Писано в граде Москве,
генваря месяца, года 1990-го,
числа и дня пятова,
об герое с натуры взятова.
Жил да был Кузя. Жил, не тужил, ел свое любимое блюдо - Яишню со свинством, ежели яйца были под рукою. Чрез енту яишницу он и получил свое прозвище: "Раздолбай троих". Все нормальные люди зачинают делать яишню из двух яиц, а наш герой шлепал на сковороду три яйца, и ништо не могло ево переубедить, што так делать не след. Видать, кода отец с мамою занимался Кузиным рождением, то думал не о Кузькиной матери, а совсем об посторонних вещах. Так енто, али не так, токо такой уж наш Кузя уродился.
Сидит, значит, раз Кузя на крылечке, щепочкой в зубах ковыряется, думает об чём-то своём, как глядь - откуда ни возьмись, идут три старичка, божьих одуванчика, и сразу к нему; - Нас к табе, - говорят, - спослали. Не ты ли мил человек, будешь Кузьма "Раздолбай троих"?
- Я, - отвечает Кузя, - оный и есть.
- Тода у нас к табе вопрос, - продолжают старички, - Кузя, а четверых смогёшь?
- Смогу, - Кузя им в ответ.
- А пятерых?
У Кузи во рту пятый день маковой росинки не было, оголодал совсем: - И шесть, и семь, все десять смогу, токо подавайте!
Обрадовались старички. - Кузя, - говорят, - да мы ж такова, как ты, десять лет искали.
- Эт какова "такова"?
- Такова, штоб одним махом, да десять ворогов со света сжить смогёт. Раздолбать, значит.
Тут Кузя смекнул, што не туда он со своим голодным брюхом заехал, да сказанного не воротишь. - Ладно, - думает, - пущай накормят, коли при деньгах-то, а тама, вестимо, выкручусь.
Старички на радостях закатили пир горой. Кузьма как утром сел, так вечером съел. Главный старичок чуть те от восторга не лопнул: - Энто ж надо? За один завтрак стоко писчи умять!
А для Кузи ентот завтрак за все пять деньков голодухи обернулся. Наелся, напился, спать завалился. Старички будить не стали: - Пущай, - думают, - проспится сердешный, авось, сговорчивее будет...
Проснулся, значится, Кузя, потянулся. Про старичков вспомнил, ан они тут как тут. Поднесли ему в ковшике рассолу огуречного, дабы сподручнее думать было. И про дело свое говорить начали:
- Так и так, Кузя, пришли мы до тебя от самого городу Неврипотама, што от Тульской губернии за тыщи верст, а от Рязанской исчё дальшее будет. Все земли обошли, да токо тебя и нашли. А дело у нас во какое: возля нашенской, значится, столицы завелся зверь, прям чудище, даже страшнее. И такой гад, што всех людей не кушает, а токо мужиков норовит. Тех, которы помоложе, ест сразу, а стариков так просто со свету сживает. Совсем, - говорят, - зарвался, ни одного стоящева мужика окрест не оставил, окромя нас, совсем дряхлых, да детей малых. Вот и позаслали нас тамошние бабы подыскать видных мужиков им, знать, в мужья, благо ихних скушали, да исчё богатыря, дабы енту самую зверюгу извести, штоб она боле добрым людям праздники не портила.
- Ну, насчет мужиков, - говорит Кузя, слегка подумавши, - эт мы вам подмогнем. А вот чудище - эт не знаю.
Тут старики в слезы, на колени бухнулися. Пол дня за ним по хате ползали. Жалко ему их стало: - Хрен... он редьки не слаще... с вами, - говорит, - поеду, присмотрю, чем эта там можно вашева чудищу раздолбать. Но ежели долбежки крепкой не найду, пеняйте на себя, возвернусь восвояси!
На том и порешили, а Кузя в усы посмеивается: - Здорово, я, эта, про долбежку придумал. Ежели вярёвка из пеньки гнилой сплетена, дак хочь тыщу раз голову в петлю сувай - все одно оборвётся.
Долго сказка сказывается, да недолго дело деется. Кинул Кузьма клич. Со всей Россеи-матушки пособирались мужики. Сами понимаете, все так себе, не ахти. Какая хозяйка хорошева мужика из дому отпустит? Все хорошие давно, поди, замужние, да женатыя. Одни плохонькие осталися. Но старички не унывают, в мужиков надежу вселяют. Говорят: - У нас, тама, и таких-то не сыскать. Вы, стало быть, заместо Аполлонов Бельведерских будете.
