Я бы, может, и не обратил на него внимания, но увидел, как две молоденькие девушки украдкой поглядывают в его сторону, и перешептываются. Он был очень красив: высокий светлоглазый блондин, правильные черты мужественного, и, что сразу бросалось в глаза, умного лица. Лет тридцати, может, чуть больше. Было видно, что он о чём-то думает, не делает вид, а именно думает. Неловко было смотреть в его сторону, да и отвлёкся я, увидев симпатичную женщину. А она вдруг оказалась мамой моей бывшей ученицы. Да ещё и из моего самого первого в школе седьмого «А», в котором я был классным руководителем. Мы с ней тепло поздоровались и разговорились. Она сначала рассказывала о старшей дочери, которая уже закончила мех-мат Университета. Опять повторила то, что всегда говорила мне в школе. Что именно я привил Ане любовь к математике. Мне было приятно, но я с ней не соглашался, потому что после девятого Аня ушла в маткласс, а там была очень сильная учительница. Потом мы поговорили о младшей, которую я не знал, о её учителях. Анина мама не очень лестно отзывалась о них и, особенно, о математичке. А перед тем, как сойти, женщина вдруг сказала:
- А всё-таки вы не должны были уходить из школы.
У неё это прозвучало почти, как «не имели права». Она как бы поставила мне две отметки: как учителю «пять», а, как человеку - «два».
Мне было неприятно об этом думать, и я, чтобы отвлечься, посмотрел, не сошёл ли тот парень. Не сошёл, и выражение его лица было всё тем же. Я даже подумал, а может оно у него всегда такое. Просто умное выражение лица у человека. Может же такое быть: человек думает о всяких глупостях, а взгляд у него мыслителя. Но парень вдруг улыбнулся. Значит, всё правильно: он таки думал. А улыбнулся, потому что решение пришло.
К нему подошёл контролёр. Парень не сразу понял, чего от него хотят, а когда дошло, с той же улыбкой, достал из кармана десятку.
А я подумал, что не смог бы улыбнуться, если б меня оштрафовали в то время, когда работал в школе. И вспомнил, как мы с женой, когда оба работали учителями, нашли летом на даче двадцать гривен. Как мы обрадовались! Она сразу побежала в магазин: купила кофе, без которого мы сидели уже неделю, сыну - конфет, нашей собачке – ливерки, а мне бутылку пива.
И ещё вспомнил, как я плакал, когда у сына вытащили из сумки семестровую плату за его учёбу в Университете. Закрылся в ванной, пустил воду и плакал. Потому что знал: придётся одалживать. Что опять не заплатим за квартиру, что жене ещё год придётся отходить в её жутком пальто. Что придётся согласиться заниматься с этим наглецом и бездельником Малошенко. Не для того, чтобы он что-то знал, а чтобы поставить ему хотя бы семёрку. При его нулевом уровне у родителей хватало нахальства просить десять.
«Вы не должны были уходить из школы», - сказала Анина мама.
«Я и не хотел уходить, - отвечаю я ей мысленно. - Ведь мне нравилось работать с детьми, и математику я люблю».
«Безденежье замучило», - оправдываюсь я перед ней и, наверное, перед собой, ведь мне так не хватает школы! И пытаюсь найти другие причины.
На первом году моей работы в школе, я оказался с коллегой в одном автобусе. Она, спросив, как мне работается, с гордостью поведала, что проработала в школе двадцать пять лет. Я изобразил на лице уважение к этому, хотя слышал, что в Англии учителей, проработавших более десяти лет, почему-то не берут в присяжные заседатели.
- Не каждый может быть учителем, - сказала она.
Я не сомневался в этом и кивнул, обрадовавшись тому, что сейчас мы поговорим о качествах, необходимых учителю: доброте и умении быть строгим, терпении и т.п. Мне не хватало ни первого, ни второго, ни третьего, я то позволял детям сесть себе на голову, то орал, пытаясь их оттуда согнать.
- Это особый дар, - продолжила она.
- Согласен, - сказал я и подумал, что, если он у меня и есть, то его совсем немного.
- Вот мне дано, - сказала она, - я к любым детям всегда найду подход.
Мне нечего было ответить.
- Я строгая, но меня очень любят дети, - добавила она.
- Неужели все? – подумал тогда я и решил сойти на одну остановку раньше.
