«…не имею права подавать вам надежду, но вы же понимаете, всегда есть шанс…. Она так молода, организм справится.… Если бы вашей жене было за шестьдесят, я бы говорил более уверенно, но в молодом организме все процессы идут очень быстро, это крайне опасная форма заболевания…. Вы хотите сказать…. Да….»
Всегда есть за тобой вина, если болен любимый человек. Был же он в твоей власти. Пусть власти совершенно личной, никому не известной, кроме вас двоих, но был же. Кто скажет, какая из маленьких обид, которые так легко и быстро приходят, уходят или накапливаются, окажется тем трагическим катализатором, который повернёт жизнь любимого на последнюю, короткую дорожку. Да и какая, собственно говоря, разница, какая именно. Вот они все перед вами. Целый строй. Надо исправлять положение, но всё тщетно. Всё уже испробовано. Только она. Надежда. На самом дне запретного ящика. Последнее что остаётся. Необходимо снять иной, уже внутренний запрет. Вернуться к первобытной форме мышления. Наконец дело сделано. Решился.
Вам назначено на восемнадцать часов. Ждите. Проходите. «…постарайтесь представить себе сущность вашей жены, что она собой представляет как личность. В этом спасение. Это зависит только от вас. Могу подсказать вам метод, который иногда работает – двигайтесь в сторону своего прошлого счастья, желательно связанного с вашим представлением о вашей жене. Это может дать результат. Помните, вам будут мешать. Обязательно будут мешать. Вижу. Кровь и раскаяние. Порок и чистота. Вам будут мешать посредством вас самого, иначе они не могут. Только через вас. Больше ничего вам сказать не могу. Вы мне должны…»
Случалось ли вам катиться по дороге и думать, что она никогда не кончится? Утверждаю – всегда у любого человека бывает такая дорога, когда возникает именно такая мысль. Думалось о подобном раньше или нет Павлу Петровичу, неизвестно, но вот сейчас – думалось. Судите сами. Проехать последние, от места очередного раздумья, шесть километров, за двадцать минут, – не очень свободной была дорога, - а в мыслях не сдвинуться ни на шаг, пробежав при этом примерно треть жизни, запетляв в памятных закоулках. Легко оказалось запутаться в минутах и расстоянии, в оценках и посылах, совершенно перестать ориентироваться в пространстве. Ясно, что для дальнего пути это всё опасно. Дорога не потерпит пренебрежения. Насмешкой можно проводить такого путешественника и оказаться неправым.
Не юнцом в пушке был Павел Петрович, не глуп был и не легкомыслен, просто такая волна наружного невнимания на него накатила. Внутренним горем она обусловлена. Дорога была для него смыслом, а не целью. Он ехал искать то, что можно найти, но вернуть нельзя. Трасса почти незаметно уходила немного вправо, впереди был перекрёсток с дорогой на Александровскую слободу. Вот и миновали поворот. Словно в подтверждение наших предыдущих, любезных слов, Павел начал плавно уменьшать ход своего авто и скатываться к стоянке перед магазином. Делал он совершенно правильно. Всякие копчёные разности, бутылочка минералки, да свежая булочка никогда не помешают в дороге, а магазинчик в Верхних Двориках был знатный. Отвлечься или сосредоточиться - это уж как получится - главное, чтобы результат оказался полезным для дальнейшего продвижения, вот и истинная цель остановки. Ближняя, сугубо практическая цель.
Три-четыре фуры, пара огромных, злых джипов, несколько неприметных и грязных малолитражек тут уже стояли. Шашлыки, шинмонтаж, кафе, цыганки, придорожные девки, гостиница напротив. Грязь просёлков и вылизанная чистота импортных плит вокруг торговых точек, дым углей и запах помойки. Дверь магазина. Пёстрая бутылками стена. Приветливая, но несколько озабоченная продавщица, быстро отложила товар, который выбрал Павел Петрович, и уставилась на него вопрошающим торговым взглядом, который во всех местах означает одно и тоже и не требует разъясняющих слов: вы, что-то ещё желаете? Нет, тогда проваливай….
