Любит Настёна Пахома. Ежели б не любила, так не краснела бы, его повстречавши, не отводила бы глаз. Бывало, встретятся они на узкой тропке, час стоят, два стоят, никак разойтись не могут, пока кто не пойдёт по воду, не скажет: «Разойдись! Встали тут, ни проехать, ни пройти!»
Разойдутся тогда Настёна с Пахомом, да всё одно огладываться будут друг на дружку: он, повернувшись, поглядит вслед красе ненаглядной, а увидевши, что и она на него обернулась, сразу голову на место определит, идёт дальше своею дорогою, а после ёщё раз оглянется….
Бабки давно заметили, что дело нечистое у Пахома с Настёной, что свадьбою пахнет. Иной раз так и спрашивали прямо у Пахома: «Когда уже женишься?», - на что он отвечал, набычившись: «Успеется!» Не торопился он сватов засылать, хотел, чтоб всё как у людей было: нагуляться с девкой, поплясать на праздниках, а после уж батюшку своего засылать в семейство невестино. После свадьбы ведь не пойдёшь с женой при луне целоваться да обниматься – засмеют.
Ежели любит Настёна Пахома, так никуда не денется, будет ждать его возвращения, хоть и не посмел он в оконце её постучать перед разлукою – торопился, о другом не думая.
Эх, спросить бы сейчас Настёну, есть ли у неё желание замуж выходить? Можно и не спрашивать – все девки о свадьбе мечтают, даже те, что лицом не вышли.
Заволновался Пахом, вспомнивши, что у ведьмы буяновской внучок давно жену ищет. То к одной, то к другой ластится, только везде ему от ворот поворот дают – без царя в голове жених.
Как Настёну не полюбить? Иной раз казалось Пахому, что не только он по ней сохнет.
Вот полюбится внучку Настёна, и что тогда? Известное дело – к бабке своей пойдёт внук. Так, мол, и так, - скажет он ей, - страдаю.
- А что ж ты мне раньше не сказал?! Я ж для тебя что хочешь сделаю, кого хочешь изведу аль присушу!
- Только попробуй извести – прибью! – пригрозит ей внучок, кулачище поднеся к носу. – Знаю я тебя – всё по-своему любишь делать.
- В нашу породу пошёл: сказано-сделано. И на бабку родную поднимешь руку, дурная кровь, - согласится с ним бабка-ведьма.
- Сохну я сам, бабка, от любви, - скинет со столешницы травы да коренья на пол неметеный. - Хочу на Настёне жениться, пока Пахом где-то куролесит, - головою по пустому месту бух-бух - давай бить со всей дури.
- Фу! – скривится ведьма. – Тоже мне, нашёл кралечку! И не проси даже – не буду я её привораживать, нетушки! Какой прок в тихоне?
- Люблю я её, помру без неё!
- Не беда! Давай-ка я лучше Антонину к тебе присушу. С ней ты будешь жить ровно за каменной стеной, не даст тебя в обиду. У неё кулачищи, что твои ножищи, - похвалит ведьма девку, помешивая варево в котле, куда уже поспела закинуть коренья с пола неметенного.
- Хочу Настёну, - настырно заявит внучок, губы надует плакать.
- Ну что ты, что ты! – подхватится бабка утешать, на ходу крысу дохлую кинувши в варево – бульк с хвостом, нырнула под луковицу, свернулась ракушкой, затвердела. – Давай-ка ты день подумаешь, ночь переспишь, а после придёшь ко мне, - руки вытерла о подол ведьма, перед тем, как брать ящерок сушёных. - У Антонины приданное что надо: десять перин уже готовы, скотины полон двор… - стала отщипывать хвосты зелёные. - А за Настёну что дадут? Подумаешь – мастерица-кружевница, целыми днями коклюшками стучит, не знает, с какого бока корову доят, - сказала, да сыпанула в котёл соли с перцем, ящерок туда же покидала одну за другой с приговором: «Варись зелье молодильное!»
- Бабка, да что ты верзёшь? Сама знаешь, какие нынче времена, сколько добра на пожарах пропадает пропадом, сколько скотины мрёт. Вот сгорят перины, коровы издохнут – что останется? Нелюбая Антонина? А с Настёной я не пропаду, потому как научена она плести кружева, кои заморские гости на базаре вмиг разбирают – денежная она баба будет в скором времени, - такую речь придумал Пахом для дурня внучка.
