Сонеты в «Окраине-обочине» Михаила Кузьмича Антохина – лишь вторая и вовсе не последняя часть книги. Эта часть в отличие от первой «Напевы ивовых предместий и проселков» или следующих не носит никакого особого названия – только указание на жанр – «Сонеты» и все.
Она предваряется скромным посвящением «… моей маме Антохиной Наталии Ефремовне» и стихи выстроены в ней, как отделение новобранцев на перекличке под номерами с первого по сорок второй.
Но какой-то неясной тревогой веет от этого, вроде бы, формального названия, от сухих единиц отсчета – слишком крепки связи в памяти каждого русского с этими цифрами «Сорок первый», «Сорок второй»…
Бегло прочесть антохинские сонеты невозможно. Это вам не «изящная словесность твердого жанра», которая подразумевает восхищение легкостью и чистотой слога. Это вам не сверкающая, прихотливо вьющаяся лента праздничного букета, будь он любовно составлен из одних только благоухающих роз. Это стихотворения властно заставляющие вернуться к строке, задуматься, вникнуть в прочитанное и внезапно озариться открывшимся смыслом. Хочется перечесть их заново, удивляясь и сопереживая одной из великих трагедий двадцатого века, постичь тайну того, как бился и как выстоял наш народ в Великой Отечественной Войне.
Наверное, одна ассоциация придет в голову каждому читателю: образ великой скульптуры Вучетича – «Родина-Мать зовет». Этот монумент, казалось бы, не оставляет надежд у современного поэта – можно ли превзойти подобное по замыслу, грандиозности воплощения, доступности и глубине воздействия на людей ее призывной символики. Но есть «Вставай страна огромная», есть «Жди меня и я вернусь», есть Родина «Василия Теркина». Разве они не способны оставить сходное впечатление? Вот и Михаилу Антохину удалось создать произведение если не равновеликое, то равнозначащее, вывести уровень югорской поэзии на уровень таких поэтов как Лебедев-Кумач, Константин Симонов, Александр Твардовский.
Попробуем показать это, следуя цитатам из «Сонетов». Нет нужды говорить, что классический канон в большинстве из антохинских произведений с блеском соблюден.
В первом из них перед нами живой образ молодой женщины-крестьянки, насыщенный романтизмом юности и любви:
За маревом, как будто за водой,
В ромашках вся, — ты по лугу бежала.
Небольшую интригу сразу вносит игривое указание на особую желанность героини не только для мужа, но и для природы – персонифицированных Дня и Вечера, которые, однако, сразу получают свою «отставку»:
И третьему была верна до гроба.
И вот на свете я который год
Живу любви твоей с тем, третьим, плод.
Во втором сонете о жаворонке, –
И, пением его упоена, —
Ты замирала средь травы высокой, –
в поэтической строй картин природы врывается стихия света. Солнце, на фоне которого трепещет степной певец, вливается в глаза всматривающейся в него Натальи, чтобы остаться в ней на протяжении всей композиции, просияв потом особенным светом.
К тому же готовит читателя третий сонет, начинающийся словами:
В тебе всегда избыток солнца есть.
Далее герой видит свою мать в обыденной обстановке, но как бы светящейся:
И каждое твоих движенье рук
Обозначалось как движенье света.
Мотив света:
Так мне и в детстве и на склоне лет
Путь освещает твой душевный свет. –
в общем-то, самодостаточен, он мог бы завершиться на этих строках, но терпеливо ждет своего развития впереди. Пока, в сонете под номером 4 он заполняется сверкающим цветом неба.
О нет! Там не кончалось божество
И красота на миг не угасала,
Где рук твоих весёлых волшебство
Над будничностью серою витало.
До янтаря сосновый тёрла пол,
До цвета неба промывала стёкла —
Любви и ласки синяя река
Катила волны в нём своим черёдом.
И я в тех волнах нежной рыбкой плыл,
Тебя любя, тобой любим я был.
Картины ничем не возмутимой, родиковой чистоты детства возникают перед нами как по чудесному мановению в нежном сонете № 5, в торжествующем шестом, в мечтательном седьмом, космическом восьмом сонетах.
Но вот в девятом сонете возникает предчувствие будущих бед и чудовищных потрясений
В твоих глазах я не терял любви —
Они всегда её жилищем были.
Мир принимал порой разбойный вид,
Но и тогда они его любили.
Они, наверно, видели вперёд:
Передерутся взрослые, как дети,
И вновь любовь из их сердец сойдёт
На города и на селенья эти.
И сбудутся давнишние мечты
Но пока «взрослые» «не передрались», мир еще лишен «разбойного вида» и обыденной сутью происходящего является простая крестьянская работа.
Ни моря не видала и ни гор ты,
И только поле знаешь наизусть,
Которое тебя взрастило гордой
И к гордости дало печаль и грусть;
И добротою щедро наделило, —
Чем ты богата — всё в тебе от поля.
