Моя робкая попытка написать что-то в стиле славянского фэнтези. Хотя, сам глубоко сомневаюсь, что эта повесть таковой является. Отдаю на суд читателю первую главу. Заранее приношу извинения за ошибки и ляпы. Если их окажется великое множество, прошу ткнуть в них носом:)
Глава 1
День отгорел быстро. Последние огненные лучи скользнули на прощание по островерхим вершинам Закатных гор и угасли. Великий прадед Солнце надолго распрощался с этим миром, уходя в мир нижний. Всех он помнил, каждого спешил обогреть, никого не обходил стороною. Могуч и справедлив был бог.
Тускнеющий вечер медленно, но неуклонно переходил в ночь. Сначала робкую, неуверенно простирающую свои сумеречные плети в тепло и свет умирающего дня, потом, обвыкшись, обращалась в единственную государыню, холодную и темную. И когда последние, самые стойкие тени влились в ее одеяния мрака, и в небе отразился ее хитрый прищур – изогнутый полумесяц, выходили в мир внуки ее, сыны любимой дочери – Мары. До утра владели они всем, покуда Славный прадед Солнце не возвращался из Глубинных краев, чтобы согнать их обратно в темные хоромы.
Но, пока, тот час был не близок. И густая пелена тьмы напрочь сковала и усыпила Мать Землю.
Лихотвор любил ночь. И с годами эта любовь только сильнее становилась. Мог он хоть до рассвета бродить лесами и топями безлюдными, лугами некошеными, да тропами нехожеными.
Не страшился он в те часы тревожить ни водяников, ни лешаков, ни полевиков. И скрипели, да урчали недовольно хозяева своих угодий, но наказать смельчака, топчущего их вотчины, никак не могли. И сам Лихотвор это знал, а потому ступал безбоязненно везде, где пожелает – Моромир всегда был рядом, всегда вступался за слугу верного.
И он служил ему охотно и безропотно. Только Моромир – владыка стужи, один лишь он, дал ему то, что другие, воспетые людьми боги, возвращать даже не думали. А ведь и им он когда-то, очень давно, служил верой и правдой. А как за это с ним обошлись?
Лихотвор часто оглядывал свои костлявые пальцы и без устали проклинал всех. Теперь то он был зряч, мог видеть собственным зрением, какую нить, спряла для него Хозяйка Судеб, каким его сделала. Старый, убогий, слепой. В свои то сорок зим. Вот во что его обратили добрые боги, вот как отплатили за веру и любовь…
И снова воспоминания, прежние обиды… Они не покидали его ни на миг, даже в коротком сне.
Тяжело дыша, старик выбрался на залитую мутным светом полянку. Все кругом: и трава до колен высотой, и редкие кусты, и тянущаяся к небу, молодая сосновая поросль, и взрослые гиганты-сосны, несли таинственно-зловещий призрачный облик. Ни звука, ни шороха – обитатели Сущего Мира знали, чье время наступило.
Немного осмотревшись, разрезая жиденькую тьму зелеными отсветами новых глаз, Лихотвор приметил пень на краю поляны.
— Отсижусь и дальше пойду, — тихо прошептал он, точно боялся быть услышанным. — А может здесь? — пронеслась скользкая мысль, но надолго в сознании не задержалась.
Пень оказался широким, как когда-то был широк ствол того дерева. Но теперь только жалкий, хоть и немалый огрызок, напоминал о существовании могучего лесного гиганта.
Никак священное дерево подрубили лихие топоры, высвободили духа-охранителя из коры. Дурачье, только на себя беду накликали. Сейчас небось за полверсты обходят это место стороною, да молятся богам. Только не помогу их боги – Лихотвор знал, что не помогут.
Мстящий дух придет, от него не убежать, не укрыться. И тогда не избежать им расплаты за содеянное. Если только не осмелятся виновники явиться на это место и наградить духа Сосны новым телом, да чтоб не хуже прежнего было. Но еще, поди сыщи такое семя, как такое подобрать, когда на сотни шишек и одного подобного ему не найдется.
Нет, не объявятся глупцы, не придут: слишком глупы они, чтобы отважиться что-то изменить. Будут прятаться, будут бегать, но не исправят ошибки своей – духу не хватит.
Лихотвор слышал, как стонал пень под ним, как пробирала его мелкая дрожь – дух силился взрастить новый побег, поверх старого, но только никак не мог. Не нарушить ему порядок сущего, не изменить законов срединного мира. Его тело давно угасло, а теперь попросту растлевало, обращаясь в труху, вот только мириться с этим он не пожелал.
Лихотвор понимал его порывы. Понимал и где-то в глубине души проникался сочувствием – сам когда-то переживал нечто подобное.
Люди – самое свирепое зло.
Слова бога-покровителя прочно вклинились в его сознание. А самое ужасное, что все это было сущей правдой, ошибочно обозванной невеждами Кривдой.
Люди – зло.
И Лихотвор, познавший на себе то зло, в этом нисколько не сомневался. Хотя… порою возникало тревожное чувство, неведомо откуда выплывали светлые образы, цветные картины, былой жизни.
И тогда, будто из ниоткуда, лился звонкий и чистый, точно горный ручей, детский смех. Вырастало из тьмы, озаряя все вокруг ослепительным сиянием, заботливое лицо матери. Она ничего не говорила, просто молча смотрела на него. А он не мог оторвать взгляда от ее глаз. Глаза! Яркие, зеленые, как два чистейших изумруда, бездонные, как океанские глубины, и такие любящие, но отчего то очень, очень опечаленные.
И Лихотвор даже догадывался отчего. Мать грустила по нему. Не радовал ее путь, избранный сыном, дорога, ведущая не на выси занебесные, а прямиком в Пекельный Мир.
В те мгновения он вновь чувствовал себя ребенком, проказливым чадом – единственным счастьем матери.
