рассказ
Передвигаться без посторонней помощи ему было уже непросто. Ботинки с высокими жесткими голенищами и специальными супинаторами в подошве помогали при ходьбе, но спуститься самостоятельно по лестнице он уже не мог: ноги не держали. Сидя в кресле, он готовился ко сну. В молодые годы это обиходное выражение – «готовился ко сну» – воспринималось им как образное; теперь, когда процесс мучительного засыпания, глубокого забвения и тяжелого выползания из небытия забирал у одряхлевшего организма очень много сил, необходимых для других целей, он действительно по-настоящему готовился ко сну.
Медсестра подошла к нему, держа на подносе две таблетки и стакан с минеральной негазированной водой.
- Ну что же, приступим, - своим знаменитым густым басом произнес он и взял одной рукой обе таблетки сразу. Запив таблетки водой из стакана, подхваченного с подноса другой рукой, он вернул стакан на место и улыбнулся медсестре:
- А как ты думаешь, Маша: может, я быстрее бы заснул, если бы ты меня погладила по некоторым местам?
- По каким таким местам? – медсестра, привыкшая к его выходкам, даже не покраснела.
- По ленинским, - пошутил он и засмеялся горловым звуком, который сводил с ума женщин еще каких-нибудь двадцать лет назад.
- Если уж вы смеетесь над этим, что остается народу делать? – поджала губы медсестра.
- Люди тоже смеются не меньше моего, - вздохнул он и подмигнул медсестре: - Новые анекдоты принесла?
- Какие хотите? – оживилась медсестра. – Послабее или покрепче?
- Давай покрепче, - махнул рукой он. – Завтра праздник, может быть, я расстроюсь от твоих анекдотов, заболею, и меня освободят от того, чтобы стоять на мавзолее и махать народу рукой.
- Как вы там стоять будете? – сочувственно пожала плечами Мария и поставила поднос на стол. – Два часа на ногах вам не выдержать.
- А я сидеть буду, - усмехнулся он и пояснил медсестре, удивленно поднявшей брови: - Специальный стульчик изготовили: его не видно из-за парапета трибуны, но он со спинкой, высота такая, что я как бы стою.
- Здорово придумали, - улыбнулась медсестра. – А если погода плохая будет: ветер, дождь?
Он откинул голову на спинку кресла и закрыл глаза:
- После праздников времени много будет, ты меня подлечишь.
- Я не лечу, - Мария пожала плечами. – Лечат врачи.
- «Кремлевскую» таблетку мне скоро опять дадут? – он открыл глаза и приподнял голову со спинки кресла.
- Не раньше, чем через три месяца, - ответила она, подняв глаза к высокому потолку и немного подумав. – Раньше нельзя.
- Ну, ладно, - махнул рукой он. – Анекдоты рассказывай.
- Уволят меня с этого места, - вздохнула медсестра.
- Не уволят, - улыбнулся он. – Они сами мне ничего не говорят и будут рады, если за них это кто-нибудь сделает.
Медсестра удивилась прозорливости генсека: она только недавно получила из определенного ведомства инструкции, обязывающие ее, при случае, рассказывать своему пациенту самые жесткие анекдоты про него. Сами анекдоты в письменном виде были переданы ей тем же оперативником.
- Брежнев выступает на собрании огромного ткацкого комбината… - начала она рассказывать анекдот о собеседнике в третьем лице, как было записано на листах, переданных ей, подражая оригиналу голосом и плохой дикцией, округляя и смягчая на украинский манер букву «г». – «Я поздравляю ваш многосисечный коллектив с праздником. Надеюсь, что вы и впредь будете проявлять непокобелимую сучность строителей коммунистического общества».
Он постарался улыбнуться, но только сморщился при этом. Медсестра настороженно глядела на него, готовая ко всему.
- Вставные челюсти никак не слушаются, - посетовал он. – Мыслью убегаешь вперед, а рот не поспевает. Ну, что там еще новенького принесла?
