ВВЕДЕНИЕ
В реферате описано рождение личности и развитие личности параллельно с развитием греческой трагедии. Далее
Звенящая тишина ушла, уступив место шуму собирающихся зрителей. Люди взбирались наверх по шершавым каменным ступеням, окружавшим полукругом орхестру, и усаживались на этих же ступенях плотными рядами. Многие сидели на совершенно сумасшедшей высоте. И если бы кто-то один ненароком свалился оттуда, думаю, он не ощутил бы ничего приятного, впрочем, он бы уже ничего не ощутил. Зрители переговаривались, смеялись. Толкотня не смущала людей, каждый спешил занять свое место и насладиться представлением.
Итак, все расселись по своим местам и приготовились наслаждаться спектаклями, разыгрывающимися в честь праздника бога Диониса.
Небо разливалось над театром огромной чашей. И если смотреть в эту чашу, начинало резать глаза от яркой синевы, которая, казалось, затягивала в себя.
Зрительский гомон спал, и наступила бы полная тишина, если бы не стрекот цикад, звенящий в горячем воздухе.
На сцену выступил хор из пятнадцати человек, одетых в белые одежды. Начались пения, прославлявшие бога вина. Хор, руководимый предводителем, пел оды и исполнял торжественные танцы.
В первых рядах, уже захмелевшие зрители по временам начинали подпевать. Все радовались великим дионисиям и с удовольствием взирали на сцену, где выступал хор. Все лица зрителей сливались в одно, эмоции не различались. То была толпа, веселая толпа празднующих хмельных греков.
Но если бы всегда был только хор и предводитель, то, как ни прекрасны представления, как ни звучны песнопения, восхвалявшие богов на сцене, личность бы так и не родилась.
Личность, по сути, зарождалась вместе с трагедией. Развитие этих двух понятий шли параллельно, рука об руку.
И вот, сидит в зрительских рядах человек. Он – один из. Не какой-то конкретный. Просто образ. Сидит и смотрит вниз - в орхестру, на разворачивающиеся там действия. И вместе с действиями на сцене, в его душе зарождаются неведомые ему до сих пор чувства. И в голове происходит что-то такое, что делает из него уже не человека толпы. Это «что-то» и есть зарождение личности.
А на сцене тем временем страж из пьесы об Агамемноне поет, чтоб не уснуть, и вдруг видит костер – знак. И начинается разворачиваться пьеса, где уже не просто хор с предводителем поют оды. Пьеса начинается с захвата Трои. Вся «Илиада» рассказывала о великой войне, а в этой пьесе Трою наконец-то взяли.
В гомеровском эпосе не было личности. Ахиллес, Агамемнон, Приам, даже Гектор – не являются личностями. И хотя Гектор, на мой взгляд, более всего приближается к тому, чтобы стать личностью, но и он все-таки ей не является, при всей своей человечности. Времена троянской войны - детство человеческое. Люди ни за что не несут ответственности. За них все делают боги. Отдельные люди могут как-то отличаться от остальных только при условии, что они являются любимцами кого-либо из богов. В этом случае человек будет творить невероятные подвиги, он станет героем. А все потому, что за спиной у него будет стоять Афина, которая любимца в беде не бросит, и будет перехватывать копье, которое без божественных вмешательств тихо и мирно влепилось бы прямо в черепушку нашего героя. Между прочим, и Ахиллес, который, на минуточку, полубог, не личность. Этот герой вообще наиболее далек от личности из всех персонажей «Илиады». Он мне больше робота напоминает или упрямого осла, который способен только из чистого упрямства сидеть дома и не идти убивать (прямая его функция), не смотря на то, что в нем сидит такой гнев, что хватит на то, чтобы все троянское войско положить.
Но вернемся к действиям «Орестеи», разворачивающимся на сцене. А точнее, к образу зрителя, сидящего в поднебесье на каменной ступени. Он заворожено, как и все остальные, смотрел вниз, не в силах отвести взгляд. На сцене разыгрывается знаменитый миф об Оресте, убившем свою мать – жену Агамемнона – из мести. Но откуда взялась эта месть? Сам Аполлон приказал Оресту не забывать о долге мести. И снова перекличка с Гомером. В «Одиссее» в самом начале упоминается Орест и Эгист.