Иногда она ему показывала незнакомого мужчину. Он был высоким, с длинными, до плеч, русыми волосами и яркими, голубыми глазами. Маленькая лодочка носила его по волнам, в бескрайнем океане. Цепкие, жилистые, буреющие от загара руки, ловко управлялись со снастями, полными улова. Но, казалось, он смотрел не на барахтавшуюся в сети рыбу, а, его небесно-лазурный взгляд был прикован к Лихотвору. Взор тот был строгий, но не сердитый, и такой же любящий, как у мамы.
Отец! Вот каким он был.
Потом видение исчезало, и старик вновь погружался в бездну материнских очей.
Снова и снова он смотрел не отрываясь, как завороженный в яснейшие глаза матери. И различал в них только любовь и заботу. Ни капли зла, ни грани жестокости.
Люди – не зло, — говорили они беззвучно.
И, почему-то, он верил. Он не мог не верить. Мать не обманет.
Он стоял на коленях, готовый вот-вот отречься ото всего, только бы мать не горевала. Он готов, его уже не остановить. Два слова. Только два слова и он разобьет барьер, он уйдет, не станет злом.
И в эти моменты, образ матери неожиданно таял, уступая место другому…
Тот призрак прошлой, совсем не радовал глаз. Он напоминал ему об истиной природе человека.
Нахальная морда, причудливо вытянутая к подбородку, ухмылялась над ним. Мутные от хмеля глаза ничего не говорили, совсем ничего не выражали. Только под этим взглядом становилось страшно. Они возвращали в реальность, мир грез гас, надолго покидая Лихотвора. И все вновь обретенные чувства отступали. Оставалась лишь неистовая жестокость, всепоглощающая месть.
— Нет, мама. Нет на свете людей добрых, — шептал он, глядя в глумящуюся рожу.
Один этот урод заслужил быть трижды удавленным и разорванным на части, а душа его должна покоиться в камне, где-нибудь на океанском дне. А сколько еще подобных ему ходит по свету!?
Лихотвор слишком хорошо помнил это лицо. И руки, и прут докрасна раскаленный…
И никто ведь не помог: ни тогда, ни после. Обмотали дыры вместо глаз, чтоб кровью не истекал, да детишек не пугал, а после и вовсе на жертвенник повели, Лесного Хозяина задабривать…
А желал ведь кметем стать, людей добрых защищать…
Все, хватит дурных воспоминаний. Довольно.
От них только боль, да сумятица в душе. Боль… Жуткая боль… Нестерпимая, Жгучая… Едкое шипение. И снова… боль. Слезы. Нет, не время для слез. Они только рушат зрение и навлекают БОЛЬ. Надо с этим кончать.
Но как избавится от памяти? И новая волна воспоминаний захлестнула его с головой.
*****
Как долго он бродил не разбирая пути, не взялся бы ответить никто. Темнота, густым неразрывным облаком клубилась вокруг него. Ни дня, ни ночи. Один лишь мрак.
Ветхое тело, ветхие обноски – вот во что превратился он за последние годы. Но остались позади жестокие зимы, неласковые весны, хмурые летние дни и коварные осенние месяцы. Не единожды они протягивались мимо, чтобы возвратиться вновь на будущий год. Сколько их прошло? Пять? Десять? А может и два десятка, теперь и не упомнить их всех.
Сегодня он ушел. Покинул лес и его обитателей. Не мог и не желал он их больше обременять. Его долго провожали, пытались задержать, но не сумели.
- Сколько лет я гостил у вас, дедушка? – спросил он на последок.
- Не так уж много, чтобы перестать быть человеком, – пронесся по голым скрипучим ветвям шепот Лешего.
Дедушка Добр не обманывал, но и правдою пугать своего гостя совсем не хотел.
- И куда ж ты теперь?
- Не ведаю, – пожал плечами Лихотвор, – куда ноги приведут.
- Повороти обратно. Не ходи к Дальнему Постою, – напутствовал он на прощание. – Пропадешь. Пропадешь. Пропадешь… - разнеслось по лесу эхо, многократно повторившись в голове слепца. Казалось, даже камни заговорили в последнем напутствии. Отчего бы так?
Слепец может и повернул бы обратно, но злость и обида душили его. Там… родная весь, там его уж точно никто не дожидается. Лучше вперед, в неизвестность, а помереть теперь вовсе не страшно.
И вот, спустя время, он, никак волею Недоли, набрел на Дальний постой. Если бы он мог видеть, то наверняка еще бы издали его заметил. Серое, ничем не примечательное поселение, обнесенное нестройным тыном. Разный люд здесь собрался вместе, различного племени, различных мнений. Не было в этом месте, как от века заведено, большой родовой избы, какую можно встретить в деревне слепого странника. Стояли только одинокие срубы, добротные и не очень, беспорядочно настроенные тут и там.
Чуть поодаль от постоя расстелились пахотные поля, с трудом отвоеванные у леса. Любопытно: что на откуп оставили, чтобы Лешой не лютовал? Такой сброд мог и одного из своих заклать, да не хромого какого-нибудь, а самого красного молодца. Такие могут.
Пахло весной. Снег кое-где уже расступился, уступая место буро-зеленым пятнышкам земли. Воздух полнился жизнью. Мать Земля сбрасывала оковы, пробуждаясь ото сна.
Чуткий нюх путника жадно ловил каждый запах – дедушка Добр научил. И сладким был аромат молодых трав, рвущихся на свободу, нежных почек, набухших на серых ветвях. Вдали недовольно урчала разбуженная Ползунка. Ее воды совсем недавно сбросили подточенный молодым весенним солнцем лед, и сейчас, несли обломки кощеевых цепей к Стратим морю. Пройдет время и она вновь встанет в русло и наладится ее привычный размеренный ход, и порастут берега камышами, да молодняком ивовым. Но то потом – летом. А пока, стремительная река, напитанная талыми снегами, с рокотом неслась на юг.
А далеко на горизонте вырисовывалась грязно-бурая прибрежная полоса моря.