Собрал, значит, Кузьма рать - человек в триста, одел, обул, накормил за щёт старичков, да в путь тронулся. Долго ехали, не шибко торопились. А старички не отстают, поспевают, токо страсти подогревают. Байки о своей стороне рассказывают:
- Мол, нашева брату так мало осталося, што ево заместо баб в гаремы собирать стали, ежели хозяйка богатая. Едят на золоте, пьют на серебре, спят на бархате. Из дому ни-ни, а ежели на сторону глаз положил, то тут все! Казнить - не казнят, дорог больно, но батогов откушаешь.
Мужики наши в усы посмеиваются: - Мы, - говорят, - вам енти законы драконовские враз изведём. Да штоб стоящий мужик на сторону не глядел? Быть такова не могет! А ежели ево природа так устроила, то значится, тово, и наказывать ево не за што!
А старички в ответ: - У нас бабы с придурью большою. Они так по ласке изголодалися, што даже нас, стариков, почитают за мужиков. И, как с молодых, с нас работу требовают. Невмоготу совсем стало. Мы, де, исче крепкие, не смотри, што седой волос, дак и то, едва сдюжили, насилу вырвались.
Так, за разговорами, и добрались они до города Неврипотама Басурманской губернии. Налево гора большуща, направо лес дремучий, а посерёдке как раз город. Не ахти какой, но народу хватает.
Токо бабы пронюхали, што не ихний пол к городу подъезжает, дак всем скопом в атаку и рванули. Мужики сперва оробели: бежит толпа ворогов в три тыши штук и верещит аж от восторга. Но Кузя вышел вперед и речь толкает:
- Не дрейфь, мужики. Лиха беда начало! Первый натиск выдюжим, а опосля оно ужо полегше будет. Не посрамим Отечество, мать их тово! Кучнее держитеся, так не сразу ухойдокают, а я до ихней правительницы пробиваться стану.
Сказано - сделано. Пол дня Кузя со старичками сквозь вражий строй "штыками" пробивалися. Пробились таки. У Кузьмы глотка лужённая, он и орёт: - Расступися, я к главной вашей, а то она про дело забыла, да в массы уся ушла. Ей править надо, кобай её колодец, а она черт те чем занялася. Ух, доберуся я до нее!
И добрался! Так добрался, што и она сама поуспокоилась, и басурманок своих поутихомирила. Кузя дальше орет, в раж вошел и никак оттедова не выйдет:
- К едрёной фене! Так не по нашенски! Вы их, бабы, спервоначала, в баньке помойте, накормите, спать уложите, а опосля и баловство можно затевать. А то они у вас, чрез неделю таких военных действий, на нет сойдут, концы отдадут!
Вникли басурманки в сокровенный смысл Кузиных речей, слегка очухались, повздыхали и в город мужиков понесли, кому какой достался. Притащили, помыли, на радостях пир закатили. Кузя, как главный, царице достался, да исче три старичка в придачу. Остальным - кто придётся. Без драк конешно не обошлось: царапались, за косы друг дружку таскали. Одно слово - басурманки.
Так прожил Кузя с недельку-другую. Видит - плохо дело. Пора совсем убираться, а то никак не поделят мужиков местные бабы. Наши молодцы, штоб в грязь лицом не ударить, вовсю стараются, местные тоже, чем могут, подсобляют. Но баба, она и в Африке - баба, ей усе мало. Даже ево, Кузьму, стараются спроворить на измену ихней правительнице. Особливо две визирши шустрят, на енто дело напирают. Такая карусель закрутилася, не приведи Господи! Кузя, мужик не глупый, сразу сообразил, к чему это могёт привесть, собрал самых стоящих мужиков и говорит им:
- Робяты, нас мало, а их вона скоко. Могём не сдюжить. Надо ково-то до дому посылать, за подмогою.
А мужики ужо так заработались, што не токмо до дому - до ветру дойтить не в состоянии: - Ты, - говорят, - и ступай, Кузя, а то ж мы совсем помрём. Хошь смерть така и почетна, да помирать все одно не охотно. Поспешай, Кузьма. Енти икорейския игры не про нас.
Кузя - человек подневольный, к ему три стражницы приставлены, штоб из дворца ни ногой. Но он выждал момент, кода царица с визиршами опять из-за нево поцапаются, подогрел баб, и, покуда они промеж собою разбирались, а сторожа их в разны стороны растаскивали, дал стрекача оттуда.
Дело к ночи было. - Ой, - думает Кузя, - ежели до дому сразу заверну, - вмиг спомают. Тады и мине, и мужикам кранты. Надо, поди, в лесочке переждать. Авось, не найдут, ёкарный бабай, разрази их молынья!
И попёр в лес. А тама, аккурат, зверюга, которая до мужиков лютая. Как узрела Кузьму, - враз за им. Кузя, не будь дурак, на дерево забрался. - Да, - думает, - попал кур в ощип, яйцо табе в глотку.