Пьеса, разыгрывающаяся на сцене, тащит за собой целый хвост истории. Зритель видит перед собой живой миф, он заново осмысляет его. До этого он лишь слышал, но теперь видит. И то, что он видит, дает его сознанию своего рода толчок. Это еще даже не сдвиг, нет никаких изменений. Но этап зарождения личности начинается.
И вот, на сцену выходит Афродита. Маска актера не показывает, как она постарела. Но это и не обязательно видеть. У Еврипида и без описания внешности понятно, что боги стареют.
А что это значит?
Если у Гомера боги молоды, красивы и умны, они решают все человеческие проблемы, то у Еврипида они уже не способны на это. Высшие силы постарели. Мощь у них еще осталась, а чувство ответственности за людей пропало. Им интересны только их собственные проблемы и желания. Так происходит с умирающими. Совсем недавно они еще были полны заботой о ближнем, их все любили, но вот они лежат на смертном одре. Им кажется, что их все покинули. Умирающий начинает требовать внимания к себе, он не хочет отпускать живых.
Так и Афродита. Она понимает, что ей, вообще говоря, не долго осталось. А потому, она хочет, чтобы все абсолютно служили ей. А Ипполит не служит. И тогда она обрушивает на него свой гнев. Если бы то был Кронион, он бы сам напрямую расправился бы с тем, кто прогневал его. Но Афродита – богиня любви (бывшая). Теперь она самая заурядная интриганка. Она устраивает такую заварушку, в результате которой страдают все - не только Ипполит, но и те люди, которые попались случайно под руку.
Все эти развлечения богов говорят о том, что, человек отныне может полагаться только на себя, а богов ему вообще следует опасаться.
Все это видел тот зритель. И по мере того, как разворачивалась пьеса, сердце у человека начало сжиматься. Афродита была довольна, когда умерли двое невинных людей, и герой прошлых битв сделался несчастным. За что?! Да просто этой суке так захотелось. И зритель начинает понимать, что и дионисиям придет конец. Боги смертны.
Но вот на сцене появляется Медея. Пьеса заняла третье место. Можно сказать, что Еврипид потерпел поражение. Но своего значения от этого пьеса не потеряла.
Медея. Стенающая. Слезы не от слабости. От гнева. Он (зритель) смотрел на нее, то и дело переводя взгляд от орхестры туда – к оливковым рощам. К многовековым деревьям и холмам. Он видел, как боги бездействуют. И Медея целиком и полностью ответственна за свои действия. Она это понимает. Зрители не восприняли пьесу. Хотя Еврипид лишь изменил конец в мифе – дети умирают от рук самой матери. И вот человек начинает отделяться от толпы. Не внешне, конечно, но внутренне. Он воспринимает эту пьесу более серьезно, он понимает, почему изменен конец. Так сделано, чтобы показать ту ответственность, которую взяла на себя Медея.
Это второй этап становления личности.
Но даже после такого глубокого понимания пьесы, даже после того, как этот зритель пропустил пьесу через себя, он все еще не личность. Но он близок. У него уже появилось «я». Еще один шаг, и мы увидим его уже, не как одного из, но как личность. И сознавать этот мир он будет уже с позиции личности, но не с позиции коллективного-бессознательного.
Уже с первых слов пьеса Софокла притягивает к себе зрителей. Мор напал на Фивы. А между прочим, только что закончилась чума, охватившая все побережье. И для зрителей то, что творится на сцене, уже не просто представление. Даже не оживший миф. Это уже их личные потрясения, перенесенные на сцену.
Я (зритель) смотрю на сцену, где разыгрывается одна из самых, возможно, самая ужасная трагедия.
Царь Эдип направляется ко дворцу в поисках своей супруги.
Актеры пропали, а на сцене появилась доска. И с таким сумасшедшим грохотом, что люди стали закрывать руками уши. А я смотрел на доску и не мог оторваться от этого зрелища. Ладони мои вспотели. Я это знал, но не ощущал. Я смотрел туда, вниз, стиснув зубы, затаив дыхание, терпя этот невыносимый грохот, и ждал. Что же последует дальше?
Ну, вы вытащите на сцену Большого театра доску и начните ей грохотать. В партере может и услышат. И то, только в ближних рядах. А «на задах» шеи тянуть будут, с балкона свешиваться будут, но не поймут. Черта с два эффект такой получится, как в великом греческом театре!
