«На сегодня хватит, пожалуй», кряхтя, попробовал распрямить занемевшую спину Ниило. Отложил в сторону только что оконченную работу – плетеную корзину и вышел из-под навеса. Там возле низенькой скамейки возвышался маленький курган из разнокалиберных корзин, без которых не обходится ни одно хозяйство в карельской деревеньке. Каждая светилась нежным золотом, и горка из корзин казалась живым теплокровным существом. Потирая ноющую поясницу, Ниило заспешил к отрытому в доме окошку, поблизости от которого он и устроил себе рабочее место. «Что-то старухи моей давно не слыхать», - взволновалось и тревожно забухало вдруг сердце, - как бы она не того…упаси, Господь!»
-Айно! Айхоша! – позвал дед осипшим враз голосом и, задрав седую голову, стал вслушиваться в тишину избы, - старуха моя, да ты жива ли?!
- Ну, чего голосишь, старый? Покою нет от тебя, разбудил, - ворчливый голос, донесшийся из нутра избы, успокоил Ниило. Через миг он зазвучал уже с просящими нотками:
- Клюквы мне потолки, кисленького хочется…
- Сейчас, бабуля, я тебе и клюковки и…лимону с чаем! – полетел к крыльцу дед на всей скорости, которую позволяли ему развить щелкающие в суставах ноги.
Они с Айхошей разменяли уж седьмой десяток. За плечами целые эпохи – советско-финляндская и отечественная войны в обрывках детских воспоминаний, послевоенная разруха, голод, бесконечные дни, месяцы, десятилетия, заполненные тяжелым трудом. Только выбирались из одних передряг, как родная страна, любительница кризисов, забрасывала в другие. Эх, Россия-матушка! Не про тебя ли поется: «Беспокойная я, успокой ты меня!» Только покой тебе не нужен, ищешь приключений…
Сбросив башмаки под лавку на просторной веранде, Ниило привычно огляделся и в сотый раз похвалил себя за то, что нашел-таки в себе силы отремонтировать хату. Не слушая протестов жены, которой жаль было расставаться с их скромными сбережениями, не надеясь на помощь детей, которые наезжали в каникулы и радостно ссыпали из автомобилей одуревших от мобильников и компьютеров внуков. И уж совершенно не считая нужным рассматривать заявки от местных алкашей-умельцев. Истинная причина их рвения была пожелавшему ремонтироваться Ниило доподлинно известна. Может, когда-то их руки и слыли золотыми, да срок действия былой славы давно истек. Ошибается тот, кто говорит, что мастерства не пропьешь. Пропить можно все, даже жизнь. Нужен крепкий стержень, чтоб держаться, да немногие успевали ухватиться за него. А большинство и не давало себе труда – ах, опять какие-то трудности? Ну и чего дергаться, легче глаза залить и плыть по течению. Ниило это дело не уважал. То есть, ежели случалось в деревне или в семье торжество, от стопочки, конечно, не отказывался. Но меру свою знал четко. Как только ударит в голову жар, да начнет строгое лицо его Айно стремительно молодеть, так, значит, стопку горлом вниз и баста! Незаметно прикрывая ладонью ухо, кивал он в такт пронзительным песням карельских старух. Напьешься, лучше не будет, только позору не оберешься. Да рассолом дня два отпиваться будешь, желая легкой смерти, а вот работа встанет. Не жаловал Ниило таких работников, что с первых дней клянчили аванс, а потом исчезали. Потому и решился сам дом обновлять.
Неторопко, с ранней весны начал и до самой осени сам возился. Зато теперь изба в терем превратилась, приятно посмотреть. И свои деревенские, забегают вроде по делам, а сами головами крутят. И приезжие, особенно туристы, сразу внимание на их домик обращают: первый он сразу за железнодорожным полотном и стоит. Смотрит на мир новыми крепкими окнами. Категорически отказался Ниило от советов осквернить избу новомодным пластиком. Своими руками отстругал каждую раму, словно картину, вставлял в нее стекло. Картины и вышли, если из избы глядеть. А со стороны улицы – дом с чистыми глазами.