Но не видел всего этого странник. Он только слушал, и цеплялся за каждый запах.
Первым его заприметили дети. Однако он почуял их раньше, только виду не подавал. Так же медленно шел по тропе, неся свое невесомое тело вперед. Тяжело опираясь на кривой посох, старик неуверенным шагом, сокращал расстояние между ними. Как только версты лесные, снежные смог преодолеть, одному ему было ведомо.
Дети внимательно, сначала с интересом, потом, с мало скрываемым волнением, наблюдали за ним. О чем-то спорили, силясь доказать друг дружке правоту. Наконец, один не в меру догадливый мальчишка, отделился от испуганной стайки и помчал в деревню. Остальные продолжали неуверенно утаптывать под собою прелую прошлогоднюю травку, пытаясь определить, что же сильнее - любопытство или страх. Только когда странный незнакомец остановился в десятке шагов от них, и принялся поправлять рванье на себе, тогда то они перепугались не на шутку. Со звонким визгом ребятня последовала примеру первого мальчишки, убегая прочь. Вскоре до слуха странника донеслись взволнованные крики. – Мама, там колдун. Он всех чуть не околдовал. Еле ноги унесли. – детвора всполошила всех.
Много ли надо детскому воображению, чтобы увидеть все по-иному? Оказывается – нет. Вмиг, по волшебству ребячьей выдумки, грязный, измученный странник, едва переступающий по тропе, вырос на глазах, превращаясь в лютого колдуна. Что-то вытворял там в поле зловещее, до смерти жуткое. А истертый до сотен дыр дорожный плащ, растрепанная гуща слипшихся волос, ползущих в лицо, черная повязка на глазах, а главное – кривой посох, были тому лишним подтверждением. Кто, если не колдун? Колдун, сами же видели, как сгубить хотел.
А народ медленно, как-то неуверенно, подступал к нему. Десятка два мужиков, кто с рогатиной, кто с топором, кто с дубиной, поспешно выдранной из соседского плетня (не свою же ограду портить), с ворчанием готовились дать бой.
Путник их слышал и ощущал страх перед ним, нависший над ватагой, который подхлестывал их выйти за тын, навстречу врагу. Но бежать от толпы никуда не собирался – незачем, да и не сумел бы, если и захотел бы вдруг.
Вот и закончился путь. Иного случится не могло. Сейчас помнутся, потопчутся в сторонке, а потом налетят и забьют, слова не спросят. В толпе оно всегда так. И эти ничем не лучше.
Вот она какая вышла встреча с Марой. Он уже явственно чувствовал ее дыхание за спиной, представлял ледяные искорки под черным саваном. И вот, вот, жесткая рука должна подхватить его и умчать в Жаров мир, Чернозмею на поклон. Ни о чем не сожалел, только жить потом среди этих же убийц, ох как не охота. Ничего не поделаешь: что Недоля набрехала, то и получишь.
- Стой! – окрик развеял мысли, возвращая путника к реальность. Голос говорившего содрогнулся, но его владелец всячески старался удержать в нем, а заодно и в себе, последние властные нотки. Видимо старейшина. А кто б кроме него отважился?
Странник перечить не стал и замер на месте, подпирая тощий торс корявым посохом.
Молчание длилось недолго, но испытующие взгляды селян не были чем-то приятным. Путник чувствовал каждый из них. Он не стал дожидаться, когда они изучат его с ног до головы, потом сравнят с криками сынков и дочурок, и будут соображать, как дальше быть.
Он отвесил поклон, на какой только был способен и заговорил с ними:
- Здравствуйте люди… добрые, – ну никак не хотело срываться с языка последнее слово, но после короткой заминки, все же выползло из уст. Так требовали обычаи и не ему спесивцу обидчивому их нарушать.
- Добрые, говоришь? – отозвался тот же голос, только осмелел отчего-то быстро, – мы то, наверное, добрые. А вот ты каков?
- Каков есть. Ни зол и не добр. Странствую по свету, худа наперед не вершу да обиды позади не оставляю… - но не договорил путник – не дали ему досказать.
- Зачем к нашему двору пришел?
Разговор затягивался. Старейшина мужик смекалистый был: не стал сразу над «колдуном» расправу чинить. Боялся. Деревню сберечь надеялся. Уж лучше прогнать нечистого, чем после с его душою темною воевать, если всех раньше не поубивает. Он то только снаружи ветхий, а изнутри заглянуть, так жар в нем такой пышет, что никакой оберег не спасет, спалит всех. Таким и боги не указ.
«Колдун» молчал. Он не знал, зачем пришел сюда. Просто брел, вот и набрел.
Лукавить он не умел, вот и ответил, что на ум первое пришло:
- Тропка привела. Думал с добрыми людьми денек-другой пожить, а там дальше в путь собираться.
Теперь настал черед старейшины помолчать, раздумывая. Некому было дать ему совет дельный. Ведуна прогнали еще осенью, а жрец нового бога выходить из избы своей наотрез отказался. Ничего не поделаешь, все самому придется решать. Но заключения своего деревенский голова объявлять не спешил, не знал он как поступить с пришлым стариком.
Старейшина помнил, как пару весен назад, вот так же, пришел к ним слепой странник. Ну и что, что в лохмотья одет, да не стрижен, да немощен, да лицом неказист. Сами доживите до седин, говорил он тогда. Он гость. А гостя прогонять не позволю. И никто не припирался тогда, один только старый ведун, принимать такого гостя не советовал. Да кому его слово нужно было теперь – старейшина не меньшей мудростью обладал, а он свое уже сказал.
Приняли они тогда путника. Да так приняли, что осел он в Дальнем постое. Сруб ему добротный поставили, на окраине, как сам хотел. И все тихо было, только ведун день ото дня тревожней становился, ходил о напастях говорил. Чем ему дед хилый не приглянулся? Смеялись только люди в ответ, мол совсем из ума выжил.
