Ранним пятничным утром, промыв мозги крепким чаем, взялся я писать рассказ, который уже неделю ворочался у меня под сердцем, а иногда бил ножками в живот. В квартире царила семейная идиллия: дети ушли в школу, в институт ушли, жена затевала что-то на кухне. И остались мы с рассказом наедине.
Работа спорилась. В окно компьютера подкованными блохами впрыгивали буковки. В окне обычном слева цвела груша, а справа костью в горле неба торчал недостроенный торговый центр. Лет десять назад, когда я писал на бумаге, описал бы я на холсте в клеточку эту грушу, слегка в манере Клода Моне. Моне-Моне-money, most of any…
Теперь я сочиняю, бегая пальцами по клавишам. Играю слова и словами, педалируя мысли. Поэтому пришлось придумывать мелодию груши и вплетать ее в канву рассказа, в заданный женой на кухне ритм – она отбивала молоточком мясо, иногда добавляя перкуссию кастрюль. Аранжировщица моя ненаглядная!
Фоном гудел системный блок. А на стройке, в тон ему, трансформатор и чуть ниже, басовитей, бетономешалка. Там тоже работали, я слышал голоса строителей, и вот уже запели тросы высоченного башенного крана, и взмыло железное сердце с крюком, таща укладку белого кирпича. От 3 до 8 тонн – так написано было на нем, и я подумал, что под таким сердцем могут ворочаться рассказы и романы всего мира.
А еще я подумал, что это сердце крановщицы. На нашем кране рулит баба запенсионных лет. Больно видеть, как она в башню забирается на высоту 40 метров по лестнице из металлических прутьев и пятится задом в конце рабочего дня. Как она по нужде бегает, интересно, горшок у нее там, что ли?
Крановщиками неохотно идут, работа нервная, того и гляди, плиту ветром снесет в соседний дом – всё время руки на рычагах держать нужно. Почти как секретному офицеру палец на ядерной кнопке. А тут – баба. Но зато мужики строят интеллигентно, без матюгов. Стесняются ее видимо.
Иринка моя всё барабанила на кухне, а я импровизировал в легкой солнечной манере Моцарта. Но тут зазвонил мобильный телефон, безнадежно сбивая с ритма. И сопрано жены непредусмотренным соло:
- Я слушаю! Ой, Машка, ты?! Ты где? Ну конечно приезжай, у нас сегодня отбивные! Код помнишь?
В подъезде нашем дверь закодирована от пьянства и бродяг. Код: 2-4-6. А чтоб легче запомнить, жена придумала напевать его на песню Гарика Кричевского «Мой номер 245».
- Не помнишь? Слушай: мой номер 246, на телогреечке прочесть…
Только напрасно она это – Машка всё равно код забудет. И опять будет под окнами орать. А потом на всю квартиру орать и угощать чугунными коржиками собственной выпечки. Какие уж тут мелодии-рассказы…
Я машинально продолжал наигрывать по клавишам, но слова зафальшивили – оптяь она припретмся ну соклько ж моджно – мелодия распалась и умерла. День был испорчен. Машка, подруга жены, жила далеко, но приезжала часто и заполняла собой нашу махонькую хрущевку до отказа. Она была мне уже как родная. Ну, как теща.
Жена встала за спиной.
- У нас Маша через четверть часа будет – из маршрутки звонила. Ты бы оделся.
- А что, если она меня в майке увидит – домой вернется? – сказал я, сознавая, что лучше бы мне так не говорить.
Ирина молча ушла, и кастрюли загремели на кухне совсем не музыкально. Оловянно так, по-общепитовски. И я наигрывал по инерции что-то сумбурное, точно лабух в ресторане, и текст писался примитивный и циничный, как меню.
За окном на меня пялилась груша – вся голова в перхоти. Гнусавил, наматывая стальные жилы, кран. Поплыло в высь огромное корыто с раствором, на крюку у пошлого плоского сердца. Обманчивого, как блесна. Вот так и меня подцепили на крючок однажды, выудили глупого пескаря, а теперь водят на леске по жизни: вверх-вниз, вира-майна…
И так выматериться захотелось, но нельзя – рядом интеллигентная стройка.
- Майна, Фаиночка! – гнусно культурным голосом попросил с начатого пятого этажа строитель в оранжевой каске, и пустое корыто полетело вниз.
