Ты заходишь в подъезд, стандартно тускло освещенный. Тебя встречают полные сомнений Кошкины глаза. Ты молода, у тебя есть талия, грудь, ты ходишь, видишь в темноте, волосы твои отрастают и требуют окраски, у тебя ничего нет, и очень много желаний.
Это жизнь.
Еще твоя жизнь это надоедливая необходимость планировать каждый день, хотя бы чуть- чуть, ежедневный анализ структуры времени, параниодальное исполнение ритуалов, таких как лежание в ванной, питьё чаю в четыре, деланье упражнений для бюста и ягодиц, ковыряние пинцетом для бровей под ногтями, листание половинки старого вога , сидя на унитазе, просмотр пустой почты яндекс и такой же пустой гмайл, мытьё чашек и составление списка необходимых дел и принятие на бумаге решения - исполнять этот список….
Я извиняюсь. Но у меня вместо лица клюв. Когда я смотрю в какую либо отражающую поверхность, вижу свои умные глазки черные бусинки, если задумаюсь, они словно шторкой, задвинуться полупрозрачным внутренним веком, нежной плёночкой, сквозь которую удобно смотреть на солнце и слишком знакомые предметы; вижу рыжеватые уголки губ, сильно вытянутых и заостренных. Они очень твёрдые и я не могу делать минет и целовать, как это делают все остальные женщины. В клюве у меня умеренно кариозные зубы, язык, дальше идут маленькие гланды и маленький язычок, слегка скосоёбленный влево. Иногда я злюсь и тогда думаю, что могу выклевать глаз тем, кто со мною рискует.
Пищу я клюю. Люблю немецкие обжаренные мюсли, они сладкие и хорошо перевариваются мною. Приспособилась есть шоколад, прижимая его языком к небу, шоколад плавится, становится нежным и доступным. Если я выпиваю водки, у меня начинается сначала любовь ко всему миру, а потом углеводный голод, и за вечер я могу неаккуратно склевать целую палку колбасы или булку с маком. Наутро кругом крошки и пока не выпью цитрамона, голова словно камень.
Секса я очень боюсь, поскольку, если я птица, то возможно должна нести яйца, и это представляется мне чем - то ужасным. Я очень достоверно представляю себе, как из моего маленького влагалища медленно и туго выползает белое яйцо, ещё конечно не затвердевшее, но большое и наполненное неким полуфабрикатом.
У меня, конечно, начнется рыдание. А потом будут муки выбора - куда его спрятать. Может в постель или лучше в темное, в кладовую? Как высидеть, что это, поза особая или температурный режим, и сколько времени так протечет за высиживанием, и не дай Бог это яйцо кокнуть.… И вдруг в нем будет трещина, и испортит весь процесс, и содержимое тихонько вытечет и как это желе собирать – тряпкой, что ли? И буду ли я страдать, а если не буду, то почему? И если оно начнет гнить, будет ли запах настолько отвратителен, что перевесит скорбь? Или наоборот?
А можно ведь позвать соседку Любку и сделать большую яичницу с колбасой и уговорить бутылочку настойки. Любка эти настойки изготавливает по вдохновению из всего - из свеклы, чернослива, осколков цветочного горшка, состриженных после бани ногтей, обручального кольца после развода, разбитой дивидишки, бельевых прищепок. Лично у меня полетела материнская плата, и я отдала её Любке - для настойки. Тут же при мне Любка встала на мать круглым коленом и убила её на острые кусочки. Настойка созреет через годик, и может тогда поспеет точно к королевской яичнице.
Когда мы напиваемся вместе, мы шалим. Можем, если позволяет погода выйти голыми на балкон и прыгать, тряся титьками и тятьками, кто выше. Внизу собирается толпа детишек и они показывают на нас пальчиками и у каждого – грязные ноготки и чистые глазки. Весь мир не стоит их слезинки, это уж точно, гори он синим пламенем, этот жестокий мир.