- Ну да, ну да… - закачается из стороны в сторону ведьма, проговаривая тарабарщину некую над котлом, а как услышит, то, что внучок сказал, так глаза выпучит: - Умён ты не по годам, моё дитятко! Мне б век до такого не додуматься! Так уж и быть, приворожу я твою Настёну, ежели ты мне дров наколешь, воды принесёшь, баньку истопишь. Приходи ко мне до петухов, дам тебе пряников печатных. Угостишь ими девку при случае. А сейчас дай бабке поесть спокойно, после тесто поставлю для твоих пряников.
- И дрова тебе будут, и банька, только напеки пряников. Лавровый лист забыла кинуть в варево, - повернётся у порога внучок.
- Молчи, не мужицкое дело! Ходят тут всякие, работать мешают, под руку лезут… - понесёт, разозлившись на то, что пропало варево. – Про воду-то не забудь, - спохватится, напомнит внучку, в оконце высунувшись. – А то отмыться шибко хочется!
С полуночи до первых петухов время самое томное, ежели раньше не заснуть. С боку на бок будешь переворачиваться, мысли разные гнать…
По обыкновению тишина царит в середине ночи на улицах буяновских. Храпуны не храпят, будто языки проглотивши. Редкий ребятёнок проснувшись, заплачет, встрепенувшись от сна, в котором, может злое что увидал. И тогда его матушка давай водой кропить, чтоб забыл про всё, глазёнками похлопал да заново заснул.
Лекарь Пахому рассказывал, что в это время много людей рождается да умирает. Наверное смерть и жизнь, обративши взор на землю, играют людьми в этот час, будто шашками: белому жить, а чёрный съеден будет… и наоборот: чёрному жить, а белого в сторону, да всё равно… и белые и чёрные, все снятые с доски будут, новая партия подойдёт...
Кажется, синий от холода чёрт, вылезший из самого омута, в дальнем углу избы отогревается, мелкой дробью по полу стучит копытами, а тебя заметивши, скалится – век бы не глядеть на такое, потому, иной раз и зажмуришься, чтобы не разглядеть того.
Вошкаясь на печи, не уснёт внучок, размечтается. Губы облизывая, Настёну представит он в своём дворе хозяйкою, а после детей сопливых увидит.
Задумался Пахом: отчего детей он неряшливыми представил – они ж не виноваты. А после успокоился, батюшкин разговор вспомнивши.
- Запомни сын: в нелюбви дети кривые душой рождаются, а иные и телом не выходят.
- Скажешь тоже. Отчего им кривыми быть, ежели их сродники оберегают, ежели их родители, рассчитавши всё наперёд, сошлись.
- А ты посади зёрна в подполе – узнаешь. Вылезут они, пойдут расти чахлые. Вроде в тепле они будут, ветер не станет теребить их, а света в их жизни мало будет. Свет… свет… это любовь.
Боязно Пахому стало за Настёну, как ясно он увидал внучка ведьминого. Вот он в назначенный час, подходит уже к бабкиной избёнке, поднявшись по скрипучим ступеням, в дверь бухает, освещаемый круглой луной. Тень от него длинная легла на палисадник, а сам он белым истуканом каменным глядится со стороны.
- Я думала, проспишь, - встретит его ведьма у порога: волосья всклочены, лицо в саже, на локте тесто сухое болтается. Стоит-позёвывает она у ступы с метлой, а в руках её свечной огарок трещит да искрится.
- Давай! – затрясутся руки у внучка.
- Ой, боязно мне Настёну привораживать, - скажет ведьма голосом грубым ото сна. – А ежели Пахом вернётся? – помолчит, выжидая. - Антонина хорошей парой была бы тебе, олуху! Может ну её, эту Настёну? – подмигнёт, улыбку скрививши губами в рот беззубый завёрнутыми.
- Люблю я её, - заладит своё внучок да, переступивши через порог, оглянется: не пристроился ль кто следом.
- Так это дело поправимое! Я могу тебя к Антонине присушить, было бы желание! – впереди него ведьма, накинувши щеколду на дверь, подолом завиляет.
- Только Настёну хочу, - топнет внучок упрямо. - Давай пряники печатные, некогда мне тут с тобой разговаривать – устал ждать, отоспаться имею желание.
