«Все начинается с выбора».
(«Матрица»)
Когда Кассия взглянула на Феофила, она ощутила себя, как архитектор, который нарисовал план прекрасного дворца или храма, всё вымерял, рассчитал и пребывал в уверенности, что построенное по его чертежу здание будет стоять веками, – и вдруг вся постройка рушится у него на глазах до основания... Она поняла, что Феофил тоже узнал ее и поражен не меньше; но он проявил выдержку и не задержался перед ней дольше, чем перед другими девицами, а спокойной поступью пошел дальше, только золотое яблоко дрогнуло в его руках...
А перед ее взором поплыл тот сентябрьский день в прошлом году, когда она решила в очередной раз пойти в Книжный портик. Кассия и так уже собиралась туда зайти, а тут получила и письмо от господина Филиппа: он сообщал, что в лавку поступил хороший экземпляр «Метафизики» Аристотеля, которую девушка еще в мае спрашивала у него.
Под сводами портиков царило оживление: сновали туда и сюда торговцы-разносчики, слуги, чиновники, оборванцы, нищие... Запахи жареной рыбы, свежеиспеченного хлеба, пряностей накатывали волнами, смешивались, щекотали ноздри. Кассия, одетая в тунику из голубого шелка, с таким же мафорием на голове, надетом так, что лоб был закрыт до самых бровей, в сопровождении Маргариты и Фотины шла, опустив взор к земле и ни на кого не глядя. С утра она перечитывала последние полученные ею письма игумена Феодора и думала, что всё еще плохо исполняет его наставления, и что вообще надо больше следить за собой, за своими помыслами, за тем, как она одевается, за походкой... «Я слишком красива! – думала она. – И зачем только?.. Лишний повод для тщеславия и искушений!..» Но всё-таки когда она дома взглядывала на себя в большое зеркало в гостиной, ей втайне было приятно, что она красива...
Когда она зашла в книжную лавку, у владельца которой Кассия заказывала рукопись Стагирита, компаньон Филиппа, сорокалетний грек, приветствовал ее улыбкой, от которой вокруг его глаз залучились морщинки.
– О, юная госпожа удостоила нас своим посещением! Да, знаем, знаем, чего желает твоя душа! И откуда только столько ума в твоей прекрасной голове? Божий дар, Божие благословение!
Он достал с полки рукопись в обложке из коричневой кожи и положил перед Кассией на прилавок. Она раскрыла книгу. «Все люди от природы стремятся к знанию. Доказательство тому – влечение к чувственным восприятиям: ведь независимо от того, есть от них польза или нет, их ценят ради них самих, и больше всех зрительные восприятия, ибо видение, можно сказать, мы предпочитаем всем остальным восприятиям, не только ради того, чтобы действовать, но и тогда, когда мы не собираемся что-либо делать...»
Кассия перелистывала рукопись, проверяя, хорошо ли она переписана, когда с улицы раздалось цоканье копыт, а потом служанки за ее спиной вдруг зашушукались. Она оглянулась и увидела двух молодых людей, только что вошедших под своды портика; юноши были одеты роскошно и в то же время с отменным вкусом. Один из них, на вид лет пятнадцати или шестнадцати, высокий, статный, был замечательно хорош собой; другой, пониже ростом, с явно армянской внешностью, ничем особенным не отличался, кроме разве что горбатого носа и вьющихся удивительно мелкими кольцами черных волос. По поводу высокого юноши горничные Кассии и перешептывались: «Красавец!.. Глаза какие!..»
Обернувшись, Кассия встретила взгляд этих темных проницательных глаз. В первый миг в них вспыхнуло изумление, которое сменилось легким восхищением, смешанным с любопытством. Девушка тут же опустила ресницы и, отвернувшись, продолжала просматривать рукопись. Молодые люди, между тем, поздоровались с продавцом, который поклонился им с необычайным подобострастием, – очевидно, они были не просто из богатых семей, но из самого высшего круга столичной знати, – и тоже стали разглядывать книги, тихонько перебрасываясь словами. Возвращая книгу продавцу, Кассия уловила боковым зрением, что темные глаза следят за ней.
– Скажи, господин, – спросила она у продавца, – а есть другой список этой книги?
– Есть еще один, но он хуже. Этот гораздо лучше, истину говорю, госпожа. Но если угодно, могу дать посмотреть.
– Да, благодарю.
