Светлой памяти моего деда -
художника и педагога
В.К.Розвадовского
посвящается
Дожди на юге всегда начинались неторопливо, с ленцой, желанные и молимые, будто лепешки небесные для страждущих и голодных. Юркий ветер, как озорной базарный воришка, врывался в дома, хлопал дверьми и ставнями, кружил довоенным фокстротом пожелтевшие опавшие листья, срывал тюбетейки и плохо приклеенные на досках объявлений свежие сводки Совинформбюро. Вначале робкие дождинки были похожи на глупых воробьев, чирикающих что-то свое, из далекого мирного времени. Потом упрямый дождь набирал силу, и падающие ручьи уже напоминали прицельную роковую шрапнель.
По Ташкенту гадюкой ползла невыносимая осень сорок второго. Еще ничего не ясно: победы сменяются поражениями, парадные реляции - глухим зловещим молчанием.
"Враг будет разбит! Победа будет за нами!"
В городе полно беженцев. Лица, искаженные до неузнаваемости. Немой вопрос в глазах:"Как? И ваш пропал без вести?.." Комиссованные отвоевавшиеся инвалиды вовсю торгуют обмундированием. Говорят, за пару черствых лепешек "оби-нон" могут дать золотое кольцо или лисий воротник. На Алайском базаре тощую селедку заворачивают в пожелтевшие рваные страницы из Евангелия.
"Прости их, Отче, не ведают они, что творят..."
Еще ничего не ясно. Сталинград пал или вот-вот падет. И паническая навязчивая мысль о конце медленно сжимает горло, как веревка, густо намазанная смальцем.
В Елабуге повесилась Цветаева, восшедшая на ржавый острый крюк, вбитый в потолке. В Ташкенте голодает, гордо нищенствует, дефилируя в старых обмотках, Ахматова и жирует "красный граф" Алексей Толстой.
ДорОги всегда дОроги. Камо грядеше, человече?..
Еще ничего не ясно. Но шорох и шепот грязных вонючих коммуналок гудит метрономом:"Ш-ш-шлышали?.. Ваш-ш-шева-то шашеда... тово..."
И в войну тоже забирали. Приходили обычно заполночь, по двое-трое, шаркая и дымя самокрутом. Негромко, но властно - "тук-тук", как будто это был условный знак. А дальше - все... Крики, стоны, мольбы. "Гражданин такой-то, собирайтесь..."
Такой-то, такая-то, такие-то уходили в Никуда, в эту неведомую Ночь, где властвуют забвение и пьяный следователь.
"За что?.. Я не виноват! Это - ошибка, трагическая ошибка, недоразумение. Я готов написать товарищу Берия, что все мои заслуги..."
Бах!.. Коленом в живот, и потом еще раз - на скользком липком полу.
"Товарищу?.. Тамбовский волк тебе товарищ, сука!.."
Еще ничего не ясно. Но жизнь кончена. Это в другой жизни оставались жена и дочь, отпуск на море, кинематограф и столик в уютном ресторанчике, лес с грибами и ягодами, мольберты с красками и свежий незарешеченный воздух свободы...
Дождь усилился, и Старик, поневоле поеживаясь, отошел от маленького окна с решеткой. Молодой усатый конвоир многозначительно показал на дверь. Это означало - на выход, на допрос к следователю. Старик успел кивнуть своему соседу и засобирался.
"У генерала Обухова тоже 66-я, - подумал он. - Конечно, после Харькова многих двигали. Но разве там, под Сталинградом, генералы не нужнее, чем здесь, на барачных стройках? Разве тачки и кирпичи - его оружие?.."
Дверь с грохотом захлопнулась, и конвоир приказал Старику повернуться к стене.
Стена, стена... Почудилось что-то странное, но лишь на миг. Руки за спиной. Предательски трясутся пальцы. И ноги, страшно отекают ноги...
Длинный коридор, напоминающий тоннель. Потом железная лестница. Не смотреть, не смотреть вниз! Там ступеньки, ведущие в клоаку, в геену огненну.
Старик приостановился. Кольнуло сердце - быстро, неожиданно, будто игла.
"Шестьдесят шестая - как два роковых дьявольских знака. Что бы это значило?.. Кажется, устная контрреволюционная пропаганда. Что мог пропагандировать генерал Обухов на фронте? Его вышестоящее начальство жонглирует армиями, как цирковыми булавами. Дорога ли им одна судьба, одна человеческая единица, пусть даже стоящая во главе этой булавы?.."