В комнатах мало, что сам менял, тут как раз невестки с дочерью расстарались: поклеили, побелили, покрасили. Против заграничных обоев Ниило не возражал. Раскатали бабы перед ним рулон – лишь ахнул про себя - красиво! А те, стараясь особо придирчивому критику не перечить, шестым чувством уловили, как ему угодить. Для залы, как сами старики называли горницу в три окна, что-то не броское, но такое подходящее выбрали, с золотыми ободками по благородным зеленым полосам, что, усевшись в любимое кресло новости, посмотреть, ощущал Ниило некую торжественность. В спальне, по настоянию жены, любившей цветы, на стенах распустились целые сады, но опять же, без излишеств – не пестрило в глазах. А уж в той комнатушке, где теперь хозяин дома почивал, и вовсе спартанская обстановка была: узкий лежак, стул, да шкаф со времен… и уж сам не помнил, каких. Воспользовавшись отсутствием Ниило, когда ушел тот в Ладогу на два дня, прихватив любимого пса Дика, родня, приготовила ему сюрприз.
Поздним вечером вернулся рыбак. Пока растянул на просушку сети, пока выпил горячего крепкого чая, уж не чуял, как до постели добрался. Так и рухнул, не зажигая света, лишь порты уличные сбросив. А утром проснулся, глаза открыл, да так и застыл, не в силах подняться. Стены – такие же, как волны Ладоги в погожий день, но немного, словно дымкой подернуты, и потому не режет глаз ультрамарином. И пол какой-то золотой, непривычно ровный. Невестка объяснила потом – ламинат называется. И картины напротив постели висят в белых строгих рамках.
На одной – знакомое до последней коряги побережье, полоса ночного горизонта и лодка рыбацкая, как люлька на волнах. И лодка, и фигурка в ней, что распахнула руки с рыбацкой сетью, будто не серебристого сига, а саму луну поймать решила, показались Ниило тоже не чужими. Батюшки, светы, ну конечно, вон и остроухая башка Дика, на корме торчит! Ай, да зять, ай, молодец! Приезжал прошлой осенью погостить с семейством из Твери. Напросился с Ниило на ночной лов. Тот, чертыхаясь про себя (не любил, когда нарушали его раздумное одиночество), не решился отказать гостю. Не чужой, поди, человек, да и кто их знает, этих художников. Обидится еще, да не станут с дочкой приезжать. И жена тогда взгляд от печки метнула, как гранату – попробуй, мол, не возьми! И Ниило лишь мотнул согласно головой - собирайся. Смешно, тридцатипятилетний мужик, под метр девяносто, а поскакал, как малый телок сапоги искать. И внучок следом мячикиком запрыгал: «Ну, папка, ну, дедуль, и я хочу!» Еле отговорили: мал еще, да на всю ночь, да городской, не дай Бог, расшалится в лодке. Это теперь уж поспокойней сделался, нет - нет, да и пристроится к Ниило, если тот рыбачит недалеко от берега.
А в тот раз старик не пожалел, что зятя взял. Юрий не мешал, лишь очутились в Ладоге, затих, подолгу глядя, как казалось старику, в одну точку. Только когда пришло время дельную помощь оказать – бесшумно на веслах вдоль острова пройти, да сети вытащить, сильно удивил тестя, показав свою хватку и в том, и в другом. А точка та оказалась не простой – с нее Юрий весь мир, к которому Ниило уж давно привык, как к своей избе, по-своему увидел.
Теперь этот знакомый - новый мир прямо в комнате поселился.
Тут же и вторая картина – сад, да не та его часть, где Айно каждую весну свои цветики-семицветики высаживает, а другая – заросшая буйной зеленью, с кряжистой старухой-яблоней, в тени которой плел поначалу свои корзинки Ниило. Вот и низенькая лавка, у подножия которой лоза и прутья сложены. Даже ножик с резной рукояткой, который был неизменным помощником в этой работе, на лавке очутился.
В общем, хоть гостей Ниило в свою келью не допускал, но переменами в ней остался доволен. А за зятя – талантище, как он про себя опять-таки подумал, гордость распирала. И уж место рядом со стариком в лодке на много лет вперед ему было обеспеченно.