– Есть еще два сборника с отрывками из Аристотеля и других философов.
– Нет-нет, отрывками мне не нужно.
Она стала перелистывать протянутую ей книгу: действительно, много подтирок и помарок, почерк не очень ровный; первая рукопись и вправду лучше. Надо бы купить... Хотя текст сложный... Нужен учитель!.. Где взять хорошего преподавателя философии?..
Между тем, молодой армянин, тихонько толкнув своего спутника в бок, сказал чуть более громко, так что Кассия поневоле прислушалась:
– Что, хороша?
– Ты уже определил, хотя «закрывшись покровом среброблестящим»?..
– По воскрилию видна риза!
– Так что же?
– Ну... – тут юноша повернулся к продавцу. – А что, господин, что это у тебя за книга?
– Которая, господин Василий?
– Да та, которую ты сейчас положил вон на ту полку.
Он спрашивал о книге, которую только что смотрела Кассия.
– Это, господин, «Метафизика» Аристотеля. Угодно посмотреть?
– Нет, благодарю, у нас она есть.
Армянин опять толкнул в бок своего юного друга и сказал:
– Ну? И ты еще спрашиваешь, «что же»! Не иначе как новая Ипатия! При твоих запросах...
– Помолчи, а? – в голосе высокого послышалась легкая досада. – Ты, вижу, хочешь отправить меня дорожкой Константина.
– Ну, почему же? Я просто...
– По-мол-чи.
Кассия подумала, что пора уходить. Но почему-то не ушла.
Тем временем, озорной армянин, перелистывая одну из книг, снова заговорил, на этот раз уже совсем громко:
– Глянь! Какая тут приписка внизу страницы! «Не следует поступать наперекор Эроту: поступает наперекор ему лишь тот, кто враждебен богам. Наоборот, помирившись и подружившись с этим богом, мы встретим и найдем в тех, кого любим, свою половину, что теперь мало кому удается». Как раз ведь, а?
– Прекрати дурачиться, наконец! – ответил его друг.
– «Наш род достигнет блаженства тогда, когда мы вполне удовлетворим Эрота, – не унимался тот, продолжая читать, – и каждый найдет соответствующий себе предмет любви, чтобы вернуться к своей первоначальной природе. Но если это вообще самое лучшее, значит, из всего, что есть сейчас, наилучшим нужно признать то, что ближе всего к самому лучшему: встретить предмет любви, который тебе сродни». Эх, жаль, что продолжения нет!
Кассия слушала и, глядя в книгу, которую перелистывала, уже не видела, что было в ней написано.
– «Те, у кого разрешиться от бремени стремится тело, – раздался голос высокого юноши, – обращаются больше к женщинам и служат Эроту именно так, надеясь деторождением приобрести бессмертие и счастье и оставить о себе память на вечные времена. Беременные же духовно беременны тем, что как раз душе и подобает вынашивать. А что ей подобает вынашивать? Разум и прочие добродетели».
Кассия поразилась: как здорово сказано! Что это они читают? Если цитату из «Илиады» она узнала, то автор, которого читали молодые люди дальше, был ей незнаком. Глядя на них краем глаза, она поняла, что армянин читал по книжке, но его спутник – цитировал наизусть!
– Это что, продолжение? – спросил юный армянин.
– Не совсем. Но это оттуда же.
– Ну и память у тебя!.. Но что же, ты решил стать философом, как учитель?
– «Кто хочет избрать верный путь ко всему этому, – продолжал, не отвечая ему, юноша, – должен начать с устремления к прекрасным телам в молодости. Если ему укажут верную дорогу, он полюбит сначала одно какое-то тело и родит в нем прекрасные мысли, а потом поймет, что красота одного тела родственна красоте любого другого и что если стремиться к идее прекрасного, то нелепо думать, будто красота у всех тел не одна и та же. Поняв это, он станет любить все прекрасные тела, а к тому одному охладеет, ибо сочтет такую чрезмерную любовь ничтожной и мелкой».
– Ну вот видишь! Всё-таки должен начать с того...
– Чтобы заняться «ничтожным и мелким»? – голос, который так странно трогал что-то в душе Кассии, зазвучал насмешливо. – А вот ты должен для начала отстать от меня!
– Эх!.. – сказал армянин и замолчал, но потом не удержался и добавил: – А всё же ты-то сам не думаешь, что это ничтожно и мелко! О, ты, лицемер!
Его собеседник не ответил.
