мужиком как и шеф с начальником охраны, а сбоку была хорошо видна лишь хищно-веселая физиономия шефа, подкрепленная гранитным фейсом начальника охраны, но не было видно смельчака, вставшего на пути урагана.
Первым к обработке несговорчивого охранника приступил шеф.
- Пропусти-ка, любезный, у нас пригласительные есть, - проворчал он миролюбиво, ткнув бумажку в нос охраннику.
- Я вас не пропущу! - сиплым от волнения голосом заявил отважный страж, глядя прямо в глаза шефу и не обращая внимания на уткнувшуюся ему в нос бумажку.
Самохин вспомнил вдруг историю, когда он и его два товарища-одноклассника пробрались в городскую оранжерею, чтобы нарвать цветов к восьмому марта, и были схвачены бдительными работниками оранжереи.
Желая позабавиться, те закрыли пионеров в служебном помещении и приказали снять пионерские галстуки. Самохин с еще одним товарищем беспрекословно скинули с себя знаки принадлежности к славному передовому отряду школьников, а третий заартачился, отказавшись сделать это, и не подпустил к себе никого, пытаясь защититься всем, что оказалось у него под рукой. Встретив неожиданный отпор, рабочие огорчились и отпустили трех пионеров - одного с почетом, а других просто так, вернув их галстуки как тряпки.
Прошло много времени. Самохин с молодых лет стал ярым кухонным антикоммунистом, но объективная человеческая ценность Сергея - так звали того настоящего пионера - не девальвировалась от этого, а только с годами еще больше возросла. В последний раз Самохин видел Сергея уже офицером, и сейчас невольно сравнивал молодого крепкого охранника, осмелившегося встать на пути у шефа, со своим бесстрашным другом детства.
Пока Самохин рылся в своей памяти, не забывая искать удобный ракурс (впрочем, без успеха), события развернулись нешуточные. Начальник охраны наступил своей обширной ступней на носок правого ботинка смельчака и обхватил его запястья своими железными ладонями. Тот попробовал вырваться, но у него ничего не получилось.
- Ну-к вдарь ему по ребрышкам, - дружелюбным тоном попросил начальник охраны Палыча, но пока тот приноравливался с какой бы стороны "вдарить", шеф быстро, почти не размахиваясь, провел три удара кулаками: один в правый бок, другой в левый и третий в солнечное сплетение.
Смельчак задохнулся, попытался вырваться еще раз, но начальник охраны не отпускал его. Получивший еще один удар подоспевшего Палыча и отпущенный вдруг начальником охраны, парень сделал несколько судорожных шагов назад, сбив при этом своего бестолково метавшегося товарища, и привалился спиной к стене. Глаза его выкатились из орбит, он тяжело дышал, присев на корточки и сложив руки на животе.
Тройка богатырей устремилась в зал. Самохин, взглянув на ходу в лицо пострадавшему, устремился за ними.
Парень не был похож на Сергея.
Зал, рассчитанный человек на четыреста, был почти полон. Всюду сидели люди особого склада, рабочей косточкой здесь не попахивало. В центре стола сидел сухощавый армянин с продолговатым лицом, в нем Самохин узнал Григорянца - учредителя фонда "Гласность". Из остальных, сидящих в президиуме, знакомым (заочно), оказался лишь писатель Войнович. На трибуне кто-то скучным размеренным голосом бубнил что-то, скорее всего, неинтересное, иначе лица слушателей не были бы такими сонными.
Ворвавшийся шеф оказался для заскучавших делегатов чем-то вроде электрического шока. Докладчик, увлеченный читкой своего скучного доклада, похоже, даже не обратил внимания на шумное появление шефа, но слушатели, до того момента скучающе елозящие глазами в поисках интересного объекта, сразу задергались, и по залу пронесся единый вздох: "Жириновский!"
Тут докладчик, внезапно обнаружив, что в зале появился еще один объект внимания помимо его доклада, уставился на шефа с открытым ртом, а Григорянц, невольно приподнявшись со стула, застыл в позе, достойной заключительной сцены бессмертного "Ревизора".