Все остальное Ниило сам доделал. Даже веранду новую выстроил – считай, целый холл к избе приладил. И диванчик там поставили - кому жарко, летом на нем спал, и для сундука старинного, что в кладовке полвека ютился, место нашлось. И половики узорчатые, которые много лет ткала Айно, не хуже дорогих ковров свежий пол украсили. Не забыл дед и о жизненно важном – еще одну пристроечку к веранде пристукал. Да все по уму и с утеплением, чтоб не бегала его Айхошка до ветру в морозы через двор. Чай, не молодые, комфорту заслужили. Так и обновил весь дом, по мере сил до ума довел. Слез с лестницы, последнее ведро краски, на стены положив, и приготовился со своей старухой спокойную старость проживать.
Но тут пришла беда. Нежданная гостья – болезнь - змеей вползла в их жизнь и стала изнутри пожирать его Айхошу. За зиму та превратилась в тень. Пришлось срезать остатки белокурых кос, от которых остался седой редкий пух. Жена стремительно теряла зрение. Телевизор, как раньше – хоть изредка, после трудов, вместе теперь не смотрели. Айно сердилась и терялась от немочи, и без того не легкий характер ее, стал портиться. Она раздражалась, ворчала, и, боясь сделаться ненужной, к чему не привыкла, пыталась везде успеть со своими замечаниями. Понимая состояние жены, скрывая собственные страхи при виде того, какими темпами наступает недуг, Ниило только прерывисто вздыхал и молчал на старухины несвоевременные реплики.
Летом та никаких цветов уже не сажала. Так, что самосевом взошло, то и распустилось. Осторожно держась за свежевыструганные косяки, выходила вечерами старая Айно на крыльцо, садилась на ступеньки и рассеянно смотрела вокруг. Пара пестрых куриц по привычке бросалась к ней, но, так и не дождавшись подачки от заботливой прежде хозяйки, разбредалась по кустам. Там куры беспрепятственно рылись, не боясь получить нагоняй. Старый Дик – верный сторож их хозяйства и почетный напарник Ниило на рыбалках, бряцая цепью, делал попытки приветствовать хозяйку. Убедившись, что та и его не замечает, обескуражено возвращался на место возле будки. Но, храня уважение, не хлопался на бок в примятую траву, как обычно, а оставался сидеть, чутко прядая ушами и следя за всеми, кто приближался к калитке. Лишь древняя, клокастая кошка Сара удостаивалась внимания старухи, начинающей видеть зыбкую грань между мирами. Стоило включиться кошачьему моторчику и послышаться его равномерному урчанию, как вздрагивала рука, обтянутая тонкой, морщинистой кожей и тянулась к животному. Погрузившись в тепло кошачьего бока, пальцы слабо шевелились, поглаживая мех.
Мотор работал все громче, а мысли уносили Айно далеко-далеко. Туда, где, смеясь, собирает Ниило ее растрепанные морским ветром шелковистые волосы, выбившиеся из кос. Где сам он – молодой, не то, чтобы красавец, но крепкий, сильный парень в тельняшке с ярко-синими полосками. Он - моторист на рыболовецком судне, а со временем и помощником капитана станет. И все подружки в деревне завидуют – вот ведь, Айхошка, зеленая еще, а жениха нашла первая! Тогда, в 1951 году ей всего шестнадцать было, а ее Ниило не многим-то и больше – восемьнадцать годков стукнуло! Свадьбы, как таковой не было: некому было родней назваться, никого в живых у обоих после войны не осталось. Лишь раздался стук в дверь комнатки, где приютила бабка соседка осиротевшую Айхошу, да вошел в нее бравый моторист, с бескозыркой на буйных кудрях и с охапкой кувшинок в руках, перемешанных с оранжевыми купальницами. Это бьющее в глаза, веселое солнце из цветов врезалось в память Айно на всю жизнь. И потом, когда муж приносил ей на рождение их троих детей модные гвоздики, и когда дарил, бывало, перед зоркими очами гостей, на юбилеи их свадьбы – жемчужной, серебряной, золотой – роскошные розы и помпезные хризантемы, отмалчивалась она, памятуя о желто-оранжевых брызгах жизни. Вот и сейчас, когда память отрывалась от разума и ускользала вместе со здоровьем, мысленно цеплялась седая Айно за видение солнца из кувшинок и цеплялась за него из последних сил.