Медсестра, не задумавшись, стала рассказывать следующий по списку анекдот, помещенный туда специалистами-психологами из «конторы». Анекдот этот полностью опровергал оправдание генсека:
- Звонок в дверь. Брежнев подходит к двери, достает из кармана халата очки, из другого кармана – бумажку, разворачивает ее и читает: - «Кто там?»
В комнате повисло тяжелое молчание: он хмуро глядел на книжный шкаф, уставленный толстыми фолиантами, доставаемыми оттуда только для того, чтобы протереть с них пыль, она напряженно молчала, сложив руки на животе.
Справившись с собой, он спросил у нее:
- Так ты погладить меня не собираешься?
- У вас же есть свой массажист, - пожала она плечами.
- Так ты же женщина, - он нашел в себе силы усмехнуться.
- Вы только скажите, - предложила она, - и вам пришлют женщину-массажиста.
- Ничего ты не понимаешь, - вздохнул он, а затем попросил: - Расскажи еще какой-нибудь анекдот, но только смешной, чтобы я посмеялся.
Она немного подумала и выбрала последний анекдот из списка:
- Решил как-то Брежнев прогуляться без охраны, вышел за пределы Кремля, а тут за ним прицепились двое прохожих, по виду - приезжие. Что-то доказывают друг другу, пальцем на Брежнева показывают. Брежнев, видя это, прошел быстро обратно в Кремль, те двое – за ним, но их останавливает часовой у ворот Кремля. «Мужик, нам внутрь не надо, - говорит часовому один из них. – Ты нам скажи, кто это прошел только что в Кремль?». «А вы не знаете? – удивился часовой. – Это же Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза, Председатель Верховного Совета СССР, Главнокомандующий Вооруженными Силами Союза ССР Леонид Ильич Брежнев!». «Ну что, слыхал? – говорит один прохожий другому. – А ты: «Данатас Банионис… Данатас Банионис…»
На этот раз улыбка у него вышла получше:
- Знаю Баниониса. Хороший актер. А тот анекдот, про записку, совершенно глупый. Я сам и дверь-то никогда не открываю.
- Я пойду, - переступила с ноги на ногу медсестра. – Поздно уже.
- Как у Галины дела? – спросил он о дочери.
- Опять в запое, - опустила глаза медсестра. Инструкции «конторы» она выполняла четко. – С ней сейчас мать и врач.
Он попробовал самостоятельно подняться с кресла, у него не получилось, и он тяжело вздохнул:
- Помоги мне добраться до кровати и можешь быть свободна.
Сон не шел к нему. Из головы не выходил анекдот про записку. Он вспомнил не очень давнее посещение Румынии, когда в аэропорту его встречал премьер-министр государства. Уже тогда его покоробил этот протокол, когда у трапа самолета встречает не сам Чаушеску, но он молча проглотил обиду: Чаушеску всегда демонстрировал независимость, и это иногда было на пользу. Румыния, единственная страна социалистического лагеря, имевшая дипломатические отношения с Израилем, однажды даже выкупила партию советских танков, захваченных израильтянами в войне с арабами.
Премьер-министр зачитал приветственную речь, помощник генсека успел сделать кое-какие дописки в заранее подготовленный ответ и незаметно вложил лист бумаги в левый наружный карман пиджака своего шефа, специально предназначенный для этого. Затем высокому гостю из Москвы был преподнесен ключ от города Бухареста и предложено в любое время посещать столицу Румынии. Он принял ключ в красивом ящичке из рук румынской пионерки, поместил ящичек под мышку, чтобы похлопать вместе со всеми; закончив аплодировать, передал ящичек своему помощнику, стоящему по левую руку, достал из кармана пиджака лист бумаги и стал читать ответ на приветствие. Прочитав все, что было написано, он перевернул листок и недоуменно оглянулся на помощника: в записке ничего не было сказано о ключе. Помощник растерянно пожал плечами, держа в руках ящичек с ключом. Пауза затянулась. Решившись, генсек взял из рук помощника ящичек (тот предусмотрительно раскрыл его, открыв взорам присутствующих прекрасное ювелирное изделие), прокашлялся и стал говорить без бумажки:
- Дорогие друзья! Спасибо вам за этот…
Он задумался, мучительно вспоминая нужное слово.