- Мерзавцы! - гремел возмущенный голос шефа, помахивающего пригласительным билетом. - У меня такой же пригласительный билет как и у вас! Я тут с вами подискутировать пришел, а вы мне - руки крутить!
Он зачем-то задрал левый рукав пиджака ( очевидно, чтобы ясно было, какую руку ему "крутили") и медленно дефилировал перед первыми рядами кресел, заботясь, чтобы телеоператорам удобно было передвигаться вспять, снимая его.
В проходы между креслами выскочили самые ретивые и бросились вниз: зал был расположен амфитеатром, и задние кресла находились значительно выше передних. Вокруг шефа образовался пульсирующий рой из возбужденных холериков, дождавшихся, наконец, пищи для своих неуравновешенных потребностей. Каждый из них спешил крикнуть что-то обидное в лицо переставшего возмущаться и уже счастливо улыбающегося шефа, но, тем не менее, все старались держаться вне досягаемости его длинных и сильных рук.
Докладчик совсем завял и сосредоточенно собирал в кучу разрозненные листки своего доклада, председательствующий Григорянц, оставаясь в своей нелепой позе, увещевал коллег в микрофон:
- Сейчас же оставьте его! Он специально пришел, чтобы сорвать нам конференцию! Садитесь на свои места!
Никто его не слушал. Кто-то оставался на своем месте, с интересом наблюдая неожиданно привалившее зрелище, кто-то бегал вокруг возмутителя спокойствия, стараясь уязвить его, и тем самым еще больше накаляя ситуацию, а кто-то молча сидел, сосредоточенно ожидая неизбежной развязки.
Шеф одолел авансцену перед президиумом и направился вверх по дальнему проходу, заранее выбрав пустующие места. Рядом с ним, почти на самой верхотуре, расположились начальник охраны и Палыч. Самохин уселся в том же ряду, но с другой стороны прохода, чтобы всегда быть готовым сорваться с места по первому требованию.
Зал постепенно утихал. Рядом с шефом крутились самые неугомонные. Один из них, стоя шагах в трех от виновника скандала, самозабвенно орал, брызгая слюной:
- Вы все не понимаете! Нам жизни не будет, если он придет к власти!
Остальные отнеслись к его откровению довольно прохладно, только шеф согласно кивал головой, лучезарно улыбаясь и старательно уворачиваясь от брызгающей изо рта обличителя слюны.
Наконец председательствующий овладел ситуацией и все успокоились. Было поставлено на голосование выдвинутое кем-то предложение о выдворении шефа из зала. "За" проголосовало около тридцати процентов присутствующих, "против" - один, воздержавшихся, как ни странно, не оказалось.
Повисшая после окончания голосования тишина была прервана громким вопросом шефа:
- А кто меня выводить-то будет?
- У нас есть охрана! - неуверенно пригрозил Григорянц.
- Не забывай, что у меня тоже охрана есть! - бросил в тишину шеф и добавил: - Ты вообще у меня на параше гнить будешь, уголовник!
Зал безмолвствовал.
Подсевший к шефу Самохин поинтересовался:
- В суд не подаст?
- А за что в суд подавать? - удивился шеф. - Я правду сказал. Он в свое время осужден был по уголовной статье и гордится этим.
Течение конференции постепенно вошло в прежнее русло и на трибуне показался любимый на Западе писатель Войнович. В соответствии с темой конференции он стал рассказывать о том, как в тысяча девятьсот каком-то году с ним беседовали два коварных офицера КГБ в номере гостиницы "Москва" и угостили его сигаретой, от которой, по словам писателя, он в течение чуть ли не года чувствовал себя каким-то ненормальным.
- Да ты и сейчас не лучше выглядишь! - громко, на весь зал резюмировал шеф, улыбаясь.
Зал промолчал. Лишь кое-где послышались смешки.
Войнович смешался, но, рассудив, не стал отвечать на выпад и продолжил рассказ. Страдая синдромом Горбачева, он в своих отступлениях так далеко забрался, что потерял нить повествования и, чтобы выйти из положения, обратился к президиуму:
- Я, наверное, превысил регламент?
