Она умерла во сне.
Правда, её жизнь, задолго до этого, сама превратилась в какой-то бесконечный кошмарный сон, выходом из которого и стала её смерть.
В последний раз мы увиделись, когда я зашла ненадолго к бабушке, чтобы поболтать и скорее побежать домой. Я принесла с собой мороженое, упаковку пломбира. Но бабушки не было дома, а надолго задерживаться я не хотела. Я была на пятом месяце беременности и не любила подолгу сидеть на стуле и ждать.
Но какое-то время я всё-таки посидела. Мы немного поговорили. Она недавно вышла в третий раз замуж. На этот раз наименее удачно. Но это было её решение, и я не позволяла себе критических высказываний типа: «о чём ты раньше думала?» или «зачем тебе вообще было нужно это замужество?». Она ждала своего мужчину и варила мой любимый суп – свежие щи. И то, что суп был без мяса (отчасти - принципиально, отчасти - по причине отсутствия денег) делало его для меня ещё вкуснее. Но щи были бы готовы никак не раньше, чем через полчаса, а я не хотела так надолго там задерживаться.
Поэтому она спросила, а не поесть ли нам блинов? Правда, молока и, кажется, яиц у неё не наблюдалось. Но, зато, вода, мука, сахар и соль были как раз в достаточном количестве. Блины получились вкусные. Я никак не думала, что можно обойтись такими малыми средствами и, тем не менее, приготовит что-то вкусное. Естественно, моё мороженое мы открыли тоже. Во-первых, мы обе его очень любили, а во-вторых, у неё не было холодильника, и мороженое непременно растаяло бы, так и не дождавшись бабушкиного прихода.
Так и получилось, что я почти не могу вспомнить, о чём конкретно мы разговаривали, когда виделись в последний раз, но, зато, отлично помню, в окружении каких блюд состоялась наша последняя встреча в этом, реальном пространственно-временном измерении.
Я сидела на старой и грязной кухне в старой коммунальной квартире, в старом и грязном доме и ела то, что я больше всего люблю с человеком, которого я любила больше всего на свете и больше я ничего не помню.
Зато я почти дословно помню наш последний разговор. Это произошло через несколько дней. Она вообще звонила мне довольно редко. А тут – вдруг почему-то взяла и набрала мой номер.
- Соня, у тебя все в порядке?
- Ну, конечно, у меня все нормально. А что?
- Мне кажется, что что-то не так. Что ты не счастлива.
- Тебе кажется, что я не счастлива или ты хочешь, чтобы у меня было что-то не так?
- Нет, мне просто кажется, что твой муж тебя не любит.
- Это не так!!! (Я уже начинала терять терпение).
- Мне кажется, что он тебя бьет.
- Господи, кто?
- Максим.
- Ты что? С чего ты это взяла. Он не делал этого никогда в жизни.
- И, всё-таки, мне кажется…
- Знаешь что, у меня все в порядке, ничего не выдумывай. Пока.
И, испугавшись, что этот немыслимый разговор выведет меня из себя, и я скажу что-нибудь неприятное или начну кричать и волноваться (а ведь я была беременна), я повесила трубку. Она так и не успела мне ответить. Никогда.
Через два дня, после обеда, когда я вернулась из института, раздался звонок. Это была бабушка.
- Сонечка! Ты стоишь? Сядь. Как же я тебе скажу? (В этот момент я уже все поняла, но ещё не могла в это поверить). Наденька умерла.
Я сидела на табурете и закрыла себе рот рукой. Я знала, что плакать мне сейчас нельзя. Если я заплачу, бабушка будет рыдать вместе со мной и ей может стать плохо, а ей уже очень много лет. И ещё – моя беременность была с самого начала такой тяжёлой. Я не имею права плакать, это опасно для моего ребенка. Плакать я буду потом. Сначала я должна похоронить. Потом – родить. А уж потом у меня будет целая жизнь, чтобы плакать. Целая жизнь без неё.
- Сонечка, ты только не плачь!
-Нет, нет, я не плачу. Когда она умерла?
- Врачи сказали, что сегодня ночью. Во сне. Они с мужем приняли свои успокоительные таблетки. Наверно, больше, чем нужно было. И, похоже, запили их алкоголем.
- А что он?