В окружение попало несколько недоукомплектованных дивизий, которые обреченно и отчаянно продолжали драться. Чтобы спасти их, требовалось отвлечь врага в других местах. Обухов настаивал на такой операции, но все оказалось тщетным. А вскоре произошел новый прорыв немцев, который открыл им дорогу на Сталинград. Генерала, словно проспавшего беду стрелочника, арестовали, но, не расстреляв сразу, перевели в Ташкент, хотя дело его решали в Свердловске.
"А что будет с моим делом? - сжимая губы, думал Старик. - Я ведь не генерал, не командую людьми. Кажется, его решает Особое совещание. Теперь оно тоже в Свердловске".
Ступени вели все ниже, в какую-то черную нишу. Это был знаменитый подвал Таштюрьмы, где по ночам происходили душераздирающие допросы с пристрастием.
"Если бы у меня была киноварь и, допустим, ультрамарин, я расписал бы этого... этого вурдалака".
На память пришел толстый следователь в змееподобных очках.
"А впрочем, достоин ли он быть героем моей картины, или героем нашего времени?.. Эх, если бы мне любой ценой удалось освободиться от работы на стройке и получить место в конторке, - и разукрашивай там себе всю их наглядную тюремную агитацию!.."
Агитация, агитация... К чему он мог агитировать? К поражению?.. Какая чушь!
Опять кольнуло сердце - да так, что сразу захватило дух. Что-то сегодня оно расшалилось не на шутку. Старик пошевелил пальцами, пытаясь унять их дрожь. Да еще ноги... Ах, ноги-ноги, идите вы...
"Если бы мои только знали, как я их люблю!.. Нужно продать все картины, пусть за гроши, лишь бы только они не голодали!.."
Он нервно дернул головой.
"За работу на стройке заплатили всего девять рублей! Каково, Илья Ефимыч?.. Уж вы бы точно заметили что-нибудь саркастическое по этому поводу, подкручивая свои тонкие усики. Но я горжусь, да-да, горжусь, извольте предоставить, милыстисдарь!.."
Старик усмехнулся, и его правая щека чуть скукожилась, взлохматив бороду.
"Если бы мои только знали!.. Я бы всю жизнь, до остатка, всю жизнь посвятил бы только им!.."
Бесконечная лестница закончилась, и конвоир методично приказал повернуться к стене. Старик неловко уткнулся в нее, и перед глазами опять промелькнуло нечто странное. Но теперь он уже вполне смог ощутить, что это было. Грязно-коричневая стена превращалась в море с Айвазовских картин, и корабли заполняли его, спотыкаясь о дорогие багеты, как о скалы.
- Прямо! - резко и неожиданно рявкнул вертухай, и море вмиг исчезло, превращаясь в неукротимую стену.
"А может быть, меня вызывают из-за тех двоих?.."
Несколько дней тому назад два бывших инженера пытались бежать прямо со стройки. Куда убежишь, если все объекты огорожены колючей проволокой, а на вышке - часовой, который стреляет без предупреждения?.. Те двое, Петренко и Карпенко, которых Старик едва приметил и собирался поговорить с ними по-украински, были средних лет. По внешнему виду и повадкам было непохоже, что они собирались бежать, то есть совершить нечто противозаконное, антигосударственное, то самое действо, которое и подтверждает это общее звание-клеймо "враги народа". Их быстро и как-то по-свойски, деловито пристрелил молодой часовой, что аккурат перед этим аппетитно жевал конфискованное им сало.
Все эти дни тюрьму "трясли", как будто улей. Приезжало большое начальство и произносило грозные нелепые речи. А потом искали сообщников среди арестантов. Вначале пытали Обухова. Но он, бедняга, мучился малярией, и от него вскоре отстали. Потом принялись за "дохтура" Зотова - подслеповатого худого мужичка-фельдшера, портрет которого Старик втайне мечтал написать. Тот уже почти отсидел свои положенные еще до войны четыре года, но, видно, теперь уже было не суждено...
Наконец Старика ввели в маленькую тесную комнатку, в углу которой горела яркая лампа. Под ней сидел тот самый вурдалак, закинув обе руки за голову. Старик доложил о своем приходе, и следователь быстро повернул свою лампу в его сторону. Потом встал, жестом фокусника вытащил из-за рукава две фотокарточки и сунул прямо в лицо Старику.
- Узнаёшь?..
Старик взял фото, быстро кивнул, облизнув пересохшие губы.
- Из соседнего барака, гражданин следователь...
- Сородичи твои, хохлы, не так ли? Может, земляки?..
- Может быть, - медленно проговорил Старик, уставясь в фото несчастных инженеров. - Но я с ними никогда не общался, ни о чем не разговаривал...
