Всё, хватит, я иду спать. С непонятным поскрипыванием вытряхиваю себя из кресла и обвожу комнату невразумительным взглядом. Как-то не очень убедительно.
-Я спать иду! – рявкаю на мебель, на притихший телевизор и испуганно молчащий телефон.
Теперь все, кажется, поняли. Даже бутылка Jameson в руке покорно отяжелела, смирившись с тем, что остаткам её содержимого придётся ждать до утра. То-то же.
Я ковыляю в спальню, по ходу безуспешно пытаясь стянуть носки путём наступания самому себе на ноги. Кровать где-то рядом, но я не помню точно где, а свет – ну на черта включать свет, у меня и так болят глаза уже третий день.
Кровать нашлась, моя задница безошибочно плюхнулась ровно посередине, виски я поставил на тумбочку и приступил к процессу раздевания. Где-то между рубашкой, галстуком и тонкой толстовкой я покрыл себя последними словами за то, что напялил всё это – как, спрашивается, мне могло прийти такое в голову, особенно если учесть, что толстовка была надета под рубашку. Джинсы я снимал уже с подозрением, что обнаружу под ними колготки, но к счастью обошлось, тем более что колготок у меня сроду не водилось. С усилием отшвырнув одежду куда-то во тьму, я нашарил в глубине кровати свою любимую майку с надписью ‘Help me!’, натянул её кое-как и тут вдруг вспомнил, что не налил воды себе на ночь. Вот ведь чёрт…
Нелёгкий и полный опасностей путь на кухню я совершил без приключений, разве что, взглянув по дороге в зеркало, обнаружил, что надел майку наизнанку. Типа кто-то меня побьёт?
Я задержался на секунду, вперившись пьяными глазами в своё отражение и судорожно проглатывая внезапный приступ тошноты.
Нет, никто меня больше не побьёт, увы.
Тяжело передвигаясь, но обходя почти все препятствия, я наконец прибываю в спальню, грохаю кружку на тумбочку, явно расплескав при этом не меньше половины, валюсь на кровать и вырубаюсь.
Не помню, что происходит ночью, вполне вероятно, что я подрываюсь с намерением хлебнуть воды, но тело не слушается, и большая её часть проливается на меня.
Утром – если, конечно, это было утро – я просыпаюсь в слезах.
* * *
Бананы. Я смертельно хочу бананов. По идее, если тебе настолько хреново, то ничего кроме собственной кончины ты желать не можешь. Но если бы мой желудок был членом, он стал бы болезненно твёрдым от одной мысли об этих чёртовых бананах.
А у меня дома, разумеется, нет ни одного. У меня дома вообще нет ничего, кроме пустых и полупустых бутылок и засохшего комочка сыра в холодильнике.
Чёрт, я сейчас сойду с ума!!! Помогите мне, кто-нибудь…
Бесполезно надеяться на спасение – именно сейчас, когда мне позарез нужен кто-то, кого можно послать в магазин, ни одной скотине не вздумается меня навестить. Ну, на их месте я бы тоже не сильно возбуждался от мысли с собой повидаться. А с другой стороны, все ли остатки совести они спустили в унитаз? Неужели ни в чьей душе не завалялось ни грамма – специально для меня, хотя бы на сегодня? Мне же ничего больше не надо – только пару килограмм бананов, а прилагающиеся к этому задушевные беседы пусть засунут себе в задницу. Можно подумать, один взгляд на чью-нибудь сочувствующую рожу глубоко тронет моё израненное сердце, и я со слезами благодарности изолью душу, очищаясь и блаженно воспаряя к небесам. Да кто, чёрт возьми, за меня решил, что мне от этого должно стать легче? Я-то знаю от чего мне станет легче, поэтому и пью только виски.
Ради блага окружающих я свёл к минимуму любое возможное столкновение с ними. Когда пойду в магазин – а я туда пойду в ближайшее время, это точно – придётся как следует стиснуть зубы, чтобы не нахамить продавщице или не подраться с охранником.
Мне не хотелось просыпаться сегодня – до тошноты, до истерики – но Морфея я тоже уже порядком достал, и он грубым пинком вышвырнул меня из сна. Осколки головы рассыпались по кровати, и я был уверен, что мне никогда их не собрать. Во рту – помойка и ещё нечто отвратительно неповоротливое и шершавое – я не сразу признал в этом создании свой язык. Глаза отказываются поворачиваться в глазницах, желудок скрючился и готов катапультировать. Про все остальные части тела я лучше вообще промолчу.
О господи. Ну мне же не привыкать, правда?
Час спустя я сижу (!) за столом на кухне, передо мной остывает кружка кофе, а обдолбанный взгляд считает загогулины на облезлых обоях. Я даже включил телевизор – мне нужен хоть какой-то шумовой фон, а радио я давно уже не слушаю по ряду веских причин.
Каким грёбанным образом именно в этот суровый момент моей жизни мне до тряски захотелось бананов?!
На то, чтобы привести себя в транспортабельный вид, у меня уходит ещё почти час. Насильно заставив себя проблеваться в ванной, я окунул чугунную башку в ледяную воду, немного поорал, вернулся в спальню, через силу допил виски и грохнул бутылку о подоконник, затем оделся, тщательно следя за процессом, чтобы опять не напялить чего лишнего.
На улице была обычная муторная октябрьская хмарь, но я нацепил солнечные очки – мои многострадальные глаза не выдерживали даже тусклого освещения. К тому же, именно сейчас было бы очень кстати избежать столкновений со знакомыми… или с теми, кто считает меня своим знакомым.
Наверное, я выглядел, как откровенный маньяк – пошатываясь на ветру, я брёл по тротуару в своём чёрном пальто с поднятым воротником и в очках, скрывающих пол-лица. Спутанные волосы лезли в нос, в рот и почти полностью закрывали и без того не слишком широкий обзор. Я заметил, как какая-то женщина крепче взяла за руку своего ребёнка и обошла меня крюком в несколько метров. Надеюсь, от меня хоть не воняет? А впрочем, не должно – вчера днём я, помнится, отрубился в горячей ванне на пару часов. И при этом жив остался, какая досада.
До сегодняшнего дня я был уверен, что ближайший супермаркет действительно находится недалеко от моего дома. А вот нифига подобного – сколько я уже тащусь туда, полчаса?
В итоге моё странствие закончилось благополучно – я купил столько бананов, что едва мог их унести, и весь магазин провожал меня взглядом в потрясённом молчании.
По пути домой я покосился на бар «Vertigo» – лет сто я туда уже не заглядывал, а ведь когда-то я обретался там чаще, чем в собственной квартире. Секунду я раздумывал, потом плюнул и пошёл домой. Не сейчас. Я не готов ещё.