Кассия вся была под впечатлением услышанных ею цитат, да и сами молодые люди... Похоже, они были очень начитаны, особенно высокий – он помнил наизусть такие книги, до которых она еще не добралась... Наверняка он цитировал какого-то философа... Она еще только дошла до философии, решила начать с Аристотеля. Да только учителя нет подходящего... А у этих молодых людей есть... Интересно, кто?.. И вот как они развлекаются! Она ощутила зависть: ей-то не с кем было вести подобные диалоги... а как это было бы здорово! Жаль, что нельзя включиться в эту игру! А ведь они это говорили нарочно для нее...
Она невольно взглянула в их сторону – и опять натолкнулась на взгляд темных глаз, бездонно глубоких. Глубина, от которой начинало куда-то падать сердце... Но смеющиеся глаза юного армянина, наблюдавшего за своим спутником и Кассией, привели ее в чувство. «Что это я?! – возмутилась она. – Пришла за книгами, а сама чем занимаюсь? И о чем думаю?.. Так-то я исполняю наставление отца Феодора! Господи, помилуй меня, грешную! Диалогов захотелось! Уж раз в монахи, то – на одиночество, ведь понятно!..» Она два раза сбивалась, пересчитывая номисмы, и, наконец, протянула их продавцу.
– Я беру тот список, что смотрела первым.
– Хорошо, госпожа.
Продавец ловко завернул книгу в квадратный льняной лоскут, Кассия передала ее служанке, попрощалась с продавцом и вышла из портика, опустив глаза. У входа она заметила какого-то оборванного мальчишку, который, кажется, наблюдал за происходившим в лавке. Он протянул руку, и Кассия, остановившись, достала из кожаного мешочка медный обол и подала ему.
– Да благословит тебя Бог, госпожа! Да пошлет Он тебе всех благ... и мужа хорошего!
Кассия закусила губу и даже пожалела, что подала мальчишке, но ничего не сказала и вышла, не оборачиваясь. Впрочем, она не могла удержаться, чтобы не взглянуть на двух арабских скакунов, стоявших у входа в портик. Кони были великолепны, особенно вороной, с белой звездой во лбу. «Этот, наверное, его...» – подумала она и тут же рассердилась на себя за эту мысль. Ну, с чего она взяла, что вороной принадлежит именно тому красивому юноше? И какое вообще ее дело до того, какой из коней чей?..
Она шла по Средней с нарастающим чувством досады. Уж если ей позволены такие прогулки в Книжный портик, то это ведь не повод для того, чтобы заглядываться на молодых людей! Совсем не повод. Тем более, что она уже всё решила... И отец Феодор строго предупреждал! А она – вот... Но что же за произведение они читали?.. «Разум и прочие добродетели...» «Встретить предмет любви, который тебе сродни...» «И мужа хорошего...» Бог уже послал ей Жениха – Самого Себя. «Не ищи и не люби больше никого...» Да! и сомнений тут никаких быть не может... Не может!
Придя в тот день домой, Кассия поднялась к себе в комнату, прочитала несколько кафизм, положила поклонов, сколько было сил, попросила Бога избавить ее «от помыслов суетных и от страстей лукавых», и в ее душе всё успокоилось. Но сейчас...
Сейчас ее охватило смятение, какого она еще никогда не испытывала. Земля просто уходила из-под ног. Тот, чьей невестой она сегодня могла стать, оказался как раз таким, каким она когда-то, еще до призвания, представляла себе возможного жениха... И тот самый юноша...
Феофил, между тем, прошел всё так же медленно вдоль выстроенных девиц в обратную сторону. Кассия опустила глаза, но ощущала на себе его взгляд, словно он прожигал ее насквозь, и кровь приливала к ее щекам... «Нет, нет, – повторяла она мысленно, – что за глупости лезут мне в голову, этого не будет, этого не должно быть, я не хочу, я уже решила, я буду монахиней, а он ведь еще и иконоборец, ученик этого Ианния, нет, нет... Господи, помилуй меня, грешную!..»
А будущий император уже в третий раз проходил мимо девушек, одной из которых он должен был отдать руку и сердце... Вот подходит... И Кассию охватило ощущение неизбежности того, чего она боялась. Да! Он остановился перед ней.