Прошло совсем немного времени, и эта учительница ушла из школы. Никто не жалел: ни дети, ни учителя. Я мог бы многое услышать о ней от детей: её классы достались мне, но я не позволял им говорить о ней. Я понял, что у них была явная нелюбовь к ней. Взаимная.
Зачем же тогда работать в школе? Мучить и себя, и других?!
Потому что больше ничего не умеешь?!
И что может быть хуже, когда человек думает о себе одно, а на самом деле всё наоборот? Или это самообман? Самозащита?
Наверное. Все мы умеем обманывать и убеждать себя, не в одном, так в другом. В том, что мы всё-таки правы, когда не правы. Что мы, пусть на немножко, но лучше других и уж, конечно, порядочнее. В чём-то мы умнее самых умных, чем-то симпатичнее самых красивых. Что, даже, если всё у нас плохо, то и в этом плохом, что-то да найдём хорошее. Каждый имеет в себе адвоката. Мой почти всегда оправдывает меня, обыгрывает моего же внутреннего прокурора. А какие фанфары порой звучат в нашу честь, в исполнении нашего же оркестра!
Разница только в том, что одни убеждают только себя, а другие ещё и пытаются убеждать других. Я, по крайней мере, никогда не называл себя учителем от Бога, и не говорил, что меня ОЧЕНЬ любят дети.
И всё-таки я верю, что эта женщина и, правда, была когда-то хорошей учительницей.
А я, проработай в школе ещё десять или пятнадцать лет, возможно, стал бы таким же, как она, а то и хуже.
У меня бывали моменты, от которых готова была закружиться голова.
Когда мне дали её классы, я, выходя с урока, услышал такой диалог:
- Ну, как он? (Это спрашивали обо мне).
- Ничего.
- Лучше?
- Конечно лучше.
Внутри всё запело, и голова уже готова была закружиться, но я подумал, кто его знает, а может через год или два уйду я, встретятся в коридоре классы, и кто-то спросит про заменившую меня учительницу:
- Ну, как она?
- Ничего.
- Лучше? (Меня)
- Конечно лучше.
Бр-р-р.
И потом я всегда помнил, что лучший учитель – отсутствующий учитель.
Я ездил на весенние каникулы с детьми в Карпаты, а на обратном пути заболел. Температура под сорок. Это, кстати, был единственный день, когда я пропустил уроки за все десять лет работы в школе. Наверное, это не очень умно и правильно, но неоднократно я приходил в школу больным. И обычно к третьему-четвёртому уроку болезнь куда-то уходила. Но в тот день не пошёл, было уж совсем худо. А на следующий мне рассказали, как обрадовались моей болезни дети. Мой класс, который сам себе выбрал меня в классные руководители.
Не без злорадства мне поведали про торжествующий общий вопль, в котором можно было различить и английское «yes!», и русское «ура». Про подброшенные вверх рюкзаки и объятия, дикие танцы и счастливый поцелуй двух моих любимиц и умниц: Тани и Лены. Которые, кстати, любили математику и хорошо ко мне относились. И до сих пор радуются встрече со мной. И всё-таки:
ЛУЧШИЙ УЧИТЕЛЬ - ОТСУТСТВУЮЩИЙ УЧИТЕЛЬ.
Нередко слышу о том, что надо благодарить учителей за их труд и терпение. Одна родительница на собрании сказала, что от учителей при такой зарплате нельзя ничего требовать: «Хоть что-то делают, и за то спасибо». Нормальным детям тоже бы надо сказать спасибо за их терпение: к некоторым учителям, нудным урокам, неумным программам. Один учитель, услышав от меня, что я за что-то извинился перед детьми, сказал, что ни в каком случае не стал бы просить прощения у своих учеников. А зря. Мог бы попросить. Хотя бы у тех девочек, которых заставлял стирать бритвой лак с ногтей.
Я был в приятельских отношениях с этим человеком. Он даже когда-то сказал мне, что гордится дружбой со мной. Сказал после того, как дети и родители устроили мне овацию на выпускном вечере. Меня, кстати, там не было (был в другой школе), так что я этого не видел и не слышал. Я никогда не считал децибелы: не думаю, что если в твою честь сильнее хлопают и громче орут, ты – лучший. И не обольщался фразой: «Тебя любят дети», не очень верил ей. Любят маму и папу, особ противоположного пола, какое-то дело или вкусную еду. А чего спрашивается любить учителя, который немолодой и некрасивый, да ещё и ведёт трудный предмет. Математику ведь любят далеко не все. Другое дело, когда тебе скажут: «Детям нравятся твои уроки». Вот это да. Но и тут много вопросов. Уроки одного молодого историка дети очень жаловали, потому что он, независимо от темы, часто и, наверное, увлекательно рассказывал про самураев, обсуждал футбольные матчи и ставил только хорошие отметки.