На самом деле, дома я в гораздо большей безопасности – от людей, с которыми не могу адекватно общаться, а главное – от самого себя. Я поначалу пытался делать вылазки в ближайшие кабаки, и всякий раз это кончалось либо мордобоем, который я же и учинял, либо на худой конец скандалом и битьём посуды. Хорошо ещё, что не об чьи-то головы. И гораздо чаще я выкатывался на воздух в обществе рассерженных вышибал, чем самостоятельно.
А вот буквально на прошлой неделе, когда я возвращался среди ночи не помню откуда, ко мне в тёмном переулке пристал пушер и пытался всучить крэк. Я отметелил его так, что сам разбил в кровь кулаки, я орал на него как распоследний псих, и мне очень, очень хотелось, чтобы он подох под моими ударами. Но почему-то я остановился – стало так херово, что я сполз по стенке в лужу и сидел там не знаю сколько, а парень потихоньку уполз.
Вот, может, поэтому я и торчу в своей пещере – с немым телефоном, немым радио, немой гитарой и бесконечной выпивкой, которая делает немым и меня.
* * *
-Раджа, чёрт тебя подери! – изумлённо говорит Джонни, тормозя на пороге и осторожно отбрасывая носком ботинка банановую кожуру. Он немного в ужасе, это видно, но сказать об этом прямо он пока не может. Я кидаю в него банан, но Джонни этого не замечает – он пытается поглотить взглядом всю комнату и беспощадно вертит головой. Я со вздохом встаю с дивана и подбираю несчастный фрукт.
Джонни прав – я повелитель бананового королевства, моя гостиная – это банановый дворец, бананы повсюду – на журнальном столике, на подоконнике, на книжных полках и в вазах, на полу, на телевизоре, а главное – целая россыпь бананов на диване. И я возлежу среди них с бутылкой пива и пультом, я неспешно поедаю их, один за другим, небрежно отшвыривая шкурки. Кожура свисает с люстры, валяется сморщенная на всех поверхностях, но мой запас почти неисчерпаем, и нескоро ещё настанет час, когда все мои жёлтые друзья будут съедены.
-Чего хотел-то? – спрашиваю я, очищая поднятый с пола помятый банан.
Джонни медленно переводит взгляд с люстры на меня и корчит скептическую рожу.
-Если бы даже чего-то и хотел, то после этого. – крайне выразительный кивок в сторону люстры. – вряд ли бы стал с тобой связываться.
Я пожимаю плечами. Какого он тогда ко мне притащился? Будто бы не знал, что я либо пью, либо сплю. Либо плавно съезжаю с катушек – что, по его мнению, он сейчас и застал.
Но вместо того чтобы уходить, убедившись в моей неадекватности, Джонни продолжал балансировать в дверном проёме, не делая шаг ни в комнату, ни в прихожую.
-Ты это… Как насчёт потусить? – выдавил он наконец. – У меня дома, завтра. Там ещё два чувака будут, я вас познакомлю. Гитарист и барабанщик.
Я не изменился в лице, я продолжал спокойно жрать свой банан. Мне-то что. Мне-то похер.
-То есть и мне с гитарой приходить? – уточнил я.
-Ну типа да. – Джонни нервничал, почёсывая левую ногу правой.
-Группу собираете? – продолжал я так же хладнокровно.
-Ну типа да… – его голос стал как-то тише.
-Со мной на вокале?
-Ну типа…
Он и в этот раз не успел поймать банан. Только теперь мой недоеденный снаряд не просвистел мимо, а врезался Джонни в грудь, размазавшись по рубашке. Парень охнул, приложил руку к испачканной одежде, как будто его и впрямь насквозь прошила пуля. Сейчас он театрально оторвёт окровавленную ладонь от груди, потаращится на неё секунд пять и рухнет на пол. Я отхлебнул пива, равнодушно ожидая развязки.
-У тебя мозги скоро в банановое пюре превратятся. – сообщил мне Джонни перед тем как развернуться и уйти, хлопнув дверью.
* * *
Я встретил вечер, уютно свернувшись калачиком на диване в окружении бананов, которые я уже не ел, а созерцал, очередной бутылки пива и старых фильмов на DVD. Последние минут тридцать я смотрю «В джазе только девушки», и настроение даже витает где-то неподалёку от отметки «нормальное». По крайней мере, я вряд ли разобью эту бутылку, когда допью, в отличие от двух предыдущих, которые окончили свои дни где-то в коридоре, куда я их швырнул прямо с дивана. Вполне может статься, что сегодня я мирно лягу спать часа в два ночи, не слишком пьяный, не слишком жалкий и чуть менее несчастный, чем обычно. И возможно, завтра я проснусь достаточно живым для того, чтобы выйти из дома, не крадучись, прогуляюсь по городу без тёмных очков, а вечером пропущу пинту-другую в «Vertigo», ни с кем не поругаюсь, посмотрю какой-нибудь матч с местными работягами, угощу всех «Гиннесом», поговорю с ними по душам, а затем пожелаю спокойной ночи и благополучно вернусь сюда, и ночь действительно будет спокойной.
А на следующий день я возьму гитару и пойду к Джонни. И пусть он знакомит меня со своими ребятами, и мы сыграем с ними что-нибудь из The Clash, и получится здорово, и мы побратаемся и действительно сколотим неплохую группу. Спустя какое-то время я даже буду играть свои старые песни – наши старые песни, чёрт возьми. Рано или поздно ведь наступит тот момент, когда мне надоест притворяться, будто это невозможно…
Однажды я смогу позволить себе забыть эти дни.
...мы поём вместе с Мэрилин, я себя чувствую почти как в детстве, дирижирую сигаретой и томно хлопаю ресницами. Я больше чем обожаю этот фильм – это моё самое любимое обезболивающее.
Звонок в дверь.
Инструменты смолкают, песня разваливается, и наступает молчание.
Вторая мысль – о том, что вернулся Джонни с целью набить мне морду.
Третья – с участием полиции и соседей, которым не нравится, что я бью бутылки после одиннадцати вечера.
А додумать четвёртую не хватает времени – я слишком быстро пересекаю коридор, раздавливая тёмно-зелёные осколки с каким-то зловещим звуком.
Тянусь к замку, целую секунду то ли надеясь, то ли опасаясь, что этот звонок – всего лишь глюк. Но в этот момент насмешливый звон повторяется, и я со вздохом открываю дверь.
Даже если бы у меня были сутки на то, чтобы предположить, кого я увижу на пороге, я бы всё равно не догадался.