- За этот…
Слово никак не приходило на ум, а окружающие молчали, боясь встрять со своими подсказками.
- За этот… Ну как это сказать по-русски?..
Все молчали.
- За этот сувенир, - нашел он, наконец, совершенно неподходящее слово. – Я буду хранить его много-много… - он вдруг смешался, подумав о том, сколько еще осталось прожить, и добавил уже потише: - …лет.
Тогда все захлопали, румынский премьер широко заулыбался, демонстрируя прекрасные передние зубы, пионеры отдали честь, и все завертелось обычным порядком, но в тот день генсек остро почувствовал усталость. По приезду в Москву он встретился с Мишей Сусловым, которого сам побаивался, и завел с ним неприятный для обоих разговор.
- Не пора ли мне на пенсию? – спросил он тогда, внутренне ожидая отрицательного ответа.
Ответ был, конечно же, отрицательным, но мотивировка его не понравилась генсеку.
- Сейчас не время, - ответил партийный аскет, покручивая пуговицу на своем простеньком сереньком пиджачке. – Ты же видишь, как Андропов тянет своих в политбюро. В придачу к Шеварднадзе он протащил туда Алиева, а теперь еще этот Горбачев – великий специалист по сельскому хозяйству. Если ты уйдешь, эта кавказская банда опрокинет нас всех. У меня есть кое-какие сведения о том, что эта группировка готовит для государства великие потрясения.
Не было ничего сказано о незаменимости Брежнева, и он обиделся.
- Я не вижу опасности в их деятельности, - брюзгливо заметил генсек с недовольным выражением лица. – Наших в политбюро больше. На следующем заседании я официально поставлю вопрос о своей замене, и ты увидишь, что большинство выскажется за то, чтобы я остался.
- Я не сомневаюсь, - поморщился Суслов. – Эти кавказцы первыми станут льстить тебе, убеждая в твоей незаменимости, да и твои их поддержат. Дело сейчас не в том: нужно что-то предпринимать в отношении Андропова.
- А чего предпринимать? – поднял свои знаменитые густые брови генсек. – Андропов никогда не перейдет из кресла председателя КГБ в кресло генсека. Ты же знаешь наши порядки.
- Только это и успокаивает, - вздохнул тогда Суслов, и разговор на этом закончился.
Теперь Миши нет: прах его покоится на Красной площади. А Андропов перешел из КГБ в секретариат партии, оставив в «конторе» своих людей и по-прежнему контролируя деятельность спецслужб. Некоторое время противостояние группировок в политбюро было незаметным, но в сентябре генсек поехал поездом в Азербайджан на празднование шестидесятилетия республики, и пока он внимал непомерным комплиментам лучезарно улыбающегося Алиева, в Москве тихо и незаметно убрали из политбюро Кириленко – человека из команды генсека, прочимого им на свое место. Когда генсек вернулся в Москву, все уже было сделано: состряпанное КГБ дело против ближайших родственников Кириленко уже нельзя было прикрыть обычными методами, в Москве с молниеносной быстротой распространились по отработанным каналам нужные слухи, и исправить ситуацию уже не было возможности. Члены политбюро, напуганные уголовным делом против родственников Кириленко, были деморализованы, потеряли способность и желание как-то сопротивляться экспансии Андропова. К тому же, по Москве упорно распространялись слухи о «бриллиантовом» деле, в котором косвенно была замешена дочь генсека Галина. Сгущались тучи и над зятем генсека, занимавшим высокий пост в Министерстве внутренних дел.
Он тяжело вздохнул и открыл глаза: в сумраке неясно белел высокий потолок, в комнату не доносилось никаких звуков.