Уверение Григорянца в неизменном почтении к маститому писателю было мастерски заглушено выкриком с места.
- Ну конечно же! - радостно согласился шеф. - Слезай с трибуны! Не видишь? - уснули все!
Наученный горьким опытом, зал безмолвствовал.
Пока Войнович закруглял свое распавшееся на куски повествование о коварных кэгэбэшниках, к столу президиума проплыла припозднившаяся Галина Старовойтова. Она с достоинством пронесла свою мощную фигуру за спинами членов президиума и уселась на свободное место рядом с Григорянцем, основательно умостив свой бюст на почетной столешнице.
Хмурый Григорянц что-то сказал веселой Старовойтовой и улыбка сползла с ее лица. Она беспокойным взглядом окинула зал, но, не увидев того, что искала, вновь обратилась к собеседнику. Тот, подняв глаза, подсчитал ряды и кресла, проинформировал соратницу, и Старовойтова встретилась взглядом с шефом. Он улыбался.
Самохин, наблюдавший за шефом, заметил, как тот напрягся, поглядев на часы, и приготовился сам, приведя аппаратуру в "готовность номер один".
За пять минут до полудня, когда конференция готовилась прерваться на обед, шеф взлетел со своего места, быстро подбежал к микрофону, стоящему в проходе, и начал говорить.
Сначала он обвинил конференцию в отсутствии демократизма за отказ в предоставлении ему слова, затем высказал все, что думал об этой конференции и ее организаторах. Все снова встало вверх дном. Вокруг шефа вновь образовался рой истерически визжащих людей. Григорянц делал какие-то пассы радиооператорам, сидящим за киноокошками в задней стене зала, пока, наконец, те, уразумев команду, не отключили все микрофоны.
С таким успехом можно было попытаться заглушить вой ураганного ветра милицейским свистком. Шеф не говорил, он глаголил, иногда, правда, срываясь на фальцет. Голос его прекрасно обходился без усиления. Уже закончив свою обличительную речь и продвигаясь к выходу, он походя отвечал на колкие выпады своих противников.
- Тебе КГБ заплатило, и ты отрабатываешь свою зарплату! - кричала какая-то довольно симпатичная дама.
- Неправда! - обезоруживающе улыбался в ответ шеф. - Не заплатили. А я бы взял. С удовольствием взял бы хоть у черта, так ведь не платят же!
Женщина, не отходя ни на шаг и не зная, что еще сказать по этому поводу, молча протянула шефу пригласительный билет на конференцию и авторучку, а тот, ничего не спрашивая, поставил свой автограф на обратной стороне.
Уже спускаясь по лестнице вестибюля, Самохин услыхал за спиной женский голос.
- Владимир Вольфович, куда же вы? Мы уже милицию для вас вызвали!
Самохин обернулся: их догоняла запыхавшаяся Старовойтова.
- Ты бы лучше себе скорую помощь вызвала! - бросил, не останавливаясь, шеф и обозвал Старовойтову словом, значение которого некоторые переводят как уровень интеллекта, кое-кто считает диагнозом, ну а Самохин убежден, что это - менталитет или даже образ жизни.
Окруженный соратниками, шеф покинул Дом журналистов.
У входа в здание уже не было пикетчиков. Озабоченные москвичи спешили по своим делам, не обращая внимания на трех крепких мужчин, вышедших из Дома журналистов. Пока один из них надевал огромный светлый плащ, к нему подошел худощавый парень в кожанке и джинсах с двумя фотоаппаратами на груди, с большой репортерской сумкой на правом боку, и что-то спросил. Мужчина в светлом плаще, рассмеявшись и махнув рукой, односложно ответил, трое сели в стоявший рядом автомобиль и уехали.
Оставшись один, парень в кожанке аккуратно уложил фотоаппаратуру в кофр, висящий на боку, и закурил. Из открытой двери стоящего рядом автомобиля доносился проникновенный голос хорошо известного актера.
- Да! Да! Нет! Да! - приятно ворковал народный любимец на новом жаргоне, заменившем на время русский язык многим ополоумевшим политикам.
Виктор Новосельцев. Июнь 1997года. г.Буденновск.