- Он жив. А она нет. Я утром пришла в комнату. Оба спят. Потом зашла ещё раз. А потом – испугалась и вызвала скорую. Как-то они странно спали… Доктор приехал, посмотрел и сказал, что он жив, а Надя умерла. Я подержала её за руку. Позвала. Но она не проснулась. Её увезли.
- Что теперь надо делать? (Это было впервые в моей взрослой жизни, чтобы умер кто-то, в чьих похоронах я должна была принять непосредственное участие, и я ещё не знала, что нужно предпринимать).
- Соберем документы, заберем её вещи и узнаем, когда можно будет её похоронить.
Дальше всё было почти как у всех. Не без сложностей и неприятностей. Бабушка измучилась, но справилась. Я – тоже. Ничего другого нам и не оставалось.
После того, как всё было закончено, меня (как, впрочем, и всех остальных) начала атаковать одна-единственная мысль: наконец-то она избавилась от своих страданий. Следом за этой мыслью пришла и другая: избавившись сама, она избавила и нас. От постоянных страхов за её жизнь. От постоянной готовности к её новым опасным приключениям на почве перебора с лекарствами или из-за приступа ревности её очередного мужчины. Без этих двух явлений природы – лекарств и мужчин - она не могла жить вот уже долгие годы. На третьем месте стоял алкоголь.
Много лет назад, когда ей было лет двадцать восемь, она попала в психиатрическую больницу. Почему – так до конца и не стало понятно. Но с тех пор она туда регулярно возвращалась. А вот в нормальное состояние она не вернулась больше никогда. Весь этот отрезок времени – с двадцати восьми до сорока четырех лет - она металась в поисках выхода из своего сумасшествия, которое раз и навсегда захватило её в плен, чтобы отпустить в ту последнюю ночь. Видимо, спустя шестнадцать лет с того первого визита в лечебницу, её организм больше не смог бороться за свое существование, и выпустил её выбившуюся из сил душу на свободу.
Так умерла моя мама.
Я абсолютно уверена, что, выходя замуж за моего отца (это было её второе замужество), она не могла себе даже представить, что ждет её через какие-то пять лет. Я появилась на свет, когда моей матери было двадцать четыре года. Я была желанным ребенком и, какое-то время, даже любимым. Надо сказать, что мои родители, в принципе, сделали для меня всё, что было в их силах. Они подарили мне жизнь и уверенность в том, что они оба очень хотели, чтобы я появилась. Только, вот потом как-то всё не заладилось, а вскоре и окончательно разладилось. Моему отцу не удалось или, скорее, было не суждено удержать мою маму. А, вернее, ему не суждено было остаться с ней. Потому, что это не она ушла от него, а ему пришлось от нас уйти.
Мы жили в той же квартире, в которой я увиделась с матерью в последний раз. Кроме нас, там были ещё бабушка с дедушкой (родители мамы) и соседка. Как это ни странно (ведь мне было не больше трёх лет), но я отлично помню тот решающий разговор, который произошёл между моими родителями. Вернее, я помню ту решающую фразу, которая положила конец их супружеской жизни, нашему общему счастью и моему безоблачному детству.
- Ключи на стол и убирайся.
Мама всегда была решительна, лаконична и склонна к эксцентричности. Чего только стоило одно из её любимых слов, применяемое к любому провинившемуся в чём-то перед ней мужчине. Она произносила его громко, звонко и хлестко, вроде вербальной пощечины. «Подлец!», - выносила она приговор и наказание одновременно. И нельзя было позавидовать тому, кому оно было адресовано.
Как только она сказала отцу, чтобы он исчез из нашей жизни (почему я вообще это услышала? Скорее всего, подозревая, что происходит что-то нехорошее, я просто подслушивала под дверью), мир для меня рухнул. Все как-то ускользнуло, потеряло надежность и смысл. Я не могла оставаться один на один с моим кошмаром, я должна была где-то укрыться. Я помчалась к бабушке и сразу, с порога крикнула:
- Бабушка, мама папу выгоняет.
А бабушка, как будто, удивилась и испугалась, а, вроде бы, уже тоже что-то подозревала. Но сделать ничего не могла. И дедушка тоже не мог. Оба они слишком любили свою дочь и слишком хорошо знали, что повлиять на неё невозможно, ибо, любя, они давным-давно дали ей полное право решать всё самой и не считаться с их мнением. Так, большая любовь моих бабушки и дедушки не смогла уберечь мою маму от самой первой и самой страшной её ошибки в моей жизни.