Зверюге по деревьям лазать не сподручно, тяжёлая больно, так она, зараза, внизу пристроилась дерево грызть, штоб нашева Кузьму исчё тёпленьким да на завтрак.
Долго сидел Кузя, как дятел, на дереве, как глядь - отстала паскудная зверюга от ствола. Отдыхает, облизывается, всё вверх зыркает.
- Эй, ты, тама, внизу, - кричит Кузьма, - ты зачем, эта, миня сожрать собралася? Я ж вощще не скусный, поганка заморская!
А зверюга в ответ: - Знаю сама, што не скусный, а всё одно съем! У миня триста лет мужика нет, дак я со зла вас усех и изничтожаю, а по мне - кролики и то полутше будут.
Ну и места, - думает Кузя, - и у ентой нашева брату не хватает. - Стой, кричит, - я ж на мужика вовсе не похожий. Одны кожа да кости!
- Исчё как похож, - рычит зверюга и опять зубами за дерево хвать и давай ево грызть.
Да, - думает Кузя, - пора и отсель сматываться. По веткам перебрался до другова дерева, а там до третьева. Так с ветки на ветку и запрыгал, как белка. А зверюга не замечает, у ей с расстройству усё небо в алмазах, всё то же дерево и грызет.
Добрался Кузьма до края леса, слез наземь, да как побёг, токо пятки сверкали. Три дня без продыху бежал, покеда ножками двигать не перестал, и как перестал, дак тама, где был, и повалился. Отлежался чуток, глядит: мать честна, родныя места. Видать, кода старички Кузино войско до себя вели, они по незнанию кругаля дали, а могёт быть это Кузьма сам так быстро ногами переставлял. Токо, што тама не говори, а до деревни, где Кузя изволил проживать, от ентого места рукой подать. Туда-то Кузьма и направился.
Пришел, отдохнул слегонца, изжарил и съел три яйца. Начал думу думать: как свому войску в басурманской стороне подмогнуть. Местных мужиков на енто дело спроворить не удасца, ково мог - в первый раз с собою захомутал. Закручинился Кузя: - Пропадут, - думает, - робяты, по моей милости, а подмочь нечем, выручить некому.
Как глядь, откуда ни возьмись, ползут три старушки. До нево добралися и спрашивают: - Не ты ли, добрый молодец, будешь Кузьма - "Раздролбай троих"?
- Я, - говорит Кузя, - а што?
- Дак мы к табе, родимый, выручай.
А Кузя им и отвечает: - Ежели вы, бабки, нащёт яиц, то я, завсегда, пожалуйста, а вот нащёт чаво другова - не обессудьте, не можу.
- Вот мы-то аккурат нащёт яиц к табе и спожаловали, - обрадовалися старушки. И рассказали свою печаль:
- Завелся, мол, в нашенской стороне зверь - не зверь, а страшилище пучеглазое. Прожорливо, што твоя саранча, а питается токо бабами, да норовит тех, которы помоложе. Пошти всех, Ирод окаянный, поизвёл да перекушал. Одни старушки да детки малыя поосталися. А мужики-то, охальники, начали ужо и к старушкам, и к деткам со своею натурою подъезжать, греховодничать значить. Кака тама большая любовь, коли титьки набок, али вощще не подросли? Дак они и слухать не хотят. Житья от их нашему бабьему племени не стало. Вот мы и решилися к табе, Кузьма. Раз ты, по слухам, шпецилист такой до яиц, отбей их нашенским хулюганам, дабы куды не след со сваими делами не лазали!
Кузьма опять смекает, што со своим аппетитом не в те ворота въехал. - Не, - кричит, - ни за што свово брата, мужика, главной красотищи лишать не буду. Ишь, чаво удумали? И не проситя!
Старушки в слезы: - Кузенька, родный, спаси нас, нещасных-разнещасных, а мы, де, в долгу не останемся!
Два дня плакалися. Надоели, спасу нет. Плюнул Кузьма. - Ладноть, - говорит, - со страшилищем подмогну, а со свами мужиками тады разберётеся! А сам думает: - Как же енто я со страшилищем управлюсь, ежели в жисти токо одно из их и видал, дак и то, пришлося от ево зубов по веткам-деревьям слинять?
Ну да делать нечево: назвался груздем - полезай в кузов. Позвал бабок и сказывает: - Мине для тово, штоб с вами итить, сперва наперво нужно ведро браги, а тама посмотрю чаво исчё.
Старушки на радостях, што он вощще итить согласился, аж два ведра бражки поставили, да исчё из закуси кой-чево. Выпил Кузьма, закусил, чем Бог послал, ево с ентова дела на раздумия потянуло. К вечеру, когда бражны пары в силу вошли, порешил, што под лежачий камень вода не текёт: - Пошли, - кричит старушкам, - а то у миня и без вас тута делов полно, по саму маковку накопилося.
