Руководитель ЛИТО "Горные Зори".
Я встретился с ним в 1971 году в редакции газеты "Комсомолец Киргизии", куда пришёл со своими юношескими идейно – комсомольскими стихами. Прочитав принесённое мной, Лев отложил комсомольские стихи в одну сторону, лирические (а такое у меня было всего одно) -в другую. "Это всё – мусор, - Лев показал на комсомольскую стопку, а из этого (он показал на другую) может получиться неплохое стихотворение, если хорошенько потрудиться, - сказал Лев и пригласил меня на ЛИТО "Горные Зори". В 1971 на ЛИТО собиралось много пишущих людей. Время было такое, когда поэзия в Советском Союзе была невероятно популярна. В Москве поэты (А.Вознесенский, Евг.Евтушенко, Р.Рождественский, Б.Ахмадулина) собирали не только полные аудитории, но и стадионы.
Публика на ЛИТО была пёстрая: рабочие - Володя Парчин, Виктор Лебедев, Олег Великосельский, школьники - Боря Коган, Люба Данильченко, Люда Манакова, студенты - Саша Ерошкин, Юра Богомолец, Мирослав Андреев, Ольга Жукова и я, бичи - Вася Бетехтин, Толик Абдурахманов), инженер Владимир Внуков, работники газет - Рая Острикова и Ольга Харлова.
И над всеми возвышался Лев Аксельруд.
Импозантный, высокий, кудрявый, очкастый с длинными узкими бакенбардами, немного рассеянный, всегда говорящий увлечённо, останавливаясь на ходу. К тому времени уже признанный в республике поэт, автор многих книг, переводчик, Лев поражал своей эрудицией в поэзии и безупречным вкусом.
В восьмидесятые годы он подготовил к изданию книгу стихов "Тембр", в которой, в частности, освещалась тема катастрофы европейского еврейства. Обложка была оформлена таким образом, что название книги было начертано буквами, стилизованными под квадратное еврейское письмо. Первое стихотворение книги было иллюстрировано шестиконечной звездой Давида. За эту книгу Лев попал в немилость к властям. Нашли с ней элементы сионизма, что было в то время недопустимо. Два года Аксельруда нигде не печатали. Но, к счастью, грянула спасительная перестройка, травля прекратилась сама собой, первым секретарём Союза Писателей Киргизии стал Чингиз Айтматов и Лев Аксельруд был принят в ряды творческого Союза.
Лев получил квартиру с отдельным кабинетом и... через 4 года уехал в Израиль.
В Израиле он вступил в Союз русскоязычных писателей, написал много новых стихов, издал 2-томник стихов, сейчас готовит 4-томник.
Дай Бог тебе здоровья, дорогой Лев Моисеевич!
Лев Аксельруд
* * *
Мой труд – ручной. Иным не представляю.
Мой труд – ручной. И это неспроста.
Бросаю раскалённые слова я
на наковальню белого листа.
* * *
Эй, высокое, важное облако! Помнишь,
что тебя надышала вот эта земля?
Часто ль, в дождь обратившись, её навещаешь?
Как похоже лицо моей мамы на землю,
что от засухи долгой потрескалась вся...
* * *
Ещё густа листва – не скоро ей опасть.
Но кое-где засеребрились паутинки.
Как видно, бабье лето, молодясь,
Выдёргивает первые сединки.
АННУШКЕ
Расставаясь с фамилией девичьей,
будто с Унжей прощаешься ты,
где плывёт ледоходом белеющий
березняк, уплотнённый в плоты.
Будто с детством прощаешься, с прятками,
с красным зданием на холме,
где шептала над школьной тетрадкою:
«Восемь пишем, один – в уме».
Каждый день ключ от нашей комнаты
ждёт кого-то из нас к пяти.
Грустно видеть его нетронутым.
И так радостно – не найти.
Только снится тебе Унжа милая
с лодкой, с платьицем на корме.
Привыкаешь к моей фамилии:
эту пишешь, своя – в уме.
ГОРОД КАРАНДАШ
Вдоль улиц краски щедрые
устроили парад.
Вдоль улиц, как поветрие,
прошёлся листопад.
Остатки лета сорваны,
и в небе городском
деревья нарисованы
простым карандашом.
1962
* * *
Мой сборник «Тембр» интересует вас
отнюдь не пятистишьями – поэмой?
Кровоточащей темы в ней коснувшись,
дерзнул сказать о собственном народе,
название которого в быту,
почти как брань, звучит под небесами.
Немного нас в стране, но почему-то
для шариковых, для интеллигентов
с бациллой черносотенства в душе–
мы слишком тут заметны: как песчинки,
в глаза им угодившие. И как бы
мы ни старались раствориться в массе,
нас узнают! По-хамски ли, намёком
напоминают, кто такие мы!
Названия народа нет в поэме,
но, несмотря на это, был он узнан.
И не успел я ахнуть, как по взмаху
камчи руководящей – в стаю сбились
мои коллеги. Сбросив в жажде крови
свои цивилизованные маски,
устроили они крикливый шабаш
вокруг невинной книги. Дикарями
плясали на моих живых костях.
Я был спасён нагрянувшим Апрелем,
и ныне (деликатными словами,
улыбками мучителей вчерашних)
нет, косточки мои, не обмануть вас:
до боли вам известно, кто есть кто...
* * *
Теракт на рынке. По частям собрав,
куда-то увезли тела погибших.
Но всё ещё кровавят душу мне
разбросанные взрывом по земле
куски арбузов – алые на чёрном.
* * *
Уйду – и обернётся обелиском
пирамидальный тополь, мной взращённый.
И вы поймёте: этот пух весенний –
моя неумирающая нежность
к живому миру, что оставил я.