Акустика античного театра представляет собой гениальное творение. Театр устроен так, что каменные скамьи являются идеальными фильтрами. Шершавая поверхность камня подавляет все низкочастотные шумы, «расчищая» место для высокочастотных. Благодаря этому в любой точке слышны не только голос актера, но даже шум падающий монеты или шорох бумаги. Величайшее создание античных архитекторов. Казалось бы, сколько тысячелетий держится гений, а не увядает.
А дальше… на доске появились две марионетки. И одна из них была повесившейся Иокастой. Эдип – вторая марионетка - в полной тьме (и хотя то был светлый солнечный день – на доске был мрак) наткнулся на несчастную супругу, на тело ее. И в тот момент, когда царь выхватывал из ее золотых волос заколку и выкалывал свои глаза, произошел слом. Из глубин меня поднялась теплая мощная волна и ударила в меня, захлестнула сознание целиком. Я поднял глаза. Передо мной расстилались оливковые рощи. Древние, как миф о царе Эдипе. А за ними тянулись пологие, сливающиеся с горизонтом холмы, полные зелени, переходящей в голубую нирвану небес, растекающихся бесследно. Я и обозреть-то всего этого не мог. Лишь появилась способность ощущать себя микроскопической частичкой этого мироздания. Я не смотрел уже на сцену, и даже не слушал – не было необходимости. Я стал ощущать, сколь ничтожна моя сущность, которую и сущностью, в общем-то, не назовешь. Понять все это было невообразимо страшно и прекрасно. То был какой-то необыкновенный подъем душевных сил, не покидавших меня до конца жизни. Ни разу, даже во время самых потрясающих, всепоглощающих оргазмов, я не испытывал такой радости. Но вместе с этим целительным ощущением, пришло тягостное понимание, доселе кажущихся мне пустых, вещей.
Я все смотрел и смотрел в этот чарующий мир, желая слиться с ним. Но не мог. Тогда я вернулся в театр. Но то был уже не прежний «я», а совсем другой человек.
Я больше не был толпой, я мыслил сам по себе. И многое становилось мне страшно. Многое было еще непонятно. Но теперь я не мог оставаться с закрытыми глазами. Я жаждал познать истину, которая, я уверен, во мне.
Мне было невыносимо тяжко смотреть на Эдипа, который, хоть и является царем, но он всего лишь песчинка в этом мире, и никому нет дела до него. И великие олимпийские боги не помогли ему. Он стал жертвой судьбы. Безвинной жертвой. За что он страдал? Ведь судьба обрушилась на него, как только он родился. И родной отец сделал его инвалидом, чтобы спасти себя, но не спас даже такой ценой. Потому что от судьбы не уйдешь. И теперь я это понимал. И душа моя терзалась в невыносимых страданиях оттого, что понял я это.
«Всем нам хватит душевных сил, чтобы пережить страдания ближнего» (Ларошфуко). Даже богам наплевать. И это истинно так. Ведь как бы мы ни сопереживали несчастному Эдипу, мы же не пойдем выкалывать себе глаза. И как бы не было плохо нашему близкому другу, мы будем страдать, мучаться, но все равно переживем. Рано или поздно. Все мы эгоисты. В большей или меньшей степени. И от этого никуда не деться. Это наш рок.
И в библии, в «Книге Иова» рассказывается, как приятели Иовы объясняли ему, что он поступает неправильно, что ругает Господа. И объясняли ему, как правильно вести себя в той ситуации, в которую он попал. А какое они имеют право укорять его, не испытав того, что испытывает сам Иов? В «Книге» сказано, что это его друзья. Ну, мне кажется, что это ошибочка, потому что друзья никогда не станут укорять друга, когда он в беде. Настоящие друзья, я имею в виду.
И у Иова, конечно, были не друзья, а так. То были люди, способные любить и дружить лишь с добрым и богатым человеком. А настоящий друг – тот, кто знает о друге не только его лучшие стороны, но и темные, тот, кто знает все его самые мерзкие и низкие поступки, и все равно остается его другом и любит его таким, какой он есть. Но даже такие близкие, лучшие, несравненные друзья сильнее вас в ваших страданиях. И это даже не потому, что они подлецы или бесчувственные эгоисты. Нет. Это естественная сторона любого человека. Это естественно просто потому, что при всем желании, человек не может влезть в шкуру другого и испытать на деле, на практике то, что тот чувствует. Он может лишь предположить, примерить на себя. Но он все равно будет защищен своей оболочкой.