Ему наверняка тоже бы похлопали и покричали славно, несмотря на то, что познания его учеников в истории, безусловно, были нулевыми.
А другого учителя дети подобрали пьяного на улице и, как чурку, принесли домой. И положили на коврик под дверью. Они, по-видимому, тоже хорошо к нему относились. Иначе бы не стали возиться. Пусть бы лежал себе на снегу. И этот учитель, думаю, тоже набрал бы немало децибел. Прикольный ведь.
Девчонки, которые расцеловались, узнав, что я заболел, писали мне к праздникам поздравительные открытки. В одной из них они написали: «Чтобы у вас никогда не ломались очки!»
У меня на одном из уроков сломалась дужка от очков, а без них я не могу. Очки на радость деткам то падали на пол, то становились под углом, делая из меня клоуна. Толку от того урока вышло совсем немного.
Стыдно, но расскажу ещё о некоторых моих уроках.
Мы с товарищем засиделись, и разошлись часа в три ночи. А так как давно не виделись, выпили больше, чем надо. Короче, перед уроками, я, побоявшись, что от меня пахнет перегаром, решил забить его ром-колой. Не знаю, как насчёт запаха, но мне стало очень хорошо. Уроки прошли один лучше другого: я порхал по классу. Всё успевал: и шутить, и бегло опросить, и трудный новый материал легко и красиво объяснить. Я был в восторге от себя. Даже мелькнула мысль, а может, стоит иногда перед уроком пропустить рюмочку, раз такая польза. От мысли этой я отказался: всё то, что я так здорово объяснял, пришлось объяснять с самого начала. Причём во всех трёх классах. А уроков тех, которые показались мне замечательными, вроде и вовсе не было.
Да и первые мои уроки в школе, думаю, были не очень. Я только год проучился в пединституте и наудачу зашёл в школу, а вдруг возьмут. Меня не только взяли, но и сразу дали полную нагрузку. Два шестых класса, три восьмых и десятый. Говоря учительским языком: три разных подготовки. Готовился к урокам я, в основном, по ночам, потому что меня часто ставили на замену во вторую смену. Бывало, что за день проводил десять, а то и двенадцать уроков.
Наверное, не зря учительница, которую я попросил посидеть у меня на уроке, как только прозвенел звонок, сразу побежала докладывать директору, что я не знаю ни математики, ни методики преподавания.
Прошу прощения за эти уроки. А ещё за геометрию. За то, что не смог привить любви к ней. И не буду ссылаться на то, что программа плохая, учебник не такой. Я хорошо помню, что на первые уроки геометрии почти все дети приходили с линейками, отточенными карандашами и циркулями, а, главное, с любопытством в глазах. Прямо, как первоклашки. Увы, интерес пропадал очень быстро: как только начиналось занудство теорем с доказательствами. Не теоремы виноваты: у меня далеко не всегда получалось сделать это занимательным. Но я старался: читал педагогические книжки, придумывал всякие штуки, чтобы оживить урок и вызвать желание работать. И потом вдруг увидеть у кого-то искорку в глазах или услышать удивлённое: «Никогда не думала, что геометрия может быть интересной»!
С порядком на уроках у меня выходило не очень. Пытался учиться у других. Восхищался деловой обстановкой на уроках, которую удавалось создать моим коллегам: никаких лишних разговоров, шума и суеты. Понимал, что за этим стоит многолетний опыт. Но не всё мне хотелось перенимать.…
Как-то подменял одну учительницу. Класс был неспокойным и нагловатым. Никак не получалось добиться тишины. Особенно вывел один: он не слушал меня, всё время болтал и не писал. Я сделал ему несколько замечаний, потом вызвал к доске. Он отказался. Я сказал, что поставлю два.
- Ставь, - ответил он мне.
Так и сказал: не «ставьте», а «ставь».
Даже мои десятиклассники, а некоторые из них уже были выше меня на голову, не позволяли себе так разговаривать со мной. Я сдержался и стал работать с теми, кто этого хотел. Набралось человек десять, и я увлёкся, а на гул не обращал внимания.