Она стояла, опустив глаза, с виду спокойная, но ресницы ее задрожали. Он рассматривал ее с головы до ног. В другое время, если бы кто-то стал ее так бесцеремонно разглядывать, она бы непременно почувствовала стыд, гнев, негодование... Но ничего подобного она сейчас не ощутила; напротив, в ее душе вдруг стало подниматься что-то особенное, неведомое ей доселе, и внезапно она вся была охвачена этим новым чувством. Румянец сильнее заиграл на ее щеках. Чуть приподняв глаза, она увидела, как Феофил перекатывал из ладони в ладонь золотое яблоко. «Какие у него красивые руки», – подумала она и зарумянилась еще больше. «Ни за что не буду на него смотреть» – казалось теперь невозможным. Да и неприлично всё же... И она подняла на него глаза.
Взгляд Феофила скользнул по серебряной повязке, лежавшей на ее распущенных волосах, волнами ниспадавших на спину. Затканная серебром темно-синяя туника мягко обрисовывала фигуру, пояс охватывал высокую тонкую талию; серебро создавало холодную атмосферу, затем Кассия и выбрала эти сине-серебристые оттенки и переплетения, но... Феофил посмотрел ей в глаза. Да, там он должен был бы увидеть тот же серебряный холод, ту же отрешенную синеву, – но он читал в них другое...
Он узнал ее сразу же, как только она назвала свое имя и подняла глаза, и в тот же миг понял, что судьба его решена. То, что на него нахлынуло в этот момент, не нуждалось в определении – это было то самое чувство, в своей способности к которому он уже было стал сомневаться, – то, о чем говорилось в любимом «Пире». Дальнейший смотр девиц был по сути не нужен – он уже не видел ни одной из них и даже едва слышал имена, которые они называли. Правда, он несколько внимательнее взглянул на Феодору – с холодным любопытством: это вот ее-то прочила ему в невесты мать? Какая чушь!.. Когда Феофил во второй раз остановился перед Кассией, он почти испугался всеобъемлющей силы охватившего его чувства. Золотое яблоко, которое он держал в руках, могло принадлежать только ей, – это было несомненно, но... Что же она?..
Он тонул в ее глазах, как в море, а она падала в его глаза, как в бездну.
Но, понимая, что она охвачена тем же чувством, он всё же видел в ее взгляде что-то еще, словно какой-то барьер, который она пыталась установить между собой и им, хотя у нее и плохо получалось... Что это было?
«Если я протяну ей яблоко, возьмет ли она его?» – эта мысль могла показаться безумной: ведь она здесь, и он видит этот жар в ее глазах, который она не в силах скрыть... Но что же тогда у нее там, в глубине, за стена, на которую он натыкается?.. А если не возьмет? Но что за вздор! Как это может быть, если она... А всё же... И так вот сразу поддаваться чувствам... В голове почему-то всплыли строчки из Гесиода:
«Им за огонь ниспошлю я беду. И душой веселиться
Станут они на нее и возлюбят, что гибель несет им...»
Гибель?.. Если не она, то всё погибло!.. Но почему она смотрит так странно?.. Да или нет?..
Внезапно ему вспомнилось: «Чрез женщину излилось зло на землю...» Откуда это? А, да – «Слово на Благовещение» Златоуста, как раз недавно читали с Иоанном, и Феофил тогда подумал: параллель с эллинскими мифами про Пандору...
Всё это промелькнуло в его уме за какие-то мгновения.
Да или нет?.. Зачем он вообще хочет это знать?! Не он ли тут выбирает? Не обязана ли избранница покориться выбору?.. Нет, если «вторая половина», то согласие должно быть добровольным... Боже!.. Да или нет?
– Не правду ли говорят, – сказал Феофил, глядя ей в глаза, – что «чрез женщину излилось зло на землю»?
