Т У Ф Е Л Ь К А.
Федырыч смотрелся в ярко-зеленый май, поделенный окном на четыре прямо-угольника. Через одного из них, приоткрытого наполовину, он вдыхал цве-точный коктейль, в трех других, а вернее, во всех четырех, энергичные лис-точки дробили чи в солнечную пыль, оседающую на его затылке. Федырыч сидел на стуле и смотрел в зеркало. А когда он опускал глаза, то видел две целую-щиеся левые коленки. Это было чудом. Нет, он мог, как инженер, конечно, объяснить, каким образом левое в отображении превращалось в правое, и в тоже время оста-валось до мелочей левым,- но это было тайной, это являлось чудом.
Весной Федырыча мучил ревматизм, весной у него распухала коленка: становилась округлой, белой, с розовым отливом. "С такой не стыдно и замуж выходить!"- шутил врач в районной поликлинике, но был у него и другой врач, - настоящий и верный... Федырыч приобрел его еще прошлым летом: легкого, голубого, с блестящими
крыльями, с крутыми, как у матерого барана, рогами, трехскоростного, с
серебряными, на солнечном ветру, спицами...
Сбоку, у стены, натужно заворчали пружины, глухо прозвучал слабый голос. Федырыч
оттолкнулся от зеркала.
- Мама!.. Тебе чего-нибудь надо?
Прислушался. Вернулся к обнаженной ноге. Из нездоровой коленки тянулась книзу тонкая, прогнутая кость, обернутая в бледную, дряблую ко-жу, увитую неприятным фиолетовым плющом из сосудов больших и маленьких, затем - корявая ступня с желтыми, "прокуренными" ногтями. Он грустно усмехнулся: он мысленно представил сигарету, зажатую между пальцами ног, мысленно потянул ступню кверху, к губам, - не мысленно, - а наяву, ощутил ноющую боль... Завтра, в одиннадцать ноль- ноль, ему исполнялось ровно пятьдесят лет.
Осторожно ступая, Федырыч вышел в коридор. Тщательно зашнуровал кроссовки, оттянув пальцем левую штанину, зацепил снизу пластмассовую прищепку, то же самое проделал с правой. Надел куртку, застегнул ее на все пуговицы, поднял воротник, кепку с длинным козырьком закрепил на голове основательно, по самые уши. Проверил вздутость шин: любил свою, особенную, комфортабельную упругость. Снял друга с металлических крюков на стене, бесшумно выкатил его за дверь.
На улице тщательно установил левую ногу на педали, правой долго от-талкивался от асфальта, достигая необходимой скорости, затем широким движением перекинул ее через сидение, руками уперся в еще необогретые рога, основательно за-крепил тело над движущимся механизмом.
С этого момента у Федырыча начиналась необычная, определяемая неконкретными ощущениями, жизнь: он летел над землей,- над асфальтовыми дорожками, над лесными тропинками; на него опускалось шепотливое, ласковое небо; внутри себя он слышал музыку, его губы подбирали под нее новые слова. Огорчали изредка шагающие люди, вернее их тени, но чем быстрее он крутил педали, тем их становилось все меньше и меньше.
Федырыч периодически прислушивался к оздоравливающей работе мышц в левом колене.
Вдруг, рыже-зеленую ленту под колесом пересек ослепительно белый предмет, при чем такой, наехать на который было бы равносильно (так ему показалось) наезду на живое существо. На рассуждения времени не оставалось, - он крутанул рулем влево, вправо, - переднее колесо зацепилось за, торчащий из земли, корень, заднее сделало попытку забежать вперед, и, Федырыч вместе с велосипедом завалился (к счастью!) на правый бок.
Виновницей оказалась обыкновенная, белая туфелька.
Нет! Не обыкновенная!.. Беленькая, аккуратненькая, с острым носиком, с голубым бантиком, - на невысоком каблучке. И почти новенькая. Ее подошва напоминала слегка оцарапанную щечку: на внутренней ее стороне еще угадывались золотые латинские буквы.