Но пришла весна… И понеслось ненастье за ненастьем. То хворь по постою пронесется, одного двух парней крепких прихватит за собой, то Смерть Коровья по хлевам разгуливать начнет, то зверье из лесу без оглядки бежит… Много лиха познал тогда местный люд.
И вспомнились тогда всем ведунские причитания. Вправду пришлый Молчан колдуном оказался. Понеслись все мужики к срубу его. Ворвались вовнутрь, а он там ни жив, ни мертв, на лавке лежит. Жалеть не стали: вбили в него кол осиновый, да в Топи Мутные тело бросили.
Но и после покою мало было: завелся упырище лютый в лесах, всю деревню в страхе держал. Еле, еле извели. Ведун потом сказывал, что это душа была колдунова. Мстить приходила. Эх, зря Всевида изгнали, толстобрюхого Парфена послушали. Оставлять надо было обоих – уж ужились бы как-нибудь.
Вот потому, старейшина медлил с ответом. Его глаза бегали в разные стороны: то останавливались на путнике, то устремлялись на толпу позади, «а вы что скажете?» говорили они.
Как поступить, чтобы лучше для всех было? Как повести себя с незнакомцем? Прогнать? Но ведь не гоже гостю в ночлеге отказывать, не на веки же вечные просится. Пару дней поживет под нашим кровом. Много ли ему старому надо – уж точно от него не обеднеем. А дети… Дети всякого приплести могут. Кто чего там разглядел, поди разбери. – старейшина и сам уже был не против приютить путника, притом немощного, увечного. Кивни сейчас одобрительно старый ведун, и, он с распростертыми руками примет гостя, да будет извиняться перед ним за излишнюю подозрительность до самых деревенских ворот. Но пусто и тихо было за правым плечом. Не стоял за ним Всевид.
- И ты здрав будь. – нашептывала совесть. И возникало явственное желание подчиниться ей. Так бы и поступил, если б один жил, да не стоял над людьми властью наделенный. Не за себя ведь боязно, за людей радею.
Слова, сплетенные пращурами, из века в век, из уст в уста, переданные и сбереженные, ожидали нового рождения. Короткая, вовсе несложная формула гостеприимства, отшлифованная временем, готовилась в очередной раз вырваться на свет. Вот, вот зазвучит звонко и развеются сомнения, люди оторвут от изможденного странника цепкие взгляды… Однако, что-то, глубоко сокрытое в самом старейшине, мешало этому. Странное чувство смятения вперемежку со страхом толкало нарушить все мыслимые законы. – Вспомни, чем обернулась прошлая твоя слабость – едва с насиженных мест не тронулись. А ведь точно бы уйти пришлось, кабы вовремя не спохватились, – рассудок никак не желал уживаться с порывами души. К своим пятидесяти трем веснам, глава затерянной в глуши веси, успел не однажды разочароваться в людях, особенно, ему незнакомых.
- Какого хоть роду будешь? – буркнул старейшина, не особенно раздумывая, что первое на ум пришло, только бы разрушить нехорошее молчание.
Путник ответил не сразу, а когда все же заговорил, то ясности о своем происхождении не внес.
- Какого же я теперь роду? – колкая заноза из прошлого с острой болью впивалась в душу. Снова воспоминания…
… Круговерть румяных развеселых лиц… Шаткие, неуверенные шаги отяжелевших ног… Он идет к морю. Он ищет свежести, трезвящей прохлады, взамен хмельной слабости.
Ярко светит луна. Мелкая рябь волн вплетается в прибрежный, посеребренный ночным светилом песок. Легкий ветерок – дыхание спящей птицы Стратим, отчего-то кажется обжигающе-горячим. Даже ночная прохлада куда-то подевалась, будто знойный день никуда и не уходил. Отчего так? Он вскидывает голову к небу - звезды сливаются в единый сверкающий сотнями разноцветных нитей клубок. Он пытается задержать взгляд на песке – куда там. Показалось, словно все песчинки вокруг, пытались убежать из под босых ступней, грозя опрокинуть его навзничь. Родное селище тоже не стояло на месте: то порывалось бежать куда-то вместе с тыном, то, точно одумавшись, возвращалось на свое место. Кружился мир вокруг, а вместе с ним опьяневший паренек.
Видимо устав следить за беспорядочным поток вещей, а может закончился запас стойкости тела, он повалился на влажный песок. Набухшие веки захлопнулись сами собой.
…
Что это?
- Кто ты? – только и успел он вымолвить.
Ответом стал дикая ухмылка на пьяной роже. Ох, где такие морды выискивают боги!? Полная луна властвовавшая в небе, полностью озарила эту мерзость: длинное лицо с переломанным посредине носом, парой полузакрытых во хмелю глаз, искривленным в оскале ртом, к тому же, в некоторых местах на месте зубов зияли черные дыры. И если бы не запах из пасти, парень точно бы принял ночного гостя за нежить, или того хуже - морского гада.
Он наклонился ниже и прохрипел:
- Куда запрятал свои грошики? Вываливай все до одного.
- А вот тебе грошики! – крепкий кулак въехал тому в переносицу. Горячая хмельная кровь хлынула из ноздрей. Негодяй накренился, но не упал.
- Разберитесь с ним парни.
… Прикосновения к бокам, сперва едва ощутимые, но с каждым мигом все сильнее отдающие болью в ребрах.
Спокойные волны, то накрывали с головою лежащего на песке, то отступали, унося багровые струйки в глубины. А чьи-то ноги яро и умело, рассекая воду и воздух, впивались носами сапог в тело. Удар, удар, еще удар… Вот уже меркнут звезды на небе, темнота закрадывается глубоко. Последние чувства, ловко выбитые из тела, полетели прочь.
- Прадед Солнце помоги!
Но боги молчат, они его не слышат и не видят - они отдыхают. Сейчас другие боги правят Сущим Миром.
… Темнота.
