Просачиваясь сквозь жизнь, я направляю себя привычным, сладким путем. Узкие носы моих ботинок, слегка оттоптанных в разрухе случайного жилища, придают моим шагам изящество. Я это точно знаю.
Мои ноги - моё спасение. Они не слишком длинные, пропорциональны и не мускулисты. Они не поросли проблемным волосом, они гладкие и чуть более упитанны, чем козьи ножки каблучных чешуек, вызывающих на себя двухсекундное сканирование мужских существ.
Когда летними вечерами ветер случайно поднимает мою юбку, улица озаряется сиянием радости и красоты, идущие навстречу мужчины видя алые чулки на подвязках, осознают, что не напрасно прошел этот день, полный никчёмных брутальных тревог и забот.
Стопы у меня маленького размера. Ногти круглоквадратные, в облезлом бардовом лаке на одной, левой ножке. Это выглядит, словно закат солнца, пять маленьких закатов, один в Москве, другой в Тайване, третий в Атомоуральске, а самый маленький закат в деревне Кнь. Это Китай. Спросонья я похожа на китаянку, пусть закат будет там.
Я преднамеренно пропустила один пальчик, ведь где-то уже давно летний полдень, на солнце больно смотреть и предметы почти не отбрасывают тень на счастливых людей, которых слепит море….
На пальцах правой ножки- лака нет, я стерла уже давно, кончилась смывка, как все в этой жизни имеет конец.
Я прибыла в сияние. Со мной здороваются дрессированные девочки, И я отвечаю им искренней улыбкой, потому что я по настоящему рада их видеть в контексте происходящего. Одна из них, безымянная ромашка, искренне считает меня сумасшедшей, у неё сквозь улыбку это просвечивает и добавляет шика обстановке, к моей радости и гордыне, ибо сумасшедшими считают нездешних, непонятных и выполненных с особой задумкой людей, а я такая и есть.
Девочки здороваются, они ко мне привыкли, ведь я учу их индивидуальной жизни в роскоши и стиле, жизни в которой нет места такому вот тупому стоянию и бездарному смотрению на проходящую мимо, благоухающую поэзию экстравагантности. Да, я благоухаю слегка злобным ароматом бергамота в союзе с асфальтом и ноткой медового пряника, пронесенного перед голодным бездомным дошкольником, я благоухаю, потому что предусмотрительно захожу в соседний отдел и брызгаю на себя из тестеров, не скупясь. Одновременно я любуюсь отпечатками посторонних пальцев на флаконах, изучаю ароматы, изобретаю свои и никогда не покупаю их, ведь аромат всего лишь иллюзия.
Вместе с наукой стиля я преподношу им поистине бесценный подарок-прогноз на завтра. Я чувствую, что будут носить завтра, сначала смелые равнодушные законодательницы, потом щедрые на себя содержанки, за ними офисные трусливые ханжи с хорошим маникюром и прыщиками на серой спине, а после них, уже не хихикая, а рабски копируя, и чешуйки, и ромашки, и кошечки и даже просто растоптанные бытом, аморфные существа, не имеющие названий.
Сегодня мой прогноз особо ценен, потому что волны все чаще накатывают, и я боюсь не выдержать, чувствительность моя обострена и точность ясновидения тенденций, похожая на выстрел, заставит их запомнить этот осенний вечер.
Передо мной самые разные колготки, чулочки. Гольфики, носочки. Следки на шнуровочке и даже украшении для подъёма ноги.
Я люблю нежные будуарные цвета, масляные, с лёгким блеском, кружева, напоминающие мороженное с орехами и манго, но никогда не трачу на них денег. У меня нет будуара. Я сплю на полу.
Я чувственно трогаю чулки с мерцающим люрексом на золотистой резинке, блеском итальянских ночей, темным небом и вином наполняется сердце, перехожу, к пасторальным носочкам, ненавижу деревню с её галошами, и застываю возле безумного черного.
Черный стройнит, он ко всему подходит. На него можно нанизать цветные сеточки и нарочито дырявое. В черном я настоящая моника или бриджит или лола. В черном я соблазняю и отвергаю. Черное в катышек всю зиму таиться под брюками.