Федырыч пошарил вокруг глазами, - второй такой больше не было; взвесил на руке, - она была невесомой; от нее пахло ландышами... Он вытянул ее на ладони, прищурился, представил ее на юной, точеной ножке набоковской нимфетки, проскользил взглядом, по нежной, шоколадной от загара, коже, к ямочке под коленкой, - выше! поднырнул под сиреневую (да-да! .. именно сиреневую!) мини юбочку к белым, шелковым трусикам, сглотнул слюну... По тропинке надвигалась влюбленная парочка.
Сунув туфельку за пазуху, он с места вскочил в седло доброго коня, резво закрутил педалями навстречу своему счастью.
Когда сгустятся сумерки, когда утихомирится шустрый сынок Верочки, когда мать заговорит на спящем языке, к нему придет она - нимфеточка без одной туфельки, он подарит ей вторую, и только им двоим, будет принадлежать голубая ночь.
Удача бежала впереди велосипеда: Верочки не оказалось дома, и Федырыч, наполнив ванну голубой водой, и превратив в пену полный флакон шампуня, плюхнулся в нее по самую шею и затих, прислушиваясь к загадочному шепоту схлопывающих пузырей.
Пришла Верочка, поругивая отсутствующего сына, прошлепала на кухню.
Верочка обожала постирушки; ее фигура постоянно торчала в ванной комнате, и все места общего пользования коммунальной квартиры были вечно обвешены влажным бельем. И Федырыч терпел, потому что она, в свою очередь, мирилась с постоянным присутствием на стене его металлического друга.
Года два назад, поздним вечером, Федырыч пил чай на кухне и о чем-то серьезном думал. Тогда Верочка отвозила сына в деревню, к бабушке на молочко. Верну-лась на последнем автобусе, на цыпочках прошла в свою комнату. Вскоре выплыла оттуда в любимом красном халате, поманила его пальцем. Он сразу прихватил с собой отвертку, так как речь должна была пойти (в который раз!) о капризной розетке для настольной лампы, (мебель Верочка передвигала только в светлое время суток), но ошибся.
Верочка прикрыла за ним дверь, одной рукой выключила свет, другой распахнула полы халата.
Она любила страстные поцелуи, но от нее пахло перебродившим спиртным, квашеной капустой, ее тело щедро вырабатывало горько-соленую жидкость, и все же он справился. Он хорошо помнил, что справился. Утром поставил на ее кухонный стол цветы, - а вечером нашел их в мусорном ведре...
Этот роман, к сожалению, - а теперь, - к счастью! - не имел продолжения.
Федырыч тщательно растерся, какое блаженство!.. махровым полотенцем, в одних трусах, не стесняясь, - Верочка позволяла себе и не такое, - переместился в свою комнату, к зеркалу.
Природа, создавая существо, которому завтра исполнялось пятьдесят лет, явно экономила необходимые средства, за исключением единственной детали, - в ней она проявила необыкновенную щедрость.
Парикмахеры с удовольствием работали над его шевелюрой: сильные, густые, с мимолетной проседью, черные волосы держали форму при любом температурно-влажностном режиме, не боялись подушек, шапок, кепок, быстро залечивали изъяны после неуверенных ножниц. Расческой он пользовался только для того, что бы лишний раз почувствовать их уверенную упругость, или, как сейчас, ощутить нарастающую волну, и разбить ее о замеревшее в ожи-дании зеркало. Брызги! и сладостный пробег мурашек по затылку.
Федырыч парашютом опустил на себя майку, в последний раз, кри-тически, осмотрел фигуру, и вдруг, подчиняясь внезапно рожденной мысли, бросился к шкафу. Быстро надел белую рубашку, синий, в красную полоску, галстук, светло-серые брюки, и такого же цвета пиджак, повернулся вокруг оси, не отрывая глаз от зеркала, увидел мать, внимательно наблюдающую за ним из кровати.
- Ну, как? На юбилей придут гости, ты слышишь? Это ведь и твой праздник, и мы будем вместе. Ты не возражаешь?..