К чему это я цитирую Достоевского? Он не одобрил бы моего образа жизни…
Иногда мы с Любкой, спрятавшись за занавески, бросаем в прохожих, исключительно в тех, кто нам кажется несимпатичным, испорченные продукты. У Любки, увлеченной не на шутку домоводством, постоянно образуются какие то накопления гнили, то огурчики в трехлитровой банке покроются голубоватым пухом плесени, то яйца запахнут нездешним, то яблочки скукожатся.
Трудность заключается в точном попадании и необходимости при этом моментально спрятаться, успев насладиться промельком вида возмущенной морды подстреленного.
Тогда тоже собирается толпа, и мы, умирая со смеху, смотрим на торопливо пирующих голубей, и возмущенных теток, пристально изучающих окна верхних этажей. Но дом у нас многоподъездный, четырнадцати этажный, а на стенах подъездов много эротических рисунков и размышлений подросшей детворы, той самой, с чистыми слезинками.
Вечерами по субботам мы сидим на Любкином диване, продавленном под чью-то фигуру, с явным сколиозом третьей степени и Любка производит аккорды. За окном сгущаются непростительные сумерки, и в темноте я начинаю томиться.
Бойкая Любка вылизывает между моих ног до полной гладкости помыслов, и от неё я никогда не забеременею и не рожу птенца. У Любки приятной шершавости язык. Я подарила ей страпон, прозрачный, гелевый, двадцатисантиметровый, на черных трусиках с изящными лиловыми бантиками. Внутри трусиков есть радость и для Любки, сантиметров шестнадцати.
Она долготерпелива и ничего не получает от меня взамен своей бурной деятельности. А что я могу с клювом, попробуйте представить.
Поэтому по всему я называюсь Лиз Беанка. Я позволяю себя любить. Любка меня любит и поэтому я зову её всегда: Люююбкааа!
Но себе то я могу признаться, лежа на спине и глядя в потолок ночью - я мечтаю встретить мужчину с клювом, как у меня.
Ведь наверняка под меня создан какой нибудь Буч, мускулистый. Он будет смотреть на меня, слегка наклонив голову вбок, ходить по кухне в белой майке, обтягивающей его торс. Мы вместе будем неаккуратно клевать булку с маком и читать книги современных авторов, и классиков будем читать, если вдруг подхватим вирус гриппа; мой мужчина будет рычать во время соития, а я буду чирикать и не сдерживаться. И возможно я перестану бояться белого яйца в себе, и напишу какую нибудь повесть, наконец, а не черновики черновиков. Бесконечные, спутанные, написанные разными подчерками, они заполняют верхний ящик письменного стола, и не во что дельное не произрастают.
Естественно, это лишь мечта о мужчине, а не внутреннее руководство к поиску.
Может сложиться впечатление, что я только и думаю про секс да про яйца, и хотя мне безразлично, что за впечатление я произведу, я сообщу о себе очень важную ипостась - я ласковая.
Это относится не к петтингу, а к форме жизни.
Стою, бывает, возле полки с желтыми книгами и поглаживаю их бока, и размышляю, что за чтение придумали люди, читают, читают, а остаются недобрыми, проявляются в делах как масляные пятна на белом.
Или смеются над несмешным.
Я работаю в библиотеке, в коллекторе, сортирую, наклеиваю, ввожу в базу данных.
Мой начальник очень красивый, давно и сытно женатый, человек с лицом, брюшком и потерявшимся подбородком, организовал работу разумно - меня никто не видит, а видят Галочку, хаха, не птицу, а девушку. Хотя и она феерически красива, но я думаю, ей тоже следовало бы поменьше показывать людям свой длииинный нос и малиновые прыщи на щеках. Галочка страдает больше моего, потому что у неё есть шанс, она так чувствует, её видит Бог и помогает ей в честь какого то такого светлого праздничка, у Галочкиного Бога вероятно жуткая близорукость плюс тоннельное зрение, раз он видит перед собой именно Галочку, наткнулся на неё, нащупал и выделил из толпы.