Поэтому я ещё минуту-полторы заторможено пялюсь на полуночного гостя, машинально выдыхая дым прямо ему в лицо. Потом что-то меня заставило констатировать факт его присутствия вслух.
-Бернард.
Саркастический блеск в глазах, руки, скрещенные на груди и нарочито терпеливое ожидание.
-Ну неужели. – ворчит он, небрежно оттесняя меня от порога и делая шаг в квартиру. – Давай тогда будем считать, что ты предложил мне зайти, потому что в реальности это может случиться ещё не скоро.
Я поворачиваюсь вслед за ним, продолжая затягиваться и выпускать дым, а он с ненавязчивым любопытством озирается по сторонам, и я прекрасно знаю, какие выводы он там себе делает. «Хрум-хрум» в тишине по бутылочному ковру – два шага в сторону гостиной, беглый взгляд, схвативший нужные подробности, и вот он уже суёт свой длинный нос в мою спальню. А я хожу за ним, как собачка на верёвочке – из коридора в комнату, из комнаты – обратно в коридор. И только дым и тускло блестящие осколки на полу.
Наконец, с видом опытного сыщика Бернард направляется в кухню, и я тащусь следом. Я замечаю его скептический взгляд, брошенный на свалку грязной посуды на столе, в раковине, на подоконнике. В основном это кружки с липкими коричневыми следами от кофе. Ещё стаканы с такими же следами от виски. И банановая кожура. И битое стекло. И вонючий холодный пепел, и бычки, которые навалены в этих самых кружках и стаканах.
На пару мгновений мне даже становится мучительно стыдно. Но потом я беру себя в руки и с холодным пофигизмом встречаю спокойный взгляд Бернарда. Вот ведь засранец. Но он не собьёт меня с толку.
Но видимо, я здорово отвык от его гнусной натуры. Спокойно отодвинув стул, Бернард сел за стол, расчистил на нём небольшое пространство, потом придирчиво выбрал стакан с окурками, после чего полез в карман за сигаретами. И где-то в процессе прикуривания от зажигалки, которую я ему протянул, невозмутимо поинтересовался:
-Пит не звонил?
Зажигалка упала. Это я её выронил, кажется.
За окном послышался чей-то крик, потом ругань.
Проехала машина, скрипнув тормозами в конце улицы.
Залаяла соседская собака – чёртов облезлый кокер-спаниель, хватающий тебя за пятки, если не успеешь увернуться.
Бернард. Сволочь. Невозможная мерзопакостная тварь. Сидит и курит, глядя на меня в упор – на моей кухне, за моим столом, стряхивая пепел в мой стакан. Я не видел его около года, да и раньше мы не особенно общались на темы, не касающиеся работы. Он помог нам записать несколько песен – когда-то очень давно. Я до сих пор не знаю, откуда он на нас свалился – мы, конечно, были в курсе кто он такой, но нам бы в жизни не приснилось, что он вдруг нами заинтересуется. Потом дороги наши как-то разошлись, и с тех пор мы сталкивались несколько раз по чистой случайности. И только здоровались, не больше. Я никогда не считал его своим другом.
А сейчас он здесь, и именно от него я слышу имя, которое в моём присутствии не произносили уже… который месяц? Все боялись, да, а он сказал это так просто, между прочим, как будто имеет на это право, и как будто Пит, мать его за ногу, где-то неподалёку, побежал за сигаретами и обещал вернуться к вечеру.
И тут вдруг до меня доходит – как банальный ледяной душ на голову – почему Бернард ко мне пришёл. Точнее, почему пришёл именно он.
Он смотрит на меня, скотина, а я кидаю окурок в его стакан и молчу.
-А ты ему звонил?
Внутри меня что-то взрывается. Ещё одно слово… Ещё только раз назови его по имени…
-Сядь. – командует Бернард, и я поднимаю на него глаза в таких смешанных чувствах, что это опасно для нас обои
И всё же я слушаюсь его и сажусь.
Наши взгляды пересекаются, и мне делается резко не по себе. Нет, я не хочу об этом даже думать. Я не хочу говорить об этом – тем более с ним. И вообще, почему, собственно, я до сих пор не выставил его за дверь, почему не отправил в нокаут или хотя бы не обложил руганью с ног до головы? Он не должен сейчас сидеть тут и курить с явным намерением вытрясти из меня всё что можно. Любой другой на его месте уже катился бы вниз по лестнице. А с ним я себя чувствую неуютно, как будто мне лет десять, и я чёрт знает что натворил.
-Я думал, ты сильнее. – заявляет Бернард, давя окурок в стакане. – Ты что творишь-то, идиот?
****ь-копать. Он на самом деле это говорит, мне не снится?
-Тебе-то что за дело? – сейчас он удивится ещё больше, обнаружив, в какого беспардонного хама я превратился.
Он хмыкает и смотрит на меня жёстко, холодно, но понимающе.
-Сходи переоденься.
Я вскинул брови.
-С какой это стати?
-С такой, что мы идём в бар. Ты и я. Два придурка, которые друг друга стоят. Давай-давай, собирайся.
Я не помню, как вскочил, отшвыривая ногой стул и сметая со стола посуду.
-Да пошёл ты! В бар, в гей-клуб, куда хочешь! Срать мне на тебя и на твой сочувствующий трёп, катись отсюда на хер! Я останусь здесь, ты понял?! Я останусь здесь и когда-нибудь загнусь, и никому из вас больше не придётся корчить из себя сострадание! – я наконец даю себе волю и ору, но так беспомощно и жалко, что мне и самому это очевидно, от этого только хуже, и хочется врезать ему с размаху, а потом расплакаться и убежать.
Скулу звонко обжигает боль, я ударяюсь головой о стену и пару секунд ничего не вижу. Я чувствую, как меня хватают за шкирку, словно котёнка, и волокут куда-то, во рту знакомый вкус, по подбородку что-то течёт. У меня схватывает дыхание, через миг – спазмы в горле, и как-то отстранённо я понимаю, что всё-таки реву – жадно, истерично, и слёзы смешиваются с кровью и соплями. Меня швыряют куда-то – кажется, на постель, и я переворачиваюсь на живот, давясь отвращением и болью.
Очень долго ничего не происходит, я слышу свои судорожные всхлипы в полной тишине, потом в меня кидают каким-то кульком, а ещё через время я нахожу силы оторвать лицо от промокшего одеяла и повернуться.