Тут же, на ходу, Федырыч изменял свой тщательно разработанный план: на работу он пойдет в обыкновенной одежде, а когда гости сядут за стол, тайком вынесет костюм в ванную комнату, переоденется, и явится в нем под восторженные возгласы. Это для них будет неожиданным сюрпризом!
Ночью лунный ветер тихонечко пробрался в комнату, перекрасил обои, переставил мебель, перемешал звуки, оставив нетронутым только, спрятанный под туфелькой, стук собственного сердца Федырыча. Но вместо нимфетки заявилась Маринка-сослуживица, зачем-то в кирзовых сапогах, которые никак не хотела снимать.
На уговоры Федырыч потратил не менее шести часов, пока его не разбудил гимн Советского Союза.
Наверное, черт принес ему эту Маринку; и все-таки впереди катилось молодое, энергичное солнце, звенела зеленая улица, позади, - вместе с ко-фе и бутербродом с маслом, - оставались пятьдесят лет... Целых полстолетия!
- Не киснуть! - крикнул себе Федырыч. - Держать хвост пистолетом!
Бабуля с метлой, на всякий случай, сделала несколько шагов в сторону. Он под-мигнул ей и внес в юбилейный план еще одну корректировку: ровно в одиннадцать часов, он уберет чертежи, расстелит газету, взберется с ногами на стол, и, во весь рост, в полный голос, сообщит всем, что он родился, и пригласит всех на праздник, - весь от-дел: вместе с ним их будет, девять человек...
В конструкторском отделе, - в этой прямоугольной селедочной бочке, - Маринкин стол отделялся от стола Федырыча двумя тумбочками, неизвестным гор-шечным растением, липкими, навязчивыми духами.
Маринка, под воробьиной челкой, водила воробьиным носом по чертежам, но сопела тяжело, совсем не по-воробьиному, - может быть, поэтому и явилась к нему в тяжелых, кирзовых сапогах? "Бессмысленно предлагать ей туфельку для примерки, - рассуждал он, - и как этого я ночью не понимал". Федырыч откинулся на спинку стула, задрал голову назад и вправо, максимально скосил глаза, - мешала тумбочка. Тогда он, вместе со стулом, отодвинулся от стола подальше,- еще, еще, и еще, пока не увидел босоножки...
Далее произошло самое непредвиденное: Маринка вдруг выскочила из-за стола и заорала на весь отдел (до одиннадцати оставался еще целый час!): - Нет! Я так больше не могу! Я не могу работать! Он целыми днями загля-дывает мне под юбку. Или его отсадят от меня, или я не знаю, что сде-лаю!..
Она расплакалась и выбежала из отдела.
С чертежных досок вспорхнули смешки, но Федырыч спокойно отнесся к ее выходке, решив, что, по-видимому, она тоже видела его во сне, а там то уж, надо признать, он вел себя сверх хамски, и что она еще не до конца успела выйти из сомнабуллистического состояния. За столом, когда он будет объяснять происшедшее, всем будет очень весело,- программа вечера вырисовывалась еще более интересной.
В дверях появился главный конструктор.
- Федор Федорович! Ваше рабочее место пока будет в лаборатории, а там посмотрим. Давайте переезжайте с вещичками.
- Зачем переезжать? - Он, улыбаясь, с раскинутыми в стороны руками двигался навстречу начальнику. - Смешное недоразумение, а всему виной туфелька, я объяс-ню... Но начальник был настроен категорически.
- Ничего не надо объяснять! Вещички и в лабораторию. Иначе...
Это - "иначе"- было знакомо каждому в отделе, и за его преде-лами, но сегодня, в такой день, терпеть такого примитива Федырыч не собирался.
- Ну и что, иначе?..
Карандаш в его пальцах переломился надвое.
- Иначе, идите домой!
Федырыч, не останавливаясь, обошел начальника, спустился по лестнице, пе-ресек территорию, проходную... "И никто! Никто не догнал, не остановил, не уговорил, не посочувствовал. В день рождения! В пятьдесят лет! Какой-то мальчишка, изобретающий никому не нужный металлолом, оскорбил, а челядь! че-лядь! предусмотрительно отгородилась равнодушными затылками. Эх!.."