Павел Петрович ничего более не желал, хотя и хотелось ответить взглядом: разве что тебя, матушка, а так уж ничего более и не требуется, - но не ответил он, а наоборот, взгляд свой смущённо потупил и рассчитался сполна. Задержался при выходе. Яркие конфетные цветы смотрели на него с коробок. Музейным портретным вниманием провожали его. Делали почему-то больно в груди. Явственно слышался голос: «а нам, докудово Бог помилует…, ехати отсюды невозможно…» Застучал изнутри молоточком висок. Вернулся к прилавку и купил литровую бутылку водки. Зачем? Вернулся, взял вторую. У машины задержался в раздумье. Джип смотрел на него с укоризной. Надо ехать, хозяин, почему стоим? Зачем мы здесь? Решительно распахнул пассажирскую дверь и бросил на заднее сиденье продукты. Кто-то окликнул его. Погадаю тебе, дай денежку, посеребри ручку….
Тяжело вздохнулось - уж больно надоедливым штампом это прозвучало. Смешно и горько. Дорога. Цыганка. Денежка. Неспокойные режущие по живому глаза цыганки ощупывали его лицо. Ощупывали, но при этом стояли на месте. Вот же дал Бог глазищи народу этому – и такие и этакие сразу, какими и быть никак не могут, как это всё так? Смотри, ласковый, голубоглазый, не будет тебе дорожки сегодня, не будет, а волосок дашь свой, скажу, что будет, да могу и отвести от тебя горюшко. Давай так с тобой договоримся, дорогая моя, вот тебе червонец, да только помолчи уж, и так на душе нехорошо. Сказал, а как сказал и сам не понял, вырвалось просто, ведь знал, что чем больше слов гадалке, так и не отвяжется никогда, словно каждое слово якорёк, а фраза несколько якорных пудов потянет.
И точно, слышит: прощение горькое, непрошеное, не ко времени придёт к тебе, зазвучит понедельное поминовение, имя твоё в списке давно есть, просится воистину соединиться с носящим его; отрекись от дела своего земного, начни новое небесное, по проторенной дорожке не ходи, сам руби лес, он ответит тебе молчанием, да согласие будет в нём, в воду не ступай, спасение там, но не твоё. Дождался. Понесло. Вижу, что хочешь ты знать, судьбу свою. Мучают вопросы тебя разные, так черкни для памяти на какие ответ знать желаешь. Цыганка достала из широченных юбок, - видать, карман в них где-то был, - листок в прозрачном файле и протянула его Павлу. Ровно пятьдесят вопросов было в нём.
Улыбнулся Павел Петрович, - наверное, впервые в течение несколько месяцев, - докатилась до цыганских гаданий цивилизация. Вот уже и опросный лист имеется. Сунь ты его подальше в свои юбки, сударыня. Давай лучше водки выпьем. Наливай, сыночек. Бардачок. Стакан. Полстакана водки. Нож. Хлеб на куски. Шпик на куски. Ветчину на куски. Полстакана водки. Зажевали и молчат, а ведь так не принято. Надо говорить. Полстакана. Полстакана. Закурили. Цыганка курит задумчиво, нежадно. Павел нервно, но уже расслабляется, нервы исчезают в белом тумане. Парусом висит стена гостиницы напротив. Она любила белое. Пахнуло портвейном в салон. Дяденька, отдохнуть не желаете? Я отдыхаю. Недорого. Можно и дорого. Полстакана.