Когда пробьёт твоей кончины час —
В последнем взгляде будет твоя воля:
Чтоб это поле жить осталось в нас;
Любимая, скажу тебе заране:
Оно во мне, как и твое дыханье.
А пока происходят события еще совсем не военные: переезд из орловской области еще далее, на юг России, который и на Наталье и на детях, конечно, отражается весьма сильно.
И день пришёл: назначили отъезд.
И ты совсем, цветущая, поблёкла.
Зачем-то спешно протирала стёкла,
На ставнях мелом рисовала крест.
Оглядывала даль села окрест —
И горьким блеском наполнялись веки.
Психологически достоверным предстает сонет № 12, в котором описан испуг мальчика, увидевшего всего-ничего – свое отражение в глазах лошади.
Конь глянул на меня, тряхнув поводья,
И я себя узрел в его глазах.
О, как тогда меня подрезал страх!
И я остолбенел, остановился…
Но этот страх, становится предтечей довлеющего чувства, которое приходится преодолевать в тяжелейшие последующие годы.
Тринадцатый сонет посвящен путешествию по железной дороге, со своими прелестями и чудесами:
А днём — облака — то, как стадо баранье,
То словно дворцы на небесном просторе,
Потом они стали в зверей обращаться;
А я от окошка не мог оторваться,
Совсем забывая про пищу и сон;
И мама порой приникала к окошку,
Тихонько жевала сухую лепешку
И всё повторяла: как в церкови звон.
В четырнадцатом сонете мы застаем нашу героиню и ее детей в чужом селе, под пристальными взглядами хуторян, которые не слишком приветливо встретили новоселов.
Душно-липкий вечер
В полнеба распростёр свои крыла.
Чужбина придавила наши плечи,
Вдавила в землю и, как плетью, жгла.
Картину сельского быта и труда видим мы в пятнадцатом сонете. Кажется, мирная жизнь неспешно настраивается на долгие годы. Ничто не предвещает грядущей войны.
Ни свет и ни заря — вставала ты,
Порой и петухи ещё не пели;
А тёплый дух струился от плиты
И согревал нас в утренней постели.
Шипя, сырые головешки тлели.
Иль видел я, иль чувствовал, как ты
Металась по избе без суеты,
Во тьме, вслепую, —
Руки всё умели!
Мы просыпались… солнце выше окон;
Из чугунка струился пара локон,
И молоко в стаканах на столе;
Но вот звучит шестнадцатый – военный сонет. Совершенно меняется гамма образов и чувств. Померкло сиянье солнца. Сбылись тревожные предчувствия девятого и двенадцатого сонетов.
Пришла война и с каждого двора
Взяла кормильца властно и жестоко.
Остались бабы.
Краснее зорь сухие их глаза,
Темнее сумерек осенних лица,
Платками, как бинтами, сжаты лбы;
Их губы сведены в одну полоску,
Их рты забиты языков камнями,
Во всём презренье — и ни в чём мольбы.
В семнадцатом сонете, посвященном бабушкиной смерти, в восемнадцатом, описывающем всеобщий недород и голод, в девятнадцатом, где героиня едва не теряет своих детей от случайного взрыва найденного ими снаряда, над ней витает материализовавшийся, приблизившийся донельзя ужас военного времени. Вот как развивает тему 20-й сонет:
Шел сорок третий год того столетья.
Европа сплошь охвачена войной.
На мир лишь из окопа мог глядеть я, —
Окоп нам был родней, чем дом родной.
И ясным днём и в темноте ночной,
Заслышав гул немецких бомбовозов —
Летели мы, как куры от навоза,
Когда к ним коршун подлетел стрелой.
В темнющий лаз бросались мы нырком
И скатывались в яму кувырком,
Затискиваясь в мякоть одеяла;
И за собой прикрыв дерюгой лаз,
Наощупь ты отыскивала нас
И, стонущих собою прикрывала.
В последующих двух сонетах описывается, как героиня спасает своего раненого мужа, едет за ним и забирает его домой.
Какая-то беда нас стала угнетать.
А к вечеру — и страхи, и тревогу
Влила в нас курица, что стала вдруг кричать
По-петушиному, идя к порогу.
Не раздеваясь, не туша лампады,
Метали мы невидимые взгляды
Во все углы, переживая тьму;
А утром, вдруг письмо — как избавленье:
— Я в Кисловодске. Ранен. На леченье. —
Оставив нас, ты ринулась к нему.
Твоё старанье не пропало зря,
И в первой половине сентября
Израненный отец домой вернулся;
Затем Наталья прощается с подросшим уже сыном, лирическим героем, от имени которого ведется авторское повествование, напутствуя его в самостоятельную жизнь. И тут обнаруживается великая роль ее нехитрой материнской науки, освещающей отныне всю его долгую жизненную дорогу. С позиций прожитого это оказывается очень хорошо видно.