Кассия побледнела. Она поняла – будущий император спрашивал ее: «Ты согласна?» Он не хотел просто протянуть ей яблоко – не хотел выбрать против ее воли. Она молились, чтобы Бог отвел от нее этот брак, – и теперь она действительно могла избежать его. То самое подтверждение призвания, которое она втайне хотела получить, она получила, но не в том виде, в каком ей думалось, – не через то, что ее просто не выберут. Нет, ее выбрали – но с условием, что она сама должна сделать выбор. И вот, ей нужно было окончательно выбрать, за кем она идет, подтвердить свой ответ на Божий зов: «Если Ты зовешь, то я иду!» – и отвергнуть зов земного жениха. Конечно, надо только сказать... Но слова застряли у нее в горле. Она с ужасом поняла, что вместо «нет» хочет ответить совершенно противоположное. Пока они с Феофилом стояли друг против друга, между ними словно протянулись тысячи невидимых нитей, связывая их неразрешимыми узами, и она ощутила себя опутанной по рукам и ногам – не уйти... И самое ужасное – ей не хотелось уходить! Отказаться от него и навсегда расстаться? От этой мысли ей становилось тоскливо, больно и страшно, словно ей предстояло живой лечь в гроб и быть зарытой в землю... Она чувствовала, как незнакомый ей доселе жар разливается по телу, и понимала, что с ней творится... Нет! нет, только не это! Променять небесного Жениха на земного, хотя бы и императора? Любовь небесную на земную? Господи! Нет!..
Она опустила ресницы, но не удержалась и снова взглянула на Феофила. Взгляд темных глаз проникал в самую ее глубину, и всё начинало плыть внутри. Их влекло друг к другу настолько сильно, что оба едва сдерживались, чтобы не сделать шаг навстречу.
Нет!..
«Господи, помоги мне!»
В ее уме внезапно встали строки из письма игумена Феодора: «Золото и серебро, слава и благолепие и всякое земное мнимое благополучие есть ничто, хотя и называются добром, ибо они мимолетны и исчезают, подобны сновидению и тени. Что же дальше? Избрание монашеской жизни, которую ты обещаешь принять...»
Что сказал бы этот подвижник, увидев ее тут, так наряженную, стоящую перед красивым юношей и уже почти совершенно плененную им?!.. И она обещала! А теперь чуть не забыла о своем обещании!..
Кассия опустила взгляд к полу. «Господи, Иисусе Христе...» Лишь только она окончила мысленно молитву, как вдруг поняла, что Феофил процитировал ей фразу из Златоустова Слова на Благовещение! «Приведутся Царю девы вслед Нее...» Да! Она избрала свой путь, и не свернет с него. «Чрез женщину излилось зло на землю...» Что там дальше?.. А, вспомнила! Вот и ответ... Он должен понять!
– Но и «чрез женщину бьют источники лучшего»! – произнесла она тихо, поднимая глаза.
Взгляды Феофила и Кассии скрестились, как два клинка. Он видел, что она поняла смысл сказанной им фразы, и понял, что означал ее ответ: она отвергает и его, и корону Империи ромеев. Отвергает, несмотря на то, что он безошибочно прочел в ее глазах то же самое чувство, которое загорелось в нем.
Это было непонятно и... почти оскорбительно! Продолжила цитату! «Источники лучшего»... Да, умна! Но не такую ли жену он и хотел? Не о такой ли мечтал, когда удивлялся всеядности Константина? И... не о такой ли его предупреждал бедный друг? «Смотри, наткнешься на какую-нибудь умницу...» Ум и красота – всё, как ему мечталось... «Другая половина»! В этом не может быть сомнений! Но она не хочет быть его женой! Взять ее против воли, после того как она вот так... отвергла его?.. Нет, невозможно... И так уже... позор! Ведь все видели и слышали, как она ему возразила! «Понравится ли тебе, если жена будет слишком самостоятельной? И хорошо ли это будет для Империи?..» Мать права – и если он сейчас будет настаивать, это будет выглядеть по-ребячески, жалко: влюбленный умоляет капризную красавицу! О нет, этого не будет!.. Да и потом... она не из робких, как видно, может и яблоко протянутое не взять... Не хватало еще такого!.. Что ж, нет, так нет!
Рука, державшая золотое яблоко, резко сжалась. Кассия поняла, что это значило. Всё. Любовь отвергнута. Империя отвергнута. Будущий император оскорблен и обижен. И она знала, как ему больно, – потому что ей было больно так же. «Господи, я не вынесу...» – на миг ей показалось, что это невозможно, что надо взять свои слова обратно, потому что... Она почти не могла дышать – не только от своей боли, но и от той, которую видела в его глазах, всё еще смотревших на нее...
«Как я узнал, – снова зазвучали в ее уме слова из письма Студийского игумена, – ты еще с детства избрала добрую жизнь ради Бога и стала невестой Христа. Не ищи и не люби больше никого. Кто прекраснее Его? Его красота пусть еще ярче сияет в твоем сердце, дабы ты угасила всякую страсть изменчивую и тленную...»