Сначала я осталась без отца, а, вскоре, и без матери, той, которую я знала и любила.
Просто однажды бабушка сказала мне:
- Сонечка, мама попала в больницу. Какое-то время она там останется, а потом придет домой.
Но она больше не пришла. Вместо неё вернулся кто-то другой, чужой и страшный, а свою маму я не увидела больше никогда. Все последующие шестнадцать лет я надеялась, что она выздоровеет, и все шестнадцать лет ей становилось все хуже и хуже.
Иногда, когда она хорошо себя чувствовала, я разговаривала с ней, слушала музыку, сидела рядом. Она любила вязать. А я тогда ещё не умела и просто сидела в кресле. Мы слушали «Биттлз», «Би Джиз», Аманду Лир (помню, как меня удивляло, что дядьки поют так пискляво, а тетя – таким тихим басом), «АВВА», Саймонда и Горфанкела, Карен и Эллис Мейвуд (кажется, их звали так), их альбом «Мир изменился».
А бабушка злилась, что я сижу у неё. Она ревновала и не понимала, что я пытаюсь использовать возможность общения с мамой, с моей, здоровой, доброй, настоящей.
Со временем эта возможность выпадала всё реже. Приступы были чаще, яростнее и опаснее. Она, перебрав дозу успокоительного, становилась агрессивной и очень сильной, пыталась затеять ссору или драку. Бабушке всегда доставалось больше всех. Она не давала меня в обиду, а сама потом всегда плакала, вытирая руками или платком свои круглые, добрые и грустные глаза и большой курносый нос. В такие дни я засыпала только с валерьянкой и долго ещё всхлипывала во сне…
Единственное, что я не могла спокойно выносить – это когда кто-то ругал моих родителей. Вопрос о том, ругали их по заслугам или нет, не имел для меня никакого значения. Их просто нельзя было порицать - и всё! Я бросалась на их защиту молниеносно и стояла на своём до последнего. Тогда бабушка посылала меня к матери (в смысле, к моей), раз уж она у меня такая хорошая, а потом, если та начинала бушевать, снова меня защищала и укрывала в своей комнате.
Постепенно у меня сформировалось чувство глубокой и неоспоримой вины в том, что у меня такие родители. И от этого я ещё яростнее их защищала. И только, когда в двадцать один год, я впервые стала мамой, я поняла, что всё это время я несла ответственность за поступки своих родителей и переживала за них так, как будто это были мои собственные дети.
Моя мама, незадолго до смерти, может быть даже, в тот день, когда мы в последний раз сидели с ней на кухне, сказала мне, что она не хочет становиться бабушкой. Я спросила, почему? А она сказала, что не хочет. Но я уже ждала ребенка, и её желание или нежелание не имели теперь никакого значения. Я сказала, что ей придется ею стать. Но ей не пришлось. Она разминулась со своей первой внучкой всего на четыре месяца. А вторая появилась на свет спустя три с половиной года. И, как мне ни жаль, что все так случилось, я уже ничего не могу изменить.
Я не могу убедить её в том, что это совсем не так плохо – стать бабушкой. Что лекарства надо принимать в строго назначенное время и в правильном количестве. Что мой муж меня любит и, конечно же, не бьет (а вот её последний муж бил, бил именно так, чтобы ей было больно, по самым опасным местам). Я не могу дать ей возможность ответить мне на то «Пока!», которое я сказала ей во время нашего последнего разговора, а потом бросила трубку. Я могу только вспоминать о ней, плакать столько, сколько я хочу и рассказывать своим детям о том, что мою маму звали Надя, что я её очень любила, но что она рано заболела и, так и не сумев выздороветь, умерла, когда я уже была на полпути к тому, чтобы стать мамой.
Пройдет ещё много лет, прежде чем я расскажу моим детям всю правду о том, что на самом деле случилось со мной и с моими родителями. Чем болела моя мама и как она умерла. А может быть, я не расскажу им ничего и оставлю в их памяти образ молодой и красивой женщины, которая была моей мамой и так и не стала их бабушкой. Моим детям посчастливилось увидеть свою прабабушку (мамину маму), которая, пережив своего мужа и своих детей (мою маму и её брата), может видеть отражение своей Надежды, глядя на личико моей младшей дочери, которое является как бы более нежным, более светлым (из-за русого цвета волос) повторением лица моей мамы.