Так или нет, но она так прямо и заявляет, что Бог её ведет, и видимо поэтому сама она совершенно расслабленно свернута тусклой улиткой и ничего не желает подвергать рассмотрению.
Галочку я обучаю методам жизни, у меня опыт, а у неё мама спит с ней на одной кровати.
К Галочке приходит художник Виталий, не к ней конечно, а за книгами, но Галочка имеет возможность вдохнуть запах его, надеюсь, он пахнет хоть чем нибудь. Ну, и беседа опять же – это редкое событие в жизни достаётся Галочке. Она тупо мычит и произносит слова невнятно, тихо и полумысли её серые, словно пробегающие мыши. Виталию с ней малоинтересно, и он уходит естественной мужской походкой в свой мир искусства и дневного света. А мы сидим под сводами библиотеки, при свете слабого электричества и обсуждаем его приход, будто он кумар.
Я включаю педагогическое и женское и вынимаю закладки в приготовленных книгах, зачитываю. Объясняю этой мордастой дуре - как делать беззащитный взгляд, ресницами хлопать, жаль у неё нет внутреннего века, она могла бы при помощи него придавать взгляду дымчатую таинственность, учу, как прыщи лечить или хотя бы залеплять папиросной бумагой. И нос надо скотчем приматывать плоско. Он чуть расширится, но сходство с клювом потеряет.
Галочка птичка слушает внимательно, и её прекрасные большие глаза навыкате наполняются слезами непролитой любви.
Я, проницательно, и желая добра, учу её делать нежный голос, ворочать языком во время поцелуя, поддавать, если дойдет до дела и спринцеваться, включив посильнее воду, чтоб вздохов клизмы не было слышно.
Я даже нарисовала ей на тетрадном листе страпон, желаемую форму мужских гениталий, (применила талант пространственного ясновидения), внутреннее строение гортани женщины и сгенерировала перепончатокрылое существо с ложноножками из мира грёз, все для её общего развития и умственного напряжения, которого ей не хватает.
Мне нравится чувствовать себя проводником в мир любви, и я выдумываю, специально для Галочки все новые и новые разветвления любовных действий.
Вот моя жизнь-Любка, настойки, Галочка, книги, Виталий, клюв.
Время проходит мимо моего клюва, однообразные дни, и каждого следующего дня я боюсь больше, чем предыдущего, находя утешение в Любке, Галочкином обучении, пьянстве и чтении.
Если мой Буч полюбит меня и мы начнем жить и умирать вместе каждый день, а потом он покинет меня, по своим мужским объективным причинам, кончится воздух в нашей комнате, я ль выйду в тираж, разморщинясь…
Буду ли я страдать? Буду ли в бешенстве клевать подушку, рыдать и смотреть в одну точку несколько дней? Буду ли понапрасну вздрагивать от Любкиного звонка в дверь, думая, что это вернулся ко мне мой милый?
Виталия я видела только фрагментарно, полки у нас стоят густо, и я подглядывала сквозь книги. Я усматриваю то локоть, то ворот рубашки, а если повезет, высокий лоб, однажды чуть было не увидела глаз, но помешало мертвое озеро Некрасова, мутная книга о мутных покойниках. Галочка рассказывала, что у него голубые глаза, небольшой рот, и овальное лицо. Она рассчитывала на роман с ним, и имела все основания – я уже в подробностях живописала ей применение анального геля и зажимов для сосков, а также создала и изобразила специально для неё коллекцию интимных стрижек, на все моменты жизни, от повседневных до торжественных ( частичная депиляция, стразы, рисунки, перышки, наклеенные на лобок, позолоченный клитор, каллиграфическое хокку басё).
В пятницу я принесла в коллектор Любкину настойку - праздновать Галочкин день рождения. Настойка тематическая, несколько капель настоящего аллюра, несколько пуговиц с позументами старинных, и загривок от книжки о тантрическом сексе.
По Любкиной версии- эклектика артефактов приведет нас к желаемому результату наиболее прямой тропой.
