... плавно спланировав, опустился ему на колени. Он долго смотрел на него, словно пытаясь понять в чем секрет его внутреннего свечения, затем осторожно накрыл ладонью и, не ощутив под ней тепла, а только прохладу замерзшего на осеннем ветру листа, поднес его к губам и зачем-то начал согревать дыханием. Впрочем, наверное, он не отдавал отчета своим действиям. Казавшийся поначалу крохотным очаг саднящей боли где-то внутри, все более разрастался, будто разгорался раздуваемый ветром язычок пламени. Пытаясь остудить этот внутренний жар и навести хоть какой-то порядок в своей голове, он по укоренившейся за годы инженерной работы привычке стал шаг за шагом прокручивать цепь событий уходящего дня.
Начало было мутным и темным. Приехав накануне заполночь: с вокзала - в убогую провинциальную гостиницу, где пахло плесенью и остановившимся двадцать лет назад временем, и где на третьем этаже для него был забронирован номер с обшарпанным полированным шкафом, скрипучей кроватью и застиранными простынями, он сразу улегся спать. А с утра в беспросветную рань старчески задребезжал склеенный скотчем телефон, и ему пришлось, наскоро приведя себя в порядок, бежать вниз, где ожидала присланная за ним машина. Когда он увидел этот “персональный транспорт”, отказываться было поздно. Поскольку в кабине, не считая водителя, уже сидели двое настороженных и явно не желающих уступать свои места рабочих в одинаковых серых бушлатах, он, чертыхаясь на свою обязательность, обреченно полез в лишенное окон металлическое чрево фургона, именуемого в народе “буханкой”.
Внутри был хаос, мерзость которого окроплял жиденький свет, выделяемый маленькой неприкрытой лампочкой, на передней стенке фургона. Ржавые обрезки труб, две помятые обшарпанные канистры, грязный ящик заваленный каким-то неказистым инструментом, болтами, хомутами, скобами, засаленные тряпки, пара телогреек, стоптанные кирзовые сапоги, куски пакли, лопата, а посреди - грязно-зеленый стул на тонких металлических ножках с фанерными сиденьем и спинкой. Он-то и оказался его пассажирским местом. “Дык, ехать можно”, - ласково сообщил ему маленький остролицый водитель. Раздался лязг запираемого снаружи замка, затарахтел двигатель, и они поехали.
Содержимое фургона начало с грохотом и лязгом подпрыгивать, приветствуя дорожные ухабы, количество и размеры которых явно выходили за грани разумного даже с поправкой на особенности дорог отчизны. К тому же путь не отличался и прямолинейностью, и на виражах удержаться на стуле (или вместе со стулом) было еще труднее, чем на ухабах. Ловя руками поочередно: сиденье стула, стенки фургона, воздух, он уже через пять минут почувствовал непреодолимую дурноту. Отплевываясь, он начал искать подходящее место и не нашел ничего лучше, как стошнить на содержимое скачущего рядом ящика. Он кое-как прикрыл следы своего преступления кусками пакли, а предположение, что инструмент из этого ящика в ближайшее время может быть востребован находящимися в кабине рабочими, заставило его испытать одновременно и стыд и злорадство. Облегченье, впрочем было незначительным и недолгим. И вскоре процедура повторилась еще раз.
Когда, наконец, машина остановилась и тишина, сменившая тарахтение мотора, подсказала, что эта остановка конечная, ему уже было глубоко безразлично, что скажут или что подумают о нем хмурые работяги, когда обнаружат его рвотные массы на своих железяках. Характерный резкий дух переполнивший внутренности фургона сулил незамедлительное разоблачение. Однако, распахнувший железную дверь водитель, поводив подозрительно носом, сказал только: “Дык, приехали. Не трясло?” На что он ничего не ответил, вывалился наружу, жадно глотнул холодный воздух, посмотрел на серое небо, на серое трехэтажное здание заводоуправления перед собой и вновь услышал визг двери за спиной. Машина затарахтела и уехала, а он, не обернувшись, равнодушно пошагал к широкой помпезной лестнице, приподнимающей вход в начальственное здание над пустынной землей.