Тусклый свет впереди борется с тьмой. Он приближается, стремительно, непобедимо. Становится ярче и горячее. Бог над богами не покинул его, он спасет. Никакая темень тому не помеха. Он выручит чадо. Свет становится ослепительным, жар нестерпимым.
Рука… красный-красный огненный прут…боль! Ее нельзя стерпеть, хочется кричать, но рот плотно чем-то заткнут. Жжение…боль…тьма. Тьма непроглядная, вечная…
…
Позади вся деревня, он их не видит, но чувствует, что все собрались. Впереди – лес. Крепкие руки тянут за собой, почти не давая ступать по земле – попросту несут, как мешок.
Он – жертва.
Вчера на холме копа случилась в его честь. Решали, чем Лешого задобрить, чтобы поля под пшеницу на краю леса устроить. Долго не думали – «отдадим калеку никчемного, телом то еще молод, глядишь заберет лешой.» Никто не противился – дело то ведь стоящее было. На том и закончились предложения.
- Рода своего я не ведаю, а если бы и ведал, то поспешил бы забыть, – вот каким был его ответ, в стократ отягощенный воспоминаниями.
Старейшина совсем заплутал в мыслях. Гони его прочь, шептали они.
- Ты зачем деток малых напугал? – неожиданно для всех выскочил старший сын старейшины.
- Не пугал я…
- Да сейчас из тебя весь дух выбью! – здоровенный детина уже заносил топор, прорываясь к путнику. И не замешкался бы, ударил, если б отец не остановил. Старик, до последнего мига терзавшийся сомнениями, наконец, вынес приговор.
- Не колдун он, – обратился он ко всем, – но и почестей особенных от нас не жди безродный. Крышу над головой дадим, а большего не проси. Лихотвор. Вы еще сами назовете меня Лихотвором.
*****
Откуда появился у Дальнего постоя слепец в лохмотьях никто не знал, да и особенно не допытывался. Скрипя душой и сердцем старейшина Голован не осмелился прогнать его, принял. Почестей не оказывали, лишь провели до окраины и в сруб какой-то зашвырнули, точно шавку.
– Пусть радуется, что не порубили на дороге. – сказал кто-то напоследок и народ разошелся по избам, оставив странного путника в одиночестве.
Оглушенный от тесного знакомства с полом, Лихотвор очухался не сразу. Сколько пролежал так вот, вниз лицом опрокинутый, не ведал, но в следующий миг, сильно пожалел, что сразу не помер от удара. Страх, нестерпимый, неодолимый, охватил его. То был не обычный испуг, когда оказываешься нос к носу в лесу с медведем, или попадаешь в лапы разбойников, нет, новое чувство было совсем иным. Некая сила властвовала в срубе, а он ее невольно потревожил. Даже могущество лешого Добра, было во много крат слабее. Кто здесь жил? Что после себя оставил? Отчего так страшно? Неизвестность угнетала. Необоримое желание развернуться и бежать прочь становилось сильнее, но что-то все таки удерживало человека, не давая переступить порог. Лихотвор долго еще обвыкался с новыми ощущениями, боялся даже головою пошевелить. Так и пролежал он не знамо сколько на прогнивших половицах. Замерз совсем. И, наконец, решился хоть лавку отыскать. Уж если погибать, то не от страха.
Приподнялся, принялся на ощупь рыскать. Нашел быстро. Влез кое-как старик на лавку и начал слушать, округу изучать. Слушать то он умел хорошо, беда научила. Ужас отступил, осталось только любопытство. Познания тайного пугающие, но манящие пересилили страх.
Где-то снаружи пенились и клокотали мутные болотные воды – то водяной бесился, никак смириться не мог с новым соседом. Но злость его, если и была ярой, то только от бессилия, не мог ему хозяин топи вреда причинить.
Дальше, за Мутным болотом стоял лес. Лес вековечный, могучий. На краю чащи, у самой границы, тихо и жалобно стонала древняя сосна. Великое дерево тоже было бессильно против неведомой мощи, затаившейся в доме.
Лихотвор и сам пока не знал, чему так тревожатся обитатели округи, но, похоже, начинал догадываться.
- А может и не колдун он вовсе, – до его чуткого слуха доходили осторожные голоса с другого края деревни.
- Может и нет. Но только долго он там все равно не протянет. Замерзнет или от голода подохнет.
- Три дня тут пролежал и не помер. Что же с ним сейчас вдруг сделаться то может?
- А я говорю – подохнет.
- Ну, помрет, а что с ним делать будем после?
- Сдохнет. Кол всадим в сердце, да водяному скормим, не впервой ведь.
- А если не колдун он, так зачем кол в него вбивать? Чистого ведь и зарыть можно, Мать Земля такого примет.
- Молчан, что селился там до него, тоже чистым казался, помнишь? А потом помер и сделался упырем, да шастать по ночам начал.
- Как знаешь. Думать все же твое дело.
- Воронье! – пробурчал Лихотвор, едва передвигая иссохшие губы, - уже хоронить задумали. Ну погодите невежды, я вам еще наподдам жару.
- Хочеш-ш-ш-ь отмс-с-стить? Тогда возьми меня. – внезапно возникший голос, холодом прошелся по старческой коже. Этот голос он узнал, он не мог ошибаться. Он был свирепее любой стужи, лютее любой вьюги, злее любой зимы, ибо они были лишь отзвуками, одинокими составляющими этого голоса. Как же он раньше не догадался!? Но ведь как бы сумел? Дедушка Добр такому не выучил.
- Моромир, – трепетно пролепетал старик, всем телом ощущая присутствие владыки мрака и холода, - ты пришел за мною? Мне пора?
Спасительное “нет” прозвучало, как приговор.
- Почему нет? – отчаявшийся слепец ничуть не хотел оставаться в этом мире и доживать свой век проклятым калекой.