Путь Федырыча к дому пересекался железной дорогой; по двум, натянутым до блеска струнам громыхало зеленое чудище, с члененным, под бочки на круглых ножках, бесконечным телом. В левом глазу чудища светился молодой, белозубый на чумазом лице, оптимизм, готовый запросто, вот так с улыбкой! пере-ехать его, как в свое время Анну Каренину. Федырыч представил себя шагнувшим навстречу электровозу, зажмурил глаза, напрягся, предчувствуя возможные последние ощущения, и... вспомнил о матери. " Что сказать ей? Что не поняли, что ос-корбили, что выгнали с работы?.. Только этого ей и не хватало..."
На помощь, в таких случаях, призывалась ложь во имя спасения, и он, Федырыч, воспользуется ее услугой: он до позднего вечера будет бродить по городу, потом притворится пьяным, сядет перед ней на краешек кровати и до мельчайших подробностей расскажет о том, как сотрудники сбросились, вероят-но, по очень большой сумме, заказали в ресторане два столика, как долго его чест-вовали тостами и поцелуями, как подарили ему, например, хрустальную вазу с гравировкой, и которую он пока оставил на работе.
А ночью, теперь уже, без всякого сомнения, к нему явится очаровательная нимфетка, и он с завтрашнего дня начнет совсем новую жизнь...
К четырехэтажному, старому, обрюзгшему дому, приклеился, пришиб-ленный с рождения, металлический ларек, с лихо заломленным кверху козырь-ком: "Кафе - Встреча". Из его беззубого рта истекала вспененная жидкость, - пиво продавали только на вынос.
Кто-то нервно задергал его за рукав рубашки; небритая, помятая лич-ность уперлась в живот литровой банкой.
- Деньги ваши, посуда наши, а? Сговорилися-я?
Не зная почему, Федырыч пива не хотел, - "сговорилися", - и, личность, зажав пятерку в руке и прикрывая хрупкий сосуд, истертым до ниточной арматуры, пиджачком кинулась в изнывающую от жажды и клокочущую ругательствами, массу.
Довольно скоро она вернулась с полной банкой.
- На! Пей!
- Вначале вы...
Федырыч диву давался метаморфозам, происходящим с этим чело-веком: куда только подевались побитость, услужливость, готовность к унизительно-му терпению. Заскорузлым пальцем, оригинальный, но уже, господин, отыскал на банке положенную середину, задрал кверху подбородок, не спеша, за-работал емким кадыком.
- Все пейте...
Все, все, - без единой передышки, - и было выпито.
По мере того, как уровень жидкости в банке уменьшался, в сознании Феды-рыча зрела неординарная идея, позволяющая привести себя, так ему казалось, к неко-торому моральному равновесию.
Юродивые, слабые, нищие, издревле на Руси пользовались значительной поддержкой. Любовь к Богу, желание искупить вину, грех перед Ним, делали людей добрыми и отзывчивыми. И Федырычу предоставлялась сейчас возможность поддержать исконно русскую традицию: накормить голодного, напоить жаждущего, обогреть страдающего...
- Вас как зовут? - он старался придать голосу ненавязчивую участливость.
- А ты чо, - господин не останавливался в динамичном перевоплощении, - еврей? - его глаза... не глаза, а две морские мины, готовились к взрыву, - фамилию за-чем? легавый?
Федырыч от неожиданности растерялся.
- П-почему еврей?..
- Волосатый, нос баклажаном...
Федырыч невольно схватился за нос.
- Это не имеет значения, но я правда не еврей, тем более не легавый, - и тут же, чтобы не нарваться на вполне вероятную грубость, заторопился, исключая все знаки препинания, - юбилей у меня полста так сказать хочу могу конечно очень могу вас пригласить если не возражаете как положено Шампанское закуска как положено отсю-да недалеко совсем рядом...
Господин недоверчиво сдвинул брови к переносице, образовав между ними одну глубокую, угрожающую расщелину.
- А ты не пи...?
Федырыч, конечно, не делал этого самого, но и желание видеть такого госпо-дина у себя в гостях исчезло, испарилось; но и господин не был лишен психо-логических способностей.