Пережитое организмом физическое потрясение имело для него и некоторые психологические последствия. В частности, присущие ему скромность и деликатность (подчас - чрезмерные) оказались, вдруг, как бы выключенными. Обычно, неприступные секретарши больших начальников вызывали в нем робость гораздо большую, чем сами хозяева высоких кабинетов. Но на сей раз, поднявшись в просторную приемную, он, нисколько не смущаясь, предложил сидящей за большим черным столом яркой, ухоженной брюнетке лет тридцати с весьма соблазнительными формами сообщить о его прибытии главному инженеру, но прежде - напоить “усталого странника” чаем. Последнее пожелание было встречено долгим оценивающим взглядом, долженствующим, по-видимому, поставить нахала на место. Он, однако, не смутился, а только умоляюще свел руки на груди. И она включила чайник, приготовила и подала - хоть и не без некоторого раздражения - ему чай. Когда же, рассевшись с чашкой в руках этаким сибаритом, он заявил, что его нос улавливает “целых два чудесных запаха: прекрасной женщины и печенья”, женщина рассмеялась и преподнесла ему на блюдце и печенья, и каких-то конфет, и пока он таким образом завтракал, она, что-то печатая на компьютере, то и дело с любопытством поглядывала на него. Ощущая, как каждый глоток чая растворяет в нем остатки дурноты и лишний раз удивляясь справедливости поговорки, что наглость есть второе счастье, он уже начал фантазировать насколько далеко эта красотка позволила бы зайти его нахальству.
Однако долго фантазировать не пришлось. Дверь начальственного кабинета распахнулась, оттуда вышел сухой высокий седовласый человек и, узнав, что к нему на прием пожаловал командированный инженер, прибывший для подключения и наладки нового автоматического станка, одной длинной тирадой отчеканил, что чаи распивать некогда, что никаких подключения и наладки в ближайший месяц не планируется (вечно все напутают!), и что “представитель поставщика” срочно нужен лишь для того, чтобы присутствовать при вскрытии доставленного накануне на завод контейнера с оборудованием и подписания “акта комплектности”, а посему надо спешить - не зря же за ним посылали машину! - комиссия ждет, контейнер надо срочно возвращать железной дороге...
Дальше все происходило очень быстро. Была торопливая прогулка по территории завода в компании главного инженера, и двух каких-то толстых теток к мрачному металлическому ангару. Под его сводами трое рабочих, срезав пломбы, открыли контейнер и с помощью автопогрузчика выгрузили находящиеся в нем массивные ящики. Ящики были расторопно разломаны, упакованное в них оборудование осмотрено и его наличие сверено с находящейся здесь же описью.
Он поставил свою подпись на акте, зашел в “кадры”, где ему отметили командировочное удостоверение, и к обеду неожиданно для себя оказался свободен. Еще несколько часов назад предполагая, что его командировка продлиться не меньше недели, он теперь пребывал в каком-то рассеянно-созерцательном состоянии духа. Пообедав в управленческом буфете, он вышел на улицу, тут же купил в газетном киоске местную прессу, и, свернув газеты в трубочку, побрел по пустынному тротуару к троллейбусной остановке, обозревая окрест угрюмые индустриальные пейзажи. Бесцветное осеннее небо, медленно скользя над бесконечными бетонными заборами, над серыми громадами промышленных корпусов, задевало за темные пики заводских труб, и, казалось, что за ними тянутся не дымные шлейфы, а бурые расходящиеся надрезы. “Унылая пора - очей очарованье”, - вспомнилось ему, и он грустно усмехнулся. Впрочем, день был неплох уж тем, что не было дождя.