Кулёк состоит из полосатой майки, чистых джинсов и свитера. Я медленно поднимаю голову и встречаюсь глазами с Бернардом. Он молча стоит надо мной, глядя сверху вниз, и мне хочется съёжиться и исчезнуть. Я представляю, что он видит – жалкого зарёванного мальчишку с воспалёнными глазами и измазанным кровью лицом. Всё, что от меня осталось – склизкая размазня, а он ведь помнит мою гордую и уверенную ипостась с гитарой наперевес и с «крутыми» рок-н-ролльными замашками. И эта картинка вдруг вспыхивает в голове так ярко, что в горле комом встаёт боль унижения. Я чуть не задыхаюсь, готовый зарыдать по новой, но собираю остатки гордости и сил, чтобы затолкать порыв обратно.
А Бернард всё стоит надо мной и молчит, и я боюсь смотреть ему в глаза. Я хочу убить его – вернее, самого желания я не испытываю, просто я с безнадёжностью понимаю, что не смогу жить с воспоминанием о том, что он видел меня таким.
Тем более, что он знает причину. Знает как никто другой. За это я ненавижу его ещё больше.
-У тебя есть пять минут. – говорит он и выходит из комнаты.
* * *
Глядя на его лицо, я стараюсь вспомнить старые снимки, которые я видел… Да, в основном, в Интернете. И однажды – только Бернард понятия об этом не имеет – в ящике его стола, в студии, где мы записывались.
Это дико и отчего-то волнительно – смотреть на фотографии десяти- и пятнадцатилетней давности, на которых этот хмурый, насквозь ядовитый, саркастичный, но давно уже уверенный в себе человек ещё сверкает наивными глазами. Сейчас ему тридцать пять, он носит элегантные пиджаки поверх чёрных рубашек с парой расстёгнутых пуговиц, узкие чёрные джинсы и начищенные до блеска туфли. Он становится ещё большим педантом и занудой, чем в былые времена, хотя, говорят, вспыльчивости в нём поубавилось, и особых надежд на будущее нет никаких. А что ему остаётся, кроме как развлекаться продюсированием и дурацкими совместными проектами неизвестно с кем. Всё, что было у него захватывающего – давно в прошлом. Дальше – годы и годы заунывного бренчания на гитаре – его единственной любви в этом суровом и жестоком мире.
Ну, то есть почти единственной.
Пока он околачивается у стойки, заказывая нам джин, я сижу за столиком, прикрыв глаза рукой, и натужно пытаюсь разглядеть в памяти ту фотографию, что мне тогда попалась под руку.
Высокий, тощий, как анорексик, носатый, неловкий, явно стесняющийся самого себя… И не имеющий ни малейшего представления о собственной привлекательности. Слишком юный, агрессивный и нелюдимый, чтобы пользоваться ею. Он так боится людей, что либо старается с ними не сталкиваться, либо атакует первым. Неудивительно, что от него шарахаются, из чего он делает вывод о своей отталкивающей внешности, хотя отталкивающими являются его манеры.
А на снимке он смеётся. По-настоящему, искренне, не зная, что его фотографируют. Ему вообще плевать – пусть хоть кино снимают – он не смотрит в объектив, его взгляд прикован к человеку справа. У обоих в руке по бокалу вина, оба не сводят глаз друг с друга. Бернард в смешной футболке в разноцветную полоску – если бы я сейчас увидел на нём нечто подобное, то ржал бы до колик.
Это самое начало девяностых. Спустя пару лет всё будет кончено, и эти двое разругаются так, что ещё десять лет будут игнорировать факт существования друг друга.
И жизнь у Бернарда не то что бы задалась с тех пор… Сам он никогда в этом не признается, а я, если честно, никогда глубоко не задумывался над тем, как счастливо он теперь живёт с женой, сыновьями и кошками, когда его имя давно пылится в архивах, а старые истории волнуют разве что самых преданных ему безумцев.
-Проснись, джин пришёл. – буркнул Бернард, ставя передо мной стакан.
-Спасибо. – я прикончил его едва ли не залпом.
Он посмотрел на меня с лёгким изумлением.
-Ну теперь сам иди заказывай. Официантов тут не дождёшься.
Но, как ни странно, я дождался, причём не прошло и пяти минут. И на всякий случай заказал сразу четыре джина.
-Такими темпами ты вырубишься не позже чем через час, и угадай кому придётся тащить тебя домой. – Бернард сидел с такой недовольной рожей, что мне мучительно захотелось с ним поскандалить.
-Не волнуйся, папочка, я крепкий мальчик.
-Ты алкоголик.
-Да иди ты…
Он закатил глаза и откинулся на спинку стула.
-Позволь спросить, сколько ты выпиваешь за сутки, сидя в четырёх стенах, и когда наконец до тебя дойдёт, что пора заняться чем-нибудь другим?
Я поперхнулся и взглянул на него в лёгком шоке. Он что, мораль мне читать собрался? Вот это и впрямь неожиданность.
-Я до сих пор не могу понять, каким образом это касается тебя. – отозвался я пока ещё спокойно, но уже с оттенком раздражения. – И вообще… Может, ты и не заметил, но у меня не очень общительное настроение.
Движение было настолько внезапным, что я не успел даже вздрогнуть, а в следующий миг ощутил крепкую хватку на своём горле. Я выпучил глаза, оторопело уставившись на Бернарда, и он немного ослабил руку, сжимавшую мне шею. Потом вдруг резко притянул меня к себе, и мне было некуда деться от его колючего яростного взгляда.
-Хочешь, я скажу тебе, почему ты не высовываешь свой прекрасный французский нос из квартиры? – зашипел он мне в лицо. – Да потому что ты, тряпка, целыми днями ждёшь, что зазвонит телефон, и ты услышишь «Эй, Карлос, я же соскучился, где тебя черти носят?» – он так похоже сымитировал хрипловатый голос Пита, что меня передёрнуло. – Вот только этого никогда не случится, и ты знаешь это. Ни-ког-да! Потому что в тот самый момент, как ты заправляешься виски, он заправляется очередной дозой, и ему ни до тебя, ни до себя, ни до чего! – Бернард с силой отшвырнул меня обратно на стул. – Ты это прекрасно понимаешь, ты даже не надеешься, по крайней мере, стараешься об этом не думать. И ты забил на свою жизнь, на вашу жизнь, ты разогнал всех друзей и занимаешься чёрт знает чем. Ты здорово опустишься, но всё равно не сдохнешь – такие как ты просто так не загибаются. Поэтому от этой мысли тоже можешь отказаться. – он нервно опрокинул в себя стакан джина, и я заметил, что у него дрожат руки. – Сделай уже что-нибудь, безмозглый ты идиот. Ещё не совсем поздно, но времени у тебя мало.