- Ты ещ-щ-ще сослуж-ж-ж-ж-иш-ш-ш-ш-ш-ш-ь мне слу-ж-ж-ж-жбу. Ты еще потеш-ш-ш-шиш-ш-ш-шь меня, – проскрежетала раздраженная богиня.
- Зачем тебе я – слепец никчемный?
- Ты будеш-ш-ш-ш-шь служ-ж-ж-ж-ж-ить мене. Я с-с-с-сделаю тебя з-з-з-зрячим.
- Зрячим. Зрячим. – эхом разносилось в голове Лихотвора, – что я должен делать, только прикажи. Я все исполню.
- Ты сам поймеш-ш-ш-ш-ь. – заколыхался в последний раз, внезапно похолодевший воздух.
Он знал, что делать. Он чувствовал. И он поспешил.
Старик перекатился на край лавки и неуклюже свалился на пол. Немного отдышавшись, он пополз к источнику звука. Костлявые пальцы его скребли по сгнившему полу, под длинные корявые ногти набивались клочья мха и мокрой плесени, вперемежку с древесной трухой. Длинные спутанные волосы то и дело цеплялись за что-то, в голые колени впивались занозы и уходили глубоко под кожу, но, он, казалось, ничего не чувствовал, ничего не ощущал. Он продвигался к цели, он хотел снова стать зрячим.
Он отлично ориентировался по слуху, он знал где искать, он запомнил. Вот она. Она здесь. Скоро, очень скоро, он снова увидит мир.
Давно прогнившая половица не была препятствием. Старик с треском вырвал ее и отбросил назад. Руки его потянулись к земле. Он принялся рыть. Колдун истошно рычал от боли: ногти его были обломаны, пальцы истерты в кровь, но он не отступился.
- Слышишь как вопит? – послышался знакомый голос совсем рядом.
- Скоро подохнет. Как стихнет шум, снесем его на болото, – спокойно ответил другой, – недолго ждать осталось.
Лихотвор все слышал. Лихотвор знал, что с ним собирались сотворить. Придет время, он прозреет, он не будет больше слепым. Он отомстит. Но не сейчас. Сейчас ему не до них.
Наконец, костлявая, израненная рука нащупала что-то твердое, что-то обжигающе-ледяное. Лихотвор вырвал предмет и притянул к себе. Привыкнув к жжению, он принялся ощупывать находку. - Голова… Плечи… - радовался он каждой распознанной части фигуры, – Владыка, это ты, – блаженно протянул он и прижал идол к груди.
- Кажется, стих. Пошли.
- Может… переждем немного. Ну чтоб совсем… наверняка.
- Чего мелешь? Помер он. А если не подох – поможем. Пойдем.
- Ну, тебе лучше знать. Ты – голова.
Дверь распахнулась так неожиданно, что любопытствующие до чужака Хлын и Ушак своими лбами опробовали ее на крепость. И лбы и дверь остались целы. Только старику, несмотря на свою слепоту, бегущему к лесу, не было до того никакого дела.
- Говорил же – колдун он. Глянь, как чешет, – оскалился Хлын.
- Побегу старейшину предупрежу, - Ушак кинулся было в селение, но крепкая рука родича, впилась в плечо.
- Ты никуда не побежишь, – зашипел он, - мы вместе догоним колдуна и убьем его.
- А вдруг он…вдруг…
- Я пробью его насквозь прежде, чем он успеет что-нибудь выкинуть, – перебил его Хлын, размахивая осиновым копьецом, – За мной Ушак!
Несмотря на то, что старик был слеп, нагнать его они смогли только под пологом леса, за полверсты от его сруба. Колдун по-прежнему не сбавлял шаг и необычно ловко перемещался между гигантских еловых стволов, безошибочно выбирая дорогу. Там, где человеческие тропы переплетались с звериными, он ни мига не раздумывая, ступал на единственно-верную, самую короткую. Позади слышалось тяжелое дыхание догонявших.
- Что происходит? – удивление Хлына сменял страх. Они быстро и без проблем догнали старика, но, как только расстояние между ними сократилось до двадцати шагов, костлявый колдун, точно ходу прибавил. Кружил их по тропам, но ближе к себе не подпускал. Малый охотничий лук мог бы выручить, да только не брали они луков, - не на охоту шли, а немощного прибивать.
- Стой старик! – задыхаясь, выкрикнул Хлын.
- Может, повернем назад, а?
- Ни за что! От меня не уйдет!
- Уйдет. Уйдет. Уйдет, – насмехалось эхо над парнями, - Уйдет. Уйдет, – звук удалялся все выше, пока не стих совсем.
- Матушка Сосна, Дедушка Лешой помогите. Задержите нечистого. Задержите, – донесся до Лихотвора жалобный возглас одного из преследователей.
Старик перепугался. Дерево то, он может быть одолеет, а вот Хозяина Леса, никогда, ни одному смертному не совладать с ним. Колдун сознавал свою обреченность, но поделать с собою ничего не мог, сила тянувшая его за собой, продолжала гнать вперед. Он не различал пути, он ничего не видел - ноги сами несли его.
Хлын, бежавший впереди, резко притормозил. Ушак же, замедлить шаг не успел и со всей скорости налетел на побратима. Оба они повалились наземь, примяв невысокий куст.
- Болван! – заорал Хлын, но, к немалому удивлению Ушака, вмиг успокоился и указал пальцем на медленно отдалявшегося от них колдуна. – Смотри, дурень. Сейчас ему точно не жить.
- Лес ожил… – только и смог выдавить Ушак.
Гигантские ели и сосны, точно покинули свои насиженные места и неодолимой стеной выросли на пути беглеца. Юноши, как завороженные смотрели, как метался из стороны в сторону старик. Он не мог пробраться сквозь живой тын – лес восстал против нечисти. Вскоре, они едва могли различить тощую фигуру в грязных лохмотьях – кольцо громадных стволов смыкалось пред ним.