Теперь, в первую очередь, предстояло купить билет домой. Очень кстати выяснилось, что троллейбусным маршрутом можно было без пересадок добраться до самого вокзала. Минут пятнадцать, прождав на остановке свой троллейбус и начав немного замерзать на ровном, хоть и несильном, но зябком ветру, он, наконец, уселся на заднее сиденье у окна в просторном почти пустом салоне и развернул свои газеты. Просматривая тоскливую в своем идиотизме заводскую многотиражку и вскользь наблюдая за проплывающими за окном видами промзоны, сменяющимися на такие же однообразные и такие же лишенные красок виды окраинных спальных районов, он думал о том, что завтра он уже будет дома, ему предстоит вновь погрузиться в привычный будничный поток, и это не вызывает в нем радости.
Он представлял как там, за несколько сот километров в таком же стареющем типовом спальном районе в двухкомнатной “хрущевке” его встретит начинающая полнеть сероглазая женщина, с короткой стрижкой и мягкими чертами лица, (женщина, красоту которой за шесть лет жизни вдвоем он давно перестал замечать) и ее глаза не заблестят при его появлении, и им обоим будет немного неловко за наигранность своих улыбок. А кто или что виною тому - выяснять бессмысленно, ничего это выяснение уже не сможет изменить, и заниматься им можно лишь от скуки, к которой, похоже, единственно и свелись все их взаимные чувства, реальными они были, или же они их придумали когда-то, в самом начале своих отношений, облекая простое влечение в романтический возвышенный флер. И наверное, хорошо, что у них нет детей.
Затем он вдруг подумал, что вернется домой без предупреждающего звонка и не через неделю, а на следующий день, и именно с такой завязки начинается большое количество анекдотов: “Муж неожиданно возвращается домой из командировки...” Он начал рисовать в своем воображении, как бы он повел себя, если бы классическая ситуация из анекдота оказалась явью. Наверное, он был бы весь холодное негодование. Он бы выдержал тяжелую, драматичную паузу и так бы негромко, но четко сказал: “Так вот ты какая!” И тут же он подумал про себя - а какой же он сам, ревнитель супружеской верности? - и криво улыбнулся: - Не пойманный - не вор, а тот, кто пойман, будет заклеймен и отвержен, и ему достанется весь пафос праведного гнева и весь позор морального уничижения, поскольку таковы правила этой глупой игры.
Так, согревшись на троллейбусном кресле, погружаясь в вязкий, постепенно теряющий логику внутренний диалог: о фальши и искренности, о похоти и фантомах любви, о наивной вере в существование где-то на свете женщины, с которой единственно и возможно подлинное счастье. Он думал, кажется, о чем-то еще - неясном и тревожном, все более путаясь в мыслях и словах, и не заметил, как задремал.
А когда он открыл глаза, он увидел ее. Она стояла на задней площадке совсем близко, и с каким-то беспокойством поглядывала в его сторону... Их глаза встретились, и она отвела влажно блеснувший взгляд к окну. Это был мимолетный, случайный ожог, но странное тревожное чувство - почти испуг, а не этот ожог (сколько их было в жизни!), заставил его слегка зажмуриться, словно в попытке спрятаться обратно в свой маленький сон. Еще не понимая спросонок, что его так поразило в облике женщины, он начал осторожно разглядывать ее еще молодое лицо, черты которого – особенно, чуть выступающий подбородок и слегка вздернутая верхняя губа - были не то чтобы классически красивыми, но - притягательными: милыми и дерзкими одновременно.
Только не в этом было дело, мало ли притягательных женщин встречалось ему на пути! Что-то мучительно знакомое угадывалось в этих нежных линиях, и главное - в темно-серых удлиненных глазах.
Неужели она? Кажется, бесконечно давно это было! В полупустом троллейбусе студент третьего курса, только что сдавший последний экзамен летней сессии, едет по залитому солнцем, утопающему в зелени парков проспекту из института домой. Он один занимает последнее сиденье, его настроение - смесь облегчения, опустошения и усталости, и хочется лишь одного: как следует отоспаться после суток зубрежки. А впереди лето, солнце, пляж, веселье...