Я понимаю, что он выдавил из меня последние крохи чувства собственного достоинства.
Я понимаю, что больше всего на свете мне хочется снова удариться в слёзы, а не избить Бернарда.
Я понимаю, что если меня опять развезёт у него на глазах, мне останется только сброситься с крыши.
А значит, надо защищаться, пусть это даже и глупо.
-А ты сам-то что-нибудь сделал? Ты, кретин, просравший десять лет жизни – да как ты можешь ещё мне что-то советовать?! Какого чёрта ты хлопнул дверью и не вернулся, какого чёрта вы поливали друг друга грязью, какого, какого чёрта?! Если ты такой умный, то что ж вы не спохватились, не кинулись друг другу в объятья и не простили всё? На хрена ты женился, завёл детей и этих долбанных кошек?! Назло ему, да? Признайся, Берни, ведь это всё было назло! Ты думал, ты такой крутой, справишься сам и будешь счастлив и не нашёл ничего лучше, чем обзавестись семьёй, как все нормальные люди, потому что где-то слышал, что в этом и есть весь смысл. Вот чего ты боялся?! Что тебе мешало пойти и сказать ему «Я, ****ь, тебя люблю»! Давай, ударь меня, я знаю, у тебя руки чешутся. Сделай из меня кровавый бифштекс, я это заслужил, правда?! Но только не надо корчить из себя мудреца, ты сам превратил свою жизнь в один сплошной бред.
Он не стал меня бить. Он слушал мои вопли, не отводя взгляда, и хотя я видел, что ему далеко не наплевать, что я бью по живому, его выдержка меня восхищала. Потом, когда я выпалил всё на одном дыхании и заткнулся, он медленно потянулся за сигаретой.
Пять минут мы не произносили ни слова, Бернард отвернулся от меня и рассеянно смотрел на людей за соседними столиками, на струи дыма, на бродящих вразвалочку официантов. Потом он снова заговорил, но негромко и вообще не глядя в мою сторону, так что я не сразу обратил на него внимание.
-Вот поэтому я к тебе и пришёл. Не делай вид, будто ты этого не знал. Посмотри на меня и сделай наоборот.
Пауза.
-Почему я? – слышу вдруг свой голос. – Почему не Пит?
Он взглянул на меня в упор и усмехнулся.
-Потому что ты ещё хотя бы теоретически способен оторвать свою задницу от дивана и что-то исправить.
Я сдался. Я не стал больше орать и ругаться. Спрятав лицо в ладонях, я устало потёр глаза.
-Чушь какая-то… Это как если бы Кёртис явился к Кобейну и уговаривал его не делать глупостей.
-Кто знает, будь у него такая возможность… – фыркнул Бернард.
* * *
-Ты считаешь, что моя жизнь – дерьмо? Так вот обломайся – я прямо-таки расцвёл после того, как порвал с этим ублюдком! У меня всё только началось! Если бы я остался в его вшивой группке, мы бы уже друг другу глотки перегрызли. И я бы никогда – НИКОГДА – не достиг того, что у меня есть сейчас, ты понимаешь вообще?
На этом месте я не удержался и выпустил Бернарда из рук, и он шмякнулся на пол лестничной клетки как бесполезная куча тряпок. Жалкое создание. Нажрался так, что ущипнул за задницу мальчика-официанта, а потом полчаса ржал и издевался над моей фамилией, как последний укурок. Я понимал, что это скорее всего истерика, что он давненько не напивался и ещё дольше ни с кем не разговаривал по душам. Да и со мной не получилось, но ведь считалось, что мы с ним в одной лодке, и я априори прекрасно его понимаю. Вот он и разошёлся. Да так, что это мне пришлось тащить его на себе, а не наоборот, как он самодовольно предсказывал в начале этого восхитительного вечера. И не куда-нибудь, а ко мне домой – во-первых, близко, а во-вторых Бернард напрочь отказывался вспоминать собственный адрес. Да и вряд ли его жена была бы в восторге от такого зрелища.
Меня злила вся эта ситуация, злило то, что он нёс, а последнее заявление окончательно выбило из сил. До моей квартиры оставался один пролёт, но мы застряли на лестнице – Бернарду было явно очень удобно сидеть на полу и философствовать, и я присел на ступеньки передохнуть.
Я тихо бесился, пытаясь забить злостью мерзкий тревожный росток страха. Этот мерзавец старше меня на восемь лет, и вот он сидит на полу в подъезде моего дома, пьяный в сосиску, и порет такую ахинею, что плакать хочется. А главное - о ком?! О том самом «пидоре, наркомане и просто подонке» Бретте, которому он до сих пор что-то доказывает. От которого до сих пор никуда не может деться, ни во сне, ни наяву. Ради которого все эти десять лет пытается стать «самодостаточной личностью» – вполне успешно для окружающих и, судя по всему, абсолютно безуспешно для себя самого.
Нет, господи, я не хочу так. Не хочу через много лет быть похожим на то, что сейчас валяется передо мной, расклеенное, аморфное, плюющееся безвредным ядом. Бернард – наркоман похуже Бретта и Пита вместе взятых. Он вообще не выходит из ломки.
«Просто признай, что ни ты, ни Пит по отдельности не имеете смысла – прежде всего, для самих себя. Тебе нравится быть огрызком? Всю жизнь быть надкусанным яблоком, которое нафиг никому не нужно, хотя оно вроде бы сочное и красивое».
Кто это сказал – Бернард или я? Кто из нас это подумал?
Когда мы добрались до квартиры, он тут же развалился на диване и заставил меня играть на гитаре.
-Какого чёрта тебе надо?
-Я хочу The Beatles.
Пришлось сыграть ему “Strawberry Fields Forever” и “Blackbird”, хотя я отлично знал, что ему хочется совсем других песен.
-Продолжай, Карл, не тормози! – Берни вёл себя как какой-нибудь хам-конфераньсе и махал рукой, чтобы я не замолкал.
Тогда я не выдержал и отомстил.
Прекрасно понимая, что не стоит этого делать, я с упрямством террориста-смертника заиграл вступление к “So Young”. Бернард долго не въезжал в чём дело – видимо, потому, что мне далеко до его гениальности. Однако на пронзительной ноте, предшествующей началу куплета, он всё-таки узнал своё творение – я это понял по его неожиданно протрезвевшим глазам.
Because we're young, because we're gone, we'll take the tide's electric mind… oh yeah? Oh yeah…
…we're so young and so gone, let's chase the dragon…
Я не мог понять, почему он до сих пор не свернул мне шею, и нисколько не сомневался, что когда я закончу, он именно так и поступит.