Лихотвор пугливо озирался по сторонам. Он слышал, он чувствовал какое-то движение вокруг. Кто-то или что-то совсем огромное, необъятное медленно подступало к нему.
Божество, то, что завело его в дикие дебри, впервые не указывало путь. Сила совсем пропала, фигурка сделалась такой холодной, что беглец всем телом ощутил, как крепчает в нем мороз. Холод объял все тело, ледяные вихри закружили изнутри, и, раз за разом порывались устремиться прочь из ветхой оболочки.
Любопытство с каждым мигом завоевывало новые уголки сознания Хлына, и, вскоре окончательно пересилило страх. Вконец осмелевший, он уверенно шагнул вперед, туда, где чудесным образом выросла стена деревьев, где доживал свои последние мгновения проклятый колдун.
- Стой, пропадешь ведь. – крикнул ему во след перепуганный Ушак.
Хлын медленно, словно нехотя обернулся и небрежно отмахнулся от него рукой, как от назойливой мухи. “Отстань и не мешайся” говорил его жест.
Но Ушак не желал так просто отступаться:
- Не лезь туда. Не ходи. Это уже не наша забота, не наша добыча.
- А я и не собираюсь оспаривать добычу, и без тебя ведомо мене, что никто не смеет ЕМУ перечить, он здесь хозяин. Но поглядеть, хоть одним глазком узреть, что же ОН с ним сотворил. Отсюда то не видать. Пойдешь со мной? – Хлын умел говорить убедительно, да так, что ни в одном слове его не усомнишься. За то и звался Хлыном, что говаривать хитро мог, любую ложь за чистую правду выдавать.
- Ты уверен, что ОН не обозлится, не разлютуется, не накажет?
- Да было б за что. ОН не тронет, не за что.
- Тебе видней, – в который раз согласился Ушак, более не в силах перечить авторитетному побратиму, – пошли, поглядим.
Холод, жуткий и безжалостный холод, завладел им окончательно. Тело напрочь отказывалось подчиняться ему. Старик скакал вокруг частокола вековых стволов, точно взбесившийся зверь. Совсем непослушные руки выписывали в воздухе невообразимые фигуры, с покрытых пеной губ, слетали неразборчивые одним только богам известные слова, очень похожие на обрывки древних заклинаний. Колдун корчился, содрогался в такт ледяной пульсации, бессильный что-то изменить, будто сама Мара с макушки высокой ели подергивала веревочки, сотрясая тело безумным танцем.
Он не видел, что творилось кругом. Не видел и почти не ощущал своей дикой пляски, не слышал, как с жалобным стоном отступали прочь, к насиженным местам, израненные деревья. Не слышал он, как дрожал воздух от отчаянного, ярого, но, обреченного крика лешего. Не уловил его, обычно чуткий слух и приближения незнакомца. Только пустота и холод. И ничего больше.
- Хлын, бежим! – кинулся назад Ушак, подхватив за руку родича.
На этот раз долго его долго упрашивать не пришлось. Он и сам все прекрасно понял – лес проиграл битву, Леший повержен. И никто их не спасет, никто не вступится, только быстрые ноги еще способны умчать их прочь. И он мчал что есть сил. Он боялся обернуться, страшился вновь увидеть пустые глазницы мага, в которых навечно застыли злость и ненависть.
Низко нависшие ветви деревьев беспощадно хлестали лицо, оставляя на лице пурпурные отметины. Острая боль ворвалась в сознание, когда он налетел на острый сук. Кровь ярко-алыми ручейками полилась из-под разорванных чуть повыше колена, портков.
- Вот и все, – подумал он, распластавшись на узкой тропке.
– Вот и все, – повторил себе Хлын и уткнулся лицом в колючий хвойный ковер, закрыл глаза в ожидании конца.
Но так легко забыться ему не дали. Цепкая Ушакова пятерня впилась в его рубаху, вытягивая из трясины смерти.
- Поднимайся! Скорее! Я тебя придержу, – задыхаясь прокричал Ушак, поднимая его на ноги, – вон уже и лес редеет.
И они поплелись. Ушак пыхтел от тяжелой ноши, едва переставляя ноги, а Хлын вытаращив широко растопыренные глаза, отсчитывал шаги до спасения.
Двадцать.… Пятнадцать.… Десять.… Совсем близко. Совсем рядом спасительный, залитый светом солнца, луг. Они пройдут последний десяток шагов. Они смогут.
Позади, как смертный приговор, раздалось злобное рычание.
Серая волчья фигура, да ощерившаяся десятками клыков черная пасть – это последнее, что они увидели.
Земля, будто вздыбилась, грозя уйти из под ног Лихотвора. Безумная круговерть закружила его, завертела, и, колдун более не в силах устоять, рухнул в беспамятстве.
Очнулся он уже затемно. Пробуждение не было болезненным, даже, наоборот, он ощущал такую бодрость, которая не посещала его лет тридцать. Но подниматься с сырой земли он не спешил – он наслаждался каждым новым мгновением. Колдун лежал на спине и глядел на затянутое рядами туч, черное, бездонное небо. Да, он глядел! Он снова видел, пусть даже все кругом виделось сплошь серым, точно каменным, но ликования это не поубавило.
Немного обвыкнув, к новому зрению, он медленно приподнялся на локтях. Осмотрелся. Вокруг, как далеко ни глянь, всюду мертвый лес. Черные скелеты сосен так и замерли навеки, протянув к нему нагие безжизненные ветви. Смерть и запустение воцарились в лесу, еще недавно бодром и шумном. И старик начинал понемногу смекать, что послужило тому причиной.
Звуки осторожных шагов отвлекли его от мыслей. Он обернулся.
Пред ним стоял рослый человек в звериной шкуре. Возникший здесь невесть откуда незнакомец безбоязненно приблизился к сидящему на земле колдуну. Равнодушно оглядел его и повернул голову в сторону.
- Эй, дурачье, – крикнул он громко, - оба, живо сюда. Хозяин проснулся.