- "Не общался, не разговаривал"... Ну-ну... - Вурдалак скривился, и его тоненькие змеевидные глазки под старыми окулярами превратились в жалящие точки. - Врешь, врешь, гад!.. - заорал он неожиданно и до хруста в костях сжал кулаки. Казалось, еще миг - и он обрушится на Старика, собьет его с ног, растопчет. Но что-то совсем необъяснимое все же удерживало его. Он разжал кулаки, слегка помассировав ладони, потом резко вырвал фотокарточки из рук Старика, перевел дух и продолжал спокойно, как ни в чем не бывало: - Хорошо... Допустим, вы не виделись и не общались, - Вурдалак намеренно акцентировал свое "вы". - Но может быть, вы слышали какие-нибудь разговоры?
- Нет, гражданин следователь, - тихо отвечал Старик. Лампа выжигала его глаза. - Никаких разговоров я не слышал.
- М-да... Интеллигенция, интеллигенция... Вшивая прослоечка!.. Вы ведь у нас лекпом, то есть, помогаете фельдшеру ставить градусники, горчичники и прочую ерунду?..
- Именно так.
- И план до сих пор исправно выполняли?
- Да, я старался по мере сил...
- Ну, лады, - Вурдалак плюхнулся на свой стул и отвел проклятую лампу в сторону. - Лады, я в принципе ничего против вас никогда не имел, хотя мое начальство неоднократно предупреждало меня по вашему делу. Вы ведь, насколько мне известно, в прошлом художник?..
- Я - Герой Труда, и сорок лет нес свое искусство народу.
- Не думаю, насколько необходимио было ваше искусство народу, - ухмыльнулся он, - все эти сорок лет. Но именно мне... мне потребуется ваше искусство. То бишь, картина часового, в полный рост, который отличился на... стрельбах.
Старик потупился, промолчал, но успел кивнуть. Кровь бросилась ему в голову. Идет покупка, дешевая покупка, гражданин хороший... Но зато он займется своим делом.
- Вам передадут необходимые краски, с этим сложностей не будет. И еще... - Вурдалак ощерился, демонстрируя желтые зубы. - Есть у меня личный... э-э-э... заказец.
Старик непонимающе уставился на него. Следователь вытащил еще одну фотокарточку. Подкрашенную.На художника уставилась довольно перезрелая рыжая мадам с веером в руке и вычурной фетровой шляпкой на взбитых волосах. Губы ее были вытянуты трубочкой, словно она собиралась не целовать, а откупоривать пивную бутылку. Щеки и глаза горели от сытой, необъяснимо холеной жизни, а лайковые перчатки наглухо закрывали руки от всего окружающего мира, как будто для нее не существовало ни войны, ни голода, ни эвакуации, ни бездонного горя, а только хмельная сытость и свальный грех.
- Хороша, правда? Хе-хе-хе... Это моя невеста, - причмокнул Вурдалак и покосился на Старика. - Мне нужен будет ее портрет. Такой портрет... Ну, надеюсь, вы меня поняли?..
Еле сдержавшись, чтобы не выдать своих чувств, художник взял фотографию мадам и, стараясь больше на нее не глядеть, засунул глубоко в боковой карман.
- Понял... Разрешите идти, гражданин следователь?
- Идите-идите. Но хорошенько запомните: ваше искусство и ваша семья - в ваших руках. И если что-нибудь нам станет известно, то...
Он так и не договорил, занявшись своими бумагами. Старик, подождав еще с полминуты, двинулся к двери, где его уже поджидал часовой.
А следователь опять уткнулся в личное дело, которым занимался до прихода художника.
- Да... Вряд ли он общался с теми двумя. Зотов тут же стукнул бы об этом. Да и бараки далеко - где и когда им общаться?.. Донесение директора музея Колбасникова о служебном несоответствии... Так-так... Авторитетом не пользуется. Высокомерен и горд. М-да, интеллигенция... Некто Мошин: "Говорил мне:"Размалюем швыдше стахановцев!" Пахнет контрреволюционной агитацией. Как ни крути, шестьдесят шестая - на лбу. Хотя если у него поджимали сроки, то по-людски можно было понять. "Размалюем..."
Вурдалак неторопливо почесал макушку и задумался.
"Размалюем, значит, разрисуем?.. Что ж тут непонятного и что в этом плохого. Хотя... хотя, конечно, нюанс - ста-ха-а-новцы!.. Их должно и нужно рисовать доблестно, героически, созидательно и, стало быть, не-то-ро-пли-во!.."
Он перевернул ряд бумаг и наткнулся на нечто интересное.