Меня учила ты не помнить зла,
Добром платить за мелкие обиды,
Беду от друга отводить рукой;
Запомнил я твою науку, мама.
Когда душа моя — сплошная боль —
К тебе я прибегаю и взываю.
Особо значительным видится портрет матери нарисованный в следующем сонете. Невозможно не привести его целиком.
Сонет № 24
Смотрю на потемневшие черты:
О, как резцом жестоко время водит;
Но что ни день — мне всё милее ты,
И нежностью к тебе душа исходит.
Боюсь высоких слов! О, мать моя,
Ты по земле прошла, не поднимаясь,
И ниже никогда не опускаясь, —
Жила ты ею, плача и смеясь.
Не знала ты иного ремесла,
Как землю засевать добром и лаской,
Легко неся нелёгкую поклажу;
Смотрю на потемневшие черты:
Твоим морщинкам счёта уже нет
И их, как ни люби я, не разглажу.
Продолжением этого портрета являются не менее сильные 25-й, 26-й, 27-й сонеты:
И с высоты и возраста, и роста
Хочу дорыться и хочу понять:
Откуда силы в сердце у тебя,
Что не дают согнуться мне под ношей?
Ответа нет. Лишь влажные глаза,
Наполненные радостью и счастьем,
Раскрылись так, что видится душа
Огромная, бескрайная,
И в ней —
как во Вселенной
Сполохи играют.
Монументален следующий сонет, в котором образ матери предстает уже как обобщенный художественный тип, сравнимый с лучшими образцами мировой поэзии.
Сонет № 28
Твоё лицо —
Подобно складкам гор:
В лощинах — темень, на хребтах — свеченье;
Застыло всё; лишь соучастный взор
Хранит души живое излученье.
Когда же правнук, мелко семеня,
Идёт к тебе или проходит мимо, —
Меняется оно неуловимо,
Как ржавое железо от огня.
И там, где ночь и мрак сошлись,
Любя,
И их постель — бездонная пучина, —
Зарделось что-то прежнее тебя,
Когда такого ж ты держала сына, —
И понял я: лицо твоё во мне,
Как неба свет, продолженный в окне.
Замечателен 29-й сонет, посвященный рукам матери.
Смотрю на руки…
Ничего нежней
Я в этом мире рук твоих не знаю;
На них мозоли всех на свете жней,
И скорби всей земли на них узлами.
В тридцатом сонете вновь возникает тема света, которая была заявлена во втором.
И осень на исходе. Лишь зима
Всё ближе надвигается безбрежьем,
Безмолвием; и ты уже сама
Вся белая, лишь имя веет прежним
И вот, когда все признанья уже прозвучали, величественный портрет вырисовался во всех деталях, почти окончательно завершен, читателя ждет новое потрясение. В следующем сонете мы видим, как откликнулись военные беды, сказавшись на здоровье Натальи уже в мирные годы, когда, вроде бы, можно еще жить да жить. Не так ли над нашей многострадальной страной разразилась так называемая «перестройка»?
Сонет № 31
И над тобою грянула гроза:
Лишилась сразу слуха ты и зренья.
Глядят с угла святые образа,
Как бы твоё испытуя терпенье.
Покорная судьбы своей теченью, —
Ты кротко приняла её удар;
И шум мирской, и ангельское пенье
Теперь лишь сердца твоего уменье —
Воспринимать. Оно и слух твой и глаза.
А мир, как океан, кипит и дышит,
И бедами невиданными брызжет,
Четырнадцатистишия сонетов – много ли простора дают они для выстраданного чувства и высокой мысли? Кажется, что можно еще добавить о нашей героине? Итог жизни и страданий ее подведен, рвется мощный подтекст из кратких стихотворных строчек, перед читателем готов новый и в тоже время старый как мир символ эпохи. Наталья является перед нами олицетворенной Россией. Этим сказано едва ли не все. Но мастерство художника в свободной речи проявляется так же, как и в лаконичности.
В последующих десяти сонетах Михаил Антохин поражает уже тем, что, оказывается, может добавить что-то сверх сказанного, причем эти новые и новые добавления не кажутся лишними, они и не есть что-то лишнее, потому что они есть жизнь, которая продолжается даже тогда, когда на грани гибели или окончательно погибает что-то святое. В тридцать втором сонете перед нами старая, больная женщина, готовая безропотно и почти бесстрастно свести счеты с жизнью:
… ты пока что тут.
Кто знает: год иль несколько минут
Пробудешь здесь, — уж ничему не внемля;
И, если мысль в тебе ещё жива, —
То не греховны, а святы слова:
«О, Господи, сведи скорее в землю».