Я сервировала стол, украсив его банкой юных огурцов Любкиного засола и рюмками. Торт, безумное творение из розового масла и теста, принес наш начальник. Получился маленький мир волшебства за дальней книжной полкой наиболее невостребованной литературы, на письменном столе.
Я никогда не украшаю еду, считая это тратой времени и ложью, но Галочке, влюбленной девушке, нужны бантики, мягкая душистая туалетная бумага, блюдца, салфетки с рисунком, цветы убиенные и ничего не значащие предметы, вроде воздушных шаров. Я умягчено потакала слабостям своей ученицы, таким простительным и милым. Гнилое моё сердце плоско лежит в груди, молчит и ждёт, терпеливо и разрушительно, когда мой Праздник настигнет меня.
Мы сели за стол в конце рабочего дня, начальник расточал хвалы очень скромным Галочкиным достоинствам, я даже удивилась его изобретательным заготовкам про её аккуратность, возведенную в абсолют, серость, поэтично названную скромностью, бездарность, интерпретированную придушенной в руке синицей. Отдельно упомянутая красота полевого несорванного цветка не только Галочку, но и меня накрыла душным одеялом смущения.
Было бы неплохо научиться Галочке есть мух, ловить их на пыльном окне и хрустеть, всем было бы легче, и мух меньше, и в следующий день рождения, мы бы по честному назвали её росянкой, необычным ярким растением с характером, а не каким то безымянным цветком, раз уж потянуло упоминать цветы, когда льстишь женщинам.
Предвкушая настойку, я начала замечать трещинки на полировке, паутинки в углах, а Галочка сидела какая-то слишком значимая и наполненная. Её клетчатое платье туго обтягивало грудь, похожую на крупную гантелю.
После первой рюмки Галочка сделалась малиновой, глаза её обкатила водица, и она тихо сообщила, что у нас ожидается нежданный гость.
И раздались шаги мужской походки.
Галочка вспорхнула тяжело и через пол минутки рядом с нею, на табурете, упираясь хорошо вылепленными коленями в стол, озаряя закуток чистой рубашкой, сидел художник Виталий.
Наконец то я видела его всего.
Никчемные звуки слов и посуды плавали чудесной музыкой, а я обоняла легкий дух носок, парфюма, видела эти плечи, изящные сильные кисти рук, хорошо скроенный гульфик, дающий надежду, и круглые черные бусины мечтательно дымчатых глаз, прикрытых полупрозрачным нижним веком, на слегка наклоненной голове. Он смотрел также как и я, наклоняя голову, поскольку клюв его был даже побольше, чем мой. Влюблённая Галочка и начальник растворились акварельными пятнами на пористой влажноватой стене, получилась живопись, а ля прима, они оба потеряли способность издавать звуки и влиять на события, да и вообще что либо значить в моей волшебной и драгоценной жизни.
Не знаю, что на меня повлияло, аллюр, размокший в спирте переплёт, жирный торт, или тонкие каблуки, но я, после мучительного преодоления страха, пригласила его на танец, забыв, что музыки то у нас не предусмотрено. Мы кружили под вихрь галочкиных обманутых надежд, под пыль на просвет, под глубокое плаванье зеленого огурчика, под согласное молчание книг и неловкий уход начальника и какой-то пурпурной заплаканной птички в клеточку. Начальник вел птичку под руку и её ноги в домашних тапочках, обутых на крупные стопы под столом вместо узких туфель,(пока никто не видит) заплетались. Птичка оглянулась, пронзила нас взглядом голубых глаз и скрылась меж полок с иностранной литературой.
А мы с Виталием кружили и кружили до полного извращения картины мира. Мы хохотали и стрекотали. Рухнув на стулья, мы допили настойку и неаккуратно, без уважения склевали торт, сбросив масляные розы на пол и нечаянно растоптав их.
Всю ночь я принадлежала Виталию. Я рассмотрела и прочувствовала все мужское, внимательно восхищаясь, когда он уснул в моей постели, я просмотрела его карманы и изучила содержание рюкзачка, прощупывая все кармашки на молниях. Ничто от меня не ускользнуло.