Но раз так, то для чего же нужно сочувствие и сострадание? Наверное, это те чувства, которые не «зачем», а «почему». Потому, что это тоже естественно. И если человек не страдает вместе с кем-то из-за его горя, то значит, с ним что-то не в порядке. Если бы никто в мире не страдал вместе с ближним своим, и не было бы понимания, то мир этот давно покатился бы к черту. Мы жалеем кого-то и помогаем ему. И мы искренне страдаем, если не можем чего-то исправить, чему-то нехорошему помешать. Мы страдаем, когда видим, что человек, которого мы любим, сворачивает на дурную дорожку и не слушает ничьих советов. Мы страдаем, когда близкий наш болен и не выздоравливает. Мы вообще постоянно страдаем.
Я смотрел на зрителей, сидящих на каменных ступенях театра в Эпидавре. Большинство из сидящих тоже были теперь личностями. Наверно, если бы можно было слышать души их, театр наполнился бы стенаниями. Не было больше наших олимпийских богов. Они либо уже умерли, либо лежали на смертном одре. И подходить к ним не стоит. Чревато. Но кто сможет помочь мне? Кто возьмет меня за руку и поведет по светлой дороге, ведущей к истине? Кто покажет мне эту дорогу? Или придется мне одному идти по тернистому пути, ища истину внутри себя?
Тысячи вопросов стали мучить меня. Я желал узнать, уж раз так случилось, что боги мои умерли, есть ли другая высшая сила, которая всем управляет. Я хотел знать, что есть моя душа и умрет ли она вместе с моим телом или может переместиться в другое тело? Я желал узнать, что есть добро, а что зло. Так как то, что я до этого момента понимал под добром и под злом, казалось мне теперь чем-то совершенно несущественным, пустым и мелким.
Я понял, что познание несет страдание. Тогда задал я себе вопрос – всегда ли я буду страдать, если пойду тернистым путем познания истины? Всегда – подумал я и приготовился к пожизненному самобичеванию. И тут, как в насмешку мне, в орхестру выступил хор, одетый облаками. Комедии-перевертыши, разыгрывающиеся на сцене, повергали зрителей в гомерический хохот. И я сравнил свою личность и личности актеров, закрывавшие их лица. Личности – маски. Может, моя личность – тоже маска. И все, что со мной произошло, лишь надело маску на мою душу? А возможно, что так и есть. До того, как произошла у меня внутри та самая переоценка ценностей, до того, как я стал понимать многие вещи, я мыслил просто. Я размышлял больше эмоциями, чем мыслями. Но теперь я отделился от толпы, я изменился, я надел маску – личину. И теперь мне сложнее разобраться в себе, чем раньше постороннему было разобраться во мне. И хотя теперь все во мне сложнее и трагичнее, все стало интересней, глубже.
И тем более странно было смотреть теперь на сцену и видеть насмешку над личностью, над трагедией, над человеческими чувствами.
А это еще один из аспектов мировосприятия. Можно страдать, искренне мучиться из-за происходящих событий. А можно смеяться и потешаться над самыми тонкими материями. И высокие чувства вывалять в грязи и перьях, устроить вокруг хоровод и смеяться. В некоторых случаях, наверное, это даже правильно. И если только тосковать, то можно замкнуться в себе, а за этим последует то, что некоторые вещи будут пониматься нами неправильно, истолковываться неверно.
Но можно ли насмехаться над тем, что в других душах вызывает страдание? Я думаю, иногда все-таки можно. Главное делать это осторожно, чтобы не затронуть тех, кому мой смех совсем не нужен, да и более того – непонятен. Вообще, мое мнение таково, что человек может творить все, что ему заблагорассудится, и я могу получать любые удовольствия, если это не мешает другим.
Да, теперь я стал личностью. Но я не большая личность, чем окружающие меня люди. Они такие же личности, со своими трагедиями, мифами, мнениями. И делая что-то для себя, мне не обязательно делать и что-то для них, но хотя бы не мешать им. Не делай другим людям того, чего не хотел бы, чтобы сделали тебе. И если хотя бы настолько мы будем чтить окружающих людей, уже в мире станет спокойней жить.