Но сегодня, подчиняясь импульсивному наитию, я выберу чулки в геометрический цветок. Вот эти, яркие, ни к чему не походящие, кроме голого тела и обоев в моей комнате. Фиолетовый, зеленый и оранжевый, вот мой строгий и веселый выбор.
Назавтра девочки оденут все геометрическое, но черно-белое. Или беж, свойственный для смелых линейных умниц, распланировавших заранее жизнь, или геометрия будет где-то в аксессуарах, яркая, но её можно снять в кабинке туалета или оставить в машине или просто о ней знать- вот она, на узких трусиках, эта фрактальная и трудно вписываемая чушь.
Послезавтра геометрия выползет на наши серые, упившиеся рекламной рябью улицы, плоскостные узоры опутают всех - без смысла, без шарма, лишь машинально…
А когда наши трусливые берега начнут подмывать волны другой красоты, в Атомоуральск поступит партия сиреневого трикотажа в хаотичную зелено-оранжевую клетку, и вялые жители раскупят все это для прикрытия тел своих от желтых облаков, часто мертво стоящих над их городком.
Я отдаю девочкам последние мои деньги. Касса привычно поскрипывает, бездумные ручки ромашки осуществляют привычную операцию. Эти мои последние деньги будут гордо пахнуть парфюмом, лежа в стопке других, простых и бессмысленных, чужих и ничего не стоящих, пока они не начинают принадлежать тебе, моя радость.
Волны накатывают каждый час, мысленно отмечаю я.
Я обращаю к ромашке свое красное влажное лицо и показываю ей, как надо улыбаться, чтоб сбылись все мечтания. У меня небольшая дырочка в переднем зубе, но я близорука, и не вижу её в зеркале.
Ромашка изучает мой наряд и завидует.
На мне черная короткая пенная юбка, корсет, дающий возможность вычислить грудь и обмануться, волосы мои блестят и ниспадают, и вся я украшена необычайными предметами с подтекстом.
Мои ножки обуты в лаковые ботиночки и обтянуты колготками цвета придуманной морской волны, а поверх, для секси-шока чулочки, прикрывающие колено, хаотичная, узорчатая черная сетка.
На моей сумочке - нарисована собака, знающая толк в садо - мазе, а сумочке не знаю что, не смотрю в неё, только шарю в ней рукой, что то царапается, если перемешивать слева направо.
Получив свой хрустящий пакетик с чулками и привычную фразу «никто, кроме вас не покупал еще этой модели», (и вряд ли купит) - думаю я, прощаюсь с ромашкой и её напарницей, пусть она будет ракеткой, и выхожу, едва не налетев в забытьи на невидимую стеклянную дверь.
Теперь иду, возбуждая, как всегда, внимание всех встречных, они оглядываются и возможно мечтают об обладании мной, но осознают всю мою недоступность.
Музыка гремит и вертит пространством, я стремительно иду мимо отделов с одеждой, с какими то никчемными сиятельными кастрюлями и вилками неведомого назначения, мимо розовых медведей, прожорливых гусениц, грубых любовников, забывших о поцелуях…
Яркой кометой я рассекаю пространство между столиками кафе, шоколадного, недоступного кафе, для среднего класса. Средний класс сворачивает голову в мою сторону, орлом глядит из под черных бровей, воспаряет в мыслях, грызя орех с торта. Рядом с его пирожным ключи от машины и сотовый телефон, жизнь удалась, не хватает лишь самой малости…
Не подавись, милый…
Двери раздвинулись и выпустили меня в темную равнодушную слякоть. Я догадывалась, что стемнело, но не ожидала, что так кофейно.
Пока ждала автобус, замерзла, и даже моё горячее море внутри не спасало от желтого ветра октября. В автобусе на мои ноги косились бесформенные и безликие, мысленно подбирая мне злые названия, шушукались про меня глупые чешуйки в изысканных мейках и сквозь меня проходили волны, разбиваясь о затылок немытой, чьей то головы.