И пошли они быстрёхонько до ихнева стольнова городу - "Хотикуси". Кузя шустро ногами пыль топчет. А старушки рядом трусят рысцою, бойкия такия, не смотри, што на ладан телом дышат. Так припустят, куды там басурману за ими угнаться. Видать, научили их тамошние мужики "не первой молодости".
Долго ли, коротко ли, добралися они до городу. А басурманов тама тьма тьмущая и все неженатыя. Поди, не на ком пожениться, коли зверь весь женский пол подчистую извёл.
Как местные услыхали прозвище Кузи, так врассыпную, кто куда. Ну кому охота красотищи во цвете лет лишаться? А царь ихний выходит и издаля речь зачинает толкать: - Повертай, мол, взад, Кузьма, нам тибя здеся токо не хватало!
Кузя ему в ответ: - Нишкни и слухай. Я к табе по делу, а не запросто так! За сто вёрст попросту так киселя хлебать не попрёшься. До вас подмогою направляюсь, зверюгу извести хочу, поди, надоела она вам, што нет мочи? Так неча турусы на колёсах разводить. Мине енто слухать до крайности остоебенело. А што касаемо ваших яиц, то у миня и своих полно имеется, на усех вас хватит.
Царь поверил, слезу от умиления пустил: - Тода другое дело, - кричит, - Кузя, родимый-разлюбимый, што ни есть в моём царствии - усе твоё, токо ты ентого пучеглаза от нас отвадь!
- То-то, - говорит Кузьма, - а то спервоначалу прям как кота за яйцы: Вя-я-я!!! Раз такой разговор, знамо дело, услужу.
Отдохнул денька два Кузьма, подумал исчё слегонца и царя кличет. Тот в момент прибег, а Кузя ему и речь сказывает: - Мол, собери-коть ты мине на плосчади усех баб, которы осталися. Я с ими погуторить хочу.
Собралися бабы быстро, а и што их осталося? Раз, два и обчёлся. Вышел к им Кузьма, да как гаркнет: - Котора тут из вас самая раскрасивая будет?
А бабы ему в ответ: - Нету таких. Хто сама померла, ково зверюга извела.
Кузьма хитро сощурилси, да говорит: - Ой, врёте, бабы! Да штоб у вашева брата ничево в загашнике не осталося? Ни в жисть не поверю! А спонадобилась мине ента краля, штоб зверюгу из вашева леса повыманить, да в … другое место затырить.
- Тады, - кричат бабы, - ты эта, тово, бери самую страшную. Из нас. Страшилище и на такую купится.
- Я бы взял,— говорит Кузя, - да мине с ей дело иметь несподручно будет, ежели страшная. Я ж не для страшилища вашева выбираю, а токо для себя - подмочницу. Так што виньтя, да положтя, и неча мине под себя подминать, я вам не подушка. Щас разобижуся, - тады сами свою скотину и утихомиривайте!
Посовещалися промеж собою бабы: - Ладноть, - отвечают, - ежели не для страшилища, то сыщем и красивую!
И вправду, чрез час приводят раскрасавицу, лет осьмнадцати. У мужиков местных аж глаза на лоб повыкатилися. Поставил ее Кузьма перед собою, осмотрел со всех сторон - годится али нет? А царь вокруг бродит, слюною давится: - Ты, - говорит, - Кузенька, мине её лутше отдай.
- Отчепись, - отвечает Кузьма, - мине она для дела, а тибе токо для баловства спонадобилась. Мы табе другую сыщем, опосля.
Царь повздыхал, да делать нечево, отчепился. Кузьма бабам ручкой спасибо сделал, мол, то што надо достали, и повел девку в лес. По дороге учит её: - Как зверя заприметишь, враз на дерево скачи, со всеми причиндалами, да не боися, што юбка задерётся - мне не в первой, и не такое видал. А как я, значится, ему зубы заговаривать стану, ты, эта, вниз спустися и беги до дому, до хаты. Я, ужо, без тибя с им разберуся.
Добрались до лесу. Девка на одно дерево забралась, а Кузя на другое взгромоздился: неровен час, спутает ево чудище с бабою, даром, што пучеглазое, и как пирожок-то и проглотит, надобно спервоначалу дать ему разобраться, где хто есть, а потом и потолковать можно. Но на всякий случай, захватил с собою на дерево дубину поувесистей: вдруг, сослепу, чудище к ему лезть зачнёт?
Не успел как следовает на суку усесться, ан оно ужо ползёт. И сразу к дереву, на котором девка примостилася. Смотрит Кузьма: - Итить тебе некуда! Ну точь в точь как первая зверюга, токо побольшее будет и исчё мужицкое достоинство сразу в глаза бросается, за кусты чепляется.
