Божий человек.
Лёгкий приятный ветерок колышет травы, томное солнце лениво освещает берёзы с желтоватыми листьями, кажется, что всё в природе нежится и дремлет тёплым деньком: маленький островок бабьего лета перед переправой через осень, зиму, весну…
Раньше так ждал весны, чтобы поскорее лето пришло, а сейчас – всё в каком-то забытье, будто дремлешь, то глубже засыпаешь, то вроде бы не так глубоко, но словно в полусне постоянно.
Помнишь, я всегда мечтал летом уехать из города? Я любил город, но с каждым годом всё больше и больше от него уставал – хотелось тишины, чтобы вот также травинки колыхались от ветерка, чтобы солнышко припекало, чтобы слегка шумели листья берёз, чтобы не делать НИЧЕГО: раствориться в природе, плыть по течению Божиему, ощущать себя частью подлунного мира – но всегда что-то мешало; всё дела, необходимость зарабатывать деньги, обязанности, обещания. Всегда чувствовал себя несвободным, и с каждым годом эта несвобода нарастала; может, ещё и наши с тобой трения своё дело делали, всё-таки дочку растить надо было, и денег вечно не хватало, а вначале и вовсе с дефицитом боролись: это надо достать, то, потом и карточки ввели. Это сейчас всюду всё есть: правда, качество порой паршивое, и опять-таки деньги нужны, но купить можно что угодно. А тогда? Хорошо, квартира досталась от твоих бабушки с дедушкой, да шесть соток со старым одноэтажным домишкой от них же, а иначе бы как?
Раствориться в природе… Всегда этого хотел, но никогда полностью не получалось.
Слушай, ну почему мы с тобой всегда не совпадали? Ты так густо душилась нелюбимыми мною духами, я задыхался – но тебе ведь было хорошо. Ты слегка недосаливала суп, и мне приходилось досаливать из солонки, это мелочи, но как они отравляли жизнь! И подаренный тобой шарф – он раздражал мне шею, хотелось сорвать его, но ты находила его стильным, и приходилось носить, и терпеть.
Терпеть… Всегда терпеть.
А эти изматывающие, бесконечные разговоры…
И почему ты всегда любила дёргать меня, когда мне хотелось просто побыть на даче, на природе? И почему ты всегда была усталой, когда я предлагал тебе куда-то пойти, поехать? Ай, опять завожусь, зачем? Ведь сотни раз давал себе слово: не спорить, не заводиться, мы разные люди: к чему всё это? Ну, хочешь – поезжай на все четыре стороны, только оставь меня в покое! Надя выросла, у неё своя жизнь, кстати, мне многое не нравиться, но что делать? Ты ведь тоже руку приложила, твоё воспитание!
В какой-то момент я перестал бороться. К чему борьба? Ведь если двое родителей тянут в разные стороны своего ребёнка, то ребёнку больно. И я решил – пусть будет по-твоему, хоть я и далеко не со всем был согласен в твоём видении жизни и с твоим воспитанием. Но почему, почему женщины всегда идентифицируют себя и своих детей? Почему, если я против каких-то твоих идей, – то я против ребёнка? Почему нельзя разделять? А, пустое – всё прошло, и назад не воротишь, но только мы с какого-то времени стали отдаляться. Ты – сама по себе, я - сам по себе, а Надя – слава Богу, что выросла и дай Бог ей жить без тех заморочек, с которыми прожили с тобой мы. Хотя… А разве бывает жизнь без заморочек?
Не знаю, как у других, но у нас противоречия были всегда.
Приезд родителей… Помнишь, как меня раздражали их ранние появления? Нужно было продирать ни свет ни заря глаза, ехать на вокзал сизым утром… Таким одиноким себя этими ранними утрами чувствовал… Тащишься на первой электричке метро, потом стоишь на продуваемом всеми ветрами перроне, потом волочёшь перегруженные сумки с вареньями-соленьями, и думаешь: ну на хрена? Ведь уже голодные годы прошли, и всё можно купить, и можно взять билет на более удобный поезд. Но нет, сгибаешься под тяжестью сумок и мысленно материшься. А потом… один из таких приездов стал последним. Сначала мать слегла, отец был при ней, а потом он ушёл, вдруг. Вскоре и матери не стало. Где-то они сейчас? Встретимся ли? Должно быть, да, ведь впереди – Вечность.
Последние слова отца я помню – он попал в больницу, я успел приехать к нему за час до его смерти. Он тогда попытался улыбнуться мне, попросил попить воды, а потом долго собирался с силами, и прошептал:
- Передай всем, я желаю, чтобы у всех всё было хорошо…
Такое вот пожелание… А потом махнул рукой – отпустил меня. Я ушёл, и через час отца не стало.
А мама – она умерла тихо, в последние дни как-будто распрощавшись с сознанием. Была устала, задумчива, но расслаблена; будто Кто-то звал её, и она это чувствовала.