Во время таких ее посиделок на крыльце и перебрался Ниило со своими корзинками и лавочкой из-под яблони за домом, на другую сторону двора. Хоть и досаждало ему то, что всяк, походящий мимо задирал над калиткой любопытную голову. Зато за женой присмотреть можно, мало ли чего.
Как-то в один из вечеров старик почуял неладное. Мало того, что никак не ладилось привычное ремесло – то прут выскочит, больно хлестнув по щеке, то нож норовит вместо палочки палец отрезать, примешалось ко всему чувство неясной тоски. И стало расти, расти, пока не показалось Ниило, что остался он один во всей вселенной. Резко подняв голову, он уставился на пустое крыльцо. Как же сразу не заметил, что жены-то нет! Не сидела она, как обычно, невдалеке с отрешенным видом, не поглаживала невесомой рукой дряхлую кошку, не делила с ним, Ниило, их общее жизненное пространство.
Пулей, взлетев на крыльцо, забежал он в дом. Тишина испугала больше, чем оглушительные взрывы во время бомбежки фашистами Приладожья. Удивленно глядя в потолок, лежала Айно у порога в горнице. Трясущимися руками Ниило приподнял жену, осмотрел и, убедившись, что та не поранилась при падении, с трудом дотащил ее до постели. И впервые схватился за мобильный телефон, подаренный детьми давным-давно. Уговаривали, не ходи в Ладогу без него: береженного, Бог бережет, будь всегда на связи! Но Ниило все время забывал непривычную штуковину в разных карманах, да и потерять боялся. И вот сейчас впервые обрадовался, что не надо к соседям бежать, к телефону проситься. Найдя бумажку, на которой были вписаны детьми все жизненно важные номера и подробный способ их набора, Ниило вызвал скорую помощь.
Жену увезли в больницу в райцентр. Старик сразу осунулся, стал еще нелюдимее. Из дому выходил только для того, чтобы успеть на автобус в город. Каждое утро туда, каждый вечер обратно. В палате у больной он проводил не более получаса: незачем было торчать среди полуодетых женщин разного возраста. Посидев у постели безмолвной жены, исподтишка погладив ее руку, он выкладывал на тумбочку привезенные гостинцы. Знал, что они ей сейчас не нужны, да как же с пустыми руками-то? Угощал остальных. Выходил в гулкий больничный коридор и ждал докторов. Те спешили по своим неотложным делам, но обязательно кто-то из них приглашал Ниило в ординаторскую, и следовали объяснения на непонятном медицинском языке. Но что такое диабет Ниило сразу понял. Это та беспощадная гадина, что превратила его статную, светившуюся тихой благородной красотой почтенного возраста, Айхошу, в развалину. Мало того, лишившая его возможности видеть ее хотя бы на ступенях крыльца.
Здесь, в райцентре, жили оба их сына. По вечерам, сменяя друг друга после работы, они с невестками дежурили возле больной. Упрямо отказываясь от приглашения заночевать у детей, с наступлением сумерек, Ниило топал на остановку и уезжал домой.
Через две недели врач вызвал старика на личную беседу. К тому времени правая нога Айно опухла и приобрела зловещий оттенок. Оказалось – занозила, сидя на крылечке босиком. А болезнь только этого и дожидалась. Сначала Ниило упорно не соглашался на ампутацию. Представлял, как воспримет это известие его гордая старуха, когда очнется. С ужасом рисовал в мятущемся уме картины, в которых Айно пыталась привычно встать на обе ноги и падала, обнаружив, что одной из них нет. А время уходило. Ниило понимал, что нужно принять решение, но никак не находил в себе сил. Пока, наконец, младший сын, крепко сжав задрожавшие губы, не подписал одним махом все необходимые для операции бумаги.