И тут он замечает стоящую неподалеку девчонку - тонкую, загорелую, в веселом ситцевом сарафане. Он осторожно начинает изучать юное лицо, озорную линию губ. Их взгляды сталкиваются, и внезапно он будто проваливается в затуманенную колдовскую бездну. Онемение и испуг овладевают им, кажется, сердце останавливается. Ему вдруг открывается смысл ранее ничего не значившего для него образа: “глаза с поволокой”. Она неожиданно улыбается, а он еще более смущается и отводит взгляд. Затем собирается с духом и снова глядит на нее, и вновь беспомощно тонет в серых удлиненных глазах, буквально цепенея от непостижимого сладкого и гибельного чувства.
Троллейбус останавливается, она, улыбнувшись и, до последнего момента оглядываясь на него, выходит, и створки двери с лязгом съезжаются, разрезая пополам пространство и время, а он остается сидеть, парализованный необъяснимым страхом. На следующей остановке он выскакивает почти в панике, перебегает на противоположную сторону улицы - на остановку встречного маршрута, всматривается в глубину проспекта, умоляя потусторонние силы материализовать там немедленно какое-нибудь средство общественного транспорта. Но там такая пустота, что кажется, будто оставленный им и теперь удаляющийся троллейбус - единственный во всем городе. Ему вдруг приходит простая мысль, что расстояние между остановками невелико, и если бы он побежал сразу, то преодолел бы уже четверть пути. И через три минуты, порядком запыхавшись от бега, он уже оказывается на злосчастной остановке. Он ищет ее в ближайших проулках, дворах, в парке, заглядывает в магазины, он ходит кругами, кляня себя за тупость и трусость, и, конечно же, не находит ее.
То лето прошло для него как в бреду. Он изводил себя ужасным подозреньем, что упустил судьбу, упустил счастье – невероятное, волшебное, одно на миллион. Испугался его. И второго шанса в этой жизни уже не будет! Каждый день он искал это взгляд с поволокой, отрешенно бродя по городу, почти каждый день он часами дежурил на злосчастной остановке. Но юная незнакомка так ему больше и не встретилась, что было странно, ведь его провинциальный город был, в общем-то, невелик. Это сумасшествие тихо сошло на нет осенью. Начались занятия в институте, да и молодость, наверное, требовала своего: вечеринки, компании, увлечение умненькой однокурсницей, вылившееся во вполне серьезный роман... Впоследствии, он редко вспоминал это лето, словно боялся или стыдился воспоминаний.
И вот!.. «Она или не она?» - спрашивал он себя. Другой город, сотни километров, полтора десятка лет… И видел-то лишь раз. «Глупости! Просто похожа!», - почему-то было страшно думать иначе.
Троллейбус остановился, и она пошла к выходу. И когда она выходила, слегка замешкавшись в дверях и, напоследок, еще раз задержав на нем ставший, вдруг, испуганным взгляд, он уже с абсолютной уверенностью знал, что это была она.
Следующая остановка была конечная: вокзал. Он огляделся вокруг и медленно побрел к необыкновенно яркому пятну, светившемуся на фоне куцего, совсем почти голого скверика чуть поодаль. Одинокая осинка тонкая и беззащитная словно горела пунцовым пламенем среди темных узловатых стволов, среди асфальта, грязи, привокзальных обшарпанных построек, чьим общим цветом был серый в разных его оттенках. Осыпанная листьями садовая скамейка стояла напротив. Он подошел, подстелил газеты и, нахохлившись, сел лицом к осинке, похожий на большую серую птицу, заглядевшуюся на угасающий костер. Легкий порыв ветра сорвал с этого удивительного, словно изливающего накопленный за лето солнечный свет деревца несколько листков и они закружились как стайка огненных бабочек, и один из них...