- Стой, кричит Кузьма, не трожь девку, у мине до тибя дело! Чудищу интикуресно стало, кто эта с дерева орёт, повернулся, зыркнул на Кузьму. А тот продолжает: - Слухай сюда! А не будешь слухать, так дубиной ... огрею, што глазищи в кучку съедутся. Я до баб сам лютый, особливо за последни дни. Дак у миня на енто причина есть. Они миня чуть те во гроб не вогнали, мать их за ногу! А ты, друг ситный, без причины на их кидаисся. Не по-людски енто. Честно скажу, я таких не люблю вощще и по отдельности кажнова!
Обидно зверю такое про себя слухать, он и отвечает: - Ну, ты токо слезь, я те покажу Кузькину мать! Как енто без причины?
Кузьма с дерева слез, дубину в кустики зафиндилил, подходит к чудищу: - Не запрягши, а нукаешь? Я табе вощще не боюся. Кузькину мать видал, аккурат много раз, она моя матерь и есть, а миня Кузьмой кличут. Ты, чем понапрасну глазищами вертухлять, лутше свои причины изложь. Можа я с тобою и соглашуся.
Зверю ентот разговор по душе пришёлся: - Скоко лет живу, такова, как ты, Кузьма, не видал, муторно мине на свете белом жить, не с кем словом добрым перемолвиться, поплакаться некому. Усе миня боятся, один ты не из пужливых попалси.
- Это точно, мы такие, - говорит Кузьма, - Так ты давай, излагай свои причины, а то мине исчё девку с дерева сымать. Вишь как ты её напужал, поди от ветки клещами не отдерешь.
- Ничево, - зверь говорит, - они, бабы, как кошки, живучие. Нехай себе сидит, оклемается, сама сползёт. А причина у миня одна: четыре сотни лет-годов живу и усё без обсчества. Мине семью заводить пора, дак мово вида бабы не переносят. Токо подойду - али с испугу помирают, али удрать норовят. Да и мелкия они в ентой местности, мине не подходящие. Вот я их с горя-то и жую. А по мне - зайцы и то поскуснее будут.
- Однако ж, ответствует Кузьма, - кручина у тибя сурьёзна, но выход найтить завсегда можно. Есть такое царствие - Неврипотамия. Тама проживает одна бабёнка, ну прям как ты, токо помельче будет, и тоже без мужика мыкается. Поди, знаешь то место?
- Дак енто ж через лес! - кричит зверюга радостно. А Кузьма руками развёл: - Ну, - бабки, думает, - едрить их копалку. Тоже, видать, кругаля сподобились дать, токо в другу сторону. Ежели б я знал, дак мы бы стоко время не потеряли, а сразу напрямки и заворотили.
Пока так Кузя порассуждал, чудище опять закручинилось.
- Ты чево, енто, нос набок повесил? - спрашивает Кузьма.
- Да ежели она такая, как ты описывал: на миня похожа, да красива тожа, она ж на такого дурака, как я, вниманья никакова не обратит!
- Как енто не обратит? - Удивился Кузьма. - На миня обратила, а на тибя, виднова такова, но соизволит? Не сопи пылесосом, исчё как!
- Всё одно я дурак, - зверь вощще голову повесил, слёзы роняет с ведро кажная: - Скоко лет здеся, а вот в тот край леса заглянуть не сдогадался. Да и с бабами я обращаться не умею. Стращать - эт завсегда пожалуйста, a вот объясниться, чаю, не сможу, сробею.
- Ничево, утешает Кузьма, - сдюжишь. И не такие уламываются. То ко ты не нахрапом, поухаживай там, поговори, за душу возьми.
- Ентова я и боюся, зверь говорит, - Вот чево-чево, а ухаживать эт я не учён. Я даже не знаю, где ента душа, за котору брать?
- Щас научу, - говорит Кузьма. - Ты как ейный бюст усекёшь, спрячься за кустиком и не шурши, потом выскочь, но не близко, штоб не напужалась, но и не далеко, штоб заметно было. Так попрыгай, пару деревцев свали, голосом рявкни со всей дури, штоб показаться во красе. А, опосля, кода подойдёшь поближе, ты её ощутимо так пригладь пару раз по месту, што ниже пояса. Душа, не душа, а у баб енто место весьма чувствительно. Там и по душам поговорить могёте. А ежели договоритеся, то из етова леса вам надоть в другие места перебираться. Здеся народу тьма тьмуща, а семейная жизня чужова глазу не любит.