Боль как будто отхлынула от сердца. Да! Как она могла засомневаться?.. Да что там – совсем забыться!.. «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешную!» Синие глаза опустились и больше не поднимались на Феофила.
Среди девиц произошло движение. «Невесты» видели, что Кассия проиграла, но никто из них не понял, что Феофил обменялся с ней цитатами из слова Златоуста. И Феофил понимал это: в этот миг он знал с уверенностью ясновидца, что та единственная, которая могла бы составить ему пару, отвергла его, и другой такой он не найдет среди оставшихся, у каждой из которых стучало сердце – «алчно», как думал он с отвращением, – от мысли о браке с будущим императором... От тоски и боли Феофилу хотелось провалиться сквозь пол триклина куда-нибудь во мрак... никого не видеть и не слышать...
Удар был слишком силен, и самообладание изменило ему. Невыносимая боль залила душу, не давая свободно вздохнуть. Кого бы он теперь ни выбрал в жены – это уже не будет Кассия... Это уже не будет его половина... Всё равно, кого теперь выбирать... Боже! Так ли он думал жениться?! О том ли молился?.. Но что там говорила мать? Намекала на Феодору... Конечно, она очень красива, и если мать так хочет...
Побледневший и как-то вмиг осунувшийся, Феофил отошел от Кассии и остановился перед Феодорой. Она замерла и даже перестала дышать. «Бог венчает тебя императрицей...» – зазвучали у нее в ушах слова отшельника Исаии. «Я сейчас умру! – подумала она. – Я не вынесу... Боже!» Она подняла на императорского сына глаза – такие же темные, как у него. И Феофил молча протянул ей яблоко.
Вздох пронесся по ряду девиц. Тут же заиграл орган, придворные громко запели славословия, и всё закружилось вокруг Феодоры, сжимавшей до боли в руке золотое яблоко, словно боясь, что оно вдруг исчезнет, и всё окажется сном. Но, однако, к ней уже направлялась императрица, вокруг подобострастно засуетились кувикуларии... Патрикии с большими корзинами и серебряными блюдами выстроились у императорского трона, готовясь вручить подарки несостоявшимся невестам; кто-то из придворных уже засматривался на девиц…
Императрица повела Феодору к выходу из залы. Но перед уходом девушка украдкой взглянула на Кассию. Как эта синеглазая, только что по гордости и глупости – Феодора, как и прочие девицы, была уверена, что ее главная соперница возразила императорскому сыну, просто не подумав хорошенько, что из этого может выйти, – потерявшая красавца-жениха и целую Империю, могла после этого не рвать на себе волосы? А она так спокойна, словно ей и печали никакой нет!..
Кассия действительно радовалась. Хотя она сделала над собой огромное усилие и боялась, что не выдержит и чем-то выдаст свое смятение перед другими – Феофил видел, но другие – нет, нельзя, чтобы они увидели! – но когда всё было кончено, внезапно невыразимая радость воссияла в ее душе, и Кассия больше не могла сомневаться, что поступила правильно. Она знала, ради Кого она сделала то, что сделала.
Придворные пели славословия, сочиненные нарочно к выбору невесты; Феофил слушал и не понимал, о чем там пелось. Он позабыл, что нужно делать, и вздрогнул, когда подошедший магистр оффиций шепотом напомнил ему, что он должен занять место возле отцовского трона. Феофил опустился в золоченое кресло, избегая встречаться глазами с отцом – не хотелось выдавать перед ним свое горе и смятение. Он поймал тревожный взгляд матери, уходившей вместе с будущей молодой августой, но сделал вид, что не заметил его. «Не буду смотреть!» – подумал он, стиснув зубы, но всё-таки не выдержал и взглянул туда, где стояла Кассия. Теперь родственникам позволено было подойти к девушкам, и к Кассии приблизилась какая-то женщина в темных одеждах. Мать, – догадался Феофил. Кассия взглянула на нее и улыбнулась; Феофил смотрел, не в силах оторваться. Кассия с матерью подошли, чтобы поклониться императору перед уходом и получить подарки. Девушка не поднимала взора. Феофил смотрел, как она кланяется его отцу, как уходит в сопровождении двух кандидатов, и в глазах у него темнело. Когда Кассия вышла из триклина, Феофил на несколько мгновений закрыл глаза. Боже! За что?..