Но только ли «живи и дай жить другим»? «Возлюби ближнего своего, как себя самого» - так сказано в Священном Писании, которое неразрывно связано с построением личности, если можно так сказать, Блаженного Августина. Ведь Аврелий Августин не просто так перечитал Священное Писание и успокоился. Этот Христианин был не только глубоко верующим человеком. Он был еще и глубоким скептиком. И даже к Священному Писанию, которое он прочел непосредственно после труда Цицерона, он отнесся скептически в начале. И возможно, я полагаю, если бы он не настолько сильно верил во Христа, он не стал бы далее изучать Библию, но остановился бы на Цицероне. И тогда личность его была бы построена совсем по-другому. И не учил бы Блаженный Августин нас любви к ближнему. Наверное, в этом случае он стал бы стремиться только к познанию Истины. Но для него Истина была прежде всего в Господе нашем. А не Он ли высшая любовь?
И если мы будем жить по принципу «живи и дай жить другому», то получится самый обычный град земной. Правда, неплохой. Все будут жить более или менее смирненько. Кто-то в достатке, кто-то в бедности. Но смирненько.
Но если хватит в нас духу возлюбить Господа. И отворим мы сердца наши навстречу Божественной Истине, то нам и не надо уже будет думать о суете мирской. Так как в любви к Господу мы сможем познать любовь ко всему. А если мы возлюбим все вообще, значит, и себя сможем полюбить, и ближних своих.
Есть второй путь. Не буду здесь разбирать, какой из путей более правильный. Но я думаю, что оба имеют право на существование. Все равно, каждый сам для себя выбирает свою дорожку.
Если учитывать, что все мы живем в первородном грехе, то получается, что мы порочны еще от рождения. Даже раньше. А коли так, мы уже изначально можем невзлюбить себя. В принципе, так и происходит. Как бы мы там не пели на темы «для себя любимого», «я себя уважаю» и т.д., все равно это ложь. И в глубине души каждый себя недолюбливает (это как минимум). Тогда как же можно «возлюбить ближнего, как самого себя»? Я же себя не очень-то и люблю. Потому и получается, что и ближнего мы полюбить не можем. Значит, нужно начать с того, чтобы полюбить, для начала, самого себя. Здесь я попытаюсь изложить свое понимание книги Ф. Ницше «Антихрист. Проклятие Христианству». Во-первых, тема, изложенная в названии, на мой взгляд, отображена в труде процентов на десять, а все остальное – это учение, как полюбить себя. То есть, нельзя любить в себе слабость, жалеть себя и разрешать себе какие бы то ни было излишества. А не этому ли учит нас Блаженный Августин? Не быть жадным, быть скромным в потребностях и желаниях. Ницше говорит о том, что нужно думать о себе и поменьше заботиться о ближнем. И это правильно. Ведь прежде всего «враче, исцелися сам». Если человек не думает о своей душе, о своем спасение, о своих грехах, то как же он может помогать другому человеку. Откуда у него уверенность, что он дает правильные советы, совершает верные поступки. А если потакать чужим слабостям и жалеть других, то это же будет помощь в разложении их душ. Поэтому проклятие Христианства у Ницше – это именно проклятие опошленной идеи Христианства. Это лишь отрицание того, что убогих нужно ставить на пьедестал.
Итак, если следовать идеям Ницше, то нужно вначале очистить свою душу, с тем, чтобы полюбить себя. А когда пройдешь ты через все страдания очищения души, по сути - чистилище – тогда ты сможешь искренне возлюбить ближнего своего, как самого себя. Так как к этой любви не будет больше препятствия – ненависти к себе.
Не знаю, можно ли из моей писанины сделать какие-то выводы. Так как здесь я просто попыталась образно рассказать, как в человеке родилась личность. А попутно высказывала свое мнение на проблемы, возникающие у личности, и вопросы, интересующие меня.
В этом «реферате-винегрете», который был построен скорее по принципу «что думаю, то и пишу», я хоть и криво и глупо, но пыталась изложить свои мысли и ощущения от прочитанных мною книг и прослушанных лекций.
БИБЛИОГРАФИЯ:
1. Софокл. «Царь Эдип»
2. Книга Иовы. Библия или Книга священного писания ВЕТХОГО И НОВОГО ЗАВЕТА. Санкт-Петербург 1892 г.
3. Эсхил. «Орестея»
4. Гомер. «Илиада»
5. Еврипид. «Медея», «Ипполит»
6. Аристофан «Облака»
7. А. Августин. «Исповедь», «О граде Божьем».
8. Ф. Ницше «Антихрист. Проклятие христианству».
Использовался Интернет:
http://itnews.com.ua/31456.html
http://offk.narod.ru/at.htm