Он же первым и вошел к матери, когда ее привезли из операционного блока. И встретил ее из забытья, и проводил в палату отца, который в первый раз на его памяти, безутешно плакал.
Ко всему привыкает человек. Привыкла ли Айно к тому, что возле постели поблескивает спицами на больших колесах вечное теперь кресло? Что деревенский быт, к которому они давно приспособились, заставляет ее звать мужа в самые неудобные моменты, когда, будь все как прежде, она бы лучше умерла на месте, чем позволила ему вмешаться? К тому, что дети и внуки, которые теперь часто бывают рядом с ними, вкладывают ей в руки кусок хлеба, потому что она его не видит, даже поднося к самому лицу?
Об этом она ни с кем не говорила. Она даже реже стала плакать по ночам, хотя первое после того, как очнулась после операции время, ее подушка не просыхала. Сквозь замутившийся разум стали проникать ясные лучи. За окнами совсем ошалели от тепла синицы. Лежащая изголовьем к окну Айно не видит мелькания желтопузых стрелок, но слышит их радостное пение. Весна в разгаре, скоро смолистыми почками запахнет. А летом снова нагрянут внуки и маленькая внучка. В новогодние каникулы они все приезжали бабушку проведать, да не до того было после операции. Мелькнули перед глазами их ошарашенные, испуганные мордашки и исчезли - махнула рукой, велела прочь увести. Но, до самого отъезда, слышала, как старшие приучали детей спокойно отнестись к несчастью и старались сохранить заведенные в доме традиции.
- Как, вы руки перед обедом не помыли? Так и сели, с грязными? А вот бабушка узнает, что скажет?! – строжила сыновей старшая дочь. И доносился торопливый топот в направлении умывальника.
- Маруся, что же ты капризничаешь? Вот бабуля поправится, спросит, как себя вела наша Марусенька? – непривычно многословно заливался Ниило, - и что, мы ей скажем - плохо?
Такой подход не давал Айно уйти в себя. То и дело из-за прикрытой двери раздавался то тоненький голосок внучки, то, басовитые, как у деда, голоса внуков: «С добрым утром, бабулечка! Привет, бабуля, пока, бабуля, поправляйся, бабушка!»
Когда все разъехались, Айно уже мысленно строила зыбкие планы на лето. И вот, ей кажется - оно пришло…
Наступил тот долгожданный день, когда она о воссела на своем нынешнем кожаном троне и с высоты крыльца обвела взглядом двор.
А двор их, как целая жизнь: ловко плетет свои корзинки Ниило, который не доставал лодку из сарая с прошлого года. Сейчас вот зятя поджидает, может, и решится еще разок с волнами побороться. Кошки Сары уж нет, она и так пережила на этом свете все годы, ее роду отведенные. Верный Дик брешет шепотом – голос пропал, отлаялся. Но при слове «рыбалка» так молотит хвостом, что только пыль столбом вокруг! Огород зарос сочной травой, да все, что нужно, теперь из магазина приносят. А им много и не надо… Зато под окнами избы невестки цветник разбили. И цветы там какие-то диковинные, не такие, как Айно когда-то разводила, привычные примулы, да бархатцы, да ноготки. Но эти тоже красивые, хоть и сливаются они у старухи в глазах в разноцветные пятна.
А вот и внуки - стайкой в калитку влетают и бегом к Айно: «Смотри, бабулечка! Это тебе!» И опрокидывается солнце к ней на колени. Слабыми руками собирает Айно что-то прохладное, свежее, родное до ужаса. Поднимает к глазам, зажмуривается и ... вдруг видит! Очень хорошо видит целый сноп из солнечных лучей, что бьет из чашечек кувшинок и купальниц и пускает зайчиков по всему двору! Один из бликов падает на склоненную над корзиной голову Ниило и, смешавшись с серебром запутавшихся в остатках его волос рыбьих чешуек, отражается обратно. Прижав цветы к груди, Айно встает, окруженная этим сиянием, и легко, не касаясь ступеней крыльца, идет навстречу мужу, его смеющемуся лицу, засиявшим как в молодости глазам, цвета северного моря.