3.
Незнакомые запахи ударили в нос, тошнота поступила к горлу. Колышущая муть кружилась перед глазами. Потолок падал на меня, грозя придавить, то вдруг уплывал в сторону, таща за собой кривые стены. Голова кружилась. Женская одежда на мне сбивала с толку. Я не мог вспомнить, как сюда попал, не знал где нахожусь, но то, что я влип в историю, это я понял.
***
Мне никто ничего не объяснял, меня для них не существовало. Комната без окон, с постоянным скудным освещением, я не знал день или ночь. На пороге комнаты оставляли еду и воду, когда я спал. А засыпал я, измученный постоянным зноем или от невеселых мыслей. Время текло медленно. Вспомнил все предшествующее этой комнате, не раз покаялся, что решил пошутить. Эта гадкая мерзкая шутка, возникшая из-за мести, вызвала бы мое возмущение и негодование расскажи мне кто дугой об этом. Где были мои мозги, куда спряталась моя совесть, когда я наряженный женщиной шествовал в свадебной процессии? Я знал, что мое нахождение здесь следствие мой же шутки. Понимал, что меня так наказали, но длиться целую вечность это не могло.
***
Не сразу узнал шейха, успел забыть его за это время, но жесткий взгляд, властное лицо старика не могло принадлежать другому человеку. Он ждал от меня чего-то, может быть слез и покаяния, но я не собирался ни унижаться, ни защищаться. Я виновен и ждал его приговор.
- Я долго думал, как с тобой поступить. Ты опозорил меня, посмеялся над нашими обычаями. Здесь никого не волнует судьба молодой женщины-чужеземки, которая не выдержала переезда и умерла. Скромные похороны, пара монет плакальщицам, и ты навсегда для всех исчез. - Я поймал себя на мысли, что согласен с ним. Действительно, чего проще убить меня в стране, где обо мне знают только, что я молодая жена. Я был готов ко всему, но умирать не хотел. Испытующе глядя мне в глаза, шейх заключил: - Я принял решение…
Он вышел так же быстро, как и тогда в гостинице, но в этот раз я остался на месте. Бежать, умолять о пощаде, просить снисхождения даже в голову не пришло. В тот момент я обрадовался, что наконец все так или иначе закончится. Суровый мужчина вошел в комнату. Я не сопротивлялся, когда он срывал мой женский наряд, не испытал страха, когда он стал меня избивать. Сознания я не терял, поэтому испытал все перепады боли, которые могут быть. Бил он меня долго, искусно, боль жуткая, но кости и внутренности остались целы.
Утром он увел меня в пустыню.
***
На привалах меня к чему-нибудь привязывал, словно боялся что я убегу. Мне даже мысль такая не приходила, настолько я был измотан болью, жаждой и голодом. Кормил и поил он меня по минимуму, не забывал бить. Где-то в центре пустыни, так мне казалось, мы с ним остановились. Он соорудил себе навес, а я как всегда остался под жгучим солнцем.
Какую же изощренную казнь придумал мне шейх. Я представлял иссушенный солнцем и отполированный песком свой труп, и красивым я себе не казался. Не понимал, зачем я такой нужен шейху, но вскоре совсем другое стало волновать меня. Ощущение состояния скотины, которой я становился. Все мои желания: или умереть без боли, или напиться холодной воды или хотя бы раз поесть по-человечески. Наверно, я бы и превратился в животное, готовое на любое унижение или зверство ради глотка воды или сухаря, если бы не странная боль в груди. Как только я терял человеческий разум, эта боль вонзалась в меня огненным смерчем, она заставляла меня жить.
Люди привыкают к худшему. Все становиться нормой и тогда включаются мозги, начинаешь сравнивать, что-то припоминать.
Мы с моим мучителем жили независимо друг от друга. Он добывал воду, готовил себе еду, я же умирал под солнцем. Когда я в очередной раз терял сознание от жажды или голода, он приводил меня в чувство, подкармливал и отпаивал, и все начиналось сначала. Истощенный я не сразу осознал, что и в пустыне можно выжить. Я принял это как казнь, но вскоре понял, что мой страж не стремится убить меня. Не моя смерть была его целью. Я стал наблюдать за ним: повторял его манеру двигаться, дышать, даже накрывать голову. Я начал учиться жить в пустыне. Обычно пишут в книгах : «Я способный ученик, я быстро научился». Для меня каждый прожитый день был длиннее года....
Видимо, я кое-чему научился. Страж ушел ночью, оставив меня один на один с пустыней. Я возликовал. Носился как ужаленный с бархана на бархан, орал: - Ну что взяли? Получите гады. Я живой. - Потом пел песни, смеялся и разговаривал сам с собой, но оказалось что от разговоров еще сильнее хочется пить. Палящее солнце в зените никто не отменял и надо что-то добыть для пропитания.
День пошел за днем. Я заметил, что боль в груди возникает, когда я думаю о смерти, готовый плакать от жалости к себе, или когда вспоминаю прошлую жизнь, мечтая как бы все сейчас было, если бы не моя дурацкая шутка. Не болела душа, если я наблюдал за живностью на охоте, добывал воду, пытался выжить. Что-то изменилось во мне, наверное я себя зауважал, и звезды стали ярче и солнце не так жгло.
Когда мой мучитель вернулся, принял это как должное. Он привязал меня к верблюду и опять куда-то повел. Главное я был не один.