- Ой, спасибо, научил уму-разуму, - зарыдало от радости страшилище. - Да, вот исчё беда, дюже ты вумный, может подмогнёшь? С ентой писчи у миня запах изо рта нехороший прёт. Ежели, кода объясняться зачну, в сторону дышать, дак втемяшится ей, што брезговаю, ейному роду же не докажешь, што енто токо с виду без культурья, а внутрях в самый раз оно, тово, и есть. А с другова бока - нос и рот зажать, то чем тады дышать?
- Беда поправимая, - усмехнулся Кузьма. - Ты другу писчу ешь, а пока коры сосновой пожуй - она вредный дух-то и выведет.
- Лады! - кричит чудище, - щас сделаем. Свалил небольшую сосенку - всего в два обхвата, вдрызг кору содрал, пожевал, плюнул (горько ведь, поди!). Дыхнул - запах как на лесоповале.
- Ну, тово, - сказал Кузьма и похлопал чудищу по левой пятке правой ноги, - двигай к невесте. Коли договоритеся, то перед отходом пару деревьев крестом поставь посредь леса, чтоб я знал: мол, так и так, усё в ажуре. А то я за тибя дюже волноваться начну...
Ускакал пучеглазенький, а Кузя девку с дерева стал сымать. К вечеру насилу управился. Нашёл водичку рядышком, в канаве, пару раз её туда кунул, штоб допёрло, што домой пора возвертаться, и потащил до городу Хотикуси. А тама их ждут – не дождутся. Как увидали Кузьму с девкою, подивились изрядно. - Странно, говорят, - получается. У нас баб чудище поел, а у тебя не тронул. Ты, Кузенька, расскажи, што тама, да как?
А Кузьма в ответ: - Вот вам ваша девица, она всё и порасскажет, а я пшёл спать. С утречка разговоры разговаривать зачнём. И пошёл себе.
До утра подушку давил, храпака давал, аж стены ходуном ходили. Опосля встал, потянулся, выпил кваску и вышел к народу. А народ стоит, ждёт, волнуется, как-таки всё образуется? Кузьма речь им толкает: - Значит, говорит, усё, нету вашева чудища, убёгло, а ежели опять придёт, я с им разберуся по свойски.
Мужики на радостях такой шум подняли: - Оставайся, Кузьма, у нас царём, любу бабу табе отдаём!
- Не, - говорит Кузьма, - у вас ихнева брата у самих мало, надо што-нибудь и на развод оставить. А ежели подмочь хотитя, дак собирайтеся усей компанией, поедем в Неврипотамовскую губернию, моих мужиков выручать.
Тут многие поостыли: - Ты што, Кузьма, белены с утречка объелся? Там же тоже чудище есть, которое окромя мужиков ништо за писчу не берёт!
- Вы мине лапшу на уши не вешьтя, мине её сымать нечем, вилку дома оставил. А што касаемо вашева и ихнева чудищь, то нету тама их, - говорит Кузьма. - Я их поженил и из лесу в другое место направил, пущай таперича тама живут. А ежели мы тута задержимси и лясы точить будем, то тамошние бабы, туды их растуды, всех моих молодцев до смерти заиграют!
Ох и ликование пошло по всей Хотикусии. Все басурмане, которы на коня могли взгромоздиться, запрягать побёгли. А остальныя пёхом идтить решилися. Самых резвых лошадок Кузьме да царю ихнему подвели. Вмиг все собралися и на ту сторону рванули, подалися. Кузя впереди скачет, знай, поторапливает: - Поспешайте мужики, а то моё войско, чаю, совсем измордуют.
Доехали до серёдки леса, глядит Кузьма: всё вокруг повырвано, повытоптано, и два дерева крестом подвешены.
- Слава те, Господи, думает Кузя, - бойкий пучеглаз оказался, а ешо сумлевался - "не сдюжу...". Ничево, ежели к бабе с умом подойтить, то, ей уж некуда итить! Куды она денется?
Исчё шибче заторопился Кузьма. Местные еле за им угналися. Подъехали к городу Неврипотаму, а тама... Дым столбом! Наши мужики, которы осталися в городе, объединились с местными и заперлися во дворце. Вот до чево воздержание довести могёт! Третий день сидят, не пьют, не ядят. А бабы ужо порешили ентот дворец приступом брать, да тут Кузьма с подмогою подлетел, как ястреб на стаю голубёв. Пух и пёрья полетели!
А Кузя не унывает, ко дворцу дорогу пробивает. Забрался туда и кричит: - Кончай, мужики, бузить, щас наша взяла, я им на кажную бабу по два мужика притаранил! Можно без опаски на белый свет выбираться, пока они тама промеж собою разбираются! Тобишь, друг с дружкою "воюют"!
Мужики слезами изошлися: - Спаситель, ревут, ты наш, отец родной, как же ты вовремя. Исчё бы два денька и от нас одни шкелеты бы поосталися!