- Кто тебе их не даёт – бери, для тебя старалась, - подойдёт ведьма к зеркалу, станет волосы зачёсывать назад рукою похожей на грабли. - Только запомни, внучок, ежели что не так будет, меня не вини – сам выбрал свою судьбу, - полюбуется на себя окаянная. – Моё дело завсегда стороннее: влюблённым надо помогать, нелюбые отстанут сами.
- Да ты всем такое молвишь, - отмахнётся внучок. - Уж могла бы промолчать в кулак для родной кровинушки. Я все твои пряники заберу для верного приворота.
- Не жадничай! Один пряник сработает! Оставь бабке к чаю пару штук, хочу на потеху себе путника какого угостить - когда ещё соберусь тесто месить?
- Помирать не собираешься? Хватит небо коптить, подумай, кому избу оставишь.
- А мне, как говорил лекарь, ничто человеческое не чуждо!
- Всё равно замуж тебя не возьмёт никто – старайся не старайся, и путники давно твою избу стороной обходят, потому как наслышаны о твоих злодеяниях. Образина ты страшная, а не человек, - чистую правду скажет родной бабке, на что ведьма к стене отвернётся в ответ, заплачет горькими слезами, поймёт, что жизнь её даром прошла, вырастила на свою голову неблагодарного внучка.
Сгребёт внучок ведьмин все пряники, покидает их, ещё тёплые, за пазуху, а вечером поднесёт их Настёне.
Разозлился тут Пахом на внучка, да на себя, за всё увиденное. А что делать - надо доводить до конца – самому-то интересно, чем дело кончится.
Настёна представилась ему голубушка. Сидит она на поваленном бурей дубке, ноги свесила в мураву густую. Смерклось давно. Ветер прохладу несёт с речки, теребит русые кудри гармониста, вокруг которого девки с молодцами расселись тесно. Замужняя Алевтина козу кличет, ходит где-то в овраге: «Маня-я-я, Маня-я-я», - голос её слышен, между песнями, будто продолжение запева.
Выждавши время, день-деньской проспавши, подойдёт внучок тихо, Настёне на ухо шепнёт:
- Угощайся, красна девица, не обижай молодца отказом, - в подол высыплет ведьмины пряники из рубахи, в коей весь день валялся на печи.
Вот бёрёт Настёна тонкими перстами пряник, к устам сахарным подносит… - не нести ж его в подоле домой, где матушка с расспросами: когда сватов ждать да с кем встречаешься?
- Что это ты тут ешь? Чем это вы тут давитесь? – подбежит Антонина, как на грех. – Ух ты – пряники! И я хочу!
- Берите, девки, угощайтесь, мне одной столько не съесть, кусок в горло не идёт, как подумаю о Пахоме, - признается Настёна, поперхнувшись маленько.
Антонина, подскочивши, два возьмёт, Степанида для себя и дружка гармониста в карман засунет парочку, замужняя Алевтина, что козу по обыкновению в этот час ищет, три пряника скоро схватит, потому как сладкое любит… Груше один достанется, да даст она своей подруженьке Нюрке откусить он него. Разберут злодейские пряники.
- Хорошо-то как! – любовь почувствовавши, поцелует при всём честном народе Настёна внучка за угощение, а тот воссияет, надуется, будто самовар с кривым носиком.
- Лучше не бывает! – чмокнет его, подошедши с другого бока, Антонина-краса – бесстыжая, даже не зардеется, а внучок щеку рукавом вытрет – не люба она ему.
- Яхонтовый ты мой, касатик! – откинувши руку гармониста с колена своего, лобызаться станет Степанида с внучком против его желания, да второй пряник себе в рот затолкает всухомятку перед тем, как снова целовать надумает от икоты избавившись.
- Ой, худо мне сделалось – с собою совладать не могу, - испугается тут замужняя Алевтина, да поднявши за плечи, закружит она внучка, будто пёрышко, позабывши, что козу пришла искать.
Груша с Нюркой, лбами столкнувшись, разговор будут иметь меж собою:
- Мой он, отвороти, подруга, зенки!
- Нет, мой! Люблю я его, пойми! Ты говорила давеча, что дурак он набитый, а я молчала!