На память пришла его последняя поездка в Азербайджан. Всё было устроено на самом высоком уровне: сам он поехал в специальном литерном поезде, испытывая в последние месяцы страх перед самолетами, машина же его прибыла самолетом. Когда ему по приезду сказали, что шофер его заболел, он не поверил. Догадался, что его намеренно лишили возможности получать какую-либо информацию, но ничего поделать уже не мог. Машину водил местный гэбешник, русский по национальности. Конечно же, его проинструктировали насчет курения, но водитель, очевидно, в один из моментов забыл об этом, достал сигарету, затем вспомнил приказ, растерянно похлопал себя по карманам, как бы в поисках огонька, и намерился отправить сигарету обратно в карман.
- Что же вы, мудаки, человеку прикурить не дадите? – громко спросил сидящий на заднем сиденье генсек у стоящей возле машины свиты.
Один из стоящих рядом, кажется, министр чего-то в Азербайджане, с готовностью поднес водителю зажигалку, слегка пригнувшись при этом и улыбаясь с самым радушным видом. Водитель осторожно прикурил и выпустил дым в приоткрытое окошко двери бронированного лимузина. По инструкции он не должен был покидать автомобиль, но и курить в машине ему тоже было строжайше запрещено.
- Кури, сынок, и не бойся, - успокоил тогда водителя генсек. – Пусть дым в машину идет, я хоть понюхаю: мне-то врачи давно курить запретили.
Уже тогда, в Азербайджане, он почувствовал, как вокруг него зреет заговор: якобы случайно ему подсунули на выступлении чужую речь, которую он начал читать, но, дойдя до слов «дорогой Леонид Ильич», смешался и не нашел ничего иного, как сказать громко:
- Кажется, мне дали чужое выступление.
Речь эта транслировалась в прямом эфире.
У него и раньше были небольшие ляпсусы, но свита умело сглаживала их, вырезая из эфира и убирая из публикаций лишнее. Правда, один раз, выступая в Туле и дойдя до пометки «бурные аплодисменты», он удивленно бросил в зал:
- Чего же вы не хлопаете?
Все, конечно же, зааплодировали. Потом, когда он увидел эту реплику в газетной распечатке, услужливо предоставленной одним из недоброжелателей его помощника, он поинтересовался у своих приближенных, отчего не вымарали откровенный ляп.
- Зачем? – спокойно удивился помощник. – Получилось прекрасно. Вы как раз говорили о расширении строительства жилья в Тульской области, это очень важная, интересующая всех проблема, и фраза ваша была воспринята как удачная шутка.
В последней поездке по Азербайджану никто его ляпы в шутки не превращал. Когда он оговорился, назвав нефтяников Азербайджана нефтяниками Афганистана, по залу пронесся нескрываемый смешок, а когда, вручая очередной орден республике, он оговорился, сказав: «…прикрепляя орден на знамя вашей страны», зал встретил это заявление стоя, бурными аплодисментами. Все вокруг всё знали. Он знал тоже. Только не знал, когда это случится и с чего начнется.
Теперь основное было позади, самое страшное уже случилось: путь наверх Андропову и его команде был открыт. У генсека в политбюро остался только один верный человек, которого за глаза называли кучером, используя инициалы и фамилию (К. У. Черненко), все остальные выжидали. Все боялись Андропова.
Он поворочался и принял удобную позу на правом боку, согнув ноги в коленях. Раньше он любил спать на спине, но теперь у него от лежания на спине нестерпимо болел позвоночник. Он вспомнил анекдот про Баниониса и загрустил, вспомнив, как давно не был в нормальном кинотеатре, среди людей. Нормальных людей вокруг него давно не было: только члены постоянной свиты, обуянные потребностью унижать других и сами готовые унизиться в любой момент.