Выбрались они из городу и ну тикать в разны стороны. По всему свету разбежалися, хде баб поменьше, там и оставалися, Многие в матросы подалися, благо на кораблях баб месяцами не узришь вощще. Поентому-то во всех портах мира, ежели хочут посильнее ругнуть, то сразу русский мат в ход пущают!
А Кузьма остался, любопытно, знать, было узнать: чем здеся всё закончится?
Где-то через недельку все поутихли. Басурмане на басурманках пережинилися, кому с кем остаться договорилися. Собрался народ, стали Кузьму благодарить, подарки дарить. Кузя отказывается: - Нафиг, говорит, мине ваши побрякушки, налейте лутше бражки полкружки, а можно и полведра - мине ужо домой пора,
Ему, значится, и говорят в ответ: - Жаль, но раз нет, так нет. Вобсчим, Кузьма, ежели в чём нуждаться будешь - завсегда к нам. Во веки вечныя ни в чём табе не будет отказа, проси хоть луну с неба, для тебя достанем три раза!
Попрощался Кузя, повернул оглобли до дому, поехал дорогой знакомой. В три - не в три, а днёв в шесть добрался до хаты и с устатку, спать завалился, улечься решился. Лёг, поспал, бок отлежал. Встал поразмяться, по деревне прогуляться. Да не тут-то было! Токо он с крыльца, глядь - навстречу три молодца: - Не ты ли, мужик, зовёшься Кузьма - "Раздолбай троих"?
Далася им ента долбежка, думает Кузя. - Всё прозвище окаянное. А сам отвечает - мол, я и есть!
- Тады, - говорят молодцы, - мы за тобою. Поехали к царю Московскому разбираться; в какой такой уголок нашенских мужиков за границу уволок?
Кузьма посопротивлялся, да делать нечево. - Было бы вас двое, говорит, дак мы бы тута на троих сообразили, да усе вопросы и порешили. Но вас по трое засылают, как сватов, значится и мине к царю ехать придётся.
Собрался, до Москвы подался. Приехал в столицу, а тама усё незнакомыя лица, не то што в ево деревне, кажнова знаешь. Но Кузьма не унывает, везде, думает, полегше, окромя ада, конешно. Дошёл до дворца, вошёл с Краснова крыльца. Бьёт царю земной поклон и речь зачинает сказывать: - Зачем, знать, царь-государь за мною посылать изволил, своих молодцев неволил? Знал бы, шо во мне така нужда, сам припер бы сюда.
А царь-то серчает, головой с боку на бок качает, бородой трясёт. Кричит: - Нехай ентот дурень сразу порасскажет, што да как! Эт надо? Триста мужиков с нашей стороны сманил чёрт те куда и ничево мине, царю, взамен не оставил, миня, государя не пердупредил!
Кузьма так и этак, да выхода нету. Рассказал, што как было. Говорит: - Ты, государь наш, гуторят, мужик вумный, дак ты на ту басурманску сторону ходоков спошли, штоб выкуп за миня, да мужичков моих нашли. А ежели те басурмане выкуп не пришлют, тады и ругайси, твори праведный суд!
- Ладноть, - царь ему в ответ, - ходоков спошлю, а ты, мил человек, покеда у мине в холодной посидишь. Али исчё чаво вспомнишь из своих сказок про заграницу?!
Взяли тут Кузьму, хоть и не хотелося ему, под белы рученьки, да отвели в холодную.
А тама народ понятливый сидит, всё свой, русский. Мужики-то Кузьме сразу поверили, не то што царь-государь. Ну, на то он и царь, ему неверить положено, ежели неправдоподобно доложено. Вобсчим, сдружился Кузьма с местными мужиками. Вместе сидят, вместе чёрствый хлеб ядят, воду пьют ключевую, про жизнь рассуждают, толкуют.
Оно бы и совсем жить тама было не плохо, да тюремщик, язви ево душу, занудный попалси, што твой гнус. Всё по мелочи норовит прикусить, ежели по крупному не сподобится, не сдюжится. Кузьма бы ентова не потерпел, да больно дочка у тюремщика красивая да ладная, просто на загляденье, и с заключенными в енту канительную холодную добрая. Одним словом: всем девка хороша, русская душа. Токо тюремщик за порог, она тут как тут. Ужо, видать, понравилась ей Кузина стать.
Долго ли так жил Кузя, али нет - об ентом сведений нет. Токмо вызывают ево к царю. Царь, знать, сидит, вокруг боляре пособиралися, а посерёдке хором три горы злата-серебра, да драгоценных каменьев. А материй тама разных и другова добра вощще не счесть. Чево токо не понапхали басурмане царским ходокам, штоб Кузьму из холодной вызволить. Говорят: - Отпускайте Кузьму жить к нам, накой он такой вам?!