Но я пел, а Бернард пялился в окно, не шевелясь и ни издавая ни звука, словно впав в кататонию.
К концу песни я почувствовал, что мщу не ему, а самому себе.
Последний аккорд вылетел из-под пальцев и завис, медленно растворяясь в тишине.
Не меняя позы и отсутствующего выражения лица, Бернард задумчиво произнёс:
-Да, я всё-таки гений. Такую песню даже твоя чудовищная игра не испортит.
Спустя три часа он дрых на моём диване, свернувшись калачиком. Моя футболка пришлась ему как раз, а все его дорогие стильные шмотки сушились в ванной после того, как были щедро облиты виски.
Укрыв Бернарда пледом и немного постояв над ним в темноте, я отправился в спальню. Илистая муть в голове не рассеивалась уже не первую неделю, но почему-то сегодня это не мешало мыслительному процессу.
"Ты моё Ватерлоо..."
Кому ты врёшь, а, Карлос? Ты знал, чем всё кончится, знал, что прав ты со всем своим беспросветным пессимизмом, фатализмом и прочим маразмом. Ты, а не он, этот эфирно-воздушный мечтатель, но тебе так хотелось хоть раз в жизни поверить тому, кто скажет, что всё будет хорошо. И ты, не раз и не два схлестнувшись со своей идиотской натурой, таки заставил себя пойти на компромисс и позволить себе быть почти свободным, почти счастливым, почти лёгким и окончательно-бесповоротно сумасшедшим. Ты наконец-то переложил свой груз на кого-то другого - на Пита, который, казалось, и тяжесть всего мира унёс бы без труда, беззаботно помахивая ею в воздухе. Проблема в том, что это была иллюзия, а ты не хотел её замечать. У Пита было предостаточно своих собственных демонов, а он попытался поселить к себе ещё и твоих. Он так хотел тебе помочь. Но он не выдержал.
Все ваши наивно-напыщенные мечты, мушкетёрская дружба и уайльдовская любовь, вся ваша пьяная романтика, будь она неладна... Ты всегда играл роль "циничного ублюдка", и ты просто не смог бы выдумать сказку вроде этой. Её выдумал Пит, и вам обоим хотелось, чтобы она была правдой. И она, чёрт возьми, была правдой. Вы оба дышали этим, но ни он, ни ты не осознавали, кто из вас на самом деле являлся движущей силой.
А это был Пит. Он потянулся к тебе, как к более взрослому и более мудрому. Он хотел чему-то научиться от тебя. Может, хотел, чтобы ты его спас. А на самом деле, это он бросил тебе верёвку, когда ты вовсю барахтался в волнах. Он взял тебя за руку и втащил на борт "Альбиона". Заставил тебя поверить в Мечту об Аркадии и без страха смотреть в будущее.
А потом вы оба это будущее просрали.
"Позвони ему первым. Просто возьми трубку и набери номер, не сдерживай себя".
Нет. Мне не страшно ему звонить. Мне не страшно услышать в ответ невменяемую и бессвязную речь или ругань, или рыдания, или смех. Но я знаю чем это кончится. Он тоже хочет со мной увидеться, он тоже хочет со мной остаться. Иногда ему даже бывает стыдно. И он знает почему я ему не звоню. Он знает, что стоит мне услышать его голос, как я прощу ему все самые непростительные вещи. Всё, что угодно. А потом всё начнётся заново и кончится ещё хуже. Вот почему я не делаю этого.
"Чушь. Бернард тоже так думал. Джонни Марр так думал. Это всё ваша проклятая гордость, которой вы так кичитесь. Гордость, самое место которой - в ваших задницах. Потому что если бы вам хватило ума, вы бы сделали то, что действительно нужно. А так вам остаётся только ныть и жаловаться на несправедливость, хотя кроме вас здесь никто не виноват".
И что же нам нужно? Опять быть вместе и самозабвенно друг друга ненавидеть? Опять швыряться стульями, бить морду, кататься по полу, до хрипа сжимая друг другу горло? Причинять боль каждым словом, намеренным и ненамеренным? Одну сплошную боль от каждого жеста, каждого движения, взгляда, чёрт возьми? Чтобы потом опять приходить домой и натыкаться на этих ублюдочных дилеров, которые теперь и на всю жизнь его лучшие друзья?! Опять бить их ногами, превращать в кровавое месиво, вышвыривать за порог, как вонючее дерьмо. Подбирать с пола то, что осталось от Пита, уносить в спальню, вжиматься в него и материться сквозь слёзы. И – тот же самый сценарий изо дня в день, из года в год, из вечности в вечность. Да, оно определённо того стоит.
"Конечно, лучше причинять боль самому себе. Это прекрасный выход. Это определённо твоё спасение. Именно то, что вам обоим требуется. Ты думаешь, время поможет? Как по-твоему, десять лет – достаточно? Да? А теперь иди и ещё раз взгляни на Бернарда. Как, нравится? Тогда вперёд".
Я сам не заметил как вцепился зубами в подушку. Как мне не хотелось ни о чём думать. Как я ненавидел эту свою вновь приобретённую способность.
Почему-то у меня не получается быть честным с самим собой. А я-то, идиот, всегда был уверен в обратном.
Ну хоть теперь-то скажи это. Здесь никого больше нет, можешь не париться. Скажи, что ты его любишь. Что он тебя – тоже. Что этот факт будет жить вечно сам по себе, что бы вы ни делали. И то обстоятельство, что вы не можете находиться рядом, не вредя при этом друг другу всяческими способами, ничего не отменяет. Вы готовы терпеть это всю свою грёбаную жизнь. В вашем случае между любовью и ненавистью вообще нет никакой разницы.
Тебе с одинаковой силой жизненно необходимо раздавать ему оплеухи и целовать его разбитые губы. Беситься, когда его пробивает на бесконечную болтовню и замирать, глядя на него сквозь сигаретный дым, когда он бренчит на расстроенной гитаре, напевая что-то чертовски прекрасное. Ненавидеть, когда он выдумывает идиотские истории о твоём же детстве, предварительно накачавшись виски, водкой и крэком. Любить, когда он лежит рядом, приподнявшись на локте, смотрит на тебя своими тёмными щенячьими глазами и тихо рассказывает сумасшедшие сказки об Альбионе.
И ведь ты помнишь...
Как вы шлялись по улицам Лондона в обнимку, горланя песни и среди бела дня хлестая виски из одной бутылки.
Как потом попадали в полицию за нарушение общественного порядка и устраивали мини-концерты прямо в камере.