Наконец, все несостоявшиеся императрицы одна за другой покинули триклин. Придворные, выстроились, ожидая выхода императора. Феофил поднялся, чуть повернулся, натолкнулся на пристальный взгляд отца – и впервые в жизни не выдержал и отвел глаза. Ему хотелось поскорей остаться одному. Кажется, Михаил понял это, потому что встал, быстрее обычного сошел по ступеням трона и направился к выходу. Феофил шел за ним и пытался улыбаться. Придворные кланялись и выкрикивали обычные славословия; он почти ничего не слышал – боль и обида заглушали всё.
За что?!..
...Случись выбор невесты раньше, Михаил, скорее всего, не понял бы, почему сыну так больно. Но теперь у него открылось другое зрение. Это произошло за неделю до смотрин и настолько выбило императора из привычной колеи, что почти все при дворе заметили в нем странную перемену: на его лице то и дело появлялось мечтательное выражение, которое внезапно сменялось мрачно-тоскливым, – подобные настроения были настолько не свойственны Михаилу, что вызвали всеобщее недоумение; впрочем, спустя неделю василевс справился с собой и стал вести себя по-прежнему, и никто не подозревал, что прежняя жизнь для него кончилась.
Ширившийся в Азии мятеж вызывал всё больше беспокойства в столице, а известие о том, что на сторону Фомы перешел фемный флот, посеяло среди синклитиков легкую панику. Михаил, однако, сохранял спокойствие, хотя всё меньше шутил и «представлялся», чаще ходил серьезный и даже хмурый. 14 апреля он самолично отправился в Свято-Троицкий монастырь, где уже семнадцать лет жила бывшая императрица Мария, первая жена последнего из Исаврийцев Константина. Монастырь этот, маленький и довольно бедный, находился недалеко от Силиврийских ворот, в малолюдном месте. Основанный императрицей Ириной в конце ее царствования, он еще не успел достичь процветания, как власть перешла в руки Никифора. Новый император кое-что сделал для благоустройства обители, но лишь потому, что Никифор, признав недействительным второй брак императора Константина, пригласил его первую супругу вместе с дочерьми перебраться из монастыря на Принкипо, где они проживали после изгнания Марии из дворца, в Троицкий монастырь в столице; в эту же обитель он приказал перенести тело Константина из основанной Феодотой «Обители покаяния», сказав, что покойный император «должен находиться рядом с законной супругой, а не с прелюбодейкой». Впрочем, тому были и другие причины: в то время началась смута, связанная с возвращением священного сана эконому Иосифу, Студийский игумен был сослан на Халки – слишком близко к месту жительства бывшей императрицы, с которой состоял в переписке, – и Никифор счел за лучшее удалить Марию с Принцевых. Старшая дочь Марии в ту пору была уже монахиней, а младшая приняла постриг перед самым переездом в Троицкий монастырь; с тех пор они с матерью подвизались в этой скромной обители и, казалось, были почти всеми забыты. Однако визит императора Михаила не удивил бывшую августу: до нее уже дошли слухи о том, что мятежник Фома провозгласил себя чудесно спасшимся от ослепления Константином.
Император вкратце сообщил Марии о выдумке бунтовщиков и о том, что Фома провозгласил еще какого-то негодяя своим сыном Констанцием, и спросил, сможет ли бывшая августа в случае нужды засвидетельствовать, что оба мятежника являются самозванцами.
– Разумеется, смогу, государь, – спокойно ответила Мария. – Мой муж умер, и я была на его похоронах. Сейчас его прах покоится здесь, в обители, ты можешь увидеть его саркофаг в храме... У Константина был сын только от Феодоты, но он умер, не дожив даже до года, насколько я помню... или, быть может, чуть позже. Звали этого младенца не Констанцием, а Львом. Больше детей у них не было. У меня с Константином сыновей не было вообще, только две дочери. Старшая, Ирина, умерла четыре года назад, а Евфросина подвизается в монашестве здесь, со мной.
Она говорила неторопливо; василевс, между тем, оглядел бывшую императрицу; ей было уже пятьдесят, она выглядела несколько болезненно, но всё равно можно было понять, что в молодости эта армянка действительно была чрезвычайно красива. «Вот ведь! – подумал император. – Тоже придумали – выбор невесты, ого-го! А что вышло? Ничего хорошего!.. И у Феофила теперь... все готовятся, предвкушают... Но вот что из этого получится?..»
– Твоя дочь тоже может засвидетельствовать, что у нее не было никаких братьев, и что этот самозванный «Константин» ее отцом не является?