Командир, откати тачку, фура моя не развернётся. Джип отъезжает, и будто сам катится в лес. Рядом Вера, её зовут Вера. Цыганка машет вслед. Видно в зеркало. Она осеняет дорогу крестом. Добрый человек. Листок не спрятала, машет им. Позади грязь человеческая. Несчастья. Качает машину. Руль выбивает из рук. Нет, сам выпадает, усилитель не даст выбивать. Включи музыку. Я люблю музыку. Звучит джаз. Радио лучше включи, Паша, пусть по-русски поют. Вот это лучше? Лес. Уже долго лес, куда ведёт дорога – в лес. Поляна справа. Пни высокие, но у нас джип. Настоящий, он на раме. Заехали капотом в кусты. Полстакана об полстакана. Не бойся, мне восемнадцать есть. Я не спрашивал. У тебя вид испуганный. Сейчас не будет такого вида. Полстакана. И здесь у тебя седые. Не надо резинку, брось её. Добавлю денег.
Видение: толпа в белых рубахах с косыми воротами, рубахи заливаются кровавым потоком, заливаются их красные ожерелья – не спасли от нечисти, колья, плахи, дыбы, петли, длинный список в чьих-то белых руках, чтение, чтение, нараспев, чтение с запинкою, окриками чтение, имена, много имён, несколько тысяч имён. Слышно имя знакомое, до боли знакомое, моё, моё имя прозвучало, до боли в голове, до разрыва внутренних связей….
Не надо так. Ты красивый, добрый. Не дрожи. Выпей. Прозрачная стена. Всё объято медленным холодным пламенем. Так чувствует себя воздушный шар, когда его надули теплом. Язык пламени лижет его сферу. Купол сейчас взорвётся. Я становлюсь больше, а мир меньше. Небо близко, только рвануть в него и я там, а вы здесь. Будет встреча. Выплеснуло в глубину жаркой печи. Стон и выходит воздух. Уходит тепло. Шар опадает на зелёную траву. Откуда берётся нежность к чужому человеку. У неё мягкие светлые волосы. Она улыбается. Обнять, крепко прижать к себе. Заплакать. Любить ещё и ещё. Впасть в забытьё. Холодно.
Мелькнуло: осень; в палатах жарко натоплено; поясок на полу, змейкой свёрнут; страшная тёмная фигура, сгорбленная озлоблением и тяжёлый индейский посох ходуном ходит в руках, измученных тяжестью дорогих перстней; затмение разума плещет волной и кровь невыношенного младенца на белом полу, а дальше всё хуже, хуже, и нет выхода из собственного греха. Раскаяние. Что может оно изменить? Что передумано за эти дни, вся ли жизнь осмыслена. Нет, всю махину не повернуть, слишком всё тяжело менять. Привыкли подчиняться только силе, страху. Нет подчинения даже разуму. Где он? Станки печатные и те пришлось увезти в Литву. Не дали, ничего не дали. Но и это не путь. Каяться нельзя. Не поймут. Только молиться. Денежный дождь, серебряный, но это ли плата? Спасут ли шесть поклонов в землю положенных с рыданием? В чём мы схожи с тобою, Царь Иван? Все схожие мы, все одинаковые. Нет в обидах отличия.
Проснулся? Поешь шашлыка. Остыл, правда, но вкусный. Я Азера знаю давно, он мне хороший сделал. Ешь. Выпей. Откуда это всё. Зачем…. почему ты вернулась, могла ведь уйти. Да, как тебя бросить тут одного. Пропадёшь ведь, и люди лихие могут обидеть. Спасибо тебе, защитница. Не выехать. Мост включить. Понизить передачу. Едем. Куда же мы едем? Дорога то петляет, то выбирается на опушку и тянется вдоль неё почти прямо, потом вдруг уходит в поле, глинистое поле, но зачем-то распаханное. Что тут может вырасти. Чертополох один. Теперь его уже ни конца, ни края, лес далеко позади, какой-то срез земли впереди, будто край. Обрыв там. Плавный спуск. Река. Вот она река. Ещё один спуск, уже крутой. Всё, встаём. Раскинут брезент на травяном выступе рядом с рекой, подмывшей его будто специально, чтобы создать пришлым людям журчащий уют. Паша, музыку включи. Только не радио. Джаз. Пусть будет, я привыкла, ты ночью его всё время включал. Пусть играет.