- Я чо про еврея то, думал, сдачу будешь требовать, а юбилей святое дело, толь-ко чо вдвоем то, того как-то ...
Федырыч насильно подгонял разочарование под прежнее настроение.
- Мать у меня, дома, без мата, пожалуйста, можно и третьего и четвертого, как скажете...
Но и господин благодарно откатывался на позиции той личности, кото-рой еще предстояло заполучить пятирублевую бумажку.
- Понимаю, мать святое дело, я, понимашь, ментов ненавижу!
Четвертый лишним будет, а третьего можно... Ванька! - он гаркнул так, что оцепеневшая на мгновение толпа, уже в следующее, вытолкнула из себя Ваньку, - его Ванькой зовут, - пояснил он, - а меня Таляном, по отцу Савели-чем...
Если Талян Савелич, с большим напряжением воображения, тянул внешностью на Дон Кихота, то Ваня определенно представлялся, переодетым в спортивный, изрядно поношенный, костюм, Санчо.
Ваня протянул влажную, липкую от пива, ладонь, подставил маленькие, блудливые глазки под отеческое воркование патрона.
- Шасташь ты Ваня там, где не положено, едрит тебя в коляску, - фразу после запятой Талян Савелич, прищуренным глазом, примерил на Федырыче, - у товарища юбилей, а ты, устрица лохмоногая, опаздывашь.
Ласковое звучание в "устрице лохмоногой" окончательно примирило Феды-рыча с... Таляном Савеличем.
Сдвинутые столы, в центре комнаты, оказались уже сервированными по белоснежной скатерти. Федырыч склонился над кроватью матери.
- Верочку упросила... Зачем? Я бы сам справился...
Поздравляю тебя, и желаю скорейшего выздоровления. Мы тебе не помешаем. - И получив согласие одобрительным покачиванием головы, пригласил гостей за стол. - Садитесь! Не стесняйтесь! А я, один момент!
В соответствии с намеченной программой, он вынул из шкафа вешалку с оде-ждой, вышел в ванную комнату, а когда вернулся, то с огорчением обнаружил под сто-лом уже опорожненную бутылку водки. Талян Савелич непослушными руками ри-совал в воздухе затейливые орнаменты.
- Думали, пропал, искать хотели, вот и тяпнули по маленькой за здоровье ново-рожденного.
Какая-то, особенная глупость, тяжело навалилась на плечи Федырыча; глупость, которую он создавал сам, своими поступками, поэтому и Шампанское вскрывал без выстрела, с медленным, неприятным шипением, и фужеры на-полнял скупо, без искр и праздничного многоцветья...
Ваня опорожнил фужер одним махом, всей пятерней ухватился за огурец. Талян Савелич же медленно обмакивал усовый куст в дрожащую в ознобе жидкость.
- Тебе, Ваня, мочу пить, вместо, Советское, Шампанское, полусладкое...
Шампанского он не допил, потянулся за коньяком, но по пути, видимо, наткнулся на обязательную, по такому поводу, мысль, замер, - чтобы снова вернуться за Шампанским.
- З-за! Хозяйку! Г-где она?! - вопрос адресовался Ване, отвечать же предстояло Федырычу.
- Хозяйки нет, - и что бы сразу отсечь, эту опостылевшую, и почему-то штатную в любом застолье, тему, быстро разлил коньяк по рюмкам, - не было, нет, и не будет, мама у меня хозяйка, вот за нее и выпьем!
Ваня на заключительном этапе сумел опередить Федырыча, но Талян Савелич, выстроив взглядом вокруг своей рюмки предупредительное ограждение, замер над очередной мыслью. Его поза не предвещала ничего хорошего, и Федырыч залился искусственным, каким-то чужим и мелким, смешком.
- Зато у меня вот! что есть! - он вышел из-за стола, вынул из-под подушки туфельку. - Вот! - Повертел перед носом Таляна Савелича. - Если у вас есть женщина с такой ножкой, могу подарить!
Талян Савелич, грубо, оттолкнул от себя руку Федырыча.