Как вы катали друг друга по ночной автостоянке в тележке из супермаркета, и как за вами погнался сторож.
Как веселились все вчетвером, разыгрывая сценки из чёрно-белых выступлений любимых комиков.
Как ты побил одного придурка, который вздумал к нему пристать.
Как вы спали зимой, тесно прижавшись друг к другу и укрывшись десятью одеялами, потому что отопление отключили за неуплату.
Как он читал тебе свои новые стихи почему-то на кладбище, вскарабкавшись на старинное надгробие и выразительно жестикулируя.
Как ты предлагал ему одновременно выстрелить друг в друга во имя вечной любви и дружбы.
Как сдерживали себя на концертах, когда большее, что можно было себе позволить – это петь в один микрофон, соприкасаясь всеми частями тела, едва справляясь с лихорадкой. И не потому, что кто-то запрещал вам это самое «большее», а просто потому, что так интереснее… Напряжение на грани срыва и последующего вечного безумия – как и все ваши отношения.
Как можно помнить всё это и всё равно не сделать шаг навстречу?
А вот так.
Мне просто надоело. Если когда-то он вытаскивал меня из депрессий, то в последние пару лет эта почётная миссия перешла ко мне. Но депрессии депрессиями, а наркотики - совсем другое дело. Особенно, когда это уже всерьёз. Особенно, когда видишь, что ты действительно гораздо менее ценен, чем крохотный пакетик порошка. И ведь я всё равно пытался. Кому как не мне знать, что это такое. Но я не мог его бросить. Я даже читал специальные книжки и следовал их советам - вот ведь придурок. Я даже однажды вмазался героином с ним на пару - там было написано, что и это может помочь. Ничего глупее в жизни не слышал. Но, как оказалось, отчаяние всё-таки сильнее.
А после этого я окончательно выпустил контроль из рук. Пусть делает что хочет, пень безмозглый.
Так что следующий шаг за ним. Я ничего больше не сделаю.
Но и он – тоже.
А это значит, что мы будем как Бретт и Бернард. И ничем тут уже не поможешь.
* * *
Когда я проснулся на следующее утро, первое, что бросилось в глаза – это навязчивое отсутствие Бернарда. Скомканный плед ехидно кривился с дивана, бутылка Jameson, на дне которой плескалось виски ровно на один глоток, укоризненно блестела на солнце. Я зажмурился, протёр глаза и неуверенно поплёлся на кухню.
Всё тот же трэш-натюрморт на столе и вокруг – почти как у Томпсона, только вместо дынных корок – банановые шкурки… Господи, какое убожество. Пойти что ли купить кокса, чтобы на всё это стало насрать? Может, Пит не так уж неправ…
На холодильнике что-то висело. Пришлось сощуриться, чтобы заставить глаза смотреть. Прилепленный жвачкой лист в каких-то бурых пятнах, резкий почерк, смахивающий на… Ну да, на голос Берни. На его манеру говорить.
«Уехал в Париж, буду через неделю.
P.S. Помой посуду, а то она уже воняет.
Бернард».
В Париж. Как мило. Какая проклятая муха укусила его неугомонную задницу?
Может, мне было бы полезно оторваться в Париже. А с его стороны это элементарная невоспитанность – вот так вот свалить, пока я дрыхну похмельным сном, даже не предложив прокатиться вместе. В конце концов, вчера он припёрся в порыве излить на меня свою мудрость, а сегодня вдруг сматывается, видимо, считая, что миссия выполнена.
Как вообще он посмел бросить тут меня одного?!
Я всегда знал, что он та ещё скотина, что он и не на такое способен, только вот одного не понимаю – а какого хрена я вдруг так завёлся?! Не мне ли хотелось прищемить ему нос входной дверью, чтобы больше не совался в мою личную жизнь? Ну вот, пожалуйста. Больше и не сунется. Мог бы и не писать, что вернётся через неделю. Не в мою жизнь, это точно.
Да и чёрт с ним, в самом-то деле.
Посуду я всё-таки вымыл, и от банановых шкурок избавился, и даже выбросил смердящие пакеты, переполненные не первой свежести мусором. Пора показать им всем, думал я, намывая полы, впрочем не очень чётко сознавая что именно я хочу показать этим гипотетическим «всем». Наверное, то, что я – вполне себе личность, способная взять себя в руки и выжить всем назло, и сделать что-то такое, чего от меня никак не ожидали. Уж во всяком случае, сделать хоть что-то, ведь меня, скорее всего, уже «похоронили». Странно – хоть и понятно – почему именно меня… Пит увяз в дерьме гораздо глубже и безнадёжнее, но что-то по-прежнему выталкивает его на поверхность – то же самое дерьмо, питающееся, к тому же, газетными сплетнями, арестами и героиновыми полётами. Пока его носят на руках все эти дерьмоголовые ничтожества, я тихо иду ко дну, и сей факт мало кому интересен. Пит без меня может быть если не гением, то уж по крайней мере Великим Всебританским Посмешищем, а я без него? Этого никто не знает. Разве что Бернард догадывается.
Вылизав кухню, я с победным видом отправился в душ. Я вымою голову, приоденусь и буду выглядеть, как в лучшие свои времена. Я выйду на улицу и засвечусь во всех местах, где мы бывали раньше. Я дам сотни интервью, в которых буду разглагольствовать исключительно о музыке. Я соберу новую группу. Я утру тебе твой припудренный нос, Пит.
Никто бы не смог уличить меня в неискренности – всё же я не просто так хотел стать актёром. Я был так убедителен в своём показушном нон-стоп спектакле «Карл Отрывается По Полной И Ему Совершенно Плевать На Пита», что чуть было не уболтал сам себя. Салют, Станиславский.
После чёрт знает скольких недель отшельнической жизни такой резкий прыжок в гущу людей можно было считать хорошей шоковой терапией. Не успев даже воздуха глотнуть, я забарахтался в бесчисленных компаниях круглосуточных тусовщиков и якобы музыкантов. Переплывая из клуба в клуб, из бара в паб, я ненадолго закрывал глаза и позволял себе отупеть на несколько минут, чтобы потом включиться в сеть и продолжать функционировать в нужном режиме.
Но где-то посреди моего буйного громогласного шествия навстречу новой жизни я вдруг понял, что заблудился. А люди вокруг вряд ли были реальны – больше всего они смахивали на красочных и шумных призраков, рядом с которыми невольно забываешь о том, что на самом деле ты один. Я уже не мог вспомнить, что, собственно, должен был изображать и ради чего. Смысл – если он вообще там был изначально – вытек из всех моих слов, поступков, намерений. В один прекрасный день (вечер, ночь, утро?) я почувствовал себя смертельно усталым, жалким и почти мёртвым и почему-то из последних сил цеплялся за мантру «Пит, забери меня отсюда». Возможно, она также не имела смысла, но по крайней мере в ней было что-то надёжное, что-то незыблемое и успокаивающее.