Фильмы привозили к нему на дачу, где он смотрел их в специальном просмотровом зале. Привозили даже те фильмы, которые, не допущенные специальной комиссией, в прокат не шли. Там же он посмотрел впервые «Белое солнце пустыни» и крайне удивился, узнав, что фильм в прокат не допущен. Вызванный на следующий день чиновник из министерства культуры замялся, стараясь объяснить, почему фильм «не прошел»:
- Тема гражданской войны, знаете ли, а подана как какой-нибудь вестерн. Чуждый нам стиль, да и на дисциплину в армии фильм может повлиять отрицательно.
- Вы дуете на воду, обжегшись на молоке, - сказал тогда чиновнику от культуры относительно молодой, красивый генсек и пошутил: – Лучше бы вы водку дули, а фильмы хорошие пропускали!
Теперь фильмы к нему попадают только после тщательного отсева в КГБ, и практика эта заведена достаточно давно. Хотя, впрочем, фильмы его уже давно не интересуют. Женщины, которые занимали немалое место в его жизни, связи с которыми он не прекращал даже на высоком посту, его уже тоже не волнуют.
Тяжело вздохнув, дряхлеющий генсек заворочался, умащивая поудобнее голову на подушке, и стал засыпать. Во сне он увидел себя маленьким мальчишкой, вечно голодным и беспокойным, бегающим по широкому полю, усыпанному мелкими головками полевых ромашек и васильков, и радостно смеющимся. Рядом с ним скакала на одной ноге соседская девчонка, имени которой он уже не помнил.
Когда он был молодым, этот день всегда начинался с бравурных маршей, несущихся сначала из черной тарелки репродуктора, затем – из отечественного радиоприемника и потом, гораздо позже – из импортного «Грюндига». Теперь до него не доносились вообще никакие звуки. «Как в сейфе», - подумал он и нажал кнопку звонка, вызывая медсестру. Было семь утра, но Маша влетела в спальню бодрая, как будто не спала всю ночь:
- Проснулись? Сейчас я помогу вам одеться. Звонили из Кремля, сказали, что машину за вами уже выслали.
Он спросил о дочери.
В «кремлевке», - ответила Мария, имея в виду специальную клинику. – Ей уже лучше.
- Бедная девочка, - вздохнул он.
Медсестра незаметно поморщилась, помогая генсеку покинуть пахнущую старым больным телом постель: слово «девочка» никак не подходило Галине, изрядно постаревшей в последние годы.
- С ней мать, - сочувственным тоном успокоила Маша своего собеседника, провожая его в ванную. Где-то далеко, на периферии огромной квартиры затренькал мелодичный звонок входной двери. Он вспомнил анекдот про записку в кармане, и на душе стало еще поганее.
- Иди, - махнул он рукой медсестре и стал раздеваться.
Сидя в огромной машине с тонированными стеклами, он наблюдал, как привычно суетились люди из «девятки» - девятого управления КГБ, и стал думать о том, что слишком много денег тратится на одну человеческую персону: несколько одинаковых машин, чтобы нельзя было определить, в какой из них едет главный герой, а машины эти бензина жрут не меряно; куча хорошо обученного народа, бросившего более важные дела, чтобы охранять старое тело. А если подумать глобально, то вообще можно диву даться: огромными тиражами выпускаются книги, подписанные его именем, но которые он сам не писал – лишь надиктовал воспоминания на магнитофон. Сначала книги ему нравились, он даже на какое-то время почувствовал себя молодым, сильным, способным на поступок, но затем, глядя в глаза «членов» и прочей свиты, допущенной к телу, он всё понял и приказал убрать книги из своего кабинета. А тут еще министр образования выпендрился: доложил на каком-то совещании, что изучение воспоминаний генсека вошло в школьную программу.
Автомобиль тронулся, и он улыбнулся, вспомнив, как удачно пошутил на одной из встреч с народом. Допустили к нему, как обычно, людей подготовленных, и вот одна из допущенных, держа в руках «Малую землю» попросила автограф, приговаривая при этом:
- Какая книга! Какая книга! Я два раза перечитала!