Река заросла травой. Течения совсем нет. Вода куда-то уходит. Каждый год её всё меньше и меньше. Я в деревне жила раньше, а сейчас в слободе живу, давно уже переехали. Тянется время как пластиковый шланг для полива по траве. Солнце пригрело. Незаметно улетело время, и вечер уже настаёт. С тобой хорошо, ты добрый. Подскажи, ты же женщина. В чём может быть суть человека, женщины. В чём она? Мне очень надо это знать. Она улыбается. Вера улыбается. Медленно распахивает кофточку на груди. На, смотри, что видишь? Ты красивая, вижу красоту. И всё? Больше ничего. Вера улыбается. Глаза её чуть косят, носик вздёрнут. Медленно пересаживается удобней, откидывается на брезент, растягивается на нём, её юбка ползёт вверх, загорелые ноги светлеют, вот уже молоко побежало по ним с синими жилками.
Уходит вдоль низкой поросли рука, касается нежного гребешка, словно гончар впивается пальцами в раскисшую глину и теряется в ней, ожидая образа, и он приходит к нему раскрытыми губами, глазами цвета пожухлой травы, устремлёнными в небо, взглядом манящим и притягивает его своим бесконечным вращением раз запущенного круга, который остановить невозможно, только оглаживать плоть, восставшую на этом белом круге, и не остановить эту прохладную нежную массу, не исправить её форму, а только мечтать вместе с ней и добиваться желаемого, быть вместе до самого внутреннего явления жара, бесконечного волнообразного тепла, льющегося из горячего источника и качаться, словно прибрежный куст, подмываемый упорным течением до тех пор, пока не свалишься вниз головой с содроганием каждого листочка, омытого речным, неумолимым движением….
Пошли купаться. Как купаться? Ведь осень, холодно. Ничего, в нашей реке вода всегда тёплая, она из болта вытекает, нет в ней ключей. Болотная вода, а течёт. Бывает же такое. Тепло. В реке теплее, чем на воздухе. Смотри кувшинки, какие кувшинки. Вера, ты куда? Подожди меня тут, лучше я сплаваю. Вечернее солнце в глаза, лицо рассекает реку. Запахом водяных листьев обдаёт ноздри каждое движение навстречу трём кувшинкам. Осталось только нырнуть. Звон мошек стоит над рекой, нет, какие мошки в осень? что-то тут не так. Это какой-то особый, речной звон. Он не такой как колокольный, но такой же призывный, в меру печальный. Молоко, белое молоко реки под солнцем. Так не бывает. Три кувшинки. Дикая, какая-то несовершенная мысль пронзает от вытянутых ног, до самого затылка – вот же оно, было у меня счастье. Тогда в парке, он по колено в воде, в новых штанах, которые вдрызг испортил, лезет в тинную воду и несёт ей кувшинку, ей, его Любе, которая была у него не иначе как Любовь, смеялся он так – ты моя любовь с большой буквы. Нырнуть.
Нырнуть глубоко, увидеть, как переплелись длинные круглые, трубчатые стебли, и не понять, где она его Любовь, ведь ещё один стебель Вера, которая ждёт его и что-то кричит, но поздно, он уже глубоко и не слышит. Сейчас он сорвёт все три, вот они, все три кувшинки, где третья, неизвестно какая из них, есть Надежда. Он сорвал все три, и кинуть успел далеко в сторону берега, туда, где ждала его Вера, туда, где была его Любовь, туда, где родилась Надежда. Никто из них не обманул его. Они все были и будут живы. Он видел это. Он видел далёкий белый свет, где-то высоко над собой. Над ним проплывали круглые листья других кувшинок, которые не были такими любимыми, не были такими нужными ему, но все уже были с ним вместе навсегда.