И вдруг стало совсем тихо. Я повернул голову к двери и увидел учительницу, которую подменял. Это была маленькая, тщедушная женщина, я ни разу не слышал, чтобы она в компании учителей хоть слово сказала. Всегда сидела тихенько, как мышка. А тут я её услышал.
- В чём дело? – истошно завопила она. – Забыли, как вести себя на уроке? А ну, быстро, дневники на край парты!
Я увидел, как съёжились дети. Все. И те, кто работали, и которые мешали. Да и мне стало не по себе. Будь у меня дневник, тоже положил бы его на край стола. Дети явно боялись её, а ведь это был класс, в котором она не только преподавала математику, но и была куратором. Я понимаю, что дисциплина нужна, я не против строгости и всегда понимал, что мне её не хватает. Но я не хотел порядка такой ценой, никогда не хотел, чтобы дети меня боялись. Я не зверь. Хотя, знаю, некоторым, хоть иногда, надо показывать, что у тебя есть зубы. Иначе….
Из дневника.
Устав от шума и гама, доносящихся из соседнего кабинета, я с криком: «Что тут происходит?» влетел туда. Я думал: класс без учителя. И вдруг увидел историка Фёдорыча, сидящего за учительским столом. Он невозмутимо спросил: «Володя, что случилось?»
«Нет, нет, ничего», - смущённо пробормотал я.
Фёдорыч был знающим историком и интересным человеком. До школы он преподавал в Университете, был кандидатом наук, много лет провёл в археологических экспедициях. Но он совершенно не умел наводить порядок, и на уроках рассказывал тем ученикам, которые его слушали, не повышая голоса. Остальные делали, что хотели. Фёдорыча склоняли на всех собраниях и педсоветах, но он даже не поднимал головы от очередной книги. Он терпеть не мог школу, а Днём учителя считал двадцать пятое мая, день конца учебного года. Заслужив пенсию, он не проработал ни одного лишнего дня.
Фёдорыч любил повторять, что, если бы не дети, в школе можно было бы работать.
Да, есть такие детки, которые могут отбить всякое желание работать в школе, и многим из них глубоко плевать на твои жалкие зубки. Мои ещё боялись двоек, прятали дневники. Что теперешним двойки, если даже шестиклассники говорят о том, сколько стоит аттестат, и где его покупают.
Я вовремя ушёл из школы, поэтому Днём учителя считаю первое сентября. Всегда любил этот день. Счастливые, и при этом серьезные, даже немного важные лица первоклашек. Крохотные пиджачки и обязательные бантики. Ранцы и портфельчики в ручонках. Море цветов. Оживлённые группки детей у школы. Нарядные учительницы. В этот день в их лицах явно проглядывает горделивость.
Из дневника.
Первое сентября. Радовался очень многим детям. Двух девчонок совсем не узнал, подумал, новенькие. Мои очень выросли, особенно Марина. Расспрашивал детей, кто как провёл каникулы. Большинство – у бабушки в селе, единицы были с родителями на море, а многие, даже не верится, за всё лето не съездили никуда. Мало кто был в пионерском лагере. Немудрено: у меня в районе дачи всего за несколько лет ликвидировали три базы отдыха и два детских лагеря, вместо них выросли безразмерные особняки, обнесённые высоченными заборами. Зло брало ещё и оттого, что они пустовали всё лето. Отдыхали там только охранники да огромные псы, а столько детей промаялись в пыльном и душном городе.
Каждый мой ребёнок пришёл с букетом. С трудом уговорил девчонок подарить часть моих цветов другим учителям. Редко, кто подумает об учителе, у которого нет классного руководства. Каким бы он ни был, он всё равно типа бедного родственника: о нём почти никогда не помнят.
Вот о ком не забывают, так это о первых учительницах. Мои девчонки все вместе сходили поздравить свою. Не зря: она у них замечательная.
Своим дурацким математическим умом прикинул, сколько стоит моё цветочное богатство, подумал, что половина или даже треть этих денег осчастливили бы меня и мою семью. А завтра-послезавтра все урны в туалетах будут завалены цветами. Как, наверное, неприятно увидеть в урне букет, который ты принёс своей учительнице.