- Вань! Чо, он пристал?
Ваня впервые подал голос.
- Туфлю Нюрке предлагает...
- А сам то чо! - Талян Савелич перевел взгляд на японский календарь с об-наженной женщиной, ткнул в нее пальцем, - это того, как его? - он с напряжением подтянул кожу на лице под нечесаную растительность, - ну который х... дрочит?
Ваня с еще большим ускорением заработал челюстями.
- Ну, как его?! - возмущенный равнодушием напарника Талян Савелич заорал до набухших сосудов на вишневой шее, - хватит жрать! а то, как е...!
Ваня поднял невозмутимые глазки к потолку.
- Боцман!
- Ты чо?! Совсем, дурак! - Талян, Савелич, не мог в сидячем положении освободиться от гнева, вскочил, расталкивая стулья, двинулся вокруг стола, - ну гниды! ну гниды! Ско-ты! - у кровати неожиданно остановился, протянул противным, сладким голоском.
- Маманька! Ты скажи, ты з-знаешь. Сама делала. А может того, а? Вставим тебе назад, на переделку, а? Зачем тебе такой онанист? Во! Во! Вспомнил!..
Федырыч, сколько в нем было сил, - удвоенных, утроенных, удесятеренных, - уложенных в одну руку, рванул на себя костлявое плечо, услышал треск обречен-ной ткани, увидел загоревший лоскут кожи с синей наколкой, - ощутил жестокий удар в переносицу. Взлетел..., но сразу же, перехваченный несущимся навстречу собственным телом, взорвался и осыпался вместе с зеркальными осколками на пол...
В правом, верхнем углу аквамаринового неба горело оранжевое, круглое солн-це; снежные сугробы облаков начинали движение далеко слева, по мере прибли-жения к солнцу они уменьшались и исчезали вовсе - испарялись. Из такого облака средней величины и выкатился к ногам Федырыча велосипедист с быстрыми педа-лями и золотыми спицами. Черные, хромовые сапоги прожигали небо солнеч-ными зайчиками, широкий, красный кушак одним концом преданно обнимал усато-го седока в розовой косоворотке, вторым - изображал стремительность перемещения в пространстве.
Внезапно велосипедист остановился... Его глаза хитровато щурились и каза-лись Федырычу уже однажды виденными. Царственным движением тонкой кисти руки седок отбросил длинную, смоляную прядь за ухо.
- Грустишь?.. До первого удара колокола на рассвете еще есть время, - он вынул из своеобразного колчана на бедре ватманский лист, карандаш, - все, что успе-ешь нарисовать, обязательно исполнится, так что поторапливайся...
Сказал и лихо побежал педалями по крутой дуге наверх, растворился в об-лаке...
Федырыч взглянул на часы, развернул лист, прицелился карандашом. О! Он многое успеет нарисовать: он нарисует нимфетку, - очаровательную, добрую, в самой модной одежде, он нарисует двух симпатичных детишек - мальчика и девочку постарше, он нарисует большой, удобный дом на берегу пруда, с камином и гаражом. В гараже разместит новенький автомобиль, а велосипед поставит обязательно в дом как свидетеля прошедшего, но не такого уж и плохого, време-ни. И когда это он все нарисует, то оставшееся время использует на всякие приятные мелочи: мебель, посуду, книги... Он поймал себя на мысли, что, оказывается, человеку, обыкновенному, многого то, по существу, и не требовалось.
Чуть ниже центра листа Федырыч нарисовал точную копию туфельки, из нее, из-под бантика, вытянул с уклоном кверху упругую линию, - пологой дугой, - другую... Задумался.
Непременно Нимфетка должна быть легкой и тонкой, но не на столько, чтобы костлявость лишала ее необходимой женственности, и в то же время, толщина икр должна заранее определять остальную, большую часть конституции: упругие бедра, высокую грудь, гордо посаженную головку... Было над чем поразмыслить...
Федырыч переключился на вторую туфельку, но она получилась некоторым сатирическим изыском на первую... Толстой и тупой. Он сместился на правую сторону листа, и снова не продвинулся дальше первой туфельки... От попытки начать с головки отказался после первого же локона...
