«Прекрасное далёко…»
К музыканту было не пробиться. – Где только имелось сколь-нибудь свободное прост –
ранство, там обязательно кто-то уже располагался: стоя, сидя… даже полулёжа с тетрадями
в руках; папками… книгами(!)… Впервые за долгое время я, при виде такого количества
книг, испытал дикий читательский «голод». Мне страстно захотелось прикоснуться к этим
шелестящим, исписанным «лакомствам», пробежаться по проторённым строкам, перечесть
незнакомую мысль, насытиться ею, и слушать, слушать, что звучало сейчас из уст собрав –
шихся…
Откуда-то, из глубин «кельи», доносился взволнованный женский голос, нараспев дек –
ламировавший прекрасные стихи. Не узнать их было невозможно, и я мысленно вторил:
«Мимоза невинной сияла красой,
Питал её ветер сребристой росой,
И к солнцу она обращала листы,
Чтоб ночью опять погрузиться в мечты.
В прекрасном саду пробудилась от сна,
Как Гений Любви, молодая Весна;
Траву и цветы пробудила для грёз,
Заставив забыть их про зимний мороз.
Но в поле, в саду, и в лесу, и у скал
Никто так о нежной любви не мечтал,
Как лань молодая в полуденный зной,
С Мимозой сродняясь мечтою одной.
Раскрылся подснежник под лаской тепла,
Фиалка от вешних дождей расцвела,
И слился их запах с дыханьем весны,
Как с пеньем сливается рокот струны.
Любовью тюльпан и горчанка зажглись;
И дивный красавец, влюблённый нарцисс,
Расцвёл над ручьём и глядит на себя,
Пока не умрёт, бесконечно любя;
И ландыш, подобный Наяде лесной,
Он бледен от страсти, он любит весной;
Сквозит из листвы, как любовный привет,
Его колокольчиков трепетный свет;
Опять гиацинт возгордился собой, -
Здесь белый, пурпурный, а там голубой, -
Его колокольчики тихо звенят,
Те звуки нежней, чем его аромат;
И роза, как нимфа, - восставши от сна,
Роскошную грудь обнажает она,
Снимает покров свой, купаться спешит,
А воздух влюблённый к ней льнёт и дрожит;
И лилия светлую чашу взяла
И вверх, как Вакханка, её подняла,
На ней, как звезда, загорелась роса,
И взор её глаз устремлён в небеса;
Нарядный жасмин, и анютин глазок,
И с ним туберозы душистый цветок, -
Весною с концов отдалённой земли
Цветы собрались в этот сад и цвели.
Под ласковой тенью зелёных ветвей,
Под искристым светом горячих лучей,
Над гладью изменчивой, гладью речной
Дрожали кувшинки, целуясь с волной;
И лютики пёстрой толпой собрались,
И почки цветов на ветвях налились,
А водный певучий поток трепетал
И в тысяче разных оттенков блистал.
Дорожки средь дёрна, как змейки, легли,
Извилистой лентой по саду прошли,
Сияя под лаской полдневных лучей,
Теряясь порою средь чащи ветвей.
Кустами на них маргаритки росли
И царские кудри роскошно цвели;
И тихо роняя свои лепестки,
Пурпурные, синие вяли цветки,
И к вечеру искрились в них светляки.
Весь сад точно райской мечтой озарён;
И так, как ребёнок, стряхнувши свой сон,
С улыбкой глядит в колыбели на мать,
Которой отрадно с ним петь и играть. –
Цветы, улыбаясь, на небо глядят,
А в небе лучи золотые горят,
И ярко всё блещут в полуденный час,
Как блещет при свете лучистый алмаз;
И льют, наклоняясь, они аромат,
И с шепотом ласки друг другу дарят,
Подобно влюблённым, которым вдвоём
Так сладко, что жизнь им является сном.
И только Мимоза, Мимоза одна,
Стоит одинока, безмолвна, грустна;
Пусть глубже, чем все, она любит в тиши
Порывом невинной и чистой души, -
Увы, аромата она лишена!
И клонится нежной головкой она,
И жаждет, исполнена тайной мечты,
Того, чего нет у неё, - красоты!