Почти все цветы унёс домой, а по дороге мечтал, вот бы обменять пару моих шикарных букетов на что-нибудь вкусное, дома холодильнику почти и морозить нечего. Безденежье достало, и перспективы – не очень. Нагрузка средняя (в основном по 5 уроков в день), факультатив и дополнительные уроки отобрали. А дети уже сегодня спрашивали, будут ли? Хочешь занимайся – хочешь нет, платить за них теперь не будут. Одна надежда – на репетиторство. Пока у меня только три ученика.
С каждым годом количество моих учеников всё увеличивалось. В школе я почти не репетиторствовал: не хватало совести брать деньги с тех, кого я и так обязан был научить. Для своих учеников я проводил дополнительные уроки: и бесплатные и те, за которые мне платили, как за обычный урок. Когда государство решило отобрать эти пять гривен, придумали такое: учитель собирал с детей по гривне за урок, и раз в месяц сдавал деньги завхозу, а тот относил их в РОНО. Месяца через два в зарплату значительно уменьшенная часть этих денег возвращалась учителю.
Было совершенно непонятно, за что и кому, я должен отдавать две трети честно заработанной десятки за урок, тем более, что я занимался полтора, а то и два часа. Мне даже не предоставляли класс: в школе была вторая смена, и я ютился то в мастерской у трудовиков, то в учительской и даже в спортзале. Когда я решил не делиться, завхоз стал смотреть на меня, как на заклятого врага: ему тоже перепадала какая-то часть от моей несчастной десятки.
Из дневника.
Седьмое марта. Проклятая бедность! Так хотелось по-человечески поздравить своих любимых девчонок и учительниц. А денег хватило только на семь букетиков подснежников, коробку конфет, десяток шоколадок и бутылку шампанского. Ну, и жена подобрала дома какие-то мелочишки, оставшиеся от прошлой, неучительской жизни. Ходил по школе с пакетом и, жутко стесняясь своих скромных цветочков, поздравлял.
Ах да, подошла одна молоденькая учительница и спросила, какой подарок сегодня сделать девочкам? Я и сказал: «Урок как-то поинтереснее проведите, девочек или не вызывайте, или, наоборот, пообещайте им за ответ оценку повыше». И прибавил, старый дурак: «А лучше всего не придите на урок – это и будет лучшим подарком». Она взяла и обиделась: не все знают, что лучший учитель - отсутствующий учитель. Чтобы сгладить неловкость, сказал, что шучу, и вручил ей последний букетик.
Ещё из дневника.
Настроение поднялось. И деньги тоже сыграли свою роль, какая-никакая, а зарплата. Правда, сто раз обещанного повышения с коллегами не заметили. Но главная причина всё же в детках. Предложил своему восьмому «А» прийти на дополнительный урок, за которые нам теперь не платят, и они пришли. Одиннадцать девчонок и Максим. Так хорошо поработали, столько перерешали, и никак не хотели прекращать. Остались очень довольны, а я, конечно, больше всех. Что ещё надо учителю, если дети хотят заниматься! И денег я с них никаких брать не буду! За такое удовольствие я сам готов им платить.
Ползарплаты одолжил Нине: случайно услышал, как они с Наташей говорили о деньгах, и предложил. Как всё-таки приятно, когда можешь выручить человека. Со мной такое нечасто бывает, просто вчера расплатились сразу две семьи за месяц репетиторства. Нина, одна из таких учительниц, которую, по-настоящему, любят дети. И не только дети. Есть за что: доброжелательна, улыбчива, всегда готова пошутить, хотя, знаю: не всё у неё в жизни ладно. Она учительница русского языка и литературы. Как-то напросился к ней на урок. Тема была «Война и мир», и она почти пол-урока рассказывала о Наташе Ростовой. Дети и я вместе с ними слушали, не дыша и раскрыв рты. Честно говоря, позавидовал ей: всегда мечтал преподавать литературу. Когда я в свои сорок собрался в пединститут, я сначала хотел поступать на филологический, и остановило меня только то, что на математический меня взяли сразу на третий курс. Да и математику я любил и хорошо знал. Мой школьный учитель Михаил Григорьевич очень выделял меня. Правда, это не мешало ему периодически ставить мне единицы, которые он потом переправлял на четвёрки. А ещё вышвыривать, когда «доставал», своего любимца и будущего коллегу из класса: благо габариты ему это позволяли.