Вот его лета в паспорте, мне подходят. Вот книжечка телефонная - на букву «Б»- «бандиты» и их терпкие имена - Ляут, Роба, Купец, Леший, Слепой, Седой, Цветомузыка; Вот еще на букву «Б»- «бабы», по признакам- толстуха турчанка, соседка с собачкой, бывшая, бритая киска, бывшая номер два…
Вот буква «Р» - ремонт. Компьютера, автомобиля, обуви, молнии, грома, ветреных дней, кончика клюва, любовных качелей.
Вот черная роза без стебля- пара свернутых носок, видно оденет после, спрей для свежести клюва, аспирин, ножик красивый в футляре.
Он вошел в кухню, в той самой белой майке из мечт и я пропала из прежней жизни.
Я бы написала, имей я талант и время живописать счастье, целую повесть. Но в нашем счастье нет драмы, а лишь одна кульминация, то по нескольку раз в день, то раз в неделю. Я научилась улыбаться клювом и отняла у Любки ключ от своей двери. Любка плакала, а я жалею её, даю ей себя, Виталию- не жалко. У нас всегда есть банка огурчиков и банка помидорок, и разные виды настоек, по настроению, и иногда Любка тихонько сидит на табурете, глядит, как мы с Виталием сливаемся воедино, опять же, мне не жалко, пусть смотрит, чем сидеть одной у себя дома и смотреть неродной телевизор.
Одна только тень омрачала изредка наше счастье неподвластное описанию.
Гуляя с Виталием под руку по собачьей аллейке, или сидя в кино, или катя тележку с пакетиком сметаны, я замечала ледяные мокрые глаза и клетчатое платье.
Галочка сопровождала нас, целилась в нас из арбалета, сыпала яд в продукты, заклинивала лифт, прятала маникюрные ножнички, подбрасывала камушки в туфли, приклеивала теплую жвачку на стулья, взрывала, топила и заливала протухшей водой из сорванного крана.
В библиотеке она больше не появлялась, мне тоже совершенно некогда стало, появился смысл жизни, кроме старых книг, да и дверь библиотеки как-то постепенно заросла высокой крапивой, толщиной в палец. В августе приехал, тяжело рассуждая о своем, большой трактор с черным шаром на цепи и с бессмысленной яростью расквасил дом и библиотеку, вместе со всеми пыльными плодами разума.
Вся моя прошлая жизнь сделалась философским понятием, украшенным логическим концом. Я отчетливо понимаю, что этот рассказ о счастье, возможном для каждого человека. Надо только очень его ждать и оно придет, с крепким клювом, в белой майке, со своими привычками и запахами. Оно выбросит из жизни никчемное, мелкое, напрасное, изгонит прилипших людишек, распутает хаос в телефонной книжке. И пусть этому счастью завидуют даже очень красивые богатые женщины, я просто буду сидеть у компа, печатать свои прозаические произведения, и бросать изредка взгляд в окно, чтоб глаза отдохнули.
И мои глаза бусинки отдыхают, сладко плавая по урбопейзажу. Серый блочный дом напротив, длинная облупившаяся лоджия, выходящая из подъезда, восьмой этаж, рассветная мягкость красок. На лоджии стоит Галочка в клетчатом своем, мигает, словно обиженная, смотрит в наши окна, в руке у неё огромная связка желтых воздушных шаров. Видно желтый - это какой то символ.
Когда, проснувшись и умывшись, Виталий выходит на балкон с гантелями, он видит Галочку. Он делает махи и приседы, и выпады, его мускулы гладко напрягаются, и я почти физически обмысливаю их возбуждающую силу. Трицепсы и бицепсы придают широту плечам. Портняжная мышца хорошо развита и идет прямо в пах.
А Галочка все стоит и смотрит на его гимнастику. Пусть смотрит, не жалко.
Нам с Виталием безразличен язык символов.