А время, - неумолимое время, - уверенно прибавляя единички к цифрам на ча-сах, спешило навстречу рассвету.
Через форточку влетел петушиный крик. "Откуда он мог взяться в городе?"
Федырыч напряг слух и, повинуясь внезапному чувству страха, срод-ни шахматному: в цейтноте он проигрывал всегда!.. дрожащей рукой на левой стороне листа нарисовал треугольник острым углом кверху, к нижней его стороне пристроил большой квадрат, внутри прорисовал маленький квадратик и прямоугольник, длин-ной стороной вверх, - окно с дверью, - и еще трубу с тоненьким дымком...
Ударил колокол. "Один раз, - два, три, четыре..." Федырыч схватился за го-лову, постепенно узнавая звонок над входной дверью; он решил, что Верочка в очередной раз забыла ключи.
Хрустела челюсть, саднил затылок, пересохшие зубы неприятно царапали горький язык. Осторожно отталкиваясь от противного писка зеркальных осколков, Федырыч выбрался в коридор, бесчувственным пальцем взвел замочную пружину. Но... в дверях оказалась совсем не Верочка, а высокая, худая женщи-на. Между ее соломинок вдруг выросла третья нога, которая выдвинулась вперед
поношенным мужским ботинком, клином надежно зафиксировала дверь в открытом по-ложении. За ее спиной раздался характерный сленг Таляна Савелича.
- Нюрка я! За туфлей пришла! О-о-о-бещанной...
Федырыча оставили последние силы; дальнейшее развитие событий вполне предугадывалась; он мог остановить их только слабым выдохом.
- Не дам туфельку! не дам...
- А банку, литр-ровую, дефицитную... Пиво сосал? Сосал! Гони банку! - Талян Савелич протолкнул Нюрку в квартиру, схватил Федырыча за ворот рубашки.- Ты! Сука! Гони туфлю, говорю! - Оттащил его к стене, пропуская вперед Ваньку. - Вань! В комнату, быстро! А мы тута пошукаем!..
Талян Савелич не знал, что в отличие от первого его захода, в соседней ком-нате, после смены, отдыхала ткачиха Верочка...
Швабра, острым концом, вонзилась в него между колен, и даже чуть-чуть по-выше; Талян Савелич охнул, переломился пополам, подставляя жиденький чубчик под ее беленьки ручки. Круглая, ослепительная коленка выскочила из-под халатика, с хрустом поднырнула под этот чубчик, - тело Таляна Савелича сделало два неверных шага назад, и за порогом завалилось на бок. Нюрка, после двух оглушительных пощечин, - "чтоб не повадно было в следующий раз", - сама выскочила на лестничную площадку, вслед за ней, имитируя сирену спец. машины пронесся Ванька, пятерней держась за ягодицу, - за Ванькой, с вилкой наперевес, бежал Верочкин сын.
- Молодец! - Верочка ласково погладила сына по головке, к Федырычу же обратилась с совсем другими словами. - Как же вы без меня то буде-те? пропадете совсем, а мы завтра съезжаем, отдельную получили...
Наконец-то! Осуществилась давнишняя мечта матери, да и самого Федырыча: пожить в отдельной квартире, чтобы ничего и никого... Седок в косоворотке из волшебного сна сдержал слово: нарисованный домик наяву превращался в отдель-ную, двухкомнатную квартиру. Федырыч на цыпочках подошел к кровати, наклонился над лицом матери, - "не спит ли?"- и медленно повалился к ее ногам.
- Мамочка! Мамочка! Я мог нарисовать тебя здоровой, молодой, красивой, но не сделал этого... Прости меня! Мамочка!..
***
- Бабушка умерла, да? - Верочкин сын забрался под одеяло.
- Умерла... - Верочка погасила свет.
- Хорошая была бабушка...- Сын закрывал глаза.
- Хорошая...- Верочка снимала халат.
- А зачем он не нарисовал? - спросил сын.
- Не знаю... Чудной он какой-то...- ответила Верочка.