Да, признаюсь, я не был в школе примерным учеником. А просидеть весь урок с закрытым ртом и ни разу не найти над чем посмеяться, было выше моих возможностей. Может быть, поэтому, став учителем, к болтунам и весельчакам-разгильдяям относился почти всегда с пониманием. А некоторых из них я любил даже больше, чем самых своих лучших учеников по математике. Да и они платили мне тем же. И до сих пор, когда встречаемся на улице, приветливо здороваются со мной, а то и бегут через дорогу к своему бывшему мучителю. Чего спрашивается? Что я хорошего им сделал? И двойки ставил, и обидными словечками припечатывал, и внеочередным мытьём полов награждал. А вот те, в кого душу вкладывал, ради кого вовсю старался и недосыпал, порой проходили мимо, едва одаривая кивком, а то и отворачивались. И поздравлять в День учителя приходят почему-то далеко не самые твои лучшие выпускники.
Конечно, эти мои сравнения человеческих качеств хороших и неважных учеников никакая не закономерность, а, может, и просто глупость. К своему стыду, я сам ни разу не пришёл в школу, чтобы поздравить кого-то из своих учителей. Правда, и не отворачивался от них. Как-то, когда я уже учился на втором курсе политехнического, встретил Михаила Григорьевича. Он попросил меня его проводить. По дороге я стал откровенно рассказывать ему про свою горе-учёбу. Он слушал меня, слушал, и вдруг сказал: «На пять процентов живёшь, Вова». Я глупо улыбнулся и спросил, что это значит.
- Пять процентов – это талант, - вздохнул он, - а чтобы чего-то добиться, к ним нужно добавить девяносто пять процентов труда, а ты, по-моему, и десяти не прибавишь. Зря он тебе достался. Будь здоров.
Он явно разочаровался во мне, иначе обязательно назвал бы меня по старой памяти Мунтяном. Я в школе занимался футболом, и не только не обижался, а очень гордился этим прозвищем, ведь именно Мунтян был моим кумиром. Не обижался, несмотря на то, что Михаил Григорьевич любил повторять: «У мамы было два сына: один умный, а второй – футболист».
Тогда я лишь на мгновенье смутился. Не до всяких умных слов мне было: в голове были только гулянки с друзьями и девушки. А вот позже я, вспоминая эту встречу, стыдился. Мне было очень жаль, что Михаил Григорьевич не видел, как я пахал, готовясь к экзаменам в пединституте и к урокам в школе, засиживаясь за книжками до глубокой ночи. И думаю, ему было бы приятно узнать, что его ученик преподавал математику. Хотя способности мои он явно преувеличивал. Но в том, что их у меня не так уж много, была, наверное, и польза. Одна учительница как-то сказала, что математику хорошо бы быть немного тугодумом. Блестящему уму не снизойти до долгих, доходчивых объяснений какой-нибудь элементарной теоремы, ведь он искренне считает: «Это же так просто! Что тут может быть непонятного»?! Конечно, фраза «туповатый учитель математики» звучит довольно странно, но что-то в этом есть. А вот вам и проявление моего тугодумства:
ИСКЛЮЧЕНИЕ
Шёл урок геометрии. Ученики, как в каждом классе, вели себя по-разному: одни слушали, другие только делали вид, уйдя в свои мысли. Я всё видел: Кушакова мечтательно смотрела в окно, за которым была весна, Андреев украдкой закусывал бутербродом, Петренко мучала под партой новую мобилку. Услышав болтовню сидящих на последней парте друзей-однофамильцев, я прикрикнул:
- Чего расчирикались? Ну-ка тише!
В классе засмеялись, друзья обиженно замолчали, а Кушакова сладко зевнула.
- Осторожнее, проглотишь, - я хотел продолжить урок, но Наташа Кулигина, одна из моих любимых учениц, попросила:
- Мы устали, всё-таки второй урок геометрии подряд, пожалуйста, расскажите что-нибудь.
- Анекдот, - уточнил один из близнецов Шевёлёвых.
Я согласно кивнул и сразу начал:
- Один учитель математики жаловался другому: мне такой тупой класс попался, просто ужас. Первый раз объяснил теорему - не понимают. Второй - снова не доходит. Третий раз объяснил, уже и сам понял, а до них всё равно не дошло…
- Крутой учитель, - прокомментировал Шевелёв.
- Да и класс, видно, ничего, - сказал я и вернулся к теме урока.
Ещё раз повторил определения диаметра и хорды окружности и задал вопрос, можно ли сказать, что все диаметры являются хордами? Класс хором ответил: «Да».