В моей сумочке. Надежно защищённые злой собакой и чем то острым, таились две яркие нежные змеи.
В желтом подъезде меня встретил отъевшийся Борька, страшно мяукая, царапал когтями дверь своей квартиры. Он пылко желал в тепло, после целого дня в мокрых кустах, не смотря на то, что в этом его тепле пахнет тленом, и называют его простецким именем Васька.
Я звоню в его дверь и поднимаюсь на свой этаж. Я тоже, как и Борька, промокла, и голодна, и руки мои дрожат, и ключ царапает замок. И вхожу, и наступаю лаковым тонким каблуком в Кошкину лужу. Моя Кошка так стара, что почти уже обезьянка. Перескакиваю и попадаю другой ногой в какашку, включаю свет в коридоре и из зеркала смотрит на меня красотка с усталыми глазами, которой сейчас надо что - то решать.
Не разуваясь, я иду в свою комнату.
В комнате моей шкаф, проволока вместо ручек, я разматываю проволоку, дверцы медленно, с гнусным скрипом раскрываются…
На пол мягко обрушивается лавина колготок и белья.
Из цветного вороха сиюминутных радостей выходит сонная Кошка, зевая. Она давно ослепла, но в зрении не необходимости, она меня чувствует. За Кошкин коготь зацепился сиреневый чулок., свидетель страстного свидания в почасовом уюте, где подушка пахла сырыми бычками, а на матрасе под простынею - скучное вечное пятно. Тогда у меня ещё было настоящее имя. Теперь в нем нет никакой необходимости.
Безымянная красота, залитая светом и знанием, мудрая, разумная, высокомерная и трусливая, требующая зрителя и слушателя, плавится во мне. Каждый день, близнец другого, из благоухающего света, принадлежащего не мне, переходит однообразно и предсказуемо в зловонный клочок пространства, тоже чужой, а где же я?
Мир, засеянный ромашками, мне не подходит. Я- гламурная, я медиум.
В шкафу перекладина. Эти одежды я давно уже не ношу. Я сгребаю все плечики бездушные, пуговки, фонарики, нежный приятный к телу, забытый в недрах, не имеющий названия предмет, пальтишко, горошки, нечто на тонких лямочках, а ведь у нас всегда зима да осень!-я бросаю все это на пол.
В шкафу темно и скучно. Я завязываю новые чулочки вокруг перекладины. Получается словно кадр из фотосессии самого смелого глянца. Кошка выбралась из горы без компаса и запрыгнула ко мне в шкаф. Кошка села рядом. У неё гниёт последний зуб и воняет изо рта. Посидев и подумав, Кошка забралась ко мне на колени. Она урчит и месит лапками мои ноги, забыв убрать когти. Эта дура рвет мои сеточки. Мало того, что рвет, она еще и царапается.
Кошка говорит, что любит меня.
Я согреваюсь, а океан остывает.
Мы спим.
Наутро, проснувшись в шкафу, в дырявых колготках, понимаю, что перекладина меня не выдержит, что я не умею делать себе больно. Возможно, сегодня я не буду подводить глаза и тщательно продумывать гардероб, а просто останусь в этом помещении. Я надушу тряпку остатками шанели и вытру Кошкино. Вынесу двадцать четыре мешка мусора. На помойке увижу бурого льва в луковой шелухе и с оторванной лапой. Он станет героем моего романа.
Я сварю нам последние макароны.
Пол дня я пролежу в ванной, разглядывая свои гениталии в зеркало.
На ночь порыдаю в подушку.
Наберусь смелости и вычислю смысл.
Я начну новую жизнь.
А в новой жизни всё как-то постепенно наладится, все пойдет красиво, легко и талантливо, и я снова буду носить все эти гольфы, чулки и колготки, и новые безумные яркие, купленные для женственной истерики и красивого последнего кадра, я тоже буду носить, вот возьму и одену их завра. Все это будет держать меня на плаву, а я буду писать главу за главой, с подробностями, с идеей, с выполненными обещаньями, пока горячее море не затопит полностью изысканное, напряженное и осмеянное мое бытиё, постыдное для пересказа, полное роскоши и стиля.