- Владимир Гагенмейстер. Каменец-Подольский... "Враг народа", осужден и расстрелян в 37-м... Не из тех ли это мест, откуда он сам? Художественная школа и мастерские для крестьянских детей. Что же они там, интересно, ковали в своих мастерских? Уж не ружья ли?.. М-да, интеллигенция... Вражеский котел, сборище националистов, мать их... Прихлопнуть и - баста, до особого выяснения. Правда, старик интересный, и держится достойно, не канючит, не просит, хотя у него молодая жена и дочь, и еще одна семья с целым выводком...
Вурдалак уже собирался захлопнуть папку, но его мизинец случайно зацепился за какую-то старую, полуистлевшую бумажку.
- А-а-а... Это моя любимая. Резерв Ставки, так сказать... Предъявлю ему в самом крайнем случае, если вдруг заартачится...
Перед ним был план проведения художественной передвижной выставки в Австрии и Италии в 1909 году.
Следователь на секунду задумался и представил себе самые фантастические варианты: вражеский агент, собирающий информацию под видом проведения якобы передвижных художественных выставок. У него должны быть надежные связи: Вена, Рим, Берлин... Самое осиное гнездо. А вот он где, оказывается, сумел окопаться - в Ташкенте. Э-эх, ну как все это свести воедино?
Стоп! Да разве это возможно? Ведь уже больше тридцати лет прошло... Сколько воды утекло!..
Вурдалак судорожно схватил папиросу, дунул в нее несколько раз и зачиркал спичкой о шершавый коробок с наклейкой:"Добей фашистскую гадину!"
Нет, черт побери, не сходится!.. Австрия - Украина - Узбекистан... Слишком все далеко. Да и не годится он на шпиона. Дали ему заказ - написать битюка-часового - напишет, никуда не денется. Рыжую шлюху размалевать - пожалте. И никаких тут секретов нет. Но очень интересный экземпляр, очччень... Из бывших... Все ли он принял наше, как свое?.. Презирает нас, наверное, как пить дать. А вот местное начальство чересчур хлопотало за него. Вон и товарищ Ахунбабаев... Как будто ему других дел не хватает... Почитай, не жилец вовсе Юлдаш-ака, а еще за этого просит...
"Теперь я за ним сам присмотрю. Он из-за своих у меня на крючке будет", - подумал следователь и наконец захлопнул злополучную папку. Пора было вызывать на допрос фельдшера Зотова, его осведомителя. Хитрюга, он вполне сам мог контачить с теми двумя. Кто знает?..
Старик тем временем возвращался в свою камеру. Обратный путь получался намного тяжелее. Ноги, словно на них были нанизаны стопудовые вериги, не могли идти. Мысли путались. Хотелось кричать, доказывать что-то свое, обязательно правильное и честное. Но разве достойно метать бисер перед высокопоставленными свиньями?..
Он подошел к лестнице, ведущей наверх, и зажмурился. То вниз, то вверх... То вниз, то вверх... Как это все бывает в жизни? И ни на миг не прекратить это движение. Чуть остановился, чтобы отдышаться, оглядеться по сторонам - и чувствуешь чьи-то локти, тычки и пинки, как будто он являлся каким-то непременным для всех препятствием. Зависть и ревность - два подлых беса, что правят миром. А где же любовь? Где боль сострадания? Или древние греки, закусывая нектар оливами, выдумали напрочь свой пресловутый катарсис?..
Старик снова поглядел на стену. Ничего... Никаких кораблей на ней больше не вырисовывалось. Только грязные тюремные потеки. Он глубоко вздохнул и шагнул на первую ступеньку.
Надо бы помочь Обухову и этому... как его?.. Зотову. Вот бедолага! Его-то за что мучают?..
Внезапно кольнуло сердце, еще раз, но теперь - больнее, невыносимее и страшнее. По инерции старик схватился за грудь рукой, будто она могла бы стать всеобъемлющей панацеей.
Короткий вздох, тихий стон, и голова закружи-и-лась, словно на карусели. Боль уходила. Стало легко и приятно, и тело понеслось в какую-то далекую мифическую точку, все дальше и дальше, прочь от того места, где он находился. Прочь от вертухаева "Падчани-ись!", от хохота рыжей шлюхи, от следовательских окуляров и этой грязной стены. А ближе и ощутимее становились прежде забытые места и люди, зыбкое время, взболтанное и текущее, как кисель, в обратном, необычном, направлении. Потом он слился с этим временем, вошел в него, как входят в обычный дом, сбросив свои года, словно сандалии, и превратился в неуловимый абрис...
(Продолжение следует)