Я спросил, а можно ли сказать наоборот, что все хорды – диаметры?
Мнение класса разделилось.
- О! – обрадовался я пришедшему в голову примеру. - Можно сказать, что все птицы - воробьи?
Класс ответил дружным нет.
- Правильно. Так же и хорды. Не все хорды являются диаметрами, но все диаметры – хорды.
Класс согласился, и я для пущей убедительности изрёк:
- Ведь все воробьи - птицы?!
- Нет! - ответил мне класс.
- Как нет? - удивился я, - вдумайтесь! Ещё раз повторяю: все воробьи - птицы. Так?
- Нет! - дружно завопил класс.
- Перестаньте, - рассердился я, - вы просто дурачитесь!
- Нет!!!
- Прекратите сейчас же, - я начал выходить из себя.
Тут встала Наташа и сказала:
- Ну, подумайте хорошо, ведь бывают исключения. Кто сидит на последней парте?
- Какие тут могут быть исключения? Ну, Воробьи…
- Они же не птицы! – выкрикнул один из Шевелёвых и заключил, - Нам такой учитель достался, весь класс понял, а он никак.
- Ну, это же фамилия, - пробормотал я.
Наверное, хорошо, что я выбрал математику: русский язык и литературу убрали из школы. Дети остались без Наташи Ростовой, всё меньше читают, и пишут на жутком языке, который нельзя назвать ни русским, ни украинским. Нине пришлось уйти. Осиротел актовый зал: некому стало ставить с детьми спектакли.
Как-то я увидел её на рынке: она продавала постельное бельё, подушки и матрасы. Не подошёл: побоялся смутить. На том же рынке, неподалёку от Нины, я приметил бывшую учительницу химии.
На место химички взяли бабушку. Она приходила в школу с маленькой собачкой: боялась, что её отравят соседи по коммунальной квартире. На уроках собачка сидела в сумке, но иногда выбиралась из неё, и под улюлюканье балбесов с лаем и визгом металась по классу….
Много учителей ушли при мне. Кто куда. В институты и гимназии, на рынок, в бухгалтера. Пришедший к радости молодых училок, симпатичный физик продержался два месяца и подался в охранники. Особенно жалко мне было расставаться со своим коллегой-математиком, который на первых порах очень помогал мне и советами, и педагогическими книжками, которых за пятнадцать лет работы насобирал великое множество. Он ушёл посреди года, оставив всех в недоумении, а мне – этот рассказ.
ПОСЛЕДНИЙ УРОК
Я объяснял у доски новую тему, стоя спиной к двери, и не заметил, как она открылась. Сначала почувствовал, что стало слишком тихо, а потом услышал смешки и фразу: «Интересно, но непонятно». Я обернулся и увидел его. Очень хотелось бы назвать его уродом, но это было бы неправдой. Лет под сорок, ладная крепкая фигура, правильные черты лица, смеющиеся выразительные глаза. Дорогой костюм и белоснежная рубашка. От него веяло покоем, нахальной уверенностью и весельем. Эдакий хозяин жизни.
- Учитель, - сказал он, - выйди на минутку, разговор есть.
Он никуда не торопился, посмотрел на класс, на меня, на доску, хмыкнул: «Надо же: интегралы».
Я дождался, пока он закроет дверь, и продолжил урок.
Через минуту она опять открылась.
- Ты чё, глухой? – услышал я.
В классе захихикали, и я, еле сдерживаясь, сказал:
- Вы мне мешаете, а, если я вам нужен, дождитесь конца урока.
- Это ты мне? – очень удивлённо спросил он, указав на себя пальцем.
- Вам, - ответил я.
- Нет, - заулыбался он, - я не могу ждать, у меня дела. А вот твои интегралы подождут.
Ему видно очень понравилось то, что он сказал и то, что в классе засмеялись, и он опять расплылся в довольной улыбке.
Эта улыбка и смех детей окончательно взбесили меня, и я рявкнул:
- Вон отсюда.
Хоть я и сам был вне себя, но заметил, как он побледнел, напружинился и уставился на меня. В глазах мелькнула звериная злоба. Но это длилось лишь секунду. Он опять заулыбался, но это была уже совсем другая улыбка. Презрительная.
- Ладно, прощаю, - заговорил он, - не хочешь выходить, слушай здесь. К тебе тёлочка моя подойдёт, она - в девятом классе, поставишь ей четвёрки.