– Конечно, августейший. Но ты можешь и сам спросить ее об этом.
Мария попросила свою келейницу пригласить Евфросину. Дочь последнего из царственных Исаврийцев вошла в келью тихим шагом, опустив взор, поклонилась Михаилу, а затем матери и обратилась к василевсу:
– На многие лета да продлит Господь ваше царство! Чем я могу быть полезна августейшему государю?
Когда она подняла на императора огромные карие глаза, с ним случилось нечто странное: на несколько мгновений он начисто позабыл, зачем пришел сюда и что хотел спросить у этой монахини, невысокой, стройной, с молочно-белым лицом, к которому очень шел черный цвет. Михаил вдруг подумал, что пурпур пошел бы ей гораздо больше; эту странную мысль сменила не менее странная: «Интересно, какого цвета у нее волосы?» Тут император опомнился: «Дьявол! Что это я?..»
– Почтеннейшая мать, – сказал он, – я хотел бы задать тебе несколько вопросов.
Ничего нового от Евфросины он не услышал: на его вопросы она ответила то же, что и бывшая императрица. Впрочем, Михаил не очень-то вникал в содержание слов, а больше вслушивался в голос монахини – грудной, мягкий, этот голос, вероятно, мог бы быть при случае очень нежным... Евфросина отвечала еще более кратко, чем ее мать, и разговор был скоро окончен; однако император, вместо того чтобы отпустить монахиню, сказал:
– Мне бы хотелось, госпожа Евфросина, чтобы ты показала мне гробницу твоего отца. Мать Мария сказала, что она находится в монастырском храме.
– Да, в южном приделе, – ответила монахиня. – Разумеется, я покажу тебе ее, государь.
Когда они шли через монастырский двор к небольшой базилике, вход в которую украшали колонны из зеленого с белыми прожилками мрамора, Михаил спросил:
– Ты давно приняла постриг, мать?
– Двенадцать лет назад, государь.
– И тебе действительно этого хотелось?
Евфросина ответила после чуть заметного колебания:
– Я с двухлетнего возраста жила при матери в монастыре, эта жизнь стала мне привычной... Нам сюда, августейший, – они вошли в храм, и Евфросина указала направо.
Массивный саркофаг из вифинского мрамора, не украшенный ничем, кроме простых крестов по бокам и на крышке, стоял посередине южной стены в небольшой нише. Император перекрестился, Евфросина тоже; они постояли молча какое-то время. Монахиня-лампадчица, засуетившись, зажгла три светильника, висевшие в нише над саркофагом, и отошла в противоположный неф. Михаил проследил за ней взглядом и повернулся к Евфросине.
– Так ты не ответила на мой вопрос, мать.
– На какой вопрос, государь? – спросила она, не отрывая глаз от саркофага.
– Хотелось ли тебе стать монахиней? Привычка и желание – не одно и то же, не так ли?
– Да, но... – она быстро взглянула на императора и снова обратила взор к отцовской гробнице.
– Но что?
– Разве нас спрашивали, чего мы хотим?! – сказала она очень тихо, но в ее голосе прорвалась горечь, и Михаил подумал, что, быть может, он был первым, кто задал ей такой вопрос. – Как только мне исполнилось шестнадцать, игуменья тут же сказала, чтобы я готовилась принять постриг. Сначала я пыталась оттянуть этот момент, но вскоре государь Никифор приказал нам перебираться с острова сюда, и меня постригли на другой же день; должно быть, игуменье дали указание... А мама всегда хотела видеть меня в монашестве. И сестра... она с детства мечтала об ангельском образе, а когда постриглась, всё говорила мне, как это прекрасно, ждала, когда придет и моя очередь… Что еще мне оставалось делать?.. Впрочем, – словно спохватившись, добавила она, – я не могу сказать, что постриглась против воли. Так устроил Бог, значит, так было нужно…
– А если б у тебя был выбор?
Монахиня вздрогнула и подняла взор, в котором читалось совсем иное, чем только что сказанные ею смиренные слова. Глаза императора странно мерцали, и Евфросина не сразу смогла отвести взгляд.
– Какой смысл задаваться подобными вопросами, государь? – ответила она еле слышно, опуская голову. – У меня не было выбора, нет и уже никогда не будет.
ОГЛАВЛЕНИЕ РОМАНА: http://proza.ru/2009/08/31/725