- Это я-то такое говорила?! Типун тебе на язык!.. Вспомни лучше, что ты говорила, а то я скажу!.. - и космы драть подруженьке кинется, с коей не только пряником делилась, а всем последним, что у неё было.
И пошлёт на следующий день внучок сватов к Настёниным родителям – пропивать невестушку, договариваться о приданном под водочку с медком. А после сватов, да Настёниного согласия, каждый день подарки с дружками будет слать он: ящичек румян, ящичек белил, сурьмы пуд, лент ворох, ниток разноцветных… На что Настёна, по обычаю, передаст ему ширинку золотом шитую, да колпак с белой кисточкой – поприветствует так по-особому женишка любимого.
Стол свадебный ясно увидал Пахом, а за ним девки и бабы ведьминых пряников отведавшие никак смириться не могут - завидно им, что не на них женятся:
- Ой, го-о-рько! – подопрёт головушку Степанида, пялясь в красный угол глазами полными слёз.
- Горше не бывает! – согласившись с нею, закивает Антонина да выпьет одним махом чарку вина, а после сама другую нальёт.
- Тошно жить с любовью, - руку себе на горло наложивши, скажет замужняя Алевтина, да вовремя язык прикусит, заметивши сплетниц-золовок своих. – Горько! – выдохнет по-бабьи протяжно.
Столы, покрытые белым полотном, ломятся, прогнувшись посередине: яства медовые да пряженые, калачи с пирогами, перепечи, орешки калёные, вино зелёное да красное, икра волжская, балык. И всёго горами навалено, и всё само в рот просится, от духа подавиться слюною можно.
Бабки приглашённые, знамо дело, пьют да едят, да на невестушку во все глаза глядят: не готовить ли вскорости люлечку, не беременная ли, раз солёным огурчиком закусывает, селёдки свежей поела? Им-то, бабкам, всегда поговорить охота, молодых обсудить, потому как жизни у них своей нет, чужой живут.
И понесёт Настёна чарку почётному гостю, а девки, как бы ненароком, её под локоть толкнут, и… полилось, вино, закапало, на наряде след кровавый оставило, будто порося разделывала невеста самолично. «Недотёпа безрукая!» - свекровка сквозь стиснутые зубы пропустит, обратившись к Настёне, А, вытирая кафтан гостя, заметит: «Вот такая нынче молодёжь! Но ничего, научу жизни невестушку – куда я денусь!»
- Надо солью посыпать пятно, - потянувшись за солонкой, скажет внучок, а соль-то уж давно снегом по столу рассыпана – постарались завистницы ссору подготовить.
- Надо застирать, а то не хочу рохлею сидеть, - скажет, растерявшись, Настёна и брык с треском вперёд головою на пол – то ногу подставила Груша, а Нюрка рукав оторвала – якобы удержать хотела от падения.
Нос разбитый, щека синяя, наряд порван, фата сползла – славная невестушка вином облитая, зато любая представилась Пахому.
И возьмёт Настёну под руку внучок вести в холодный сенник спать, где уже давно постель из снопов подготовлена, а по углам соболи с куницами на воткнутых стрелах висят-болтаются.
Бабы посыпать давай молодых хмелем да льняными зёрнами – в лицо Настёне, а внучка, любя, поверх головы.
Жалко станет Пахому невесту – зажмурилась, чихает от пыли под «дождём» колким, а бабы сыплют да сыплют, и всё с замахом, и всё в глаза норовят попасть. А жених смеётся громко – приятно ему это действо, да и щекотно, когда зёрна, залетевши за шиворот, по спине скатываются.
Незнамо откуда чёрный котище выползет, пузом к полу прижавшись, пробежит по избе, ровно в клетку загнанный зверь одичалый. Вылезшая шерсть клоками на нём болтается, глаза его злые сверкают. Хвост он поджал, не знает, в какой угол податься, на людей шипит, когти растопыривши, в руки не даётся.
И манили кота молоком, кидали ему мяса, рыбьими костями приваживали, только покормленный он, видать, на свадьбу пришёл – не человек ведь, чтоб экономничать!
Гости притихнут – никому не захочется после кота идти к двери, даже молодым да пьяным, так и останутся все сидеть на лавках.
Плясать-скакать никто не выйдет, ежели кот по половицам из угла в угол бегать будет. Оно, конечно, гостям и попеть можно за столом от нечего делать, так не подо что - гармонист, закручинившись, да видя, что любимая Степанида, глаз с жениха не сводит, напьётся с горя, играть не станет.