- Правда? – удивился он тогда.
- Правда-правда! – закивала головой допущенная.
- Самому прочитать, что ли? – хмыкнул он тогда, вогнав в краску собирательницу автографов.
За темным стеклом проносились огромные башни Калининского проспекта. Проект перестройки центра города был подготовлен еще при Хрущеве, но основное строительство велось при нем, и он с сожалением подумал, что этот проспект никогда не станет памятником ему. Когда-то давно он где-то вычитал, что деспоты всегда с особым рвением занимаются благоустройством столиц. «Я не деспот, но порядок в стране навел», - подумал он, глядя сквозь темное – в холодных пупырышках дождя – стекло на нетерпеливо урчащие автомобили, ожидающие проезда кортежа, чтобы самим двинуться по неотложным делам; на праздничных зевак с флажками и воздушными шарами в руках. Слева мелькнул «военторг», справа – библиотека. Он откинулся на спинку сиденья и прикрыл глаза. Всё-таки идет дождь: мелкий и противный, с холодным ветром. Он хорошо одет, но провести много времени без движения – на специальном стульчике не поерзаешь – будет трудно и небезопасно для здоровья.
Площадь была готова к торжеству: огромные прямоугольники вышколенных военных стояли в ожидании, чуть колышась высокими и широкими тульями фуражек, брусчатка мерцала ровными белыми линиями, прочерченными накануне. Обычно, широкие клювы телекамер были направлены на членов Политбюро и военачальников, поднимающихся на трибуну мавзолея, но сегодня они уныло смотрели в разные стороны, и только военные в строю и гости на трибунах по бокам мавзолея наблюдали, как генсеку помогали примоститься на специальном стульчике. Только после этого камеры были направлены на мавзолей, чтобы передать на экраны телевизоров всей страны хорошо знакомые лица людей, посвятивших свои жизни жестокой борьбе за власть и материальные блага.
На краю площади показался открытый лимузин со стоящим на нем командующим парадом, и великое действо началось. Прохождение техники и военных генсек встретил без улыбки: ему уже не доставляло удовольствия – как раньше – наблюдение за тем, как проходили танки, огромные сигары балистических ракет и маршировали мужчины в одинаковой форме, символизирующие мощь государства. В этот раз всё представилось ему совершенно в другом свете: показуха, призванная успокоить пока еще не встревоженных граждан накануне громадных перемен. В том, что перемены грядут, он был уверен. «Вы еще вспомните Лёню», - думал он, глядя на бравых офицеров, печатающих шаг с саблями в руках.
Когда пошел на площадь народ с флагами и транспарантами, он заулыбался и стал периодически помахивать рукой, пытаясь вычленить из толпы какое-нибудь хорошее лицо, с которым он больше никогда не встретится. Он подумал о том, что этот ноябрьский праздник может стать последним в его жизни, но ему не стало от этого грустно. Он вспомнил кадры кинохроники, запечатлевшей Сталина на трибуне мавзолея, когда тот, улыбаясь, показывал пальцем в толпу, и каждый в огромной толпе считал, что Сталин указал именно на него. Он сам много раз, находясь на самой вершине власти в огромной стране, пытался представить, как он вот так же указывает пальцем в толпу, и не мог. Другое время, другая страна. Сталина боялись и любили. Его не любят и не боятся. Он просто делает свое дело, и другой на его месте делал бы то же самое, так же, как и другой на месте Сталина не свернул бы с неизбежного пути.
На праздничном банкете он едва отстоял положенное время. Ему всегда было интересно на таких раутах, когда вокруг много новых лиц, приятно оттеняющих обрыдлые рожи «членов» и свиты, но в этот день ему нездоровилось: сказалось долгое стояние под дождем.
В постель он оправился раньше обычного. Проглотив таблетки, он поставил стакан на поднос в руках Марии и тихо сказал:
- Достань мне Библию.