Но не стало ни ранних приездов родителей, ни таких вкусных домашних огурчиков, да и такого с любовью сваренного варенья больше я не ел никогда…
Знаешь, я чем дольше жил, тем всё больше проникался одной мыслью: жизнь не получилась. С каждым годом – всё горше, с каждой весной – всё меньше надежд, всё больше усталости. И если в молодости в минуты отчаяния я вопрошал: Господи, за что? То с годами уже ничего не вопрошал, просто терпел. Правда, на тебя срывался, но я ли один виноват? Ведь всё накапливалось, постепенно, но верно: усталость, злость, раздражение…
Помнишь, как я боялся смерти? Тогда, в нашу единственную поездку на юг, когда я заболел, и дом был далеко, и ты была такой молодой и неопытной, и мамы не было рядом. Было так страшно, казалось, что стою на краю пропасти, и вот-вот сорвусь в бездну. Нечто подобное я испытывал в детстве – я сильно занемог, бредил, и мне казалось, что куда-то несётся бесконечный поезд и помню своей ужас перед неотвратимо надвигающейся Бесконечностью. Но на утро температуру немного сбили, потом пришёл доктор – старенький дедушка-профессор с деревянной трубочкой, внимательно меня-маленького послушал, и изрёк: «Воспаления лёгких нет». И сразу всем полегчало, и я вскоре поправился. Подобное ещё раз случилось в юности, а потом – тогда, на юге. Но прошло как-то – справился сам.
Хоть и труднее было справляться – ведь когда ты маленький, то тебя все любят, а потом, когда вырастаешь, то с каждым годом всё сиротливее и сиротливее себя ощущаешь.
Знаешь, я всё ждал – что вот-вот начнётся жизнь. Всё суета, подготовка к чему-то главному, и что - вот-вот!.. Но жизнь прошла, и так и не началась – жизнь...
Я давно стал чувствовать себя чужим. А в самом финале… Помнишь, я так хотел свежего воздуха, а ты говорила: сквозняки, нам холодно, не капризничай…
Кто знает, прожил бы пару недель, увезли бы меня на дачу – может, всё бы обошлось?
Но почему получилось так? Вроде, и болел не сильно, и весна, хоть и не столь ощутимая, но всё равно – как обновление, как надежда…
Помнишь, когда мы только встретились с тобой, и той весной светило солнце, а когда с неба падал дождь, то даже капли, казалось, стучали задорно и весело, тогда нам с тобой мечталось, что впереди у нас будет долгая счастливая жизнь. И что получилось? Почему так всё закончилось? Где, она, эта счастливая жизнь? И ещё: что мы берём с собой? Что оставляем?
Вопросы, одни вопросы.
Знаешь, я всё ждал Страшного Суда. А тут никто и не судит. Может, Страшный Суд – это мы сами, обречённые на Вечность?
Но здесь хорошо, тихо. Всё как сон, как дремота. Получается, что сбылась мечта – растворился в природе. Причём, навечно. Да, юмор у меня всегда был мрачноватый.
Тёплыми днями вот так вот ветерок колышет травами, в дождливые дни глубже дремота, ведь сырость не чувствуешь, равно как и мороз, и жару – всё это уже отболело, но ощущения различных погод передаются. А по ночам, особенно когда луна и нет облаков - алмазы звёзд с неба смотрят на меня, и так тоскливо делается...
Ну, вот – я пришла к тебе. Мне теперь это совсем не сложно делать. Наш с тобой внук, Алексей Иваныч, ходит в школу, и с утра я свободна. Мне грустно дома одной… Если честно, я скучаю по тебе. Но когда приходит он, Алексей Иваныч номер два, в чём-то очень похожий на тебя, своего деда, мне становится тепло и хорошо на душе. Даже могу сказать, что в такие минуты я счастлива. И знаешь, даже кажется, что ты где-то рядом. Нет, правда, ты для всех для нас живой!
Наш с тобой зять, Ванечка, Надюшин муж, оказался очень добрым и хорошим человеком. Я рассказала ему, как ты мечтал к нашей развалюхе на даче пристроить веранду, и сделать две комнатки на втором этаже вместо чердака – и вот он сделал мне сюрприз! Приезжаю на дачу – а там построена твоя мечта! Как хорошо теперь всей семьёй собираться на этой веранде вечерами, и пить чай! А Лёшенька пьёт чай совсем как ты, – так же любит отрезать толстый ломоть от булки, и густо намазать его вареньем…
А ещё Надюша говорила, что они с Ванечкой на одном не остановятся. Представляешь, я ведь всегда так мечтала о троих детках, вот бы у них получилось!..
Прости, я тоже бывала часто не права… Но ведь так хотелось пожить!.. Жаль, что мало Бог тебе отпустил жизни… Нам отпустил жизни мало…
Ладно, Алёшенька, пойду я – скоро наш с тобой внучек из школы придёт, пора встречать его. Я пойду, но ведь ты всё равно с нами, мы вспоминаем тебя, любим, и всем кажется, будто ты никуда не ушёл, и даже Лёшенька, который тебя и помнить-то не может, поставил твою фотографию к себе на письменный столик и так и говорит с гордостью: «Деда!»
А цветочки эти мы вместе с Надюшей посадили, по-моему хорошо получилось…
Она ещё посидела возле могилы, поправила цветы, машинально выдернула несколько травинок, перекрестилась – и пошла.
Ветер всё так же лениво шевелил травинки, солнце также грело на этом островке бабьего лета. Островке перед осенью, зимой, весной.