- Как эт накой? - ходоки в ответ. - Нам такой, штоб стоко приносил домой, в самый раз и нужон! Не отпустим!
Подарки пособирали и скорее обратно, пока не отобрали. Сразу к царю: - Так, мол, и так, - говорят, - вона скока за Кузьму откупного отвалили, дак исчё стоко же сулили, ежели отпустим ево туды на жительство.
Царь Кузьму вызвал, возля себя посодил, говорит: - Правду видать сказывал, а я ужо думал, што прихвастнул слегонца-то. Ладноть, проси чево пожелаешь, небось в холодной-то несладко пришлось?
А Кузьма в ответ: - Чево там, несладко... Хотя, люд тама нашенский, все с Руси, договориться можно.
- Ну, так как же енто мине тибя благодарить, то бишь наградить? - царь спрашивает. - Ты, Кузьма, дело хорошее сделал: дружбу нам с басурманами сорганизовал, ихним мужикам баб ихних доставил, а нам, значиться, наших оставил.
Кузьма думал недолго, часа эдак два, да исчё минуты три в затылке чесал, слова подбирал.
- Вот што, царь, - говорит, - Ты мине, эта, мужиков, которы тама, в холодной лаптем счи хлябают, отдай. Я с ими сдружился, поди вона скока вместе. А жить я к басурманам не пойду, они нашева языка понимать не учены, их токо матюгами и можно достать. Ежели жить где, так я лутше с моими мужиками в Сибири показательную дярёвню сорганизую.
- Погодь-ка, - говорит царь, - А на какия такия шиши ты собралси дерёвню строить, откель монеты надыбить хотишь?
- Как эт на какия? - удивляется Кузьма. - Я табе, царь, в казну вона скока злата да каменьев отвалил. Тута не то што на одну, на тыщу деревень хватит! Да неужто наш царь-государь такой жмот, што и на одну обзавестися не даст? Не верю! Не могёт такой царь у нас быть. У нас царь щедрый, да ласковый, ково хошь здеся спроси, а любой табе енто же скажет!
Царю такия нравы по сердцу пришлися: - Уговорил, Кузька, велю табе на две дярёвни вспомоществование выписать, тобишь выделить, а тама ужо сам разбирайся. Токмо вот исчё незадача, Кузенька, как эт ты дерёвню строить собрался, ежели она без баб? Дярёвня, она токо на русской бабе и держится!
- Дело говоришь, царь, - усмехается Кузьма, - да и я не лыком шит. Семи пядей во лбу нету, но пять наберётся, а по мине и ентова хватит. Мужики у мине народ передовой, шибко грамотный. Жизня всему научила. Ежели попали в холодную, значится было за што угодить. Так вот я про то и толкую, што ты им средства дай, дак они себе бабу хошь из под земли выроют. Русский паря и не на такое сподобиться могёт, ежели моча в голову вдарит! А меня решишься оженить, дак отдай мине девку, ту, што дочь тюремщика, а ентова гнуса с нами отпусти. Он за порядком следить приучен, я ево заместо старосты поставлю.
Царь вощще от удивления опупел: - Ну дока, ну даёшь! Я думал, ты грустишь тама: тюрьма - она и есть тюрьма, а для тибя прям санатория получается. Дак коли я тибя бы с месяцев пяток продержал, гляди и дети бы пошли?
- А то как же, - усмехается Кузьма опять: - Тюрьма тама, али нет, а дело знай - сполняй!
На том и порешили. Собрал Кузя своих мужиков, те баб себе подыскали, поласковей, да поприветливей, получили помосчь от казны государевой и айда до Сибири-матушки, место для жительства, под дерёвню, выбирать. А Кузьма опять верховодит, мужиков с места на место водит. Те аж роптать стали: куда, мол, ведёшь, Сусанин? Здеся и так усе есть.
- Всё, да не усе, - отвечает Кузя. - Надобноть, штоб усе было, да исчё малешко про запас. Вот доберёмся до мест, где дикова гуся можно голыми руками спомать, тама и обоснуемся, видать.
Нашли-таки енто место, стали дерёвню ставить. А вокруг чево токо душа не пожелает: река тебе - пожалуйста, деревья с под ног растут, а о грибах там, ягодах, да дичи разной лесной - и говорить-то не приходится, куда ни плюнь - всё одно попадёшь.
Дерёвню прозвали "Раздолбаевкою". А тех мужичков, што по белу свету от басурманских баб поразбежалися, Кузьма, опосля, к себе выписал: - Нехай делом займутся на родной сторонке. Неча лентяйничать, да по заморским странам шататься.
Почти всех возвернул. Стали жить-поживать, да добра наживать. Нарожали детей, дети съели гуся... тут и сказка вся!!!