Поставив поднос на столик у кровати, медсестра прошла в кабинет и вернулась с черной книгой в руках. Он взял Библию из ее рук, положил на постель рядом с собой и попросил:
- Расскажи анекдот про меня на ночь. Только хороший.
Мария подумала, сморщив нос, непроизвольно оглянулась, как бы опасаясь кого-то, и выпалила:
- На прием к генеральному секретарю рвется какая-то женщина, а ее не пускают. «Пустите меня к нему, - требует она. – Я с ним спала!». Помощник обращается к генсеку: «Там какая-то женщина просится на прием, говорит, что спала с вами». Генсек приказал впустить просительницу. Женщина входит, генсек внимательно смотрит на нее: «Что-то я не припомню вас. Где это мы спали с вами?». «Как же вы не помните? – удивляется женщина. – Вы были у нас в областном центре. Вы тогда спали в президиуме, а я – в зале».
Он хотел усмехнуться, но в последний момент передумал:
- И это – хороший анекдот?
- Другие – хуже, - пожала плечами Мария.
- Иди уж, - махнул он рукой, и она удалилась, прихватив со столика поднос.
Божья книга была в его библиотеке давно, еще с шестидесятых годов. Он несколько раз пытался прочитать Ветхий завет, но всякий раз оставлял эту затею, запутавшись в перечислении еврейских царей, а Новый завет он однажды прочитал, правда, опустил деяния апостолов, обратив внимание лишь на откровения Иоанна. Сегодня он открыл Евангелие от Матфея, чтобы перечитать нагорную проповедь Христа. Дойдя до места, где Христос советовал не уподобляться лицемерам, молящимся на углах улиц и в синагогах, ибо они уже получают награду свою, он отложил Библию и повторил с закрытыми глазами, шамкая беззубым ртом:
- Если хочешь помолиться Отцу твоему, закрой дверь свою и помолись Ему втайне.
Ему вспомнилось, как Хрущев на одной из попоек во время охоты рассказывал о последнем дне Сталина. Почти полностью парализованный вождь, лишившийся дара речи, с мольбой в глазах указывал еще действующей рукой на ягненка, изображенного на картине, висевшей над его диваном. Что он хотел сказать этим в последние часы жизни? Все, кто тогда слушал эту историю, молчали. Они и тогда боялись мертвого Сталина.
«Ягненок – это агнец Божий», - подумал генсек и обратился к Богу мысленно: «Господи! Я чувствую, что мне немного осталось, и мне страшно. Мне страшно оставлять страну, миллионы людей, которых я никогда не знал. Страшно оставлять близких, которые будут расплачиваться за то зло, которое я вольно или невольно причинил другим людям, и не получат за добро, которое я совершил. Укрепи меня перед смертью и защити моих близких, когда меня не будет. Я многое сделал не так, как нужно, ошибался, но я хотел, чтобы всем было хорошо. Прости меня, Господи!».
Закончив молитву, он перевернулся на бок, приняв удобную позу, и тихо заснул, ощущая разгорающийся в теле жар.
Больше он в сознание не приходил. Андропов распорядился в больницу генсека не везти. Жена и дочь попеременно дежурили у его постели, обставленной капельницами и какими-то мудреными приборами, в надежде услышать от него хоть одно слово. Утром десятого ноября дыхание его остановилось, тело вытянулось и замерло. Жена тихо заплакала, а молодой человек в штатском прошел к телефону и позвонил в кабинет Андропова на Старой площади:
- Всё в порядке.
Андропов, сидя в огромном кабинете за огромным столом, подержал трубку на весу, затем положил ее на рычаг и поднял другую:
- Распорядитесь о назначении траурной комиссии. Председатель комиссии – я. Соберите Политбюро к одиннадцати часам. Да, позвоните на телевидение и распорядитесь, чтобы прекратили все программы и передавали только классическую музыку... Какую-какую – «Лебединое озеро».
г. Буденновск, декабрь 2000 г. – сентябрь 2001 г.