Раньше, когда стройка законсервирована была (представляете консервы «Стройка в томатном соусе»!), перед окнами тоже кое-что летало: вечерком мусорный пакет тяжелым ядром просвистит и – гуп! за бетонным забором. До мусорки далеко, метров триста – не добросишь. Иногда пакеты и до стройки не долетали, потом идешь по дорожке у дома – лежит мусор, истекая вонью… Хозяев бы их верхом на ядра, как Мюнхгаузена!
- Ира!!! – вдруг заорали под окнами.
Ясно: подруга размышляет у парадного подъезда, код вспоминает.
- Ира!!!
Мол, выгляните, код скажите. Голос у нее какой-то сиплый. Небось, с гриппом заявилась и сразу целоваться полезет…
- Ира!!!
Я на клавиатуре музицирую, мне некогда. Сейчас жена в окно кухни выглянет. В конце концов, это ее подруга. В моем окне мелькнуло вздымающееся сердце, на крюке корыто, из него лопата торчит, с длинным таким черенком…
Э! – крикнул кто-то, - э-э!
Я выглянул в окно – из-за балкона подруги не видно было. Зато хорошо виделся рабочий в черной вязаной шапочке, остолбеневший с полной лопатой раствора в руках. Руки другого были пусты, и он ими беспорядочно махал:
- Майна! Майна!
Железное корыто дернулось, остановилось, потом пошло вниз.
- Ира!!! – рявкнула подруга хриплым мужским голосом, даже более мужским, чем у строителя. – Ира!!!
Я вышел на балкон. Подруга Маша стояла, глядя себе под ноги. Стройные, надо заметить, ноги в туфлях на высоком каблуке. Такими ножками по подиуму, а не по гостям ходить… Элегантная такая вся, утонченная. Никак не подумаешь, что это она может так орать.
- Ира!!!
Крановщица, выглянувшая из башни, тоже не подумала на нее с высоты своего крана. И корыто, на метр не дойдя до земли, – рабочий уже и руку к лопате протянул – дернулось и снова поехало вверх.
Первый строитель бросил, наконец, лопату и недобро поглядел на башню.
- Майна!!! – возопил он и написал на лице совершенно непечатное выражение, которое с трудом оставил при себе.
Подруга Маша обратила, наконец, внимание на крики за оградой, решила, что кто-то дразнится, повела плечиком и продолжала надсаживать глотку:
- Ира!!! Ира!!!
- Майна!!! – в два голоса надрывались работяги за забором и жестами семафорили.
- Ира!!!
Корыто дергалось в конвульсиях, метеля край груши, осыпая белый цвет. Безбашенный такой кран получался! Крановщица высунулась по пояс из кабины, силясь разобрать, что внизу творится.
И тут впервые стройка услышала нормальный матюг, этажностью легко превзошедший недостроенный торговый центр. Крановщица из башни, с высоты метров сорок, эдаким гласом с небес грянула:
- Вы, ....
...... ......?!
.........., ...... ....... ....!
..... ...........,
........ .....
...... ..........?!!
А если, ...., ...... .......,
то ...., ...... .. ...!
.... ...... .......,
....... .....
.....!
Общий смысл почти джазовой импровизации умещался в 9 слов: вы разберитесь сначала, вира или майна, а потом командуйте! Строители-интеллигенты охренело смотрели в небо, птенцами разинув рот. И подруга жены тоже, и жена, которая только-только к окну подоспела – она, как потом выяснилось, голову в ванной мыла и ни зги не слышала. А я от смеха колобком по балкону катался…
А потом мы смеялись втроем, на кухне, под шипение и ворчание отбивных. Пили кофе и чай с коржиками, и точно оказавшимися чугунными, но удивительно вкусными, когда их размочишь. За окном то и дело проплывало сердце с крюком, и мы снова прыскали, ржали, гоготали и гегегекали.
«3-8 т» написано на нем. И я подумал: от трех до восьми тысяч людей способно поднять и тащить за собой обычное человеческое сердце. Волочь по жизни всех наших друзей-приятелей, подруг-любовниц, родственников и знакомых кролика и просто встречных-поперечных. А вместить в себя может немногих.
В моем вот поместилась Иринка. И так приятно ворочается в нем, а иногда бьет ножками, как рассказ, который я пишу.
Полпервого ночи. Подруга Маша ушла. В соседней комнате дети во сне лягали одеяла. Жена расстилала постель. Семейная идиллия. Я свернул рассказ и пошел к Иринке, и пальцы мои забегали по ее спине…