Я, ошарашенный, молчал: не мог придумать, что ему ответить, а он полез в карман пиджака, потом вынул руку и сказал:
- Нет, денег я тебе сейчас не дам, вообще не дам….
После этих слов он сразу вышел, а я не бросился за ним, я остался в классе и в жуткой тишине кое-как довёл урок до конца.
Тогда я не до конца понял своего коллегу, а вот со временем, вспоминая его рассказ и выступившие слёзы, я…. мне становилось физически плохо. Я не представляю себя в этой ситуации, и не знаю, как бы я повёл себя. Как бы я после этого унижения смотрел детям в глаза? Как бы работал в школе, и как бы вообще жил дальше? Знаю только одно, случись со мной такое, я бы тоже сразу ушёл из школы.
Мне повезло: со мной такого не было, я ушёл, когда увидел, что ещё немного и мне придётся учить только воздух. С каждым годом всё меньше становилось детей, которые хотели по-человечески заниматься.
Но тогда я совсем не думал об уходе. Я учился и учил. И пытался свести концы с концами. Репетиторствовал я по всему городу, и, конечно, уставал. Как-то выйдя от очередного ученика, я слегка обалдевший, остановился в подземном переходе, соображая, куда и как ехать дальше.
Со словами: «Где это мы так хорошо отдохнули?» ко мне подошли два милиционера.
- Я не пил ничего, - сказал я, усмехнувшись, и прибавил, - просто устал очень от учеников. Дыхнуть?
- Да нет, верим, - даже немного смутившись, ответил один из них, и почему-то поинтересовался. - А вы кто, физик?
- Нет, математик, - гордо сообщил я.
Мне, в общем, нравилось репетиторство. Сидишь себе один на один с нормальным учеником и занимаешься. Объяснил. Проверил: понял или нет. Не понял - ещё раз объяснил.
Не то, что на уроке в школе.
Никого не надо успокаивать. Не надо думать, как быть, если твои объяснения треть класса уже поняла и скучает, вторая треть – не совсем, а ты один, и разрываешься между ними, и времени не хватает. А ведь ещё есть те, которые остановились на дважды два?
Правда, не всё так хорошо в индивидуальных занятиях, как кажется. Приходишь к ученику и думаешь сейчас дообъясню, что он на уроках не понял, и порядок. Ан нет, на уроке вроде был и писал, а объяснять часто с нуля приходится. А у многих в предыдущем материале сплошные пробелы. И попробуй, объясни новое, если не знает старого. Начинаешь повторять и вязнешь. Задаёшь ему на повторение, а он не делает. («Не хватало ещё домашних заданий от репетитора»!). В общем, заниматься с запущенными детьми – это мука. А родители платят деньги и ждут, а то и требуют от тебя мгновенного чуда. Не все, конечно. Многие и понимали всё про своё чадо и платили вовремя, и даже поесть предлагали. Бывало, что только за еду и занимался. А что делать? Начинаешь заниматься, люди платят. К детям привыкаешь, и вдруг тебе говорят, извините, не сможем платить, нечем. Не бросишь же детей, особенно, если люди хорошие.
Обиды тоже были. Одни не заплатили: кто за два, а кто и за пять занятий. Другие и не подумали сообщить мне, что ребёнок поступил. Да и мало, кто спасибо сказал. Видно, считали так: «Какие ещё благодарности?! Платили тебе, и будь доволен!».
Кто ты такой? Да тот же сантехник или электрик. Короче, обслуживающий персонал, в лучшем случае, не младший. (У Достоевского в «Игроке» француженка Бланш считала, что домашний учитель то же, что лакей).
А и, правда, кто я такой? Вот, если бы я вступительные экзамены в институт принимал, тогда да, уважаемый человек. А так….
Как глухаря, самозабвенно поющего в окружении тетёрок свою нехитрую брачную песню, пронзает выстрел охотника, так и меня вдруг поражает догадка, что я утомил. Нет, просто надоел своей предполагаемой читательнице. Самой благожелательной и терпеливой. Боюсь, что в лучшем случае, единственной. А ведь я дошёл только до половины своего сочинения. Вспомнилось: «редкая птица долетит до середины Днепра». Хоть в чём-то получается, как у Гоголя. А вот и долгожданный звонок: большая перемена….
Продолжение http://proza.ru/2008/06/17/638