Посидят, погрустят гости и восвояси – у всех же скотина некормленая, дети забаловать с огнём могут, без родителей оставшись в избах. Пьяниц в деревне не осталось – всех ведьма излечила – чтобы пить до утра. Куда деваться, не век же праздновать? С лавку на лавку все прыг да скок, а то и через стол с кушаньями к окнам пробираться начнут. Повылазят селяне на улицу, потому как не захотят несчастий разных да невезения от кота чёрного хворого.
- Что ты, бабка, мне подсунула?! – придёт внучок к ведьме после свадьбы.
- Что просил, то и дала, - скажет она, а сама страшилищем на лавке устроилась: огурцы кружочками на глаза положены, земляника по губам растёрта, черница по щекам размазана, из-под колпака, надетого на голову, постное масло стекает змейками золотистыми.
- Да я тебя за это прибью, придушу… не знаю что сделаю! – замахнётся на ведьму, да остынет вскорости – мараться не станет давлеными ягодами.
- За что ты меня так, а? – снимет ведьма кружки огуречные с глаз, поглядит глазами печальными.
- Я просил тебя Настёну присушить, а ты что натворила? – нагнувшись над ведьмой, понять не может внучок: то ли руки торчат бабкины, толи чёртовы копыта поверх одеяла легли (в темноте не разобрать). - Груша с Нюркой мне проходу не дают. Петька-гармонист окна приходит каждую ночью бить да ярить на гармони громко – не уснуть. Степанида пройти не даёт по улице, цепляется банным листом. Антонина в гости ходит да ходит – пуд сахару съела, десять самоваров выпила. А супружник Алевтинин мне морду бить собрался, за то, что баба его сидит-горюет под моими воротами, дома печь топить перестала, - перечислит все беды свои.
- А от меня чего тебе надо? – промокнёт вспотевший лоб ведьма. - Сам дурак! Не надо было угощать кого ни попадя. Предупреждала ведь.
- Дык… бабка, по-другому никак не вручить мне было Настёне пряники, - осунется внучок. - Да и не знал я, а коли и знал, так сомнения имел насчёт их действия, - разобравшись с ногами да руками волосатыми, всплакнёт горестно: - За Алевтининым супружником не постоит – покалечит. Спасай! – взмолится.
- Недосуг мне, да и старая я с девками тягаться. Не пойду ж я по избам просить за тебя, когда век ни за кого не просила.
- Отваживай девок и баб своим колдовством!
- Не положено! – крикнет ведьма так, что в левом ухе зазвенит у внучка. – Супротив себя пойти не могу! Колдовской закон… это тебе не хухры-мухры. Живи теперь как хочешь. Раньше надо было думать! Антонина и без моего участия твоею могла б быть! – от корня валерьянки откусивши, успокоится, погладит она внучка по головушке к ней склонённой: - А всегда так в жизни случается. Замыслишь да сделаешь что нечистое, а оно, ежели не к тебе, так к детям, а то и внукам воротится, - поцелует его в темечко. – А ты воды наносить мне запамятовал.
- В баньке, говоришь, отмыться желаешь? А не будет тебе баньки! И воды тебе не принесу! Знала, подлая, что так выйдет! – отстранившись будто от прокажённой, заподозрит ведьму внучок, глаза выпучит – того гляди, выкатившись, по полу грязному поскачут они бобами.
- А как же!
- Чего ж тогда не остановила? Сама-то теперь не мучаешься совестью, что из-за твоей ворожбы внуку худо?
- Привыкши мы к тому, - в потолок уставится ведьма. – С нас спрос в последнюю очередь. Надеялась я, что в этот раз авось пронесёт.
- Авось! Авось! Оставь авось для мужика, что перед громом крестится! Будь проклят твой дар!
- Проклят, давненько проклят, - горько закивала ведьма, - я тебе его передам, больше некому. А на мою избу не рассчитывай, я её вчера лешему в карты проиграла! Люблю я его, потому и обмануть себя дала!.. – молодкой закружилась на одной ноге костяной. – А баньку можешь не топить – леший истопит…- язык синюшный высунула. – Жадный ты!
На том и закончил Пахом думу о свадьбе, подъезжая почти что к краю земли.