Ласкающий ветер на крыльях своих
Уносит гармонию звуков земных,
И венчики ярких, как звёзды, цветков
Блистают окраской своих лепестков;
И бабочек светлых живая семья,
Как полная золотом в море ладья,
Скользит над волнистою гладью травы,
Мелькает, плывёт в океане листвы;
Туманы, прильнув на мгновенье к цветам,
Уносятся в высь к голубым небесам,
Цветочный уносят с собой аромат,
Как светлые ангелы в небе скользят;
На смену им снова встают над землёй
Туманы, рождённые знойною мглой;
В них ветер слегка пролепечет на миг,
Как ночью лепечет прибрежный тростник;
Мечтает Мимоза в венце из росы;
Меж тем пролетают мгновенья, часы,
Медлительно движется вечера тень,
Как тянутся тучки в безветренный день.
И полночь с лазурных высот снизошла,
Прохлада на мир задремавший легла,
Любовь – в небесах, и покой – на земле,
Отрадней восторги в таинственной мгле.
Всех бабочек, птичек, растенья, зверьков
Баюкает море загадочных снов,
Как в сказке, волна напевает волне,
Их пенья не слышно в ночной тишине.
И только не хочет уснуть соловей, -
Ночь длится, а песня слышней и слышней,
Как будто он гимны слагает луне,
И внемлет Мимоза ему в полусне.
Она, как ребёнок, устав от мечты,
Всех прежде печально свернула листы;
В душе её сонная грёза встаёт,
Себя она ласковой мгле предаёт,
Ей ночь колыбельную песню поёт»…
Все начали дружно аплодировать, посыпались восторженные эпитеты, а юная особа,
словно сошедшая со страниц отца-Дюма, герцогиня, еле переводила дух. Стихи читала
она. Но вот в руках у неё показался новый исписанный листочек и, устремив свой искря –
щийся взгляд поверх голов публики, Эмили Мажор (обращались к ней именно так) озву –
чила следующее: «Кирхгоф. «Спросили…»
- Как-как, вы сказали, кто автор? – раздался знакомый мне голос. Я обернулся и увидел
форменный китель Мольтке – это был он. – Кирхгоф? Ну что, что, скажите мне, пожалуйс-
та, может нам сообщить ещё интересного наш учёный друг? Разве поэзия – его призва –
ние…
- Мы не согласны, - зашумели со всех сторон.
- Во многом и мы – профаны!
- Да зачем же мы и появились тогда на Свете?! Для чего?
Мольтке, подняв руки кверху, покорно уступил.
Эмили повторила: «Кирхгоф. «Спросили они».
Спросили они; «Как в летучих челнах
Нам белою чайкой скользнуть на волнах,
Чтоб нас сторожа не догнали?»
- Возражаю! – опять, перебивая, воскликнул поверенный магистра. – Это что, - про –
грессивное искусство, всё к чему вы стремились и чего достигли, созидательное начало?..
Я – не понимаю…
- А кто, скажите, пожалуйста, - поспешил призвать на помощь справедливость Фоли –
ант, в свойственной ему манере арбитра, - утвердил вашу дражайшую персону на роль
цензора?
Воцарилось неловкое молчание. Музыкант явно обладал некоторой долей авторитета и
пользовался у окружающих заметным пониманием. И Мольтке, не рискнув разрешать сло-
жившуюся ситуацию в одиночку, багровый то ли от злобы, то ли от смущения, - поспешно
ретировался.
Все глубоко вздохнули.
Юная особа продолжила:
«- Гребите! – они отвечали.
Спросили они: «Как забыть навсегда,
Что в мире юдольном есть бедность, беда,
Что есть в нём вражда и печали?»
- Засните! – они отвечали.
Спросили они: «Как красавиц привлечь
Без чары: чтоб сами, на страстную речь,
Они нам в объятия пали?»
- Любите! – они отвечали».
Снова воцарилось натужное молчание. Эмили упрямо смотрела на только что прозву –
чавшие стихи, и никуда более.
- Господи! – невольно вырвалось у меня. – Сколько же я не слышал разумной челове –
ческой речи…
Все обернулись в мою сторону.
- Это же замечательные строки, принадлежащие перу великого Гюго, или я не прав?..
Напряжение, как мне показалось, почему-то возрастало. Но ответной реакции, так и
не последовало. Точно по общему сговору все продолжали начатый вечер, не замечая мое-
го недоумённого замешательства и того глупого положения, в которое я себя сам и поста –
вил.
Уже много позже, когда мы опять остались втроём – художник, музыкант и я, - Кетле
заговорил первым.
- Знаю я, знаю все ваши вопросы, но ответьте мне, пожалуйста: для чего вам понадо –
билось всё это; зачем вы стали обижать собравшихся литераторов… думаете, - один вы
такой умный?