***
Заброшенный монастырь. В этих развалинах жили несколько стариков, они усиленно молились своему богу. Здесь меня стали учить языку, обрядам, их вере. Все это между делом. Я и еще пара рабов добывали воду, перекатывали камни, чтобы подкрепить руины, отгребали песок, который как вода постоянно засыпал то небольшое пространство в котором мы жили. Это мало отличалось от прежней жизни в пустыне: скудная еда, постоянная жажда, прибавилась тяжелая работа, но вместо избиения грубые тычки, если я что-то не сделал или не понял.
Еще я заметил, где бы мы не останавливались, что бы я не делал, рядом со мной никого не было. Ко мне никому не разрешалось подходить, а тем более говорить. Молитвы и уроки, эта все, что я слышал. Я не стремился с кем-нибудь сблизиться. Единственное, что теперь всегда было со мной, это тягучая боль в груди, она возникала внезапно, так же неожиданно уходила, но никогда не покидала меня надолго. Казалось, через увеличительное стекло кто-то целенаправленно выжигал что-то внутри меня.
Может, сердце не выдерживало моих мук? Но боль была пронзающей до судорог, до помутнения рассудка. Я скрючивался, проваливался в бездну боли, но никогда не достигал дна. Это было падение сдерживаемое хлопками тяжелых крыльев, которые держали меня именно на том уровне боли, которую в данную минуту я мог выдержать, мог осмыслить. Эта боль мучившая меня изнутри делала меня жестче снаружи. Чем хуже становится моя жизнь, тем упрямее я старался остаться достойным звания человека, хотя бы в своих глазах. Пусть они думают, что сломали меня, но я жив, я есть. По крайней мере еще не предал себя за глоток воды.
***
Когда мой страж решил, что науки для меня достаточно, увел к кочевникам. Меня учили ухаживать и ездить на верблюдах. Хуже всего мне удавались бега, меня укачивало, и я не раз вспоминал свои переходы через пустыню пешком, благодарил бога, что не столкнулся с верблюдом раньше.
Дни шли такие же одинаковые, как песчинки в струе песка. Я не различал времен года. Если не работал, то страдал от боли. Если не боль, то каторжная работа. Остановиться и оглядеться не было ни времени, ни сил, ни желания.
***
Тот день стал решающим для меня.
Я выехал из-за дюны, увидел пару джипов и группу европейцев, услышал родную речь. Не ожидал от себя такой радости при виде соотечественников, думал, что пустыня вытравила у меня это чувство. Ринулся к ним с объятьями и криком восторга. Мужчины шарахнулись от меня, а женщина с визгом «грязный дикарь» спряталась в машину. Я растерялся, остановился и вдруг услышал ее: «какие страшные эти кочевники».
Мой страж, внимательно наблюдавший за мной, захохотал. Он знал мой язык! Все это время он понимал мои мольбы, слышал мое жалобы, мои обещания на грани унижения, и мои проклятия. Большего издевательства придумать было нельзя. Я подскочил к нему и замахнулся в приступе ярости. Я не ударил его, не потому что он ударил первым, а потому что он покорно ждал моего удара. Это было странно, это было неожиданно. Утром он привел верблюда, принес новую одежду и громадный перстень. Я понял, что эпопея с пустыней закончилась, но что меня ждало впереди, я не знал. Перстень я вернул стражу и он бережно спрятал его на груди.
***
Во дворце шейха нас ждали. Неожиданно я оказался в центре внимания, от которого отвык, к которому не был готов. Я растерялся и потерял логическую цепь событий. Я не понимал кто я, и только присутствие рядом моего стража вселяло какую-то надежду разобраться в происходящем. Меня мыли, натирали, одевали. В заключение стражник опять протянул перстень, я отстранил его руку. Он силой вложил его в мою ладонь: « Мой господин, это символ власти». Я опешил от его слов.
В громадной зеркальной зале увидел свое отражение. Украшения, яркая одежда мешали разглядеть себя. Я сбросил все, остался в рубашке и брюках. Мои глаза мне лгали. Я был не я. Молодой араб, точная копия старика, каким я его помнил, только глаза серые. Та же сухощавость, непреклонный жесткий взгляд, упрямая складка между бровей, крепко сжатые губы. Теперь я понял, что стало со мной, что сделала со мной пустыня.
Шейх вошел в зал, мы встретились взглядами.
- Сколько прошло лет? – выдавил я из себя мучивший меня вопрос.
- Больше семи.
Я не удивился, кроме внешности многое изменилось и во мне. Не было ни злости, ни раздражения. Уходя отсюда девятнадцатилетним, я вернулся в двадцать шесть чужим самому себе незнакомцем. Шутка шейха оказалась не менее жестокой, чем моя.
- Я боялся, что не дождусь тебя, - старик устало сел.
- Для тебя это так важно?
- Я имею все, что могут боги дать смертному…, но ваша «свободная» культура убила моих сыновей.- Он внимательно посмотрел на меня, хотел увидеть мою реакцию, но пустыня сделала свое дело, мне не надо было быть актером, мое лицо давно стало непроницаемой маской. - Их было шестеро, в разное время они уехали, кто в Европу, кто в Америку. Никто не вернулся. - Старик надолго замолк. - Я решил, раз твой мир забрал моих сыновей, я заберу тебя из твоего мира. - Я усмехнулся, оригинальная месть всему миру. Моя сломанная жизнь и система запада, мне кажется неравноценное противостояние. Но у старика было свое виденье мира. Тем более, он уже сделал со мной что хотел, а шейх величественно закончил свою речь моим окончательным приговором. - Ты не сможешь жить там, они не примут тебя. Ты сын пустыни. Теперь ты мой сын. Сын шейха!