Я смутно помнил, что пустился в этот убойный трип в пятницу. Когда однажды я открыл глаза и обнаружил себя на диване в собственной квартире, мне пришлось включить телевизор, чтобы выяснить, что пятница, судя по всему, продолжается. Честно говоря, мне было всё равно. Значит, это был всего лишь глюк, или я сошёл с ума – тоже мне, большое дело.
Потом, правда, оказалось, что я всё ещё психически здоров, просто с того дня прошла ровно неделя.
* * *
Затемнение, потом - щелчок, подразумевающий команду "мотор!", и новый кадр - Карл на диване читает газету. Самый что ни на есть желтющий таблоид. А вокруг - словно постельное бельё кэмденского бродяги - ещё с десяток образцов макулатуры высшего сорта. Карл с тупым упорством гипнотизирует газетный лист, будто надеется его оживить. Хотя этот взгляд похож скорее на испепеляющий.
На злополучной странице - фотография Пита, потрёпанного, усталого, как всегда обдолбанного, и при этом по-прежнему удивительно невинного. Как такое возможно, мать его за ногу? Неужели эти глаза обиженного щенка - только кокаин? И может, они теряют остатки жизни и становятся совсем пустыми в те редкие моменты, когда он трезв и не под кайфом?
Чёрт тебя подери, Карлос, какой же ты идиот. Ты ведь знаешь, что нет. Иначе откуда бы взяться семи годам дружбы-любви-ненависти, пропитанным до нелепости романтичными мечтами, навеянными забытыми поэтами, джином, вашей собственной кровью?
Просто ты забыл, какие у него глаза, когда он чист.
Почти безотчётно Карл проводит рукой по спутанным волосам, по лицу, зажмуривая покрасневшие от усталости глаза. Откладывает газету, берёт следующую. И в ней опять отыскивает Пита.
Он не читает статьи, потому что все они об одном - какое чудовище этот Доэрти. И этих кислых писак, и их читателей словно завораживают подробные хроники падения на дно очередного бедолаги. Возможно, это зависть. Ни тем, ни другим никогда не жить такой жизнью, не испытать радости саморазрушения, когда всё уже позади, и ты с безудержным смехом мчишься под гору. Поэтому они ханжески отворачиваются, всё-таки подглядывая исподтишка за тем, как рассыпается чья-то жизнь.
Они превратили его в аморального монстра, и даже не понимают, что сделали зеркало. А Пит, настоящий Пит - позади, за его рамой. С томиком стихов подмышкой и бутылкой за отворотом пальто. Он похож на ребёнка, которого ненавидят по никому не известным причинам. В его глазах - крик о помощи, на который никто не откликнется. И он, как ребёнок, будет продолжать громко напоминать о себе, будет пытаться извести своих демонов, как всегда в одиночку.
И Карл вдруг понимает, до слёз отчётливо, что с Питом никогда ничего уже не будет хорошо. Да и с ним самим, видимо, тоже.
И даже непонятный шум в прихожей не сразу втащил его назад в реальность. И даже глухой мягкий стук падения чего-то живого, последующий хлопок входной двери и поток ругательств сорокалетней выдержки не привели его в чувство. Просто Карл тяжело поднялся с дивана, скользнув взглядом по последнему заголовку "Пита Доэрти похитили перед шоу в Париже", и медленно поплёлся в коридор на совершенно ватных ногах.
-...****ец навеки! - резюмировал Пит своим прокуренным хриплым голосом, стоя на полу на четвереньках, жмурясь и потирая лоб. - Карлос, зачем ты связался с этим носатым психопатом?! Откуда у него ключи? Ты знаешь вообще, что он со мной сделал?! Он меня похитил!
Последние слова сорвались на высокой ноте и застыли в воздухе между ними. Карл стоял, привалившись к дверному косяку, не доверяя ногам, из крепко закушенной губы появилась капелька крови. Воспалённые глаза смотрели на Пита, ногти правой руки безотчётно скребли по обоям. Тишина.
-Карлос, у меня так болит башка... - сказал вдруг Пит, тихо и жалобно.
Это было как зелёный сигнал светофора, как звонок будильника или разряд дефибриллятора. Карл моргнул, медленно сполз по стене на пол, так что футболка на спине задралась, подполз к Питу, и они вцепились друг в друга, как хищные растения. Губы к губам, дыхание к дыханию, руки в растрёпанных волосах, на спинах, за поясами джинсов...
* * *
Уютно примостив голову у меня на животе, он назвал нас обоих болванами и заявил, что теперь-то всё точно будет хорошо. Я хочу ему верить.
Потом он рассказал муторную и путаную историю о своём похищении, пользуясь богатым словарным запасом, и ни разу не повторился с именем Бернарда (в повести Пита он фигурировал как скотина вонючая, ублюдок, подонок, подлая тварь, мудила и прочие лестные эпитеты).
А потом он допил свой виски, поцеловал меня в шею да так и уснул, уткнувшись в неё и щекоча своим дыханием. Я же спать не собирался, равно как и выпускать Пита из рук, которыми обвил его долговязое тело. Полежав так пару минут, я, повинуясь странному проблеску интуиции, потянулся за пультом и включил телевизор.
MTV, музыкальные новости, заставка нового сюжета... И два лица, которые в последний раз видели рядом друг с другом больше десяти лет назад. Постаревшие, подуспокоившиеся, но... Нет, что это ещё за хрень?!
Они стояли рядом, Бретт что-то говорил в подставленный ему микрофон, а Бернард криво улыбался краешком рта. Я сделал звук погромче.
-...он позвонил мне, и мы встретились в баре, и... знаете, давненько я столько не пил. - смешок. - Нам действительно не хватало друг друга. Просто тогда мы были слишком молоды и злы, чтобы в этом признаться. - пауза, взгляд на Бернарда. - Ну а работу над альбомом мы начнём в самое ближайшее время. У тебя в студии, да, Берни?
Тот кивнул, и ухмылка стала ещё шире.
Вот ведь оно как - единственная мысль, оставшаяся у меня в голове. Вот ведь как, блин.
Затем, после непродолжительной кататонии, мозг снова зажужжал и включился, выдав за раз целых две дельных мысли: "Вечером пойдём с Питом в "Vertigo" и "Надо купить бананов".