- А что я такого натворил? Разве было нелепо, выразить восхищение перед тем, что
где-то раздобыл Кирхгоф; эта прекрасная девушка… Да я, если хотите знать, в своё время
наизусть читал «Мимозу» Перси Биши Шелли – английского поэта-романиста, создавшего
шедевры философской, политической, интимной лирики…
Тогда сейчас вы будете недоумевать, куда более серьёзно: автором, слышанной вами
поэмы, является Эмили Мажор! Да, да, и не делайте такого выражения лица, вы не ослы-
шались.
- Читайте, - попросил меня Фол, протягивая какую-то рукопись.
Пробежав беглым взглядом несколько строф уже хорошо мне известных произведе –
ний, я одержимо стал искать авторские инициалы.
- Ничего не понимаю… Мне доподлинно известны эти строки Гюго и Шелли. При чём
тут Кир…, всё никак не могу запомнить эту фамилию…
- Кирхгоф, поправил меня художник и скульптор. – Ваш, как мне помнится, спаситель.
Так его зовут.
- Своего рода. Но так ли это на самом деле, разобраться не могу до сих пор.
- Успокойтесь, - начал музыкант. – Вы постоянно забываете, где находитесь.
- Ничуть, - ответил я, как можно спокойнее. – Ничуть. Меня лишь поражает ваше са –
моуверенное «благоразумие». К примеру, - эти стихи. Допустим: вам они не известны. Но,
наверняка, среди здешних обитателей найдутся полные вам противоположности! Есть же,
в конце-то-концов, какие-то аксиомы, совершенно очевидные и известные вещи.
- Если вы вспомните, где находитесь… Вы меня, понимаете, надеюсь? – Фолиант мно-
гозначительно на меня посмотрел. – Любые ваши утверждения окажутся, в подобном слу-
чае, - фиктивными. Появившись на Свете, вторично – применительно к такой распростра-
нённой его трактовке, как – «белый свет» (ибо для каждого из нас – это равнозначно вто –
рому рождению!), мы не имели, знаете ли, ничего вообще из мира материального. О каком
творчестве или искусстве, можно было говорить?.. Насущным был только один вопрос:
как выжить?! Поэтому, - когда всё понемногу начало проясняться и память тоже пришла ко
многим из нас на помощь, мы с остервенением стали творить. Каждый – в меру собствен –
ных сил. Появились новые, пусть и хорошо известные, шедевры. Известные, как вы пра –
вильно сейчас изволили заметить, - не всем! А, тем не менее, продолжающим ваять, соз –
давать Прекрасное!
- Но это же – воровство! Плагиат! – не выдержал я.
- Давайте называть вещи своими именами, - вступился Кетле.
- Это всего лишь – ещё одна загадка и парадокс Света, - продолжил музыкант. – По –
судите сами: плагиат – есть, прежде всего, намеренное, умышленное и корыстное присво –
ение чужого авторства, а что видим мы? Люди, совершенно далёкие от искусства, создают
неизвестные доселе абсолютному большинству наших жителей, произведения. И вы бе –
рётесь объяснить этот феномен, я – нет. Неповторимое и бесценное прежде на Земле,
здесь, у нас, оно обретает посредством тех же мучительных поисков, слышите, знакомые
очертания. А это, согласитесь, имеет некоторое отличие от банального воровства. Равно –
значность – не идеальная!..
- Так вот, почему мне показалась знакомой та музыка, которую я тогда у вас слышал, -
поспешил я с очередным разоблачением.
- Да, вы правы. Но вспомните, - и Фол протянул мне какой-то лист бумаги, на котором
были видны несколько строчек из Писания: «… некто негде засвидетельствовал, говоря:
«что значит человек, что Ты помнишь его? или сын человеческий, что Ты посещаешь его?
Не много Ты унизил его пред Ангелами; славою и честию увенчал его и поставил его
над делами рук Твоих;
Всё покорил под ноги его»…
- И вы что же, смеете думать, что это касается каждого из нас? Позволяете сравнивать
себя… с Божьим Сыном?!
- Ни в коем случае, - снова нашёлся Кетле. – Если и подозревать какое-либо подобие,
то только – человеческое! Почему вы не допускаете этого-то?
Спорить дальше не имело никакого смысла. Помню, я спросил об одном: «Фол, - эти
строки Нового Завета, откуда они у вас, кто теперь их автор?»
Ответа, естественно, я не дождался.