Старик недоуменно посмотрел на незнакомца – до сегодняшнего дня у него не было слуг, по крайней мере тех, с которыми можно так грубо обращаться. Заметив его смятение незнакомец лишь улыбнулся зловещим оскалом.
Вдали раздался негромкий треск ломающегося сушняка. Кто-то продирался к ним сквозь бурелом. Лихотвор опасливо поглядывал то на человека перед собой, то на нагромождения сухих корней и ветвей, скрывающих его “новых слуг”. Вскоре из-за беспорядочных нагромождений мертвого сухостоя показались две мерзкие рожи. Упыри! Отчего то эти безобразные и грубые морды, показались ему знакомыми.
На черную, безжизненную, точно после пожарища поляну, усыпанную выкорчеванными пнями, вывалилась пара неуклюжих тел. Ссутулившиеся, видимо не по собственной воле, упыри, неловко переставляя, слегка подогнутые в коленях ноги, неспешно приближались к хозяину.
Только сейчас, с расстояния не более двух саженей, Лихотвор сумел как следует рассмотреть их.
Первый был рослым, даже несмотря на свою горбатость. Не меньше пяти локотков от земли вымахал, только вот тощ слишком, да в руках его длинных, колдун чуял, и при жизни, сил то больших не водилось. Руки те были изодраны до костей, а голова раскачивалась на разорванной шее.
Второй же, оказался невысок, но крепок. С непомерно крупными для маленькой головы ушами. Его тело, так же было изувечено: страшная рана на животе открывала пред взором мага все нутро упыря, будто грыз его зверюга какой.
Нелегкой смертью оба померли. Досталось же им напоследок в той жизни.
Что ни говори – странные ему достались помощнички. Один другого не краше. Да чего с мертвецов возьмешь. Вот другой, тот, что казалось живым был…
Тут только старик понял, что не знает о нем ничего. Сперва, он внимательно изучал, недвижимого человека, устроившегося на бревне. Большие глаза, жаль цвета не разобрать, сухое, чуть вытянутое лицо, наполовину прикрытое шапкой длинных спутанных волос. Рослый, поджарый. Он даже сидя, доставал макушкой Лихотвору до плеча. И силой от него разило за версту. Но не похож он был на колдуна: слишком молод, слишком крепок. Таким может быть только убийца или кто похуже.
- А ты кто? – наконец, обратился он к незнакомцу.
- У меня много имен. Разные люди по-разному кличут.
Загадочный ответ не удовлетворил старика:
- А мне тебя как называть?
- Зови меня просто Волк.
- Волк, так Волк, – пробурчал Лихотвор, – Не волкодлак ли?
Волк одобрительно кивнул. Хотя по нему стало видно, что это название ему мало чем нравилось, но вслух он ничего не произнес. Заметил это и Лихотвор.
- Ты их так? – ведьмак покосился сперва на оборотня, затем на двух застывших в неуклюжих позах, упырей.
- Пришлось, – ответил он неохотно, – они бежать собирались, когда ты здесь вихрями да волшбой темной осыпать все без разбора начал. И убежали бы…
- Пусть бы удирали. Тебе то какое до них дело было? – старик неловко покосился на Волка, очень неловко это у него вышло – он ведь совсем позабыл, как ведут себя зрячие.
Волк отмалчивался, он явно не хотел выкладывать колдуну все, наперед не изучив его. И он внимательно наблюдал.
- Ну, чего уставился. Зачем дурней изодрал? – Лихотвор хмурился, а упыри за спиной вмиг оживились, только о себе прослышали.
- Ведомо зачем – тебя спасал. Сам то ты не смог в пылу своем за двумя олухами любопытными уследить, – Волк был дерзок, и, казалось, совсем не боялся прогневать старика.
- Тебе то какое дело до того, что я сделал, а чего – нет? Не надумал ли поучать меня?
- Владычицей я послан был, тебе на подмогу. Десять верст пробежал, боялся не поспею.
Вот так неожиданность.
- Так ты? – только и сумел вымолвить оторопевший старик.
- Да. Я тоже служу ЕЙ, – холодно и равнодушно ответил волкодлак, – теперь вот, по воле Моромира, тебе служить должен. Берешь? – неохотно добавил он.
Старик молчал. Только ярко мерцали зеленым, его пустые глазницы. Он не знал, что ответить. Слишком много событий для одного дня. Чересчур уж долго он оставался в одиночестве, да он всегда был одиночкой. А тут свалились на его голову трое враз. И что с ними делать, как ими управлять? И не осталось посоха в руке, верного поводыря и безошибочного подсказчика – остался он в избе, в угол поставленный.
- Ну, на этих двух олухов я найду управу. А с тобой мне что делать? – в конце концов, затянувшееся молчание было прервано.
- А что хочешь, то и делай. Воля твоя.
- Силен ты Волк, и быстр, и ловок, только вот не знаю, к какому делу тебя пристроить. Да не ведомо мене, что нам делать надо.
- Я много чего умею, - слегка улыбнулся оборотень, - оттого и прозвищ разных накопил немало. А чем заниматься станем, это уже не моя забота, а твоя – ты тут верховодишь.
- Хорошо, – старик нехотя окинул пылающим взглядом троицу, – ты останешься при мне. Потолковать еще надобно. А вы, - он ткнул пальцем на двух мявшихся чуть поодаль вурдалаков, - вы ступайте прочь. И чтобы не зверствовали без надобности. Не то… - он не договорил. Упырей и след простыл.
О чем следовало толковать с волкодлаком, Лихотвор еще не придумал, однако побеседовать стоило. Но как с таким разговоры вести, одним богам ведомо, только не ему, привыкшему молчать седмицы напролет.
- Ладно. И ты ступай. Потом разузнаю все, что хотел.
Человек поправил на себе серую шкуру, стремительным кувырком перекатился через бревно и, обернувшись лютым волком, умчал в лес.