В тридцать третьем сонете не совсем ясно: то ли лирический герой описывает свою душевную неопределенность, недоумение по поводу происходящего с Родиной, то ли пытается вжиться в положение по-прежнему любимой матери, с которой ему скоро предстоит окончательно расстаться. Но это неопределенность и это положение в высшей степени знаменательны.
Какая тьма вокруг! Какая мгла!
Иду на ощупь и сбиваю ноги.
О, будь ты рядом, — ты бы помогла
Не сбиться мне с проторенной дороги.
Следующие пять сонетов – это плач по неосуществившемуся желанию проводить маму в последний путь. Горе это безутешно, потому что поправить ситуацию нельзя.
Тебя не вижу я и не увижу:
Меж нами время чёрной полосой.
Солёную проглатываю жижу
Как в дальнем детстве
Ржавою косой.
Разрезано меж нами расстоянье;
Сонет № 35
На скорбный гроб не брошу горсть земли,
Не оболью твои слезами руки.
Здесь не простившись —
Встретимся мы там,
Прибитые к желанным берегам
Для вечной жизни, вечного свиданья.
Сонет № 36
А я мечусь, истерзанный, уставший,
Держу платочек, с плеч твоих упавший,
И чувствую, как ты меня зовёшь.
Сонет № 37
И пусть бессмертью я не бросил вызов.
Но маму я ни словом не унизил —
Свидетели — земля и небеса,
Сонет № 38
Здесь на Земле, как во Вселенской яме
Сидел и молча думал я о маме,
И клокотала слёз во мне река;
Плотина воли крупно содрогалась, —
И дрожь по её телу разбегалась, —
И колебала сердца берега.
В тридцать девятом сонете, когда эмоциональное напряжение, кажется, доходит до предела, намечается символический выход из ситуации. Ведь с написанием сонетов, с их опубликованием, психологическая разрядка достижима, тема находит свое исчерпание, камень падает с души.
Сонет тридцать девятый как хребет.
Куда ни обернёшься — склоны, скалы;
Разрежен воздух и рассеян свет,
И что ни шаг — то пропасть, то завалы.
Ползёт к моей груди холодный страх…
Ты уменьшаешься, ты таешь на глазах…
Всё меньше… меньше… и — пропала.
Точка.
В предпоследнем, сороковом сонете звучит обещание, а точнее констатация факта невозможности забыть Наталью – Мать-Родину. На самом деле, такое невозможно забыть. Читатель уверен в этом вместе с лирическим героем и автором.
Я знаю, что тебя я не увижу,
Я знаю, что тебя я не услышу, —
Но выше сил моих тебя забыть;
В сорок первом сонете вновь пронзительно и щемяще описан символический обряд прощания с матерью, лирический герой просит у нее прощения, зная, что прощения этого дать уже некому.
Сонет № 41
Вокруг тебя собрался весь наш род, —
И только я один в дали сибирской.
О, мать моя! Как пуст мой огород,
Как я устал от холода и риска.
Чужие тени продолжают рыскать
Вокруг меня, вокруг моей души;
Проснусь и слышу: что-то всё шуршит,
И чьи-то лица рядом близко-близко…
Хочу перекреститься, а рука
Как посторонняя, как в облаках —
Не колыхнётся, не пошевелится;
Прости меня…
Наверно, плох я сын,
Доживший до инфаркта и седин —
И не представший,
Чтоб с тобой проститься.
И в последнем, сорок втором сонете подводится итог всей композиции сонетов, находит завершение взаимоперекличка тем и мотивов, с выходом к тому, что вернее любой эффектной концовки завершает повествование, к жизни, к ее естественному продолжению.
О, мать моя! С тобою вновь я прожил
С младенчества до этих грозных лет,
Когда минута многих дней дороже.
…И повседневно — смерть для всех одна.
Но выше мрака, выше всякой смерти,
Как продолженье наше — наши дети
И умная, красивая страна!
Им красоту и множить, и беречь,
Когда умрём… Но не о смерти речь.
Трудно добавить что-либо к изложенному. Сонеты Михаила Антохина вызывают эмоциональное потрясение, сопоставимое с ощущением от встречи с классическим произведением искусства. Приятно, что это происходит в наше время, когда, казалось бы, русская поэзия безнадежно сдала свои позиции, когда в книжном магазине скорее встретишь пособие для начинающего сектанта или наркомана, чем добрые стихи.
Патриотизм пронизывает каждую строфу, каждый стих, каждую букву скромной и в то же время торжественной, неброской и в то же время пронзительной композиции. Прочитав эту часть книги, чувствуешь себя другим человеком. Становится как бы легче дышать, кажется, солнце ярче светит, яснее, чище озаряет улыбка уста близкого человека, понимаешь, что в жизни